24
Джеральдина
Ноябрь 1541 года
Поездка казалась бесконечной. В карете было холодно, и Джеральдине чудилось, что град проникает сквозь щели. Свинцовая усталость сковывала тело, но о сне нечего было и думать.
Уснул лишь сидевший рядом с ней ребенок. Ребенок этот был странным, и это бросалось в глаза даже Джеральдине, которая в детях совершенно не разбиралась. Другие дети в столь нежном возрасте прижимались к матерям, но ее дочь к ней не прикасалась и спала с ровной спиной. В ней не было доверчивости, причина чего, возможно, заключалась в том, что Джеральдине никогда не хотелось стать ближе к ребенку. В отличие от Роберта. Он с самого первого дня был одержим любовью к малышке, и с каждым комплиментом, когда кто-то замечал исключительную красоту девочки, принимался сиять, словно люстра. Поскольку изнеженных сынков называли «маменькиными», то он говорил о Франческе: «Она папина дочка. Ее отец для нее превыше всего».
Это было смешно, и не только с одной точки зрения. Джеральдина застонала. Она хотела взять с собой няню, но та отказалась. «Я работаю на лорда Роберта, а не на вас», — презрительно бросила она ей в лицо, а когда Джеральдина хотела ответить как полагается, женщина отвернулась и, тяжело топая, вернулась в дом. Поэтому сейчас Джеральдине, не привыкшей заботиться о ребенке, оставалось радоваться, что дочь более-менее занята собой. Даже от одного взгляда на лицо девчушки боль становилась просто невыносимой.
Боль была хуже всего. Все остальное, в том числе холод, она выдержать могла, но боль была просто невыносимой. Каждая мысль, каждый обрывок воспоминаний делал ее резче и неистовей. «Мерцание свечей. Игра света, отражавшаяся на лице любимого». Джеральдина согнулась. Желание поднять руки и коснуться его лица было постоянным, что бы она ни делала и как бы далеко ни находилась от него. «В недосягаемой дали».
Она ничего не забудет. Ни единого мгновения. Каждое из них было драгоценным, даже те, от которых тело и душа выворачивались наизнанку и унижали ее — ее, Джеральдину Саттон, которая была уверена в том, что никогда не будет унижаться.
За окном один серый пейзаж сменялся другим. «Так и моя жизнь без тебя. Сделай мне больно, сделай меня слабой, унижай меня. Только не оставляй меня одну». Она поднесла руку к щеке, вытерла слезы, приложила палец к губам и почувствовала вкус соли. «Неужели только это и останется после меня? Одни лишь слезы. О, мой возлюбленный, мой единственный, я не выдержу этой кошмарной пустоты».
Закрывая глаза и прижимая руки к ушам, она на миг представляла, что чувствует тепло, исходившее от его тела, грубую шерсть одеяла, под которым они лежали вместе. Он оперся на локти, одеяло соскользнуло с его плеча. Ей никогда не хотелось прикоснуться к другому человеку, разве что к брату, который иногда, когда они мерзли, обнимал ее. А на этого человека она никак не могла насмотреться, не протянув к нему руку.
Тысячи раз она выводила рукой линию его плеча, гладила испещренную шрамами кожу.
— Тебе не было больно, правда? — вырвалось у нее. — Ты ничего этого не чувствовал?
— Конечно нет. — Его голос был холоден и прекрасен, словно отшлифованный металл.
— Они думали, что могут причинить тебе боль, а ты смеялся над ними. Если бы ты хотел, ты мог бы убить их одним мановением руки. Так, как Ральфа на верфи.
— Да. Так, как Ральфа.
— Расскажи мне, каково это — убивать.
Он смотрел куда-то вдаль своими черными как ночь глазами и видел что-то, видимое лишь ему, но теперь он повернулся к ней. Его улыбка была злой. Дьявольской.
— Разве ты сама не знаешь этого, Джеральдина?
Она вдруг почувствовала себя маленькой, сжалась.
— Мне всегда это хотелось узнать, — призналась Джеральди- на-девочка.
— Да, ты этого хотела. — Его злая улыбка не исчезала.
Он видел ее тогда. Он видел все. Она никому не могла рассказать, что сделала в тот день на солончаке и что на мгновение, всего лишь на один удар сердца, испугалась сама себя. Сразу же после этого пришел страх смерти, смотревший на нее стеклянными глазами кошки. Она отшвырнула в сторону безжизненное тельце и бросилась бежать прочь, но смерть следовала за ней по пятам. Даже когда девочка бежала изо всех сил, затылком она постоянно чувствовала ее ледяное дыхание. Оно было все еще там. Она так и не смогла от него избавиться.
Любимому ничего не нужно было рассказывать. Ее любимый знал все подробности, и смерть его не пугала.
Она хотела спать с ним снова, снова и снова. Кроме брата, она никогда не считала красивым никого из мужчин, а этот был страшен, как ночь и гнев, но достаточно было взглянуть на него, чтобы в душе взыграла тоска по нему.
Разговоры о смерти сводили ее с ума. Она вцепилась в его плечи.
— Пожалуйста, расскажи мне, каково это — убить человека, — прошептала она. — А потом возьми меня. Возьми меня сотню раз.
Когда она поняла, что всю жизнь была одержима вовсе не ненавистью к нему, не страхом, а странным желанием? В тот вечер они сидели на улице у рыбного пруда под черным небом и она гладила его лицо.
— Оставь это, — произнес он.
Она испугалась и остановилась.
— Но мне хочется этого!
— Тогда делай это с собой, а не со мной. — Он стряхнул с себя ее руку, словно пыль.
Расстроившись, она снова подняла руку и потянулась к нему. Разве она не Джеральдина, не ангел Портсмута? Разве все мужчины в зале не жаждали ее прикосновения? От его взгляда она застыла.
— Пожалуйста, разреши мне прикоснуться к тебе, — услышала она собственный плаксивый голос.
— Если ты хочешь переспать со мной, то так и скажи, — холодно заявил он. — А все эти игры можем опустить.
Ни один мужчина не должен был так разговаривать с дамой. Джеральдина отпрянула, но ее рука тут же снова легла на его щеку, стала гладить его кожу. Он молниеносно запрокинул голову. На миг ей показалось, что он вот-вот укусит ее, но он отстранился и поднялся.
— Что ты делаешь? — закричала она.
Он обернулся.
— А что мне делать? Иду ужинать с Сильвестром.
— Останься здесь, пожалуйста, останься здесь! — Она не помнила, чтобы когда-либо кого-либо о чем-то просила, не говоря уже о том, чтобы умолять.
— Зачем мне делать это?
— Я хочу спать с тобой, — ответила она тихим голосом, совсем ей незнакомым.
Он ничего не сказал, просто кивком дал ей понять, что она должна идти за ним. Вниз, к реке. Дьявол мог повелевать геенной огненной, но ее черный возлюбленный повелевал водой и черпал из нее силу. Вместо того чтобы взять карету, кучер которой стал бы сообщником, он сел с ней в лодку и поплыл под защиту корабля по черной стеклянной поверхности, в которой отражался звездный свет. Под белой тканью рубашки играли сильные мускулы. От сильного желания у Джеральдины закружилась голова.
Он провел ее на кормовое возвышение корабля, в каюту, где не горел огонь, и овладел ею на постели, застеленной одним только одеялом из грубой шерсти. Она никогда прежде не желала мужчину, а сейчас ей хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось, но все прошло очень быстро. Он стянул с нее одежду, словно чистя орех, положил на спину и развязал ширинку. Затем сделал с ней это, не поцеловав, не погладив, не сказав ни слова. Казалось, ее охватило безумие и подняло вверх, над самой собой, над этим банальным миром. Это было безрассудство, сила, обыкновенное ощущение того, что она жива. Может быть, от убийства ощущения такие же? Один миг, когда ты перестаешь чувствовать себя человеком и начинаешь ощущать богом?
«Убийство — это не проявление нежности», — поняла она. Джеральдина была одержима желанием спать с ним, но этого было недостаточно. Она хотела ласкать его. Хотела, чтобы он рассказал ей, каково это — убить человека, а затем снять поцелуями каждое слово с его темных губ. Хотела прикоснуться к его шрамам. Она считала, что шрамы принадлежат ей, они были ее знаками, которые он носил на своем теле. И не могла себе представить, что шрамы у него от того, что они пытались причинить ему боль.
— Тебе не было больно, правда?
— Что?
— Клеймо. Ты не чувствовал, когда они тебе его ставили, не чувствовал, когда тебя стегали плетьми…
— Ты постоянно спрашиваешь об одном и том же. Нет, я не чувствую, а теперь довольно об этом. Мне скучно с тобой.
— Ты ведь не ненавидишь меня за это, правда? Это было не из-за меня, а из-за Роберта. Ты должен знать это.
— Нет, — сказал он и зевнул. — Я не ненавижу тебя за это, и это было не из-за твоего мужа. А теперь дай мне поспать.
— Я не могу!
— Что?
— Лежать рядом с тобой и давать тебе спать.
Он поднялся с постели, ловко и равнодушно, словно зверь.
— Тогда я отвезу тебя обратно во дворец.
Возмущаться было бесполезно. Молить и плакать тоже. Он был не из тех мужчинок, которых она могла водить в поводу, а мужчиной, сильным, властным и жестоким. Она не хотела отпускать его. Под аркой, между дворами резиденции Хемптон-корт, она изо всех сил вцепилась в его камзол.
— Когда я увижу тебя снова?
Он пожал плечами.
— Когда-нибудь.
— Я не смогу так жить. Если ты не назовешь мне день, я буду держать тебя и не отпущу.
— Я бы не советовал, — произнес он. — Я не побоюсь ударить тебя, Джеральдина, толкнуть тебя на землю или сделать что-то такое, чего не делают порядочные мужчины.
— Делай со мной все, что захочешь! — Она не отпускала. Несколькими скупыми движениями он расстегнул камзол, снял его и ушел, прежде чем Джеральдина осознала, что с ней произошло. Она озадаченно глядела на черный предмет одежды в руках.
В течение последующих дней и ночей она поняла, что значит тосковать по мужчине. Джеральдина была больна, она изнывала, она хотела его каждой клеточкой своего тела. Он был именно тем, чего так не хватало в ее жизни: ключом к стене загадок, которые громоздились вокруг нее, словно клубы тумана. Ей всегда хотелось больше света, чтобы разогнать туман, наполняла комнаты свечами и никогда даже не догадывалась, что на самом деле ей отчаянно хотелось именно тьмы.
Она не могла больше думать ни о чем, кроме того, что она должна его вернуть. Дважды видела его при дворе. Он обращался с ней так, словно ее не существовало, был бесстыдно холоден с придворными, мил с Анной и ее ночным колпаком Кранмером, а с Сильвестром — так просто очарователен. Джеральдина поймала себя на том, что ревнует к собственному брату, к которому он относится с такой теплотой, словно тот был способен любить.
Его нежность должна была принадлежать не Сильвестру, а ей.
Она писала ему письма, говорила, что не вернется к мужу, а поедет в Портсмут вместе с братом. Он отсылал письма обратно, нераспечатанные, с тем же посыльным — так же, как она отсылала обратно письма Роберта. Увидев мужчину при дворе в третий раз, Джеральдина решила подстеречь его. Она знала, что рано или поздно Флетчера потянет к воде, и стала ждать у причала, где в тростнике стояла его лодка.
Он не заговорил с ней, спустился по сходням, словно был совсем один. Джеральдина смотрела ему вслед. Прежде она видела его только в моряцких брюках прямого покроя, которые он носил даже на официальные торжества. В модных шароварах, которые топорщились на ягодицах и тесно облегали икры и бедра, она видела его впервые. Немногие мужчины могли носить нечто подобное и при этом не выглядеть надутыми индюками, хилыми петухами или напыщенными павлинами. «Он — мой черный лебедь», — думала Джеральдина. Его естественная грация, которая никогда не выглядела смешно, затрагивала в ней что-то, клочок от воспоминаний, который никак не удавалось ухватить.
Дойдя до конца сходней, он сел. Не заботясь о приличиях, снял туфли и брюки, затем опустил ноги в ледяную воду. Джеральдина зажала рот руками. Его правая нога была красивой, длинной, стройной и прямой, но левая была изуродована просто ужасно. Колено испещрено шрамами, на лодыжке зиял уродливый кроваво- красный кратер. Телесное уродство всегда вызывало у нее отвращение, но при виде его изувеченной ноги ее захлестнуло неведомое доселе чувство: сострадание. Она знала, что он не чувствует боли, но желание броситься к нему и утешить было непреодолимым.
Конечно же, он не нуждался в ее утешении. Ему вообще ничего не было нужно. Джеральдина спускалась по сходням, отчаянно желая стать ему нужной.
— Твое поведение просто неслыханно! — крикнула она. — Разве тебя не учили здороваться со знакомыми дамами?
— Ты сама знаешь, чему меня учили, — лениво ответил он. — Чего ты хочешь, Джеральдина?
Она остановилась. Голос снова стал тихим:
— Любить тебя.
— Вряд ли это правильное слово. — Он зевнул и вытащил ноги из воды.
— Спать с тобой.
— Не сегодня.
— А когда же?
— Кто знает? — Он пожал плечами. — Неужели это необходимо сделать любой ценой?
На ней было новое платье из светло-голубой парчи, расшитой серебряными нитями, и она знала, что выглядит сногсшибательно.
— Ты меня не хочешь? — беспомощно поинтересовалась Джеральдина.
Он медленно повернул голову.
— Ты всегда носишь этот голубой цвет? Наверное, кто-то сказал, что он очень тебе к лицу.
— Тебе не нравится?
— Нравится мне или нет — к делу отношения не имеет. Сомнений нет, ты выглядишь потрясающе.
— Скажи мне, в каком цвете ты хотел бы видеть меня! — воскликнула она и тут же поняла, как сильно осточертел ей голубой.
— Я вообще ничего не хочу. — Он спокойно поднялся, натянул черные брюки, не вытирая ног. — Если ты хочешь поиграть в грешницу, которая строит из себя провинциальную невинность, что мне за дело до этого?
«Ну, подожди, — думала Джеральдина. — В следующий раз ты увидишь меня в облике грешницы, равной тебе». Она смотрела на него сверху вниз. Даже в сутане он выглядел бы грешником. Самой сутью греха.
Когда он хотел пройти мимо нее, она вцепилась в его запястье.
— На днях брат отвезет меня в Портсмут.
— Да что ты говоришь. — Он высвободился.
— Я возвращаюсь в родительский дом, — объявила она. — Мы будем часто видеться, когда будем жить в одном доме.
— Мы вообще больше не будем видеться, — одернул он ее. — Если ты вернешься в Саттон-холл, мы с Фенеллой Клэпхем уйдем оттуда.
«Фенелла Клэпхем».
Джеральдина пронзительно расхохоталась.
— Да ты шутишь! Не может быть, чтобы тебе по-прежнему нужна была эта доска.
Взгляд его помрачнел. Черные брови сдвинулись.
— Тебя не касается, кто мне нужен. Мы с тобой — грязь. Но Фенелла — нет. Я не позволю тебе говорить о ней в таком тоне.
Сердце Джеральдины забилось сильно и часто. На миг ей показалось, что в его железной броне появилась брешь, обнажив уязвимый фланг. «Фенелла Клэпхем». От боли перехватило дух.
И он пошел дальше широким шагом, зажав между зубами травинку, перебросив накидку через плечо.
— Я должна увидеть тебя снова! — крикнула она и негромко добавила: — Пожалуйста.
— Нет, если ты вернешься в Портсмут.
— А если я останусь здесь?
— Тогда вряд ли получится не пересекаться.
Вечером Джеральдина объявила Сильвестру, что решила вернуться к мужу. От того, что своими словами она сделала ему больно и он, побагровев от гнева, накричал на нее, ей в некотором роде было даже приятно. Равно как и то, что Роберт бухнулся перед ней на колени и плакал в подол, словно маленький ребенок, а Давид, белокурый нидерландец, клялся, что сделает для нее все, чего бы она ни попросила. «Другие мужчины умоляют, чтобы я пнула их. А тебе я отдала бы все, но ты и пальцем бы не пошевелил».
Джеральдине пришлось ждать еще почти год, прежде чем ей снова довелось пережить вместе с ним то самое опьянение. Потом еще год. И еще.
— Я умираю от голода, ты даешь мне так мало, — говорила она.
— Да ладно, ты отвыкнешь, — ответил он.
Но на это она не надеялась ни дня. Как можно отвыкнуть от жизни, особенно теперь, когда она знает, что это такое? Застыв от холода, чувствуя затылком смерть, она бесцельно бродила по свету и искала чего-то, чему не знала названия. Теперь, узнав, она была преисполнена решимости никому и ничему не отдавать единственно возможное в этой жизни счастье.
Когда умерла Анна, он спросил ее:
— Тебя это не пугает? Королева рассталась с жизнью за измену, которой даже не совершала.
— Откуда ты знаешь? — Джеральдине и самой хотелось бы это знать. Она думала, что видит Анну насквозь, но в итоге поняла, что не видит насквозь даже себя.
Он пожал плечами.
— Если твой муж нас застанет, то может устроить так, что нас казнят. Или сделает это сам. Как муж Франчески да Римини.
— Кто это?
— Никто.
Ей вдруг стало холодно. Она вцепилась пальцами в его плечи.
— Но ведь тебя никто не может казнить! — Она, которой никогда не было дела до других, сходила с ума от страха, что кто-то может причинить ему вред. — Если кто-то посмеет тронуть тебя, ему не поздоровится, а тебе ничего не будет, правда?
Он сел, потер виски, как делал часто. Когда-то она боялась этого жеста, потому что таким образом Энтони будил в себе демонов, но со временем он стал казаться ей возбуждающим и красивым. Он обнажил свои безупречно белые зубы в поистине дьявольской ухмылке.
— Скажи-ка, ты хоть сама веришь в ту несусветную чушь, которую несешь?
Не одевшись до конца, он встал с постели и пошел к двери.
— Не ходи за мной. Мне нужен воздух.
Она осталась лежать на скомканных простынях, словно побитая. Что он имел в виду? Почему он не ответил на ее вопрос утвердительно, как всегда? Значит ли это, что он уязвим, что Роберт может его арестовать и послать на смерть? Но ведь он могущественнее всех их. Она любила его, потому что он был неразрушим, словно железо, и превосходил всех этих смешных мужчинок! Сердце Джеральдины стучало так сильно, что ей стало дурно. Она любила его. Она не знала, что это значит, понимала лишь, что с этим ничего не поделаешь.
По возвращении он показался ей бледным и чужим. Может быть, там, снаружи, над волнами реки, он повстречался с демоном?
— Одевайся. Веселье закончилось, — сказал он и швырнул ей платье.
— Не заставляй меня ждать еще год, — взмолилась женщина. — Моя жизнь без тебя — сущий ад.
Он снова обнажил зубы в усмешке.
— Там нам обоим и место, верно?
Перспектива оказаться в аду давно уже перестала пугать ее. Там, где место ему, место и ей.
На этот раз Джеральдине пришлось ждать не один год, а на несколько месяцев больше. Лето почти миновало, и бесцветная королева Джейн носила свой огромный живот, словно охотничий трофей, когда Джеральдина наконец снова оказалась в лодке, на которой он вез ее по реке к своему кораблю. Она любила все. Запах, поднимавшийся от ночной Темзы, узкую покачивающуюся деревянную скамью, плеск, с которым входили в воду весла. Она заказала себе платье из бархата — красное, как грех, ад и кровь. Она взяла его с собой, чтобы показаться ему.
Ждать было тяжело. За это время она выяснила, кто такая Франческа да Римини. Один из этих итальянцев, по которым сходил с ума Сильвестр, написал о ней книгу — о сногсшибательно прекрасной прелюбодейке, из-за которой братья стали несчастны, а сама она в конце концов оказалась в аду — как соблазнительница. Если он желает такую Франческу, такой воплощенный грех, он это получит. Она хотела хоть раз услышать, как он вздыхает по ней, даровать ему сладкую муку, заставить трепыхаться и тут же смилостивиться.
От воспоминания о той глупой надежде стало так больно, что Джеральдина скрючилась. По карете снова барабанил град. Ребенок вздыхал во сне. Она хотела наказать Энтони, только слегка, сыграть с ним в игру влюбленных, но вместо этого наказал ее он. Это наказание длилось уже четыре года, и у нее больше не осталось сил терпеть.
Он никогда не обещал много. В тот вечер он вообще не говорил. В его каюте она не легла, как обычно, на постель, а ушла за ширму, чтобы надеть красное платье. Закончив переодеваться и вернувшись в каюту, она увидела, что он стоит у люка и вглядывается в ночь.
— Обернись, — позвала она его, как маленького мальчика, которому должны были подарить подарок.
Он не обернулся. Он снова обеими руками тер виски, был занят своим демоном, а не ею. Чувствуя огромное разочарование, она бросилась к нему, опустила руки. Он развернулся, и она испуганно отскочила. Лицо его было перекошено, губы сжаты, глаза сузились. Она инстинктивно пригнулась, пытаясь заслониться от демона, еще даже не успев увидеть, что он замахнулся, собираясь ударить. Она вскрикнула. Мужчина опустил руку и отвернулся.
— Давай покончим с этим фарсом, Джеральдина.
— Что это значит?
— Мне надоело. И тебе тоже. Какое-то время я думал, что станет легче, если я постараюсь и нанесу ответный удар, и кто знает, может быть, это даже помогло. Но, в принципе, мы ведем себя по-прежнему, как подравшиеся во дворе дети. Ты пыталась выцарапать мне глаза, а я пытался тебя толкнуть, и в конце концов мы оба упали в грязь. Тебе не кажется, что взрослые люди, которых мы из себя строим, заслуживают лучшего?
Она не поняла ни слова, чувствуя лишь боль. Почему он не ударил ее? Легче было бы почувствовать его кулак, чем слова.
— Ты не посмотришь мое платье? — пролепетала она.
— Твое платье? Ах да… — У него дернулось веко.
Должно быть, его устами говорил демон. Она изгонит демона и отвоюет свое место.
— Еще раз, — взмолилась она. — Возьми меня еще раз.
— На прощание? Тебе не кажется, что это слишком глупо даже для нас?
— Сделай это ради меня. — Она повисла у него на шее. — Последний раз.
— Это так важно для тебя? — Лицо его было умиротворенным. — Ну что ж, поспеши. Немного разгоним дурную кровь, да?
Ей было все равно, что она не понимает его слов. Она обняла его, и он ее не оттолкнул. Так, как он брал ее в ту ночь, он не брал ее никогда. Он не просто овладевал ею, он занимался с ней любовью. В момент кульминации она на миг поймала его улыбку, без оскала и поднятых бровей, без сарказма и надменности. Она была уверена, что никогда не видела ничего прекраснее, ничего более трогательного. Чувства взяли верх, и она поцеловала его.
Он отвернулся.
— Довольно, Джеральдина, — произнес он, но рассмеялся — без малейшей толики холода.
— О чем ты думал?
— Когда? Только что? О твоем брате Сильвестре. И о донне Микаэле.
— О моей тете? — огорченно воскликнула Джеральдина. — С волосами в ушах?
— С искорками смеха в уголках глаз и роскошными губами, — произнес он и сел на постели. — Я думал, что у тебя с ними нет ничего общего, но это не совсем так.
Он повернулся к ней спиной. Все это время она не замечала, насколько узка у него талия и как грациозны покрытые шрамами лопатки.
— Что ты делаешь?
— А что я должен делать? Одеваюсь. — Встав, он натянул брюки и застегнул ремень. — Поспеши. Я буду ждать снаружи.
Едва он ушел, Джеральдина выскочила из постели, голышом, как была. Сколько раз бывала она в этой комнате и ничего не замечала, кроме него? Теперь она решила осмотреться. Пюпитр у люка был завален морскими картами, рисунками и лежавшими в беспорядке чертежными инструментами. Поверх всего этого лежала переплетенная кожей книга.
Джеральдина раскрыла ее. На том месте между страницами лежала веточка с крохотными голубоватыми цветами. Строчки были написаны на чужом, незнакомом ей языке, наверное, на итальянском, решила она. Но прочесть смогла лишь одно-единственное слово. Имя. Франческа.
На полях кто-то косыми буквами написал несколько строчек:
Без тебя я не читаю, так что возьми ее с собой, пусть она будет с тобой ночами, но не клади на нее голову, чтобы не помять. Когда ты спал, я целовала твои виски и тут же начинала скучать по тебе.
Твоя Фенхель. Твоя Франческа.
Под ними в несколько штрихов был изображен корабль, а на нем, еще более скупо, — мужчина.
Пусть наша книга будет у тебя, жизнь моя, — было написано рядом узкими и резкими буквами, — и та штука, которой у меня нет, тоже, если она тебе не мешает. Моя голова чувствует себя превосходно, она принимает твои поцелуи, словно вывеска, на которой написано: «Эта болванка принадлежит Франческе да Финоккио, которая хочет вернуть ее себе непонятно зачем».
В последнем оставшемся уголке женщина вывела косыми буквами:
На этот раз возьми ее с собой ты. И не спорь. Я вложу между страниц тимьян и бесчисленное множество поцелуев и хочу получить все обратно: нашу книгу, твою болванку и тебя. Когда вернешься, почитай мне о рае.
Ф. да Ф.
Каждое слово было подобно удару, лишавшему Джеральдину толики сознания. Ей хотелось вырвать страницу из книги и изорвать на мелкие клочки. Хотелось швырнуть книгу на пол и топтаться по ней, пока не треснет кожа. Почему она не сделала этого, женщина и сама не понимала. Она повернулась, ослепнув от гнева и ярости, набросила на себя платье. Босиком, в наполовину зашнурованном корсаже она выбежала из каюты.
Под ужасающе ясным ночным небом она увидела его сидящим на досках. Подвернув под себя ноги, он сжимал руками голову. При виде этого она замерла. Обычно он стоял, поправлял брасы на поручнях или поворачивал что-то на бушпритах корабля. Сегодня он не делал ничего подобного, лишь ожесточенно тер виски. «Почитай мне о рае, — застучало в голове у Джеральдины. — Франческа, Франческа».
— Неужели тебе обязательно призывать своих демонов? — закричала она. — Неужели ты без них не можешь даже стоять ровно?
— Я никогда не мог стоять ровно, — ответил он. — У меня искалечена нога.
— Это знак того, что ты отмечен дьяволом. И зачем ты зовешь его сейчас? Может быть, тебе нужна его сила, чтобы не поддаться мне, а продолжать сюсюкаться со своей доской?
Она подскочила к нему, оторвала руку от виска.
— Она хоть знает, что ты трешь виски, которые она так любит целовать, чтобы вызывать демонов?
Он оттолкнул ее, поднял взгляд.
— Неужели ты не можешь прекратить нести эту жалкую чушь, Джеральдина? Если бы был такой демон — неужели ты всерьез веришь, что ему было бы дело до того, что я что-то тру? У меня болит голова. Вот и все.
Всего одно мгновение Джеральдина недоверчиво таращилась на него, а потом увидела сама: пульсирующие жилки на висках, подрагивающее веко, затуманенный от боли взгляд. Ей вдруг показалось, что она слышит голос своего брата: «Энтони не дьявол! Он человек, истекающий кровью и корчащийся от боли, когда его пытают, человек, который никак не поймет, в чем его обвиняют, и который проходит через все круги ада из-за предательства твоего мужа».
Казалось, в ней что-то треснуло пополам — корсет с железными ребрами, сжимавший грудь. Она любила его потому, что он был неуязвим, потому что он повелевал демонами и был в союзе с дьяволом, и внезапно все очарование исчезло. Он человек. Среднего роста, хрупкого телосложения, темноволосый и кареглазый, в нем нет вообще ничего демонического. Мужчина, который не может нормально ходить и трет виски, когда у него болит голова.
Вся жизнь промелькнула у нее перед глазами. В детстве она ненавидела его за то, что ей казалось, будто он обладает большей властью над слабым и мечтательным Сильвестром, чем она. При этом они всегда должны были быть вместе, две черные души среди белоснежных, два порождения зла в толпе добрых людей. Ее отец, Сильвестр, волосатая тетка и «доска» — никто из них не мог понять ни ее, ни его, потому что они ничего не знали о грехе и никогда не ведали, как силен и непреодолим зов бездны.
Он видел ее на солончаке, он был единственным, кто знал ее всю, и это его не пугало. Вскоре после этого он убил своего брата, совершил противоестественный грех, и люди отшатнулись от него. Сама она с трудом прикончила блохастую кошку, а он ленивым движением руки стер с лица земли родную кровь.
Люди болтали, будто неуклюжий Мортимер Флетчер вовсе не его отец, кто-то оплодотворил чернобровую Летисию, от кого он и унаследовал свою козлиную ногу. Его бросили в темницу, городские присяжные судили его, но его отец, повелитель тьмы, хранил его, и мальчишку вынуждены были отпустить. Когда его били дубинками пятеро взрослых мужчин, когда его порол священник, он не чувствовал ничего, лишь пожимал плечами и уходил, не моргнув глазом.
Лишь одно касалось его. Руки этой «доски», гладившей его лицо.
Он был неназываемым. Единственным человеком, внушавшим Джеральдине страх, который она испытывала только перед смертью, падением в пустоту. Сильвестр постоянно говорил, что убийство брата было несчастным случаем, из-за которого сердце его очерствело. В конце концов она должна была проверить это. Роберт, этот шут, сыграл ей на руку, еще и послал на помощь нидерландца. Она хотела снова заставить его пережить смерть брата, и если Сильвестр был прав, если неназываемый мог чувствовать, как все люди, то он должен был сломаться. Но он стерпел душевную пытку, как и телесную. «Он от дьявола, — подумала она тогда, — иначе и быть не может!»
Теперь же он сидел напротив нее, мучаясь от боли, лишенный всей власти.
— Детские глупости, — сказал он и был прав. Он человек, а вовсе не демон. С трудом поднялся, подошел к поручням, его стошнило в реку. Джеральдина испытывала болезненное отвращение перед всеми вязкими жидкостями, которые выделяли люди: слюной, соплями, рвотой, но сейчас отвращения не было и следа. Было лишь желание покончить с его мучениями. Его тошнило ужасно, сначала он плевал кровью, затем желчью. Цепляясь за поручни, он тяжело дышал, лицо его покрылось испариной. Потом он наконец остановился, но живот его все еще судорожно сжимался.
Джеральдина подошла к нему, коснулась спины. Казалось, он не заметил ее.
— Энтони! — позвала она его. — Позволь мне помочь тебе. Тебе нужно прилечь.
Он повернул к ней изможденное лицо. Глаза блестели, волосы спадали на лоб. Он ослаб и был совершенно беспомощен, а еще до смерти устал. Она любила его.
— Все в порядке, — произнес он, отступил на шаг, пытаясь выпрямить спину.
— Часто у тебя такое бывает?
— Временами.
— Тебе нужно вызвать врача. Хорошего. Я позабочусь о том, чтобы тебя осмотрел придворный врач.
— Не трать деньги, — заявил он.
— Но ведь нужно что-то делать!
— Нет, — произнес он. — Врачи сделали все, чтобы подлатать эту развалину, но, если дерево сгнило, ничего не поделаешь. Если я имею дело с кораблем, то просто вставляю в обшивку новую доску, но что делать с таким хрупким материалом, для которого даже нет запчастей?
Ей не хотелось понимать его, как бывало обычно, но сейчас каждое слово было понятно. Его рвало кровью. Его желудок разрушен, он уже не вылечится, и она виновата в этом. Он смертен и не доживет до старости. Не обращая внимания ни на что, она обняла его и прижала к себе. На глазах выступили слезы.
— Так не должно быть. Мы найдем других врачей. Я не позволю тебе погибнуть из-за этого.
— Эй! — Он взял ее за подбородок и, несмотря на морщины вокруг глаз, вдруг показался совсем юным. — Мы просто хотели разогнать дурную кровь, но ты не можешь отнять у меня нашу вражду.
— Я никогда больше не буду твоим врагом. Я люблю тебя.
Он высвободился и рассмеялся.
— Довольно. Это еще хуже, чем болтовня про демонов. Иди в каюту, превращайся снова в порядочную женщину, и я отвезу тебя обратно во дворец.
— Я не хочу во дворец. Я хочу остаться с тобой.
— Давай не будем, ладно? Мы оба хороши, но пока об этом знаем только мы, два трусливых существа, можно еще выйти сухими из воды и просто забыть об этом.
— Забыть?
Неужели он действительно думал, что она может забыть хоть слово, хоть жест, хоть один вздох?
— Мы должны быть вместе, Энтони, — сказала она ему, увидев его снова. — Ты и я. Две черные овцы в белом стаде Портсмута.
Он редко показывался при дворе, и она была вынуждена найти его в гавани. Это было опасно, поскольку Роберт тоже бывал там, но она отбросила опасения. У нее, Джеральдины, было что-то, чего не могла дать ему его Франческа. Наверное, «доска» слишком суха, чтобы плодоносить, но в животе у Джеральдины рос ребенок.
Она не хотела говорить ему сразу, ей хотелось, чтобы он ушел с ней ради нее самой.
— Я ухожу от мужа. Мне все равно, что со мной будет.
Он рассмеялся.
— Ты превратишься в горстку пепла, а я — в четыре кусочка мяса без члена, которые насадят на сваи Лондонского моста. Прелюбодеяние — преступление, Джеральдина.
— Тебя это пугает?
— Да, — сказал он. — Но это не значит, что мы этого не заслуживаем. Если ты хочешь именно такого конца, мы признаемся и выпьем эту чашу до дна. Прошу тебя лишь об одном: дай мне три дня сроку, чтобы я мог съездить в Портсмут и лично сказать об этом Фенелле и Сильвестру.
— Я ничего этого не хочу! — закричала она. — Я хочу бежать отсюда с тобой! Куда-нибудь, где нас никто не знает. У меня есть украшения и платья, которые можно продать. Мы выживем. Мне ничего не нужно. Только ты.
Некоторое время он пристально смотрел на нее, а затем спросил:
— Ты живешь хоть иногда, Джеральдина? Или постоянно играешь в придуманной тобою пьесе?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Я никуда не хочу с тобой уходить, — произнес он. — Если ты считаешь, что мы должны быть наказаны за свое предательство, я поговорю с твоим мужем. Но если ты считаешь, что мы можем прятаться, то я хотел бы собраться с духом, чтобы признаться своей возлюбленной и спросить у нее, выйдет ли она за меня замуж, несмотря ни на что.
«Фенелла Клэпхем. Франческа да Финоккио».
Она ударила его по губам с такой силой, что они лопнули.
— Как ты смеешь! Ты говоришь о том, что женишься на другой, а у меня в животе твой ребенок!
Она впервые увидела, что он испугался. Даже не стал вытирать кровь, и капли упали на рубашку.
— Мне очень жаль, — пробормотал он. Затем взял себя в руки. — Все это звучит неубедительно и ничего не даст. Ты уверена, что он от меня, Джеральдина?
— Вот за этот вопрос тебя следовало бы ударить не рукой, а плетью.
Не колеблясь, он расстегнул ремень и протянул его Джеральдине.
— Плети у меня нет. Но решить вопрос все равно придется.
— Ты совсем спятил? — Она швырнула ремень в сторону и обняла его. — Я люблю тебя. У меня будет от тебя ребенок. Уедем отсюда вместе.
— Я могу позволить тебе ударить меня, — сказал он, и она почувствовала, как напряглись его плечи. — Но выносить твои руки на своей шее не могу. Я могу пойти с тобой к твоему мужу. Поскольку ты беременна, возможно, он пощадит тебя, а возможно, твой муж согласится просто отослать тебя к отцу. Если ты хочешь, чтобы я остался в живых и заботился о ребенке, ты можешь бросить мужа прежде, чем беременность станет заметна, и попытаться родить тайно. Если ты хочешь избавиться от ребенка, я могу забрать его себе. Но жить с тобой, Джеральдина, я не буду.
И он рывком высвободился, понимая, что она не отпустит его. Она кричала, умоляла, ругалась и плакала.
— Назови мне хоть одну причину! — орала она. — Я — Джеральдина Саттон, ангел Портсмута, женщина, по которой сохнет весь двор! Назови мне хоть одну причину, по которой единственный мужчина, которого я могу любить, не хочет меня!
— Ты же не любишь меня, — произнес он. — Ты хочешь получить меня, потому что тебе это кажется более опасным и безумным, чем твоя обычная жизнь. Но ты не знаешь, что получишь.
— Мне все равно, что я получу! — кричала она. — Твоя «доска», твоя Богом проклятая Франческа — почему она может выдержать то, что не смогу я?
— При всем уважении, — ответил он, — тебя это не касается.
— Скажи мне! — Она схватила его за камзол, тряхнула.
— У меня нет сердца, — произнес он, не обращая внимания на тряску. — Я могу любить только головой, а там совсем тесно. Там есть место для Фенеллы и Сильвестра, больше ни для кого. Я хотел бы рассказать Фенелле о том, что мы сделали, Джеральдина.
— Ты не можешь! — Это было уж слишком: чтобы он признался серой мышке, которую называет Франческой, в их любви и назвал ее обыкновенным грехом.
— Нет, — произнес он. — Если ты не хочешь этого, я так не поступлю.
Джеральдине хотелось причинить ему боль, дать попробовать своего собственного лекарства и отнять что-то незаменимое. Мужчины хотят иметь детей — что бы он ни говорил. Король Генрих и ее собственный муж готовы были перевернуть мир с ног на голову, лишь бы заполучить наследника.
— Ребенок от моего мужа, — бросила она ему в лицо. — Он делает это со мной столько раз за ночь, что ты, калека-импотент, и за год не сможешь. — Вскинув подбородок, она смотрела на него прищуренными глазами.
Он ждал.
— Мне безразлично, лжешь ты или нет, — наконец произнес он. — Спасибо, что отпускаешь меня.
Джеральдине осталось лишь навязать ребенка Роберту. После того как королева Англии родила сына и распрощалась с жизнью, Джеральдина родила дочь и осталась в живых. «Если бы это был сын, ты вернул бы мне его?» — Джеральдина бросила взгляд на дочь, которая уже не спала, а смотрела на улицу, на бурю за окном. В ней было мало детского, но в строго очерченном лице была своя прелесть, а голубые глаза, опушенные бесконечно длинными ресницами, поражали своей чистотой. Всякий раз, когда Джеральдине приходилось показываться на людях с малышкой, все превозносили ее красоту.
И больше всех не уставал нахваливать свою дочь Роберт. Он с самого начала сходил с ума по этому ребенку, словно лишившийся рассудка петух, и если Джеральдина чувствовала, что увядает, то ее супруг просто расцвел. Жизнь в ней поддерживали лишь желание хоть одним глазком поглядеть на любимого и надежда на то, что удастся его вернуть. А дни Роберта были наполнены счастьем. Работа его спорилась, один успех следовал за другим, и он по-прежнему был в милости у короля. Когда на сцену вышла малышка Кейт Говард, безрассудная любовь, которую питал к ней король, укрепила католиков и свергла реформаторов, хотя пустоголовая Кейт совершенно не видела разницы между ними. Роберт продолжал идти на всех парусах. Каракку, которую он построил для короля, назвали «Франческа», и вскоре после этого Роберт вновь получил должность смотрителя флота.
Словно зная, кому на самом деле обязан счастьем своей жизни, он почти не отпускал Энтони от себя. «Как ты вообще можешь жаловаться? — кричала про себя Джеральдина. — Разве ты сам не прожужжал мне все уши, что это были лучшие годы в твоей жизни? Что бы ты сделал сам, если бы я не подбросила тебе своего чудесного возлюбленного? Меня он избегал, а с тобой был исключительно любезен, но я всегда знала, что он оставался у тебя на службе исключительно ради меня. Стесняясь моего отца и брата, он оттолкнул меня, но на самом деле он не может забыть обо мне, так же как и я о нем, и теперь мы оба должны погибнуть за это.
Ты отнимаешь его у меня и убиваешь его, чтобы наказать меня, Роберт Маллах, королевская марионетка. А меня ты хочешь пощадить, потому что часть тебя никогда не переставала любить меня. Неужели же ты не знаешь, что я не переживу его смерти?»
Возможно, легче было бы умереть вместе, чем выносить дольше эту иссушающую тоску. Наверняка было бы лучше лечь с ним в землю, чем позволить «доске» жить с ним. Несмотря на это, мысль о том, что его казнят, мучила Джеральдину, словно внутри у нее зияла кровавая рана.
Казнить за прелюбодеяние. За то, что на протяжении нескольких давно минувших ночей он делал женщину счастливой. Хоть кто-то когда-то делал счастливой ее? Давид, нидерландец, или кто-то из тех, кому она позволяла что-то в обмен на услуги? Хоть кто-то из мужчин улыбался ей так, что спадали оковы с сердца?
«Тебе придется умереть за свою улыбку, любимый. Не за сладость измятых простыней, которые, в конце концов, есть у всех — у всего двора. Маленькая Кейт Говард обманывает старого жирного короля с парнем, который моет ему зад, как некогда Уильям Комптон, который носил проволоку в прикрытии для срамного места. Тебе придется умереть за свою улыбку, за то, что под броней снежной королевы увидел девочку Джеральдину и прикоснулся к ней. За то, что я не смогла променять тебя на другого, как Кейт Говард на своих любовных качелях. За то, что мое сердце смертельно заболело, когда ты бросил меня».
Она не выдержала. Все лето ей пришлось кочевать с двором по северным графствам, пока король с гордостью старого павлина представлял всем свою шлюшку Кейт. С Робертом и Франческой, которую ее муж таскал за собой повсюду, Джеральдина была вынуждена играть роль примерной матери. Она почти не спала, усталость оставила отпечаток на ее лице, в серебристо-русых волосах появились первые седые пряди.
На плаву ее поддерживало одно — мысль об осени, когда она снова увидит его. Она уже все придумала. Ее отсутствие проучит его. Когда она вернется, он раскроет объятия, обнимет ее и признается, что не может без нее жить. Они все еще могут уехать.
Мужу в утешение они оставят дочь, которая для него все.
Вечером в день приезда она с нетерпением поехала на верфь. Она нашла его парящим вдоль корпуса огромного четырехмачтовика, на канате, обмотанном вокруг плеч и талии. Он стучал молоточком то по одной доске, то по другой, спускаясь на лебедке вниз. Она позвала его по имени, и он обернулся.
Джеральдина не общалась с мужчинами, работавшими руками. Его лицо покрывал густой загар, и было в нем что-то светлое и здоровое. Рукава рубашки были закатаны до локтей, а на предплечьях выступали толстые, словно гардели, жилы.
— Спускайся сюда! — позвала она.
Он усмехнулся, словно не было между ними ссоры и многолетних невстреч, спустился на землю.
— Как тебе?
— Кто?
Он качнул плечом в сторону корабля.
— Его зовут «Питер Помигрэнит». Он был построен у нас.
— У нас?
— В Портсмуте.
— Ненавижу корабли. — Она хотела, чтобы он обнял ее, хотела прижаться к его поднимающейся и опускающейся груди. Хотела почувствовать кровь, пульсирующую в жилке на шее.
— Ах да, — задумчиво произнес он. — Я и забыл. У тебя и твоей семьи все в порядке?
— Вежливость тебе не к лицу! — рявкнула она и уставилась на загорелый участок кожи, видневшийся в расстегнутом на шее воротничке. — Что ты делаешь с этим кораблем?
— Летом я кое-что в нем подправил, — ответил он. Глаза его сверкали. — Теперь я поеду в Портсмут и займусь его сестрой, «Мэри Роуз».
Джеральдина услышала «Портсмут» и поняла, что подразумевалась Фенелла Клэпхем. Франческа да Финоккио.
— Ты собираешься на ней жениться? — прошипела она.
Он рассмеялся:
— На «Мэри Роуз»? Боюсь, я женат на ней всю жизнь. Но когда я модернизирую ее, возможно, я наконец-то смогу аннулировать наш брак.
— Ты несешь чушь и не осознаешь этого?
— Почему же. — Он все еще смеялся. — Дай мне закончить, хорошо? Король хочет видеть этот корабль, прежде чем подпустит меня к другому.
— Да прекрати же ты наконец! — закричала она на него. — Я теряю рассудок, потому что не могу думать ни о чем, кроме тебя, а ты разглагольствуешь о проклятых кораблях! — Джеральдина была вне себя. Он поедет в Портсмут, будет ворковать у осеннего костра со своей серой мышью, в то время как сама она будет медленно, но верно загибаться.
Последующие мгновения выпали из памяти. Наверное, она вцепилась в него, стала отчаянно кричать и колотить кулаками в его грудь. Она не осознавала, что на верфи полно людей, что над кораблем такого размера мужчина не может работать один. И только когда за спиной у нее кто-то взвыл, она пришла в себя и обернулась. Позади стоял Роберт. Лицо его посерело, он вдруг стал выглядеть ровно на свой возраст.
Он не слышал, что пытался сказать ему Энтони, махнул рукой своим стражникам, которые схватили его за руки и потащили прочь.
Джеральдина безвольно позволила увести себя в карету. Когда она пришла в себя и осознала, что происходит, было уже поздно.
— Отпусти его, — молила она Роберта. — Прошу тебя, не причиняй ему вреда.
— Прелюбодею? — переспросил Роберт, отдавая кучеру приказ ехать. — Я любил этого человека, ты знаешь об этом? Я так сильно любил его, что, не раздумывая, отдал бы за него свою дочь. Но у меня вообще нет дочери, не так ли? Скорее он отдал бы за меня свою дочь, как только мой брак будет объявлен недействительным.
Как ни умоляла его Джеральдина, Роберт оставался равнодушным. Он отвез ее не в резиденцию Хемптон-корт, а в свой дом у реки, где в постели лежала и спала Франческа.
— Сегодня последняя ночь, которую ты проведешь под моей крышей, — заявил он. — Я любил тебя и любил кукушонка, которого ты подбросила мне в гнездо. И из-за этой любви я понимаю, что слишком слаб, чтобы выгнать тебя прямо в ночь или волочь в суд. Возвращайся со своей шалуньей к отцу, делай что хочешь, только не попадайся мне на глаза.
— А что будет с Энтони? — пролепетала она.
— Он заплатит по счету за вас обоих, — холодно ответил Роберт, — дай только срок. Едва станет известно о том, что все давно знают, а именно то, что шлюха Говард обманывает короля с половиной двора, вряд ли он отнесется мягко к прелюбодею.
— Ты не позволишь, чтобы его обезглавили! — закричала Джеральдина.
— Я его четвертую, — поправил ее Роберт. — Сделаю так, что ему отрежут его чертово хозяйство и вырвут внутренности, чтобы вой его был слышен по всему Лондону.
«Я стерплю это с тобой, любимый. Любую боль, которую они причинят, я буду чувствовать втрое сильнее, а когда все закончится, я умру вслед за тобой. Очутимся ли мы в пекле, мне безразлично, пока я буду там же, где и ты. А может быть, никакого ада и нет. Может быть, ад — это то, что мы переживаем на земле».
За окном светало, буря успокоилась. Джеральдина узнала очертания леса и заметила, что колеса проваливаются глубже, поскольку земля становится более болотистой. «Здесь я родилась. Здесь я и погибну». Перед воротами укрепленного города карета остановилась. Роберт дал ей своего кучера и парную упряжку со своим гербом, так что трудностей не должно было быть. По крайней мере в этом он не смог ей отказать, ради ребенка. Однако заявил, что в остальном ему безразлично, что будет с Франческой.
— Спроси у того, кто ее тебе сделал. Неужели я, слепой, влюбленный дурак, был единственным, кто не заметил, что шалунья похожа на него, как две капли воды? Мужчина страшен, как сам черт, а ребенок мил, словно ангел, и, несмотря на это, вряд ли кто усомнится, что это отец и дочь.
Когда карета свернула в переулок, дождь прекратился вовсе. В сумерках белые стены дома светились, в нос Джеральдине ударил соленый рыбный запах, который она ненавидела с самого детства. «Саттон-холл. Здесь я родилась. Здесь я и погибну».
— Останови! — крикнула она кучеру. — Остаток пути я пройду пешком.
Малышка обернулась. Посмотрела на нее, приподняв изогнутые недетские брови.
— Там ты будешь жить дальше, — произнесла Джеральдина, открывая дверь и указывая на белый дом. — Никто из твоих родителей больше не может заботиться о тебе, но дедушка и дядя Сильвестр тебя не оставят.
