Финал

Всякий рубеж — это не только конец, но и начало. Кто может, расставаясь с теми, с кем долго пробыл вместе, проститься с ними в начале их жизненного пути, не испытывая желания узнать, как сложится их судьба в дальнейшем? Страница жизни, даже самая типическая, — не образчик гладкой ткани: надежды не всегда сбываются, и самый энергичный почин порою завершается ничем; скрытые силы прорываются наконец, и высокие подвиги совершаются, дабы исправить давнишнюю ошибку.

Брак — предел, которым заключается такое множество повествований, является началом долгого пути, так было с Адамом и Евой, которые провели медовый месяц в райском саду, но чей первенец увидел свет среди шипов и терниев пустыни. Брак — лишь начало эпопеи, в которой цепь событий, развернувшихся у домашнего очага, приводит либо к краху, либо к победе тот союз двоих, высшая точка которого — преклонный возраст, а старость — время жатвы совместных сладостных воспоминаний.

Иные, подобно крестоносцам, снаряжаются в путь во всеоружии надежд и энтузиазма и терпят поражение, не добравшись до цели, ибо не проявили должного терпения друг к другу и к миру, окружающему их.

Все, кого заботит судьба Фреда Винси и Мэри Гарт, рады будут узнать, что чета эта избегла такой участи и обрела прочное взаимное счастье. Фред неоднократно изумлял соседей то на тот, то на этот лад. Он прославился в своей части графства теоретическими познаниями и практическими успехами в сельском хозяйстве и создал труд «О выращивании кормовых трав и об откорме скота», снискавший немало похвал на собраниях фермеров. В Мидлмарче проявления восторга оказались сдержаннее, ибо большая часть жителей склонялась к мнению, что творение это увидело свет не столько благодаря стараниям Фреда, сколько его жены, так как никто не ожидал от Фреда, чтобы он смог что-то написать о репе и о свекле.

Зато, когда Мэри написала для своих сыновей небольшую книжицу под названием: «Рассказы о великих людях, взятые из Плутарха» и книжицу эту напечатали и издали «Грипп и Кь, Мидлмарч», весь город приписал честь создания этого произведения Фреду, поскольку он в свое время посещал университет, «где изучали древних», и мог бы стать священником, если бы захотел.

Отсюда явствует, что Мидлмарч провести невозможно и что за сочинение книг никого не следует хвалить, коль скоро их всегда пишет кто-то другой.

Мало того, Фред не только не сошел со стези добродетели, но и ни разу не оступился. Через несколько лет после свадьбы он сказал Мэри, что половиной своего счастья обязан Фербратеру, задавшему ему взбучку как раз в нужный момент. Я не утверждаю, что он научился трезво оценивать свои возможности и перспективы: урожай всегда оказывался хуже, а барыш от продажи скота — ниже, чем он предполагал; к тому же он не избавился от привычки время от времени в надежде на выгодную сделку покупать лошадь, которая впоследствии оказывалась с пороком. Впрочем, Мэри в таких случаях замечала, что повинна в этом лошадь, а не Фред. Он сохранил любовь к верховой езде, но редко позволял себе хоть денек поохотиться; и вот что любопытно: Фред в этих случаях брал препятствия с такой осмотрительностью, что все над ним смеялись — у каждой калитки ему чудилась Мэри с детьми, под каждым плетнем мерещились их кудрявые головенки.

У них было трое сыновей, Мэри не огорчалась, что у нее родятся только мальчики, и когда Фред выражал сожаление, что у них нет дочки, похожей на Мэри, она со смехом говорила:

— Это было бы слишком тяжким испытанием для твоей матушки!

Миссис Винси, у которой на склоне лет осталось меньше оснований кичиться «отлично поставленным домом», черпала немалое утешение в том, что по крайней мере двое из сыновей Фреда — настоящие Винси и не похожи на Гартов. Зато Мэри радовалась в душе, что ее младшенький, по всей вероятности, очень напоминает ее отца в ту пору, когда тот носил курточку и обнаруживал поразительную меткость, играя в шарики и сбивая камнями спелые груши.

Бен и Летти Гарт, ставшие дядюшкой и тетушкой еще подростками, бесконечно спорили о том, кого лучше иметь: племянников или племянниц. Бен уверял, что девочкам, конечно, далеко до мальчиков, в противном случае они не ходили бы всю жизнь в юбках — несомненное свидетельство того, сколь скромен предназначенный им удел, на что Летти, любительница апеллировать к книгам, гневно отвечала, что господь бог одел и Адама и Еву в звериные шкуры, притом ей вспомнилось, что на востоке и мужчины ходят в юбках. Впрочем, последний довод, несколько затмивший блеск предыдущего, ей вообще не следовало приводить, ибо Бен, презрительно сказав: «Ну и дураки», тотчас же обратился к матери с просьбой, чтобы она ответила, кто лучше мальчики или девочки. Миссис Гарт выразила мнение, что и те и другие достаточно гадкие и непослушные, но мальчики несомненно сильней, быстрее бегают и умеют более метко попадать в цель. Этим туманным приговором Бен остался вполне доволен, пропустив мимо ушей все, что касалось непослушания, зато Летти огорчилась, ибо ее самолюбие превышало ее физические силы.

Фред так и не разбогател — этому воспрепятствовала его склонность предаваться оптимизму, но постепенно он скопил достаточно и стал владельцем Стоун-Корта, и когда наступали неизбежные в жизни каждого фермера «тяжелые времена», его всегда спасала выучка, пройденная у мистера Гарта. Мэри с возрастом приобрела свойственную ее матери дородность, но, в отличие от нее, не заставляла своих сыновей сидеть подолгу над учебниками, так что миссис Гарт тревожилась, достаточно ли хорошо они усвоили грамматику и географию. Впрочем, в школе они оказались в числе лучших, возможно, потому, что всем удовольствиям предпочитали общество и беседы матери. Когда в зимние вечера Фред верхом возвращался домой, он с радостью представлял себе пылающий камин в большой гостиной и жалел всех мужчин, которым не выпало счастье жениться на Мэри, особенно же мистера Фербратера. «Он был в десять раз достойнее, чем я», — признавался он теперь великодушно. «Разумеется, — отвечала Мэри, — и по этой причине ему легче было без меня обойтись. Но ты — даже подумать страшно, во что ты превратился бы, — младший священник, который по уши увяз в долгах, потому что берет лошадей в прокатной конюшне и покупает батистовые носовые платки!»

Если мы наведем справки, мы, возможно, узнаем, что Фред и Мэри, как и прежде, живут в Стоун-Корте, что ползучие растения, оплетающие красивую каменную стену, как и прежде, выплескивают через нее белую пену цветов и роняют ее на поле, где величавым рядом высятся каштаны, и что двое влюбленных, которые обручились когда-то кольцом от зонтика и которых годы наделили безмятежностью и сединой, все так же в солнечные дни видны у того самого окна, из которого Мэри Гарт выглядывала когда-то по просьбе Старого Питера Фезерстоуна, чтобы посмотреть, не едет ли мистер Лидгейт.

Лидгейт не дожил до седых волос. Он умер всего лишь пятидесяти лет, не оставив без средств вдову и сирот, ибо жизнь его была застрахована на солидную сумму. Он обзавелся отличной практикой и жил в зависимости от сезона то в Лондоне, то на одном из морских курортов на континенте. Кроме того, он написал трактат о подагре, болезни, являющейся привилегией) богачей. Множество платежеспособных пациентов уповало теперь на его врачебное искусство, но он упорно называл себя неудачником: он не осуществил того, что некогда замышлял. Все знакомые считали его счастливым мужем обворожительной супруги, и ничто ни разу не поколебало этого мнения. Розамонда не совершала больше опрометчивых поступков и не компрометировала себя. Она просто сохранила кротость нрава, незыблемость в суждениях, склонность журить мужа и способность при помощи разных уловок всегда настоять на своем. С годами он перечил ей все реже и реже, из чего Розамонда заключила, что он научился ценить ее мнение; со своей стороны, и она поверила в таланты мужа, когда он сделался богат и поселил ее не в клетушке на Брайд-стрит, как грозился прежде, а в золоченой, благоухающей цветами клетке, где и подобало жить такой райской птичке, как она. Иными словами, Лидгейт, как говорится, достиг успеха. Но он умер, не дожив до старости, от дифтерита, и Розамонда некоторое время спустя вышла замуж за пожилого и преуспевающего врача, который стал хорошим отчимом ее четырем детям. Прелестное зрелище являла она собой, сидя в карете с дочерьми, и свое нынешнее благоденствие не раз именовала «воздаянием», за что именно она не говорила, но, возможно, имела в виду, что воздалось ей за терпеливость по отношению к Тертию, чей нрав так и не стал безупречным и с чьих губ до самых последних дней нет-нет да и срывалась какая-нибудь резкость, запоминавшаяся на более продолжительный срок, чем все последующие попытки ее загладить. Как-то он назвал ее своим базиликом, а когда она спросила, как объяснить эти слова, он ответил, что базилик — это растение, питательной почвой для которого служит мозг убитых людей. У Розамонды на такие выпады всегда был в запасе кроткий, но неопровержимый ответ. Зачем же он тогда на ней женился? Ему следовало бы выбрать в жены миссис Ладислав, которую он всегда так превозносит и постоянно ставит ей в пример. Так что победа, как водится, оставалась за Розамондой. Но отдадим ей справедливость: она никогда ни единым словом не пыталась умалить достоинств Доротеи, благоговейно помня, с каким великодушием та в критическую минуту пришла к ней на помощь.

А Доротея и не помышляла, что ее можно ставить в пример другим женщинам, — ведь она чувствовала себя в силах найти своим способностям более достойное применение, если бы только знала — какое, и сама была бы более достойной. И все же она не раскаивалась в том, что отказалась от богатства и положения в свете из-за Уилла Ладислава, а если бы раскаялась, тот был бы сломлен горем и стыдом. Их взаимная любовь была столь сильной, что никакие посторонние соображения не могли ее омрачить. Жизнь, не наполненная глубоким душевным волнением, для Доротеи была невозможна, теперь же ее жизнь протекала в постоянных благодетельных хлопотах, которые пришли к ней сами, без тревожных поисков и сомнений. Уилл с головой погрузился в общественную деятельность, охваченный юношеским воодушевлением той поры, когда, не в пример нашим прозаическим временам, затевая каждую реформу, от нее немедленно ожидали добрых плодов, и был избран наконец в парламент от округа, который оплачивал его расходы. Доротея же только о том и мечтала, чтобы муж ее был в самой гуще борьбы против всяческих несправедливостей, коль скоро таковые существуют, а она сама служила бы ему в этой борьбе опорой. Многие знавшие ее сожалели, что столь исключительная личность целиком подчинила себя жизни другого человека и известна лишь немногим — просто как жена и мать. Но никто не брался объяснить, какое именно дело, соразмерное ее дарованиям, следовало бы избрать Доротее, даже сэр Джеймс Четтем, ограничившийся чисто негативным утверждением, что ей не следовало выходить замуж за Уилла Ладислава.

Впрочем, невзирая на такое его суждение, семейный раскол продолжался недолго и прекратился при обстоятельствах, весьма характерных для всех причастных к делу лиц. Мистер Брук не смог отказать себе в удовольствии переписываться с Уиллом и Доротеей, и однажды его перо, вдохновленное перспективой муниципальной реформы, до того разгулялось, что настрочило само собой приглашение погостить в Типтон-Грейндже, каковое, будучи запечатленным на бумаге, уже не подлежало отмене, ибо для этого следовало бы полностью уничтожить все письмо — весьма ценное, — а об этом и помыслить было невозможно. В течение тех месяцев, пока шла вышеупомянутая переписка, мистер Брук в беседах с сэром Джеймсом Четтемом то и дело либо намеком, либо без обиняков — давал ему понять, что не отказался от намерения уничтожить майорат. И в тот день, когда пресловутое приглашение дерзко сорвалось с его пера, он отправился во Фрешит именно с целью сообщить, что он считает решительно необходимым отважиться на эту энергическую меру, дабы владения Бруков не достались наследнику, в чьих жилах течет неблагородная кровь.

Но во Фрешит-Холле в то утро произошли волнующие события. Селия получила некое письмо и безмолвно Плакала, его читая; когда сэр Джеймс, не привыкший видеть жену в слезах, встревоженно спросил, в чем дело, она разразилась такими стенаниями, каких он прежде от нее не слыхивал.

— У Доротеи родился сын. А ты мне не позволишь к ней поехать. А я уверена, она хочет со мной повидаться. И конечно, она не знает, как управляться с малюткой… еще глупостей каких наделает. И ей было так плохо — думали, она не выживет. Все это так ужасно! Ты себе представляешь, если бы, когда родился наш Артур, Доротею бы ко мне не пустили! Ах, как можно быть таким недобрым, Джеймс!

— Бог с тобой, Селия! — воскликнул сэр Джеймс, растроганный до чрезвычайности. — Скажи мне, чего тебе хочется, милая? Я все сделаю. Я завтра же отвезу тебя в Лондон, если ты этого хочешь.

Селия этого хотела.

Вскоре вслед за тем приехал мистер Брук и, встретив в парке баронета, вступил с ним в беседу, ничего не зная о полученных известиях, которыми сэр Джеймс не счел необходимым с ним немедленно поделиться. Но когда гость опять заговорил о майорате, сэр Джеймс сказал:

— Любезный сэр, не собираюсь навязывать вам свое мнение, однако на вашем месте я не стал бы ничего менять. Пусть все останется как есть.

Мистер Брук был совершенно потрясен и поначалу даже не почувствовал, сколь утешительным является сознание, что от него не требуется никаких действий.

Итак, сэру Джеймсу пришлось помириться с Доротеей и ее новым мужем, ибо к этому склонялось сердце Селии. Если жены любят друг друга, мужьям не остается ничего иного, как подавить взаимную неприязнь. Сэр Джеймс, как и прежде, недолюбливал Ладислава, а Уилл предпочитал не беседовать с ним наедине — они проявляли обоюдную терпимость, но чувствовали себя друг с другом легко лишь в присутствии Доротеи и Селии.

Как-то само собой получилось, что мистер и миссис Ладислав каждый год не менее двух раз совершали поездку в Типтон-Грейндж, и разраставшаяся мало-помалу поросль юных Четтемов так ликовала при появлении еще двоих участников их игр, и фрешитские кузены так наслаждались обществом типтонских, словно кровь последних не была замутнена сомнительными примесями.

Мистер Брук дожил до глубокой старости, и его имение унаследовал сын Доротеи, который мог бы представлять в парламенте Мидлмарч, но отказался, решив, что, не связывая себя таким образом, он приобретет больше прав на независимость мнений.

Сэр Джеймс до конца своих дней считал второй брак Доротеи ошибкой; да и не он один — в Мидлмарче было принято так считать и рассказывать представителям молодого поколения, как Доротея, будучи девицей редкостных достоинств, сперва вышла замуж за хворого священника, по возрасту годившегося ей в отцы, а через год с небольшим после его смерти отказалась от имения, чтобы приобрести такой ценою право выйти замуж за его кузена, годившегося ему по возрасту в сыновья, не имевшего ни гроша за душой и к тому же неблагородного происхождения. Те, кто не был знаком с Доротеей, выслушав все это, обычно приходили к заключению, что если бы она была «хорошей женщиной», то не стала бы выходить замуж ни за того, ни за другого.

И в самом деле, оба эти столь важные в ее жизни поступка не блистали благоразумием. Но только так сумело выразить свой протест благородное юное сердце, возмущенное несовершенством окружающей среды, а в таких коллизиях великие чувства нередко оборачиваются ошибками, а великая вера заблуждениями. Ибо даже самые сильные натуры в огромной мере подвержены влиянию того, что соприкасается с ними извне. Тереза нашего времени едва ли сумела бы осуществить преобразование монашеского ордена, точно так же, как новая Антигона не имела бы возможности свершить свой подвиг и пожертвовать жизнью, дабы предать земле тело убитого брата, — отныне уже нельзя излить душевный пыл героическими подвигами такого рода Но мы, люди незначительные, своими повседневными речами и поступками формируем жизни многих Доротей, и судьба той Доротеи, чью историю мы рассказали, еще не самая прискорбная из всех.

Ее восприимчивая ко всему высокому натура не раз проявлялась в высоких порывах, хотя многие их не заметили. В своей душевной щедрости она, подобно той реке, чью мощь сломил Кир, растеклась на ручейки, названия которых не прогремели по свету. Но ее воздействие на тех, кто находился рядом с ней, — огромно, ибо благоденствие нашего мира зависит не только от исторических, но и от житейских деяний; и если ваши и мои дела обстоят не так скверно, как могли бы, мы во многом обязаны этим людям, которые жили рядом с нами, незаметно и честно, и покоятся в безвестных могилах.