67
В душе идет гражданская война;
Уже с престола свергнута Решимость
Назойливыми нуждами, и Гордость,
Визирь, еще недавно непреклонный,
Теперь красноречиво говорит
От имени мятежников голодных.
К счастью, Лидгейт, проигравшись в бильярдной, не испытывал больше желания искать там милостей фортуны. Мало того, он стал противен самому себе, когда должен был на другой день не только отдать весь свой выигрыш, но и заплатить сверх того четыре-пять фунтов, и ужаснулся при мысли, сколь неприглядное зрелище он являл собой, когда, затесавшись в толпу завсегдатаев «Зеленого дракона», вел себя точно так же, как они. Философ, принявший участие в азартной игре, ничем не отличается от играющего с ним филистера, разница только в раздумьях, наступающих после игры, — у Лидгейта они оказались весьма неприятного свойства. Разум твердил ему, что дело могло обернуться катастрофой, окажись он не в бильярдной, а в игорном доме, где удачу следует хватать обеими руками, а не выуживать легким движением пальцев. И все же, хотя разум восставал против желания попытать счастья в карточной игре, Лидгейт предпочел бы этот выход другому, как видно неизбежному.
Обстоятельства вынуждали его просить помощи у Булстрода. Лидгейт так привык кичиться перед окружающими и собой своей независимостью от Булстрода, осуществлению чьих планов он всецело посвятил себя, ибо они давали ему возможность с честью служить обществу и науке, он так неизменно испытывал гордость, встречаясь с ним, при одной мысли, что могущественный и властный банкир, взгляды которого представлялись ему нелепыми, а побуждения — сумбурными и противоречивыми, приносит пользу обществу, повинуясь его, Лидгейта, воле, что для него теперь совершенно недопустимо было бы просить Булстрода о чем-то для себя.
Но к началу марта дела Лидгейта оказались в том плачевном состоянии, когда человек начинает сожалеть об опрометчивых зароках, и то, что прежде он именовал немыслимым, теперь представляется ему вполне возможным. Сейчас, когда истекал срок унизительной закладной, данной Дувру, а полученные от пациентов деньги тотчас переходили в руки кредиторов и все явственнее становилась угроза, что лавочники перестанут отпускать в долг провизию, если выяснят, как обстоят его дела, а надо всем этим к тому же витал образ разочарованной и недовольной мужем Розамонды, Лидгейт почувствовал: как ни печально, но придется обратиться к кому-нибудь из окружающих за помощью. Сперва он подумывал написать мистеру Винси, но, расспросив Розамонду, обнаружил, что как он и подозревал, та уже дважды обращалась к папеньке за помощью, во второй раз — после того, как убедилась в неотзывчивости сэра Годвина, и тот ответил, что Лидгейт должен сам о себе позаботиться. «Папа говорит, уже несколько лет его преследуют неудачи и фабрика постепенно переходит в руки каких-то людей, которые одалживают ему деньги, и теперь он должен отказывать себе во многих удовольствиях и даже сотни фунтов не может выкроить — ему нужно обеспечить семью. Он сказал, пусть Лидгейт попросит Булстрода: они друзья — водой не разольешь».
Лидгейт и сам пришел к выводу, что если уж ему придется просить денег в долг, то лучше всего обратиться к Булстроду, ибо, ввиду особого характера их отношений, помощь, оказанная ему банкиром, не будет выглядеть как чисто личное одолжение. Булстрод явился косвенной причиной его неуспеха у пациентов, Булстрод радовался, залучив врача для осуществления своих филантропических планов… впрочем, кто из нас, попав в положение, в каком оказался сейчас Лидгейт, не утешал себя мыслью, что просьба не столь уж унизительна, ибо человек, к которому он обращается, кое-чем ему обязан? Правда, Булстрод в последнее время, казалось, утратил интерес к больнице, но это было вполне объяснимо: банкир неважно выглядел и обнаруживал некоторые признаки нервного расстройства. Во всех иных отношениях он как будто бы не изменился: держался с Лидгейтом необычайно учтиво, хотя с самого начала их знакомства проявлял сдержанность во всем, что касалось личных обстоятельств; эту сдержанность Лидгейт предпочитал дружеской фамильярности. Он откладывал со дня на день осуществление своего намерения — привычка действовать едва приняв решение изменила ему — так велик был его страх перед возможными последствиями действий. Он часто виделся с Булстродом, но не воспользовался ни одной из встреч, чтобы обратиться к банкиру с просьбой. То он думал: «Напишу письмо, там можно изложить все прямо, не то что в разговоре», и тотчас: «Нет! В разговоре можно вовремя остановиться, если дело запахнет отказом».
Дни проходили, он не писал письма и не просил о встрече. Мысль об унизительной зависимости настолько его ужасала, что в его воображении стал вырисовываться новый план, совсем уж невозможный для прежнего Лидгейта. Он теперь и сам начал подумывать, нельзя ли осуществить ребяческую фантазию Розамонды, которая еще недавно его так сердила: нельзя ли им и впрямь покинуть Мидлмарч, не заботясь о дальнейшем. Тут возникал вопрос: удастся ли продать хотя бы за бесценок практику? В таком случае они могли бы распродать и все имущество — кого же это удивит, если люди уезжают в другой город?
Но шаг этот, как и прежде, представлялся ему позорным отказом от начатой работы, трусливым бегством с верного пути, ведущего к широкой научной деятельности, нелепой попыткой начать жизнь заново без определенных перспектив, и — самое главное: еще сыщется ли покупатель и когда это произойдет? А потом? Розамонда после переезда в город, даже очень отдаленный от Мидлмарча, даже в Лондон, будет чувствовать себя несчастной в убогой квартирке и во всем обвинять мужа. Ибо человек, закладывающий фундамент научной карьеры, может закладывать его весьма долго, невзирая на свою ученость и таланты. Проникновение в бездну наук и меблированные комнаты с легкостью уживаются под британским небом; не уживаются там интерес к науке и жена, не одобряющая такого рода резиденций.
Но в разгар всех этих колебаний на помощь пришел случай. Однажды утром Лидгейту принесли записку, в которой мистер Булстрод просил его зайти в банк. В последнее время у банкира появилась склонность к ипохондрии, и бессонница, явившаяся просто следствием расстройства пищеварения, представилась ему симптомом надвигающегося безумия. Вот почему он пожелал безотлагательно посоветоваться с Лидгейтом, хотя не мог ничего добавить к тому, что рассказывал раньше. Он жадно выслушал все, что сказал ему, стремясь развеять его страхи, Лидгейт, хотя и на сей раз не было произнесено ничего нового, и тот миг, когда банкир выслушивал успокоительные объяснения врача, показался последнему наиболее удобным, чтобы сообщить и о собственных нуждах, не испытывая той неловкости, которой он так опасался. Лидгейт настаивал, чтобы мистер Булстрод менее усердно занимался делами.
— Вот так даже небольшое душевное напряжение отражается на организме, сказал Лидгейт, переходя от частных положений к общим. — Тревога налагает глубокий отпечаток даже на тех, кто молод и полон сил. Я очень крепок от природы, тем не менее я совершенно выбит из колеи постигшими меня в последнее время неприятностями и волнениями.
— Я полагаю, такой восприимчивый организм, как мой, легко может стать жертвой холеры, если она появится у нас в округе. И коль скоро неподалеку от Лондона уже наблюдались случаи заболевания, остается только уповать на милосердие всевышнего, — перебил мистер Булстрод, но не потому, что желал уклониться от ответа, а просто всецело поглощенный тревогой за свое здоровье.
— Вы, во всяком случае, сделали все, чтобы в нашем городе были приняты необходимые меры предосторожности, что полезнее, чем просто уповать, сказал Лидгейт, которому не нравились и путаные аллегории, и порочная логика религиозных побуждений банкира, тем более что тот пропустил мимо ушей его слова. Но решившись, после долгих колебаний, просить помощи у Булстрода, он продолжил попытку: — Город отлично подготовлен и в санитарном, и в медицинском отношении, и я думаю, если сюда доберется холера, даже наши недруги вынуждены будут признать, что у нас в больнице сделано все необходимое для блага горожан.
— Именно так, — довольно холодно ответил мистер Булстрод. — Кстати, я совершенно согласен с вашим мнением о том, сколь необходимы при напряженной умственной деятельности хотя бы краткие передышки, и недавно решил принять кое-какие меры… весьма определенные. Я предполагаю на некоторое время прекратить как коммерческую, так и благотворительную деятельность. Кроме того, я временно собираюсь изменить свое местопребывание: дом в моем имении «Шиповник» будет, возможно, заколочен или сдан внаем, а сам я поселюсь где-нибудь в здоровой местности на побережье, разумеется, предварительно испросив совета врача. Вы одобряете мое решение?
— О да, — ответил Лидгейт, откинувшись на спинку кресла и едва скрывая раздражение, которое ему внушал пытливый и встревоженный взгляд тусклых глаз банкира и его чрезмерная озабоченность состоянием здоровья собственной персоны.
— Я уже и раньше собирался поговорить с вами о больнице, — продолжал Булстрод. — При упомянутых обстоятельствах я не смогу лично участвовать в делах, а вкладывать большие денежные средства в предприятия, деятельность коих мною не контролируется и хотя бы в малой степени не направляется, противно моим убеждениям. Потому, если я окончательно решу покинуть Мидлмарч, я не сочту для себя возможным оказывать какую-либо иную помощь больнице, кроме той, которую уже оказал, приняв на себя большую часть расходов по постройке здания, а впоследствии субсидируя это заведение солидными суммами, необходимыми для его успешной работы.
Тут Булстрод сделал очередную паузу, а Лидгейт подумал: «Вероятно, он понес недавно большие убытки». Ничем иным он не мог объяснить неожиданное решение банкира, развеявшее все его ожидания в прах. Вслух он сказал:
— Больница потерпит большой ущерб, который вряд ли можно возместить.
— Да, если оставить все по-прежнему, — ответил Булстрод, так же размеренно произнося каждое слово. — Из всех попечителей, по-моему, только миссис Кейсобон может согласиться увеличить сумму вклада. Я с ней беседовал на эту тему и высказал мнение, которое сейчас намерен высказать и вам: в новой больнице надлежит изменить всю систему попечительства, сосредоточенную до сих пор в руках немногих.
Он сделал еще одну паузу, но Лидгейт промолчал.
— Мера, которую я предлагаю — слияние новой и старой больниц в одно лечебное учреждение, имеющее общий попечительский совет. В этом случае придется объединить и управление лечебной частью обеих больниц. Тогда сразу отпадут все трудности, связанные с добыванием средств для новой больницы; приношения местных филантропов сольются в общий поток.
Тут Булстрод вновь умолк, и его взгляд переместился с физиономии Лидгейта на пуговицы его фрака.
— Без сомнения, весьма благоразумная и выгодная в практическом отношении мера, — не без иронии ответил Лидгейт, — однако ликовать по этому поводу я, увы, не могу, ибо не успеем мы к ней прибегнуть, как мои коллеги наложат запрет на все введенные мною методы лечения, хотя бы потому, что предложил их я.
— Как вам известно, мистер Лидгейт, лично я был самого высокого мнения об оригинальных планах, которые вы с таким старанием осуществляли. Покорствуя промыслу божию, я от всей души поддерживал предложенный вами первоначально проект. Но коль скоро провидение призывает меня отречься, я отрекаюсь.
В течение этой беседы Булстрод обнаружил таланты, которые раздражали слушателя. Уже замеченные Лидгейтом путаные аллегории и порочная логика религиозных побуждений сочетались с пренеприятнейшей манерой излагать все обстоятельства так, что собеседник не имел возможности выразить свое возмущение и разочарование. После недолгого раздумья он кратко спросил:
— Что же сказала миссис Кейсобон?
— Я намеревался затронуть эту тему, покончив с предыдущей, — ответил Булстрод, основательно подготовивший всю систему аргументов. — Как вам известно, миссис Кейсобон, женщина удивительной щедрости, к счастью, располагает состоянием, вероятно, не очень крупным, но все-таки приличным. Несмотря на то, что большая часть этих средств предназначена ею для совершенно другой цели, миссис Кейсобон намерена подумать, не сможет ли она полностью взять на себя обязанности, ныне выполняемые мною в попечительском совете больницы. Но чтобы прийти к окончательному решению, ей требуется немалый срок, и я ее уведомил, что нет нужды спешить, поскольку мои планы пока еще отнюдь не определились.
Лидгейт чуть было не воскликнул: «Если миссис Кейсобон займет ваше место, больница только выиграет». Но печальное положение его собственных дел помешало ему проявить столь беззаботную откровенность. Он лишь сказал в ответ:
— Мне, очевидно, следует поговорить об этом с миссис Кейсобон.
— Да, несомненно, ей это весьма желательно. Ее решение, говорит она, будет во многом зависеть от результатов вашей беседы. Правда, разговор придется отложить: полагаю, в настоящее время миссис Кейсобон готовится к отъезду. Вот полученное мною от нее письмо, — сказал мистер Булстрод и, вынув конверт из кармана, прочел вслух: — «Я еду в йоркшир с сэром Джеймсом и леди Четтем. Решив на месте, как распорядиться тамошними землями, я определю размеры суммы, которую смогу пожертвовать на нужды больницы». Как вы убедились, мистер Лидгейт, спешить нет никакой нужды; но я хотел заранее вас уведомить о возможных переменах.
Тут мистер Булстрод положил конверт в карман и выпрямился в знак того, что разговор окончен. Лидгейт еще больше приуныл, когда развеялась промелькнувшая было перед ним надежда, и понял, что действовать нужно тотчас же, и при этом самым решительным образом.
— Вы были весьма любезны, посвятив меня во все подробности, — заговорил он твердо, но в то же время отрывисто, словно принуждая себя продолжать. Самое главное в моей жизни — наука, и мне нигде не удастся осуществить мои научные замыслы столь успешно, как я мог бы это сделать в нашей больнице. Но осуществление научных замыслов не всегда способствует приобретению благ земных. Неприязнь, которую в силу разных причин здешние обыватели питают к больнице, распространилась — в чем, вероятно, повинно мое рвение к науке и на меня. Моя практика сильно сократилась, остались главным образом лишь пациенты, которые не в состоянии мне уплатить. Они мне симпатичнее других, но, к сожалению, мне самому приходится платить по счетам кредиторов. Лидгейт сделал паузу, но Булстрод лишь кивнул, не спуская с него пристального взгляда, и он продолжил, так резко бросая слова, будто кусал стрелку горького лука: — У меня возникли денежные затруднения, с которыми я не сумею справиться, если только кто-нибудь, кто верит в меня и в мое будущее, не одолжит мне денег, не требуя иных обеспечении. Я приехал в Мидлмарч с весьма скудными средствами. У меня нет надежд на наследство. После женитьбы мои расходы оказались гораздо более значительными, чем я предполагал вначале. В настоящий момент для того, чтобы расплатиться с долгами, мне нужна тысяча фунтов. Иными словами, такая сумма избавила бы меня от опасений, что мое имущество будет распродано с молотка как обеспечение самого крупного моего долга; она помогла бы мне уплатить и другие долги, а остаток мы смогли бы растянуть на некоторое время, пользуясь нашим скромным доходом. Как я выяснил, о том, чтобы мой тесть предложил мне в долг такую сумму, не может быть речи. Вот почему я посвящаю в свои обстоятельства единственного, кроме мистера Винси, человека, который, по-моему, до некоторой степени заинтересован в том, чтобы я не разорился.
Лидгейту противно было слушать самого себя. Тем не менее он высказался и сделал это недвусмысленно. Мистер Булстрод ответил, не торопясь, но и без колебаний.
— Я опечален, хотя, признаюсь, не удивлен вашими словами, мистер Лидгейт. Меня с самого начала весьма удручил ваш альянс с семьей моего свойственника, которая всегда отличалась расточительными наклонностями и которой я неоднократно оказывал помощь, благодаря чему ей удалось сохранить положение в обществе. Мой вам совет, мистер Лидгейт, впредь не связывать себя обязательствами и, прекратив опасную игру, просто объявить себя банкротом.
— Не так-то это приятно, — поднимаясь, желчно сказал Лидгейт, — и к тому же вряд ли благотворно повлияет на мою будущность.
— Да, это испытание, — согласился мистер Булстрод. — Но испытания суть наш земной удел и способствуют исправлению наших пороков. Я искренне рекомендую вам обдумать мой совет.
— Благодарю, — ответил Лидгейт, не вполне ясно сознавая, что говорит. Я отнял у вас слишком много времени. Всего хорошего.