Глава 14
Вчера он не приходил. Маша целый день вздрагивала на кровати от каждого шороха, но он так и не появился. Прошло уже пять дней, как Маша очутилась в этом аду, может, она ему наскучила? Он потерял к ней интерес, и ее скоро выпустят отсюда? Кажется, Берия подолгу никем не увлекался. У него было много женщин, их похищали на улице, привозили к нему в особняк, но потом-то выпускали? У некоторых с ним бывали более долгие романы, но рано или поздно и они заканчивались. Значит, и ее рано или поздно выпустят, надо только потерпеть. Сцепить зубы и терпеть.
Выпустят? Маша перевернулась на спину и горько усмехнулась. Куда? В жуткие 1950-е? В мир торжествующего социализма? В разгар сталинских репрессий? В каком году она находится, Маша узнала случайно. В туалете, куда ее выводили по нужде, помимо рулона туалетной бумаги висел вышитый крестиком полотняный кармашек, в котором лежали нарезанные квадратиками куски газеты. По ним-то Маша и определила, в каком году находится. Газеты были датированы маем-июнем 1951 года.
Эти кусочки «Правды» были ужаснее, чем ее камера, чем визиты хозяина особняка, поскольку неоспоримо подтверждали, где и в каком времени она очутилась. Они рассказывали о нашем родном большевистском деле, о большом трудовом подъеме, о дружбе свободных народов, об успехах тракторостроителей, о том, что стройки коммунизма – всенародное дело, о соискании Сталинских премий и опыте новаторов, который обязательно надо нести в массы. И коммунистический задор, и пролетарский энтузиазм, и пленумы партийных комитетов ужасали Машу своим первобытным оптимизмом, пафосом и пропагандистской мощью. Слова о Ленине, Сталине, о победе мирового пролетариата, о коммунистических завоеваниях мелькали через строку даже в статьях, посвященных свиноводству.
Да выберись Маша из этого подвала, она на улице и дня не проживет, даже если ей одежду выдадут соответствующую. Говорить правильно она не умеет, вести себя в условиях торжествующего культа личности тем более. Документов нет. Идти некуда. Вся их семья всегда жила в Петербурге, даже в блокаду не эвакуировалась. Обратиться за помощью некуда, денег нет, воровать она не умеет, да и во времена развитого социализма за это можно пожизненный срок получить, не то что в наши славные 2000-е. А об ужасах советских тюрем даже думать страшно. И ведь примут ее, скорее всего, за иностранную шпионку, а тогда что? Пытки? Лагеря? Мучительная смерть в холодном бараке? Нет! Нет!
Теперь Маша полностью осознавала весь ужас с ней произошедшего. Почему она не перенеслась в спокойные 1970-е или перестроечные 1980-е? Там бы Маша, наверное, выжила. Да и как это вообще могло с ней случиться?
Нет, конечно, она смотрела иногда передачи о мистических происшествиях, и там рассказывали о людях, которые проваливались в параллельные миры или в прошлое и объявлялись потом сильно постаревшими. О Бермудском треугольнике и пропавших кораблях и самолетах. Но то был Бермудский треугольник, а это центр Москвы. Да и в истории эти Маша до конца не верила. Может, зря? Ведь, если ученые не могут пока объяснить какое-то явление, это еще не факт, что такого быть не может. Лет двести назад телевидение показалось бы таким же невероятным фокусом, как и переход во времени, не говоря уже о компьютерах и об Интернете, а для современного человека это такая же проза жизни, как перо с чернильницей для современников Пушкина.
Но Пушкин Пушкиным, а что же ей теперь делать, снова заволновалась Маша. И ведь странно, этот вопрос пришел ей в голову только сейчас, до этого ее больше волновали визиты лысого круглоголового мерзавца, к тому же давно уже низложенного и умершего. Хотя пока-то он живее всех живых, это она скорее еще не родилась.
Маша горько рассмеялась. Да, пора ей здраво взглянуть на случившееся, возможно, времени на размышления у нее осталось не так уж много.
С мыслью о ближайшем будущем сидение в подвале перестало казаться Маше таким уж кошмаром. Ее сытно кормили, пища была простой, но вкусной, ей выдали одежду и предметы туалета, не били, да и вообще не обращали на нее внимания между приходами Берии. Даже регулярные унижения и изнасилования потеряли свою остроту, видно, человек и вправду ко всему привыкает. Ей было мерзко, тошно, горько, ее раздирали злоба, ненависть, жажда мести, но все эти чувства постепенно блекли, а мысль, что станет с ней, когда этот кошмар закончится, становилась все острее.
Почему он не идет? Почему же он не идет?
Маша нервно мерила шагами камеру. И женщины этой не видно, которая ее в ванной мыла, и вообще никого, кроме охранника за дверью, а может, и его уже нет. И тишина. Какая гнетущая тишина. Словно, кроме этой камеры и заключенной в ней Маши, вообще на свете ничего больше не существует.
Второй день она никого не видит, кроме руки, протягивающей ей через окошко в двери тарелку с едой. Даже в туалет не водят. Ведро поставили, хорошо хоть с крышкой. И никто с ней не разговаривает.
От тоски и одиночества Маша пробовала поговорить со своим сторожем, но ничего не вышло, он только разозлился, рявкнул, чтобы Маша заткнулась. За что, ну за что ей это?
Почему она потащилась к Лариске Алеповой, зачем так долго сидела и такси не вызвала? И вообще, почему? Ведь могла бы жить как все нормальные люди, ходить на работу, вечером в театр, телик дома смотреть. А еще лучше – с Ильей не разводилась бы.
Почему их семья распалась, как так получилось, чуть не впервые в жизни задумалась Мария, до этого все как-то некогда было. Семья. Звучит так смешно и совсем неподходяще. Семья – это когда родные люди, когда единое целое, когда… Когда как у нее дома, с родителями. Вот это семья. А у них с Ильей никакой семьи не было, одно недоразумение. Маша отошла от окошка, через которое смотрела на небо, яркое, синее и совершенно безоблачное. Жарко там, наверное, сегодня, подумала она мимоходом как о чем-то далеком, отвлеченном, что происходит на Луне или на Марсе.
Да, глупо они жили. Ругались по пустякам, каждый свою правду отстоять пытался. Что на завтрак есть, как вещи в шкафу складывать, что смотреть, кого в гости приглашать. И ведь что удивительно – она, Машка, вообще-то ужасно покладистая, даже в чем-то бесхребетная, с каким-то маниакальным упрямством принялась налаживать совместный быт. Почувствовала себя хозяйкой, даже не почувствовала, а назначила и стала себя к установленной планке подтягивать. Принялась наводить собственные порядки в доме, ей одной удобные и привычные. Ссорилась с мужем из-за каждого пустяка, пыталась перекроить его под себя, с болезненной ревностью переделывала все, что было сделано в квартире до ее появления. Переставляла мебель, перекладывала вещи, меняла посуду. А самое главное – она категорически не желала с ним советоваться и уж тем более спрашивать разрешение.
Ее девизом в тот период была глупейшая фраза: «Я хозяйка в доме, мне и решать». Ужасно. Кто бы выдержал подобное поведение? А Илья долго терпел, дулся, обижался, пока наконец не бросил все и не уехал к родителям, а она же еще и обиделась! Дуреха – так безжалостно и бездумно разбить собственное счастье! И ведь что смешно? Она даже не работала, работал он, хотя тоже не переламывался, деньги подкидывали его родители, и все перемены мебели, посуды, занавесок она производила за их счет. Тратила чужие деньги, будто так и нужно, просто брала из сейфа и тратила. Правда, Илья так же поступал, но он на это хоть какое-то право имел. А она?
Маша тяжело вздохнула. Илья. А ведь она любила его. Очень любила, но только до свадьбы. А потом почему-то вдруг забыла об этом, как-то быстро и незаметно. И по утрам, вместо того чтобы спросить: «Что тебе приготовить, любимый, на завтрак», – она говорила: «Иди ешь, я накрыла на стол, сегодня у нас омлет (или овсянка, или сырники)». Притом что Илья ненавидел и овсянку, и сырники. Он ворчал, сердился, доставал из холодильника йогурт, а она ревела от обиды и выговаривала ему, что он не ценит ее труд и издевается над ней. Ведь она все утро у плиты стояла. И убегала в слезах в спальню.
Господи, какая она была дура! Кто ее просил у плиты стоять? Никто. Илья всегда любил выпить с утра кофе с тостом, а сытные завтраки были ее изобретением, точнее, маминым. Это маму она копировала с усердием, заслуживающим лучшего применения. Такое впечатление, что она вообразила себя заведующей детсадом, а не молодой женой.
И секс у них превратился из акта любви в какую-то полезную для здоровья процедуру, скучную и неприятную.
А мамины звонки с нелепыми советами об устройстве быта? Мама ей помогала наладить семейную жизнь по образцу пятидесятилетней супружеской пары, и глупая Маша все это слушала, а главное, применяла на практике.
Скажите на милость, кто будет слушать в таких вопросах маму? Только законченная дура. Такая, какой и была Мария. Вместо того чтобы жить весело, легко, радостно, как было до свадьбы, она с озабоченностью пятидесятилетней сварливой бабы мотала нервы себе и мужу. Зачем? От скуки? Ведь она не работала, уборкой тоже не занималась, у них была домработница. Просто дурила, и все.
Когда Илья сбежал, она позвонила маме посоветоваться, как быть, и поплакаться в жилетку. Мама немедленно поинтересовалась, все ли Машенька делала, как она учила. Машенька с чистой совестью отрапортовала, что все, на что мама лишь развела руками. Обозвала Илью избалованным, неблагодарным, эгоистичным животным и велела Маше первой ни за что не мириться, а еще лучше – подать на развод. Что Машенька послушно и сделала. Мама звонила каждый день, жалела Машеньку, подливала масла в огонь, всячески укрепляя в ней мысль о ее безусловной правоте и мужниной черной неблагодарности. Подруг у Маши в Москве не было, и мама была единственным человеком, к кому она могла обратиться. За все это время у Маши не хватило ума сесть и самой задуматься о собственной жизни вплоть до этого самого момента.
Может, это ей кара за эгоизм и глупость? Не знал Господь, как до нее достучаться, и придумал эту камеру. Тихо, одиноко и делать нечего.
Как это ни странно, о своем ночном визитере Маша теперь думала без страха и отвращения, а все происходящее с ней воспринимала как неизбежное зло, с какой-то овечьей покорностью. И мечтала лишь о том, чтобы вызвать у Лаврентия Павловича, как она теперь мысленно его называла, симпатию и интерес, на большее она не рассчитывала, здраво оценивая свои силы. Она не была опытной и искушенной обольстительницей вроде Ларисы Алеповой и красавицей тоже не была, так, милая простушка, не больше. А жить хотелось ужасно, выбраться отсюда хотелось, и непонятно, что же будет делать, когда выберется.
Маша даже стала бояться того момента, когда окажется на улице, и с надеждой молила Бога, чтобы ее подержали в этом подвале еще чуть-чуть, пока она не придумает, как ей раздобыть документы и деньги.
Стена, холодная, выкрашенная в неопределенный буро-синий цвет, навевала тоску. Маша уже знала каждую неровность, каждый подтек краски на стене возле кровати. Вот эта застывшая капля похожа на поток, падающий со скалы, а эта выбоина штукатурки под краской напоминает озеро, вот тут растут пальмы и акация, а вот дом и человечек. Она водила пальцем по прохладной глянцевой поверхности, пока не задремала, а проснулась мгновенно, словно и не спала, только глаза прикрыла. Лязгнул засов, дверь стала отворяться. Маша вскочила с кровати, стремительно взбила волосы, одернула нелепое сатиновое платье и выставила вперед бедро. Теперь она готова.
Желтоватый свет голой лампочки под потолком сообщил ей, что уже вечер, точнее, ночь. Часов у нее не было. Обычно свет в ее камере выключали примерно в одиннадцать. Если появлялся гость, свет включался и горел до его ухода. Наверное, Лаврентию Павловичу нравилось заниматься этим при свете.
Он вошел, как всегда, быстро, дверь за ним тут же закрылась. На этот раз Берия был трезв. Его движения были быстрыми, скупо деловыми, словно он пришел не любовью заниматься, а по делу. Впрочем, какая уж тут любовь? Справление нужды, не более.
Маша сделала над собой усилие и, поймав его взгляд, постаралась выдавить из себя игривую улыбку.
– Ты что лыбишься? – останавливаясь, спросил Лаврентий Павлович с характерным обманчиво мягким акцентом, засовывая руки в карманы брюк.
Брови его недовольно съехались к переносице, а маленькие, похожие на буравчики глазки впились в Машу, отчего она тут же покраснела. Жгучий стыд и страх.
– Ложись давай и юбку задери, – велел Берия, мгновенно формулируя суть своего визита. Он пришел справить нужду, а не заигрывать. Просто, по-животному, без всякой романтической чуши. И ему абсолютно все равно, кто перед ним, главное – теплое, живое тело, молодое, упругое, доступное, прочее не важно. Справил нужду, облапил ее грудь, напустил слюней за ухо, встал, натянул портки и вышел, продолжая на ходу застегивать ремень.
Маша зарыдала. От обиды, от унижения, от собственной глупости. Ей никогда ничего от него не добиться, не выклянчить, он никогда не снизойдет до разговора с ней. А когда она ему надоест, зайдет в камеру красноармеец или кто там стоит за дверью, энкавэдэшник, наверное, и выкинет ее вон, как шелудивую дворнягу. В лучшем случае швырнет вслед ее вещи.
Горечь обиды и унижения душила ее, душила так, что хотелось выть, и отчего-то обида ее была не на Берию и даже не на жизнь, а на мать. Это она, она во всем виновата. Она разрушила ее жизнь, она виновата, что Машка потеряла мужа, единственного, любимого, она виновата, что Маша, как бесприютная, болталась ночами по городу, водилась с сомнительными компаниями, от тоски и одиночества не любила вечерами оставаться дома. Виновата, что она сейчас здесь, виновата в том, что с ней происходит.
Боженька, миленький, помоги мне выбраться отсюда, я пойду к Илье, попрошу у него прощения, исправлюсь, я буду другой, обещаю. И если ты когда-нибудь смилостивишься и пошлешь мне другого мужа, я буду его любить, беречь и ублажать. Обещаю.
И ребенка рожу! Клянусь. Только помоги его сохранить. Помоги выбраться отсюда.
