Хотя Питера Фезерстоуна хоронили майским утром, май в прозаических окрестностях Мидлмарча далеко не всегда бывает солнечным и теплым, и в это утро холодный ветер сыпал на зеленеющие могилы лоуикского кладбища цветочные лепестки сорванные в соседних садах. Солнечные лучи лишь изредка прорывались сквозь тучи, озаряя какой-нибудь предмет, красивый или безобразный, оказавшийся в пределах их золотого потока. На кладбище предметы эти были весьма разнообразны, так как туда явилось поглазеть на похороны немало местных жителей. По слухам, погребение ожидалось «пышное» — поговаривали, что старик оставил подробные письменные распоряжения, чтобы его похоронили, «как и знать не хоронят». Это соответствовало истине. Старик Фезерстоун вовсе не походил на Гарпагона, все страсти которого были пожраны одной ненасытной страстью к накопительству и который перед смертью, конечно, постарался бы выторговать у гробовщика скидку. Фезерстоун любил деньги сами по себе, но с удовольствием тратил их на удовлетворение своих чудаковатых прихотей, и пожалуй, больше всего он ценил деньги за то, что они давали ему власть над людьми и возможность доставлять этим людям неприятные минуты. Если кто-нибудь захочет тут возразить, что не мог Фезерстоун быть вовсе лишен душевной доброты, я не возьму на себя смелость отрицать это, но ведь душевная доброта по сути своей скромна и даже робка, и когда в раннюю пору жизни ее бесцеремонно оттирают в сторону наглые пороки, она обычно затворяется от мира, а потому в нее легче верить тем, кто создает воображаемый образ старого эгоиста, чем тем, кто более нетерпим в своих заключениях, опирающихся на личное знакомство. Как бы то ни было, мистер Фезерстоун хотел, чтобы его похоронили с большой помпой и чтобы в последний путь его провожали люди, которые предпочли бы остаться дома. Он даже выразил желание, чтобы за гробом обязательно следовали его родственницы, и бедная сестрица Марта ради этого должна была, не считаясь с трудностями, приехать из Меловой Долины. Она и сестрица Джейн, несомненно, воспряли бы духом (хотя и скорбя), ибо такое распоряжение было знаком, что братец, не терпевший их присутствия, пока был жив, потребовал его как завещатель, но, к большому их огорчению, знак этот утратил определенность, поскольку распространялся и на миссис Винси, которая не пожалела денег на черный креп, явно свидетельствовавший о самых неуместных надеждах, тем более предосудительных, что ее цветущий вид сразу выдавал принадлежность не к семейному клану, но к пронырливому племени, именуемому родней жены.

Все мы в той или иной степени наделены воображением, ибо образы суть порождение желаний, и бедняга Фезерстоун, постоянно потешавшийся над тем, как другие поддаются самообману, тоже не избежал плена иллюзий. Составляя программу своих похорон, он, несомненно, забывал, что его удовольствие от спектакля, частью которого будут эти похороны, ограничивается предвкушением. Посмеиваясь над тем, сколько досады, обид и раздражения вызовет окостенелая хватка его мертвой руки, старик невольно приписывал недвижному бесчувственному праху свое нынешнее сознание и, не заботясь о жизни будущей, смаковал злорадное удовлетворение, которое рассчитывал получить в гробу. Таким образом, старик Фезерстоун, бесспорно, обладал своеобразным воображением.

Как бы то ни было, три траурные кареты заполнились в точном соответствии с письменными указаниями покойного. Шарфы всадников, сопровождавших гроб, и ленты на их шляпах были из самого дорогого крепа, и даже знаки скорби на одежде помощников гробовщика отличались добротной солидностью и обошлись в немалую сумму. Провожающие вышли из карет, всадники спешились, и черная процессия, вступившая на маленькое кладбище, выглядела очень внушительно, а насупленные лица людей и их черные одежды, которые трепал ветер, казалось, принадлежали особому миру, странно несовместимому с кружащимися в воздухе лепестками и солнечными бликами среди маргариток. Священником, который встретил процессию, был мистер Кэдуолледер — также выбор Питера Фезерстоуна, объяснявшийся характерными для него соображениями. Он презирал младших священников — недомерков, как он их называл, — и хотел, чтобы его хоронил священник, имеющий приход. Мистер Кейсобон для этого не годился не только потому, что всегда перекладывал подобные обязанности на мистера Такера, но и потому, что Фезерстоун терпеть его не мог — как приходского священника, взимающего дань с его земли в виде десятины, а также за утренние проповеди, которые хорошо выспавшийся старик волей-неволей выслушивал, чинно сидя на своей скамье и внутренне кипя. Он бесился, что его поучает поп, который глядит на него сверху вниз. Отношения же его с мистером Кэдуолледером были совсем иного рода: ручей с форелью протекал не только по земле мистера Кейсобона, но и огибал фезерстоуновское поле, а потому мистер Кэдуолледер был попом, который просил об одолжении, а не поучал с кафедры. Кроме того, он жил в четырех милях от Лоуика и принадлежал к местной знати, пребывая таким образом на одном небе с шерифом графства и другими высокопоставленными лицами, которые по неисповедимым причинам необходимы для системы всего сущего. Мысль, что служить по нему заупокойную службу будет мистер Кэдуолледер, тешила старика еще и потому, что эту фамилию можно было при желании переиначивать на всякие лады.

Честь, оказанная священнику приходов Типтон и Фрешит, привела к тому, что в группе лиц, наблюдавших за похоронами Фезерстоуна из окна комнаты на втором этаже Лоуик-Мэнора, находилась и миссис Кэдуолледер. Она не любила бывать в этом доме, но, по ее словам, обожала коллекции редких животных, вроде тех, которые соберутся на эти похороны, а потому уговорила сэра Джеймса и молодую леди Четтем отвезти ее с мужем в Лоуик, чтобы этот визит стал совсем уж приятным.

«Я поеду с вами, куда вы захотите, миссис Кэдуолледер, — ответила Селия, — но я не люблю похорон».

«Ах, душечка, раз у вас в семье есть священнослужитель, вам следует переменить вкусы. Я проделала это очень давно. Выходя замуж за Гемфри, я твердо решила, что полюблю проповеди, и начала с того, что с удовольствием слушала самый конец. Затем это чувство распространилось на середину и на начало, так как без них не было бы и конца».

«О, разумеется», — величественно подтвердила вдовствующая леди Четтем.

Удобнее всего смотреть на похороны было из той комнаты на втором этаже, в которой проводил время мистер Кейсобон, когда ему запретили работать. Однако теперь он вопреки всем предостережениям и предписаниям уже почти вернулся к привычному образу жизни и, вежливо поздоровавшись с миссис Кэдуолледер, ускользнул в библиотеку, чтобы продолжать пережевывать жвачку ученой ошибки, касавшейся Куша и Мицраима.

Если бы не гости, Доротея тоже затворилась бы в библиотеке и не увидела бы похорон старика Фезерстоуна, которые, как ни далеки они казались от всего строя ее жизни, впоследствии постоянно вставали перед ней, когда что-то задевало некие чувствительные струны ее памяти, — точно так же, как собор святого Петра в Риме был для нее неразрывно слит с ощущением уныния и безнадежности. Сцены, связанные с важнейшими переменами в судьбе других людей, составляют лишь фон нашей жизни, но, как поля и деревья в особом освещении, они ассоциируются для нас с определенными моментами нашей собственной истории и становятся частью того единства, в которое слагаются самые яркие наши впечатления.

Такое приобщение чего-то чуждого и малопонятного к заветнейшим тайнам души, невнятное, как сонное видение, словно отражало то ощущение одиночества, на которое обрекала Доротею пылкость ее натуры. Провинциальная знать былых времен обитала в разреженном социальном воздухе: из уединенных приютов на горных вершинах они взирали на кишевшую внизу жизнь близорукими глазами. Но Доротее было на этих высотах тоскливо и холодно.

— Я не стану больше смотреть, — сказала Селия, когда процессия скрылась в дверях церкви, и встала позади мужа, чтобы тайком касаться щекой его плеча. — Возможно, это во вкусе Додо: ведь ей нравятся всякие печальные вещи и безобразные люди.

— Мне нравится узнавать новое о людях, среди которых я живу, — ответила Доротея, следившая за похоронами с интересом монахини, отправившейся странствовать но белому свету. — Мне кажется, мы ничего не знаем о наших соседях, кроме самых бедных арендаторов. А ведь невольно задумываешься над тем, как живут другие люди и как они смотрят на мир. Я очень благодарна миссис Кэдуолледер за то, что она приехала к нам и позвала меня сюда из библиотеки.

— И есть за что! — отозвалась миссис Кэдуолледер. — Ваши богатые лоуикские фермеры занятны не меньше всяких буйволов и бизонов, а ведь в церкви, полагаю, вам их приходится видеть не так уж часто. Они совсем не похожи на арендаторов вашего дяди или сэра Джеймса: настоящие чудища фермеры, которые владеют собственной землей. Даже непонятно, к какому сословию их относить.

— Ну, в этой процессии лоуикских фермеров не так уж много, — заметил сэр Джеймс. — По-моему, это наследники из Мидлмарча и всяких отдаленных мест. Лавгуд говорил, что старик оставил не только землю, но и порядочный капитал.

— Только подумать! А младшие сыновья хороших фамилий иной раз не могут даже пообедать на собственный счет! — воскликнула миссис Кэдуолледер. — А! — произнесла она, оборачиваясь на скрип двери. — Вот и мистер Брук! Меня все время мучило ощущение, что тут кого-то не хватает, и вот объяснение. Вы, разумеется, приехали посмотреть эти странные похороны?

— Нет, я приехал взглянуть на Кейсобона, посмотреть, как он себя чувствует, знаете ли. И сообщить одну новость, да, новость, милочка, объявил мистер Брук, кивая Доротее, которая подошла поздороваться с ним. Я заглянул в библиотеку и увидел, что Кейсобон сидит над книгами. Я сказал ему, что так не годится, я сказал ему: «Так не годится, знаете ли. Подумайте о своей жене, Кейсобон». И он обещал подняться сюда. Я не сообщил ему мою новость. Я сказал, чтобы он поднялся сюда.

— А, они выходят из церкви! — вскричала миссис Кэдуолледер. — До чего же удивительная смесь! Мистер Лидгейт… как врач, я полагаю. Какая красивая женщина! А этот белокурый молодой человек, наверное, ее сын. Вы не знаете, сэр Джеймс, кто они?

— Рядом с ними идет Винси, мидлмарчский мэр. По-видимому, это его жена и сын, — ответил сэр Джеймс, бросая вопросительный взгляд на мистера Брука. Тот кивнул и сказал:

— Да, и очень достойная семья. Винси — превосходный человек и образцовый фабрикант. Вы встречали его у меня, знаете ли.

— Ах да! Член вашего тайного кабинета, — поддразнила его миссис Кэдуолледер.

— Любитель скачек! — заметил сэр Джеймс с пренебрежением любителя лисьей травли.

— И один из тех, кто отнимает последний кусок хлеба у несчастных ткачей в Типтоне и Фрешите. Вот почему у его семейства такой сытый и ухоженный вид, — сказала миссис Кэдуолледер. — Эти темноволосые люди с сизыми лицами служат им отличным фоном. Ну, просто набор кувшинов! А Гемфри! В белом облачении он выглядит среди них настоящим архангелом, хотя и не блещет красотой.

— А все-таки похороны — торжественная штука, — сказал мистер Брук. Если взглянуть на них в таком свете, знаете ли.

— Но я на них в таком свете не гляжу. Я не могу все время благоговеть, не то мое благоговение скоро истреплется. Старику была самая пора умереть, и никто из них там никакого горя не испытывает.

— Как это ужасно! — воскликнула Доротея. — Ничего более унылого, чем эти похороны, мне видеть не доводилось. Из-за них утро словно померкло. Страшно подумать, что кто-то умер и ни одно любящее сердце о нем не тоскует.

Она собиралась сказать еще что-то, но тут вошел ее муж и сел в некотором отдалении от остальных. В его присутствии ей было трудно говорить. Нередко у нее возникало ощущение, что он внутренне не одобряет ее слова.

— А вот кто-то совсем новый! — объявила миссис Кэдуолледер. — Вон позади того толстяка. И пожалуй, самый забавный: приплюснутый лоб и выпученные глаза. Ну настоящая лягушка! Да посмотрите же! Наверное, он другой крови, чем они все.

— Дайте я погляжу! — сказала Селия, с любопытством наклоняясь через плечо миссис Кэдуолледер. — Какая странная физиономия! — И внезапно с удивлением, но уже совсем другим тоном, она добавила: — А ты мне не говорила, Додо, что приехал мистер Ладислав!

Сердце Доротеи тревожно сжалось. Она тотчас повернулась к дяде, и все заметили, как она побледнела. Мистер Кейсобон не спускал с нее глаз.

— Он приехал со мной, знаете ли. Как мой гость — он гостит у меня в Типтон-Грейндже, — объяснил мистер Брук самым непринужденным тоном и кивнул Доротее, словно она была обо всем осведомлена заранее. — И мы привезли картину, привязали ее к верху кареты. Я знал, что вы будете довольны моим сюрпризом, Кейсобон. И он совсем как живой, то есть я имею в виду Фому Аквинского. Очень, очень мило. Вам надо послушать, как говорит о картине Ладислав. Он прекрасно говорит, указывает на то и на это… Весьма осведомлен в искусстве, ну и так далее. И превосходный собеседник: может поддержать разговор о чем угодно. Мне давно требовалось что-нибудь такое, знаете ли.

Мистер Кейсобон поклонился с холодной учтивостью. Он справился со своим раздражением, но настолько лишь, чтобы промолчать. Он, как и Доротея, прекрасно помнил о письме Уилла и, не обнаружив его среди писем, которые разбирал после своего выздоровления, заключил про себя, что Доротея известила Уилла, чтобы он не приезжал в Лоуик, а болезненная гордость не позволила ему вновь коснуться этой темы. Теперь он решил, что она попросила дядю пригласить Уилла в Типтон-Грейндж. Доротея догадывалась о его мыслях, но сейчас было не время для объяснений.

Миссис Кэдуолледер оторвалась от созерцания кладбища и, увидев не вполне понятную ей немую картину, не удержалась от вопроса:

— А кто такой этот мистер Ладислав?

— Молодой родственник мистера Кейсобона, — тотчас ответил сэр Джеймс. Сердечная доброта делала его чутким: он заметил взгляд, который Доротея бросила на мужа, и понял, что она встревожена.

— Очень приятный молодой человек, и всем обязан Кейсобону, — объяснил мистер Брук. — И вполне оправдывает ваши затраты на него, Кейсобон, продолжал он, одобрительно кивая. — Надеюсь, он погостит у меня подольше и мы разберем мои документы. У меня есть множество идей и фактов, знаете ли, а он как раз такой человек, который может придать им надлежащую форму… Умеет подобрать подходящую цитату — omne tulit punctum, ну и так далее — и придает предмету особый поворот. Я пригласил его некоторое время тому назад. Когда вы хворали, Кейсобон, Доротея сказала, что вы никого не можете принять у себя, и попросила меня написать.

Бедняжка Доротея чувствовала, что каждое слово ее дяди доставляло мистеру Кейсобону такое же удовольствие, как соринка в глазу. Теперь было уже совсем невозможно сказать, что она вовсе не желала, чтобы мистер Брук посылал приглашение Уиллу Ладиславу. Она не понимала причин неприязни своего мужа к молодому родственнику — неприязни, в которой ее так жестоко убедила сцена в библиотеке, но не считала возможным хотя бы косвенно посвящать в это посторонних. По правде говоря, сам мистер Кейсобон не вполне отдавал себе отчет в этих причинах — он испытывал раздражение и, подобно всем нам, склонен был искать ему оправдания, вместо того чтобы разбираться в своих побуждениях. Но он не хотел выдавать себя, и только Доротея уловила, что он несколько переменился в лице, когда произнес с еще большим достоинством и напевностью, чем обычно:

— Вы чрезвычайно гостеприимны, любезный сэр. И я весьма вам обязан за то, что вы приняли у себя моего родственника.

Похороны кончились, и кладбище уже почти опустело.

— Вон он, миссис Кэдуолледер, — сказала Селия. — И как две капли воды похож на миниатюру тетки мистера Кейсобона в будуаре Доротеи. У него очень приятное лицо.

— Да, смазливый мальчик, — сухо произнесла миссис Кэдуолледер. — Чем занимается ваш племянник?

— Прошу прощения, он мне не племянник. Родство между нами довольно дальнее.

— Он, знаете ли, еще пробует свои крылья, — вмешался мистер Брук. Такие молодые люди взлетают очень высоко. И я буду рад ему содействовать. Он может быть прекрасным секретарем — как Гоббс, Мильтон или Свифт, знаете ли.

— А, понимаю, — сказала миссис Кэдуолледер. — Такой, который умеет писать речи.

— Так я позову его, э, Кейсобон? — спросил мистер Брук. — Он не хотел входить, пока я не сообщу о его приезде, знаете ли. И мы все спустимся взглянуть на картину. Вы на ней совсем как живой — глубокий тонкий мыслитель, и указательный палец упирается в книгу, а святой Бонавентура или какой-то еще святой, довольно толстый и цветущий, смотрит вверх на Троицу. И все это символы, знаете ли — очень высокая форма искусства. Мне она нравится — до определенного предела, конечно: ведь все время за ней поспевать — это, знаете ли, утомительно. Но вы-то, Кейсобон, в таких вещах как у себя дома. И ваш художник отлично пишет тело — весомость, прозрачность, ну и так далее. Одно время я серьезно этим занимался. Впрочем, я схожу за Ладиславом.