На следующий день в десять часов утра Том шел в Сент-Огг к своему дядюшке Дину, который, по словам миссис Дин, должен был вернуться домой накануне вечером; а Том решил, что дядюшка Дин как раз подходящий человек, чтобы посоветоваться с ним насчет работы. Он был компаньоном крупной фирмы, он шире смотрел на вещи, чем дядюшка Глегг, и он шел в гору с быстротой, отвечающей честолюбивым замыслам Тома.

Было темное, сырое, туманное, сулящее дождь утро — одно из тех, когда даже счастливые люди ищут прибежища в надеждах. А Том был очень несчастлив: его гордая натура не могла смириться с бесчестьем и предстоящей им нищетой, и, как ни был для него неколебим авторитет отца, Том не мог подавить в себе возмущение, вызванное его поступком, а незаслуженность несчастья делала его еще тяжелей. Если все это — результат пристрастия к тяжбам, — значит, его дядюшки и тетушки правы, и отец действительно заслуживает порицания. Хотя Том и считал, что тетушки должны помочь матери, он — и это весьма показательно для него — вовсе не возмущался, подобно Мэгги, не видя с их стороны особого рвения проявить великодушие и щедрость. Не в его характере было ожидать от людей того, чего он не мог требовать от них по праву. С какой стати давать кучу денег тем, кто не сумел уберечь свои собственные капиталы? Том видел в их осуждении справедливость своего рода, тем более что уж он-то — в этом Том не сомневался — никогда не навлечет на себя подобного справедливого осуждения. Конечно, ему очень не повезло, что неосмотрительность отца поставила его в столь невыгодные условия, но он не собирался жаловаться и бранить других за то, что они не спешат ему помочь. Он просит одного — дать ему работу и платить за нее. Бедняга Том тоже искал в надеждах прибежище от холодного, сырого тумана, обступившего его со всех сторон, как стены тюрьмы — под стать его домашним невзгодам. В шестнадцать лет даже самый рьяный сторонник фактов не свободен от иллюзий и преувеличения своих достоинств; и Том, рисуя в воображении будущее, руководствовался лишь тем, что подсказывала ему храбрая уверенность в себе. Он знал, что оба его дяди — и мистер Глегг и мистер Дин — были когда-то бедны; но он не хотел медленно копить деньги, как дядюшка Глегг, и удалиться от дел, имея скромный доход; он станет таким, как дядя Дин, — получит место в какой-нибудь крупной торговой фирме и быстро добьется успеха. Он почти не видел дядюшки Дина за последние три года — их семьи встречались все реже и реже, — но именно поэтому так надеялся на его помощь. Дядюшка Глегг, он в этом уверен, ни за что не поддержит смелого начинания, а дядюшка Дин, казалось ему почему-то, обладает почти неограниченными возможностями. Том помнил — еще давно отец рассказывал, как мистер Дин стал совершенно незаменим у Геста и К0, и старшие компаньоны фирмы были только рады, когда он согласился войти в дело; именно так Том представлял себе свое будущее. Он не мог вынести мысли, что останется на всю жизнь бедным и на него будут смотреть сверху вниз. Он обеспечит мать и сестру и заслужит всеобщий почет и уважение. Так Том перескочил через годы и, подгоняемый жаждой достигнуть цели, забыл, что годы эти складываются из медленных дней, часов и минут.

К тому времени, как он прошел каменный мост через Флосс и вступил в Сент-Огг, Том добрался в своих мечтах до того, как, разбогатев, он выкупит отцовскую землю и мельницу, починит дом и станет там жить; он предпочтет его любому другому более новому, более нарядному; к тому же он сможет держать там столько лошадей и собак, сколько его душе угодно.

Том быстро и твердо шагал уже улицей, как вдруг мечты его были прерваны человеком, незаметно приблизившимся к нему и заговорившим грубоватым, словно бы знакомым голосом:

— Ба, мастер Том! Как себя чувствует сегодня ваш отец?

Это был трактирщик из Сент-Огга, постоянный клиент мистера Талливера. Тому было неприятно, что с ним заговорили, но он вежливо ответил:

— Он все еще очень болен, благодарю вас.

— Да, не повезло вам, молодой человек, что тяжба эта повернулась против него, — сказал трактирщик, в хмельном благодушии полагая, что выказывает Тому свое сочувствие.

Том покраснел и прошел мимо: даже куда более тонкий и деликатный намек на их обстоятельства был бы для него прикосновением к открытой ране.

— Это сын Талливера, — заметил трактирщик торговцу бакалеей, стоявшему у соседней двери.

— Да? — отозвался бакалейщик. — То-то мне его лицо показалось знакомым. Он пошел в мать; она из Додсонов. Славный, крепкий паренек. Чему он обучен?

— О! Задирать нос перед старыми клиентами своего отца и корчить из себя важного джентльмена — вряд ли чему еще, так я думаю.

Том, возвращенный от мечтаний о будущем к реальности настоящего, ускорил шаг, торопясь поскорей добраться до расположенной при складах конторы Геста и К0, где он рассчитывал найти дядюшку Дина. Но мистер Дин по четвергам всегда проводит утро в банке — с презрением к его невежеству сообщил ему клерк: мистера Дина никогда в этот день не найдешь утром на Ривер-Стрит.

В банке Тома, когда он назвал свое имя, немедленно провели в кабинет его дяди. Мистер Дин проверял со старшим клерком бухгалтерские книги, но, когда Том вошел, он оторвался на миг от своего занятия и, протянув ему руку, сказал:

— Ну, Том, ничего нового, надеюсь? Как отец?

— Благодарю вас, дядя, почти без перемен, — сказал Том, волнуясь. — Мне бы хотелось поговорить с вами, когда вы освободитесь.

— Присаживайся, присаживайся, — сказал мистер Дин, снова погрузившись в книги, и в течение получаса они с клерком были так поглощены своим делом, что Том уже стал побаиваться, не придется ли ему просидеть тут до закрытия банка — казалось, эти холеные, преуспевающие деловые люди никогда не кончат своей монотонной неспешной проверки. А что, если дядя предложит ему место в банке? Э будет очень скучная, прозаическая работа, думал он, целыми днями строчить здесь под громкое тикание часов. Он предпочитает другие способы разбогатеть… Но наконец дядя взял перо и написал что-то, закончив росчерком.

— Сходите, пожалуйста, сейчас в контору Торри, мистер Спенс, — сказал мистер Дин, и тикание часов сразу перестало быть таким громким и медленным.

— Ну, что скажешь, Том? — произнес мистер Дин, когда они остались одни, и, повернувшись в кресле всей своей дородной фигурой, вынул табакерку. — Какое у тебя ко мне дело, мальчик? — Мистер Дин, слышавший от жены о том, что произошло накануне, был уверен, что Том пришел к нему с просьбой как-нибудь предотвратить распродажу их домашней утвари.

— Прошу извинить за беспокойство, дядя, — сказал Том, — но, я думаю, никто лучше вас не посоветует мне, что делать. — Он покраснел, но голос его, хотя и прерывался от волнения, звучал довольно гордо и независимо.

— Вот как? — сказал мистер Дин, все еще держа понюшку и взглянув на Тома с неожиданным интересом. — Ну, говори.

— Я хочу получить место, дядя, чтобы зарабатывать деньги, — сказал Том, не любивший ходить вокруг да около.

— Место? — повторил мистер Дин и принялся методично закладывать в нос понюшку, стараясь не обидеть ни одну ноздрю. Том подумал, что нюханье табака — на редкость раздражающая привычка.

— Постой-ка, а сколько тебе лет? — спросил мистер Дин, снова откидываясь в кресле.

— Шестнадцать… то есть мне скоро будет семнадцать, — сказал Том, надеясь, что дядя заметит пушок у него на щеках.

— Так, так… Твой отец как будто хотел сделать из тебя инженера?

— Ну, вряд ли я смогу этим сразу зарабатывать деньги, как вы думаете?

— Это верно, но человек вообще не зарабатывает много денег, когда ему всего шестнадцать, мой мальчик. Однако ты много учился, ты, верно неплохо разбираешься в счетоводстве, а? Знаешь ты бухгалтерию?

— Нет, — запинаясь ответил Том. — Мы до нее еще не дошли. Но мистер Стеллинг говорил, что у меня хороший почерк, дядя. Вот посмотрите, — добавил Том, кладя на стол копию списка, который он сделал накануне…

— Неплохо, неплохо. Но, видишь ли, при самом лучшем почерке ты можешь стать не более чем простым переписчиком, если ты нисколько не разбираешься в бухгалтерии и не знаешь счетоводства, А переписчики — это дешевый товар. Чему же ты тогда учился в школе?

Мистера Дина никогда не интересовали вопросы образования, и он не имел ни малейшего понятия о том, чем занимаются в дорогих школах.

— Мы изучали латынь, — начал Том, останавливаясь после каждого пункта, словно пересматривая книги на парте, чтобы помочь своей памяти, — много латыни, и последний семестр я писал сочинения, одну неделю по-латыни, другую — по-английски; и греческую и римскую историю; и геометрию; и я начал алгебру, но скоро снова бросил; и один день в неделю мы занимались арифметикой. Потом мне давали уроки рисования, и еще были разные книги, которые мы читали или учили из них наизусть: „Английская поэзия“ и „Часы досуга“, а последнее полугодие — „Риторика“ Блэра.

Мистер Дин снова постучал по табакерке и поджал губы; он чувствовал себя в положении тех достойных людей, которые, прочитав таможенный справочник, обнаруживают, что в страну ввозится множество товаров, о которых они никогда не слышали; как деловой человек, он был слишком осторожен, чтобы поспешно судить о сырье, с которым не имел раньше дела, но он предполагал, что если бы это на что-нибудь годилось, ему, мистеру Дину, вряд ли было бы о том неизвестно: Что касается латыни, он имел на этот счет свое мнение: он считал, что в случае новой войны, поскольку никто больше не носит пудреных париков, было бы неплохо ввести налог на латынь как предмет роскоши, нужный только высшим классам и не приносящий никакого дохода фирме Гест и К0. Но, как он понимал, „Часы досуга“ могли быть вещью менее безобидной. В целом этот список предметов вызвал в нем нечто вроде отвращения к бедному Тому.

— Ну что ж, — сказал он наконец довольно холодным, даже саркастическим тоном, — ты потратил три года на все эти вещи — ты должен был все это неплохо усвоить. Не лучше ли тебе выбрать такое занятие, где это может пригодиться?

Том покраснел и продолжал с новой энергией:

— Мне бы не хотелось ничем таким заниматься, дядюшка. Я не люблю латыни и всех этих наук. И на что они мне, если не сделаться младшим учителем в школе, — а для этого я недостаточно хорошо их знаю. Да я скорее пойду в погонщики. Я не хочу быть учителем или чем-нибудь вроде этого. Я бы хотел заняться таким делом, где я мог бы добиться успеха… мужским делом, где бы я должен был присматривать, чтобы все шло как надо, и мог заслужить всеобщее уважение. И я хочу содержать свою мать и сестру.

— Ну, молодой человек, — сказал мистер Дин, движимый склонностью разбивать юношеские надежды — что дородные, преуспевающие в жизни джентльмены пятидесяти лет считают одной из приятнейших своих обязанностей, — это легче сказать, чем сделать, вот оно что.

— Но разве вы не так добились успеха? — сказал Том, несколько раздосадованный тем, что дядя не спешит стать на его точку зрения. — Я хочу сказать — разве вы не получали должности все лучше и лучше благодаря своим способностям и хорошему поведению?

— Да, да, сэр, — сказал мистер Дин, поудобней устраиваясь в кресле, с полной готовностью заняться обозрением своего прошлого. — Но я расскажу тебе, как я добился успеха. Я не сел верхом на палочку в расчете, что она превратится в лошадь, если я посижу на ней достаточно долго. Я внимательно ко всему приглядывался и ничего не пропускал мимо ушей, сэр, и я не жалел своей спины, и интересы моего хозяина были моими интересами. К примеру — посмотрев, как идут дела на мельнице, я сразу увидел, что там зря тратится пять сотен фунтов в год. Да, сэр, когда я начинал, я знал не больше мальчишки из приюта, но я скоро понял, что и шагу не смогу ступить без бухгалтерии и стал изучать ее в свободные часы, после работы. Посмотри-ка. — Мистер Дин раскрыл конторскую книгу и показал Тому страницу. — У меня неплохой почерк, и мало кто может потягаться со мной в устном счете, а добился я всего этого тяжелым трудом и платил за обучение из заработанных мною же денег — часто за счет обеда и ужина. Я старался докопаться до сути всего, с чем мы сталкиваемся в нашем деле, и узнать побольше о своей работе, а потом я над всем этим раздумывал. Да что там, я не механик и не претендую на это, но я предложил кое-какие вещи, которые и в голову не пришли механикам, и это неплохо сказалось на наших доходах. И нет таких товаров из тех, что грузят на корабли в нашей пристани или сгружают с них, чтобы я не разбирался в их качестве. Если я получал новую должность, сэр, то потому, что умел стать годным для нее. Ежели ты хочешь попасть в круглую дырочку, ты должен превратиться в шарик… вот оно что.

Мистер Дин снова постучал по крышке табакерки. Он увлекся предметом разговора и совершенно забыл, какое отношение имеет этот ретроспективный обзор к его слушателю. Он нередко и раньше находил повод поговорить на эту тему и сейчас совершенно упустил из виду, что это не беседа за рюмкой портвейна.

— Но, дядюшка, — чуть-чуть жалобно сказал Том, — это как раз то, что бы я хотел сделать. Разве я не могу добиться успеха таким же образом?

— Таким же образом? — повторил мистер Дин, внимательно глядя на Тома, словно прикидывая, чего он стоит. — Ну, тут надо выяснить еще кое-какие вопросы, мастер Том. Прежде всего — из какого ты сделан теста и ту ли ты прошел обработку, что надо. Но вот что я тебе скажу. Твой бедный отец пошел по неверному пути, дав тебе образование. Это не мое было дело, я и не вмешивался, но вышло так, как я думал. Ты научился таким вещам, которые недурны для молодого джентльмена, вроде нашего Стивена Геста, которому всю жизнь придется только одним заниматься — подписывать чеки, так что он может с таким же успехом держать латынь в голове, как и любую другую начинку.

— Но, дядя, — серьезно сказал Том, — я не понимаю, чем латынь может мне помешать. Я скоро все это забуду, что за важность! Я должен был готовить уроки, когда учился в школе, но я всегда думал, что проку мне от них потом не будет… Я и не очень-то старался.

— Да, да, все это прекрасно, — согласился мистер Дин, — но это не меняет того, что я хотел сказать. Латынь и прочую ерунду ты скоро забудешь, верно, — но что у тебя останется? К тому же это избавило тебя от грубой работы, и ты вырос белоручкой. А что ты знаешь? Начнем с того, что ты совсем не разбираешься в бухгалтерии, а считаешь хуже простого торговца. Тебе придется начинать с самой нижней ступеньки, если ты хочешь преуспеть в жизни. Что толку забывать науку, за которую отец платил столько денег, ежели ты не выучишься ничему другому?

Том изо всей силы закусил губу; он чувствовал, что к глазам его подступают слезы, и готов был скорее умереть, чем заплакать.

— Ты хочешь, чтобы я помог тебе устроиться, — продолжал мистер Дин. — Что же, в этом нет ничего предосудительного. Я охотно для тебя что-нибудь сделаю. Но вы, теперешние молодые люди, думаете, что можно начать с легкой работы и веселой жизни: вы хотите сесть на лошадь, прежде чем походите пешком. Ты должен помнить, что ты собой представляешь, — ты парень шестнадцати лет, не обученный никакому определенному делу. Вас таких, ни на что не годных, пропасть — хоть пруд пруди. Ну, ты мог бы пойти куда-нибудь в ученики — например, к аптекарю, там бы хоть твоя латынь пригодилась…

Том хотел было заговорить, но мистер Дин движением руки остановил его.

— Стоп! Послушай, что я тебе скажу. Ты не хочешь быть учеником — я знаю; я знаю, ты хочешь быстро двигаться вперед… и тебе не по душе стоять за прилавком. Но если ты будешь переписчиком, тебе предстоит стоять за конторкой и целый день не видеть ничего, кроме пера и чернил; это не сулит никакого будущего, и в конце года ты будешь не намного умней, чем был в начале. Жизнь состоит не из одной только бумаги, пера и чернил, молодой человек, и если ты хочешь продвинуться, ты должен знать, что она собой представляет. Самое лучшее место для тебя сейчас было бы в гавани или на товарных складах, там бы ты узнал, что к чему… Но, я уверен, тебе это будет не по вкусу; там придется и померзнуть и помокнуть, да еще толкнуть могут какие-нибудь грубые парни. Слишком ты для этого деликатный джентльмен.

Мистер Дин замолчал и испытующе посмотрел на племянника. Не без внутренней борьбы Том ответил:

— Я лучше буду делать то, что окажется полезным для меня в конечном счете, сэр, и примирюсь с тем, что неприятно сейчас.

— Неплохо, если только ты выдержишь до конца. Но ты должен помнить — мало ухватиться за веревку, нужно тянуть и тянуть. Вы, парни, у которых пусто в голове или в кармане, ошибаетесь, когда думаете, что скорее чего-нибудь добьетесь, если попадете на место, где не испачкаете ручек, чтобы продавщицы из магазинов могли принимать вас за важных джентльменов. Я не так начинал, молодой человек: когда мне было шестнадцать, моя куртка пахла смолой, и я не боялся взять в руки головку сыра. Вот почему я ношу теперь тонкое сукно и сижу за одним столом с хозяевами лучших фирм в Сент-Огге.

Мистер Дин постучал по табакерке и расправил плечи: казалось, он даже несколько раздался вширь под своим жилетом с выпущенной поверх цепочкой от часов.

— А сейчас у вас нет, дядюшка, какого-нибудь свободного места, для которого я мог бы подойти? Мне бы хотелось сразу взяться за работу, — сказал Том дрогнувшим голосом.

— Погоди, погоди, спешить некуда. Ты должен иметь в виду, что, если я устраиваю тебя на место, для которого ты еще молод, только потому, что ты случайно мой племянник, то я за тебя отвечаю. И никаких других оснований кроме того, что ты мой племянник, пока нет; ведь еще надо посмотреть, выйдет ли из тебя толк.

— Надеюсь, я не опозорю вас, дядюшка, — сказал Том с обидой, естественной для мальчика его лет, когда он убеждается в малоприятной истине, что на него не очень-то спешат положиться. — Я слишком дорожу своим добрым именем.

— Славно сказано, Том, славно сказано! Так и надо смотреть на вещи, и я никогда не откажу в помощи тому, кто сам знает себе цену. Я сейчас присматриваюсь к одному юноше — ему двадцать два года. Я посодействую ему как смогу, у него есть хватка. Но он зря времени не терял — первоклассный калькулятор: в одну секунду может сказать, какому кубическому объему соответствует такой-то вес любого товара, а на днях надоумил меня насчет нового рынка сбыта шведской коры; удивительно хорошо разбирается в товарах, этот молодой человек.

— Я, пожалуй, сразу возьмусь за бухгалтерию — да, дядюшка? — сказал Том, стремясь доказать свою готовность сделать все, что в его силах.

— Да, да, это не помешает. Только… А, Спенс, вы вернулись? Ну, Том, сейчас я тебе больше ничего не могу сказать, и мне пора снова приниматься за работу. До свиданья. Передай привет матери.

Мистер Дин дружески протянул ему руку, показывая, что разговор окончен, и Том не осмелился задать ему больше ни одного вопроса, особенно в присутствии мистера Спенса. Он вышел на улицу. Было по-прежнему сыро и холодно. Ему нужно было зайти к дядюшке Глеггу насчет своих денег в банке, и к тому времени, когда он двинулся в обратный путь, туман сгустился еще больше, и в двух шагах уже ничего не было видно. Но когда он снова шел по Ривер-Стрит, его внимание привлекли слова „Дорлкоутская мельница“, написанные крупным шрифтом на афише, выставленной в витрине магазина. Казалось, ее поместили там нарочно, чтобы она бросилась Тому в глаза. Это был перечень вещей, поступающих на следующей неделе в продажу с аукциона, — и Том прибавил шагу, чтобы поскорее выбраться из города.

На обратном пути Том уже не строил планов относительно далекого будущего — он только чувствовал тяжесть настоящего. Ему казалось несправедливым, что дядюшка Дин не доверяет ему — не увидел с первого взгляда, что Том справится с любой работой, в чем сам Том нисколько не сомневался. Похоже на то, что ему, Тому Талливеру, вряд ли удастся занять заметное место в обществе, и в первый раз у него упало сердце при мысли, что он действительно ничего не знает и очень мало умеет. Кто этот достойный Зависти юноша, которому ничего не стоит в одну секунду сказать вам кубический объем любой вещи и который вносит предложения насчет шведской коры? Шведская кора! Том был всегда очень доволен собой, несмотря на то, что он не умел доказывать теоремы и переводил „Nunc illas promite vires“ как „Теперь обещайте этим людям“, но тут он вдруг почувствовал себя в невыгодном положении из-за того, что знает меньше другого. Наверно, с этой шведской корой связана куча вещей, которые, знай он их, помогли бы ему добиться успеха. Да, куда легче играть важную роль, имея горячего скакуна под новым седлом.

Два часа назад, когда Том шел в Сент-Огг, он видел отдаленное будущее как заманчивую песчаную отмель, которую отделяет от него узкая полоса гальки; он был на поросшем травой берегу и надеялся быстро оставить гальку позади. Но теперь в ноги ему врезались острые камни, полоса гальки стала шире, а песчаная отмель почти совсем скрылась вдали.

— Что сказал дядюшка Дин, Том? — спросила Мэгги, беря Тома под руку, когда он угрюмо стоял на кухне, греясь у огня. — Обещал он тебе место?

— Нет, не обещал. Он вообще не обещал мне ничего определенного; он, по-видимому, думает, что мне не получить хорошего места. Я слишком молод.

— Но он разговаривал с тобой любезно?

— Любезно?! Да какое это имеет значение? Пусть бы говорил как угодно, лишь бы дал мне работу. Но все так досадно и неудачно… Я все эти годы учил латынь и прочие глупости, а мне это совершенно ни к чему… И теперь дядюшка говорит, что я должен взяться за бухгалтерию и калькуляцию и еще что-то в этом роде. Он, видно, считает, что я ни на что не годен.

И Том, горько сжав губы, уставился в огонь.

— Ах, как жаль, что здесь нет Домини Сэмсона, — сказала Мэгги, которая не могла отказаться от шутки даже в грустную минуту. — Если бы я занималась с ним бухгалтерией, двойной и итальянской, как Люси Бертрам, я могла бы выучить и тебя, Том.

— Ты выучишь! Ну, еще бы! Другого от тебя не услышишь, — рассердился Том.

— Том, милый, я просто пошутила, — сказала Мэгги, прижимаясь щекой к его плечу.

— Ну, Мэгги, вечно у тебя одно и то же, — проворчал Том, хмурясь, как всегда, когда хотел выказать справедливую строгость. — Вечно ты задираешь передо мною нос и ставишь себя выше всех. Я уже несколько раз хотел сказать тебе об этом. Ты не должна была так говорить с тетушками и дядюшками — и могла предоставить мне позаботиться о матери и о тебе, а не выскакивать вперед. Тебе кажется, что ты знаешь все лучше всех, а сама почти всегда неправа. Я получше во всем разбираюсь, чем ты.

Бедный Том! Ему только что пришлось выслушать нотацию и проглотить не одну горькую пилюлю: он искал случая поднять себя в своих глазах, а тут можно было с полным основанием сорвать на ком-то сердце. Мэгги вспыхнула, и губы ее задрожали. В ней боролись разноречивые чувства: возмущение и любовь, благоговейный трепет и невольный восторг перед его столь твердым и непреклонным характером. Она молчала. С языка ее рвались злые слова, но она проглотила их и наконец промолвила:

— Ты часто думаешь, Том, что я важничаю, когда у меня этого и в мыслях нет. Я вовсе не хочу ставить себя выше всех: я знаю, вчера ты вел себя куда лучше, чем я. Но ты всегда так со мной резок, Том. — В ней снова поднималось негодование.

— Нет, я не резок, — сурово и решительно произнес Том. — Я добр к тебе и всегда буду добрым, я всегда буду о тебе заботиться. Но ты должна меня слушаться.

Тут в комнату вошла мать, и Мэгги выбежала, чтобы подступающие к горлу слезы не вырвались наружу прежде, чем она будет в безопасности у себя в комнате. Это были очень горькие слезы. Все, все относились к ней так жестоко; ни от кого она не слышала доброго слова, не видела нежности, никто не жалел, не баловал ее, как в том воображаемом мире, который она создавала в мечтах. В книгах все были милые и ласковые, им доставляло удовольствие сделать другого счастливым, и не в постоянных попреках выражалась их доброта. Но действительный мир, Мэгги чувствовала, был далеко не таким приятным; в этом мире люди лучше всего относятся вовсе не к своим родным, которых они якобы любят. А если в жизни нет любви, что еще остается в ней для Мэгги? Ничего кроме нужды да мелких огорчений матери… да еще, может быть, надрывающей сердце детской беспомощности отца. Нет печали безнадежнее, чем печаль ранней юности, когда душа наша полна порывов, а опыт прошлого, опыт жизни других людей, еще не может служить нам поддержкой; те, кто смотрит со стороны, слишком легко относятся к этим юношеским терзаниям, как будто их способность заглядывать в будущее может осветить настоящее для слепого страдальца.

Девочку в коричневом платье, с глазами, покрасневшими от слез, и откинутыми на спину толстыми косами, что сидела у постели больного отца, глядя на унылые стены печальной обители, ставшей теперь средоточием ее мира, переполняли нетерпеливое стремление ко всему прекрасному и радостному и страстная жажда знания; ее ухо старалось уловить сказочную музыку, которая, так и не приблизившись, замирала вдали; ее томила глухая, неосознанная тоска по чему-то, что связало бы воедино все удивительные впечатления этой непостижимой жизни и помогло ей найти свое место в ней.

Нечего удивляться, что такое противоречие между внутренним и внешним миром приводит к мучительному душевному разладу.

Продажа домашнего имущества продолжалась два дня, два темных декабрьских дня. Мистер Талливер, который в моменты просветления выказывал признаки раздражительности, часто снова приводившей к потере сознания и к прострации, в те критические часы, когда шум аукциона разносился по всему дому, лежал живым трупом в своей спальне. Мистер Тэрнбул решил, что они меньше рискуют, оставив его там, чем если перенесут в коттедж Люка, как предложил миссис Талливер этот верный слуга, решив, что нехорошо будет, если хозяин очнется среди шума распродажи; и теперь жена и дети сидели, запершись, в его спальне, молча глядя на распростертое в постели тело и трепеща от страха, что неподвижное лицо вдруг дрогнет при звуке ударов, которые отдавались у них в ушах с упорным, мучительным однообразием.

Но наконец все осталось позади — и назойливый стук и томительное бдение. Металлический голос, почти такой же резкий, как следующий за ним удар молотка, умолк, затихли шаги на гравиевой дорожке. Розовое лицо миссис Талливер, казалось, постарело на десять лет за эти тридцать часов: каждый раз, когда ужасный молоток возвещал, что вещь перешла к новому владельцу, бедная женщина старалась догадаться, куда уходят ее главные сокровища; сердце ее сжималось при мысли, что тот или иной предмет попал в ненавистный ей „Золотой лев“ и будет там опознан всеми как собственность одной из Додсон, а ей все это время приходилось сидеть, ничем не выказывая своего волнения. Такие минуты оставляют морщины на гладком круглом лице и делают шире белую прядку в волосах, которые когда-то выглядели так, словно их окунули в солнечный свет.

В три часа Кезия, их служанка с дурным характером и добрым сердцем, считавшая всех пришедших на распродажу своими личными врагами — даже грязь на сапогах у них особенно мерзкая, — принялась скрести и мыть с энергией, поддерживаемой неумолкающей воркотней насчет „людей, что приходят покупать вещи других“, и которым ничего не стоит поцарапать стол красного дерева, пусть над ним получше их люди трудились до седьмого пота. Скребла она не везде, а с разбором — придут еще те, кто сразу не забрал купленных вещей, и нанесут еще такой же отвратительной грязи; но она хотела сделать хотя бы гостиную, где до тех пор сидела „эта прокуренная свинья“ судебный пристав, настолько уютной, насколько этого можно было добиться, чисто прибрав и расставив те несколько предметов меблировки, которые выкупили для них родственники. Кезия твердо решила, что ее хозяйка и Том с Мэгги будут в тот вечер пить чай в гостиной.

Между пятью и шестью часами, незадолго до чаепития, Кезия поднялась наверх, и сказала, что Тома спрашивают. Человек, который хотел его видеть, находился в кухне, и в первый момент, при слабом свете очага и свечки, Том никак не мог узнать этого приземистого, подвижного на вид парня, возможно, года на два старше его, с голубыми глазами на круглом, усыпанном веснушками лице и рыжими вихрами, которые он тут же принялся теребить, всячески стараясь выказать Тому свое уважение. Клеенчатая шляпа с низкой тульей и отложения грязи на всем его костюме, блестевшем, как чисто вытертая грифельная доска, наводили на мысль о занятии, связанном с рекой; но это никак не освежило памяти Тома.

— Мое почтение, мистер Том, — приветствовал его рыжеволосый, не в силах сдержать улыбки, хотя он, видимо, считал необходимым хранить грустный вид. — Вы меня, поди, и не признали? — продолжал он, видя, что Том вопросительно смотрит на него. — Я бы хотел потолковать с вами с глазу на глаз, коли вы не против.

— Я затопила камин в гостиной, мастер Том, — сказала Кезия, не желавшая уходить из кухни в самый разгар поджаривания гренков.

— Пойдемте туда, — предложил Том, подумав, не работает ли этот парень на пристани Геста и К0; мысли его все обращались к тому же, так как он ждал, что в любую минуту может освободиться место и дядюшка Дин пришлет за ним.

Лампа в гостиной зажжена не была, но яркий огонь камина достаточно хорошо освещал голый пол, несколько стульев, конторку и единственный стол… нет, не единственный — в углу стоял еще один, где лежали Библия и несколько книг. Тома так поразила эта непривычная пустота, что он не воспользовался случаем повнимательнее взглянуть на лицо парня, теперь тоже хорошо видное при ярком свете. Тот бросил на него украдкой смущенный взгляд и сказал таким же чужим, как лицо, голосом:

— Надо же, вы так и не признали Боба — Боба, которому подарили когда-то складной нож! — И он тут же вынул из кармана нож с роговой ручкой и открыл большое лезвие, считая это самым неопровержимым аргументом.

— Как! Боб Джейкин? — воскликнул Том, нельзя сказать, чтобы с особым восторгом, так как немного стыдился этой детской дружбы, символом которой был вынутый нож, и совсем не был уверен, что мотивы, заставившие Боба вспомнить о ней, заслуживают безоговорочного восхищения.

— Так, так, Боб Джейкин — коли без Джейкина не обойтись, потому как Бобов на свете хоть отбавляй. Боб, с которым вы ходили охотиться на белок, — я еще в тот день грохнулся с дерева и здорово распорол ногу… Но я все равно поймал белку… Ну и царапалась же она. А вот это маленькое лезвие сломалось, видите, но я не захотел вставлять новое, а то еще надуют да подсунут чужой нож заместо этого, а другого такого во всей округе не сыщешь… он прямо как по моей руке сделан. И мне сроду никто ничего не дарил, разве что я сам у кого выманю хитростью, вот только Бил Фокс отдал мне щенка терьера, которого хотел утопить, да и то пришлось два часа его уламывать.

Все это он бойко произнес звонким дискантом и, с удивительной быстротой добравшись до конца своей долгой речи, нежно потер лезвие о рукав куртки.

— Ну, Боб, — немного покровительственно произнес Том, которого все эти воспоминания побудили отнестись к Бобу настолько дружески, насколько это подобало ему в его положении, хотя лучше всего из истории их знакомства он помнил причину прощальной ссоры, — могу я быть тебе чем-нибудь полезен?

— Что вы, что вы, мастер Том, — ответил Боб, со щелканьем закрывая нож и пряча его в карман, где тут же стал нашаривать что-то другое. — Я бы не стал к вам соваться, когда с вами такая беда приключилась и люди говорят, что хозяин — я еще для него птиц пугал, и он меня разок вытянул кнутом для потехи, когда увидел, как я таскаю с поля репу, — хозяин, говорят, больше никогда и головы не подымет… Я бы не пришел просить у вас второй нож, потому что вы дали мне раньше этот. Коли мне кто подставит фонарь, с меня этого хватит — я не жду второго, а тут же даю сдачи: услуга за услугу, а добрая услуга не хуже дурной, что там ни говори. Я снова вниз расти не стану, мастер Том, а вы мне больше всех по сердцу пришлись, когда я сам был еще мальчишкой, хоть вы и вздули меня тогда и ушли — и даже обернуться не захотели. Вот, к примеру, Дик Брамби, — да я мог дубасить его сколько душе угодно, а что за радость! Тут и рука устанет колотить парня, коли он все одно не видит, куда ему надо целить. Я знал парней, что битый час стояли, выпялив глаза на дерево, и не видели, где хвост птицы, а где листок. Нет хуже, чем водиться с таким дурачьем… Вот вы так умели бросать в цель, мастер Том: уж я знал, что вы в самый раз попадете палкой в крысу, или в ласку, или какая там еще была дичь, когда я выгонял их из-под кустов.

Боб вытащил из кармана грязный парусиновый мешочек и, возможно, продолжал бы свою речь, если бы в комнату не вошла Мэгги. Увидев ее, он в знак почтения снова принялся теребить свои рыжие вихры. Мэгги бросила на него удивленный и любопытный взгляд, но в следующий миг вид почти пустой комнаты поразил ее с такой силой, что она совсем забыла о присутствии Боба. Ее глаза сразу обратились туда, где висела раньше книжная полка, но на ее месте осталась лишь полоса невыцветших обоев, а под ней — столик с Библией и жалкой стопкой книг.

— О, Том! — воскликнула она, всплескивая руками. — Где же книги? Мне казалось, дядюшка Глегг обещал купить их… разве нет?… Неужто это все, что они нам оставили?

— Видно, так, — ответил Том с безразличием отчаяния. — С чего бы им покупать много книг, когда они купили так мало мебели?

— О, но ведь… — И, еле сдерживая слезы, она бросилась к столу, где лежали книги, чтобы посмотреть, что из них уцелело. — Наш дорогой „Путь паломника“, который ты сам раскрасил, когда был еще совсем маленьким! Помнишь эту картинку, где пилигрим одет в мантию и так похож на черепаху… О боже! — продолжала, чуть не плача, Мэгги, перебирая немногие оставшиеся книжки. — Я думала, мы никогда не расстанемся с ними, до самой смерти… а теперь все от нас уходит… и в старости ничто нам не напомнит наши детские годы!

Крупные слезы готовы были брызнуть у нее из глаз. Мэгги отошла от стола и бросилась в кресло, совершенно позабыв о Бобе, который неотступно следил за ней взглядом, как умный пес, чувствующий куда больше, чем может понять.

— Ну, Боб, — сказал Том, считая, что разговор о книгах был довольно неуместен, — ты, видимо, пришел повидать нас, потому что мы в горе? Это очень хорошо с твоей стороны.

— Я вам выложу все, как оно есть, мастер Том, — сказал Боб, начиная развязывать парусиновый мешочек. — Я, знаете, плавал на барке эти два года — надо же на хлеб заработать; а то смотрю за топками на маслобойне у Торри. Ну, и на прошлой неделе мне такая удача привалила… я всегда знал, что я парень везучий: уж коли поставлю ловушку, в нее всегда что-нибудь да попадет; но в этот раз была не ловушка, а пожар на маслобойне, и я погасил его, а то бы загорелось все масло, и хозяин дал мне десять соверенов… сам, своими руками. Сначала он сказал, что я храбрый малый — ну, да про то я и сам знаю, — но потом он выложил десять соверенов, а это мне уже в диковинку. Вот они — все, кроме одного! — И с этими словами Боб высыпал монеты из мешочка на стол. — Когда я получил эти деньги, у меня в голове закипело, словно в котле с похлебкой, — я все прикидывал, за какое бы дело мне теперь взяться, потому как у меня много к чему душа лежит, а баркой я сыт по горло, дни там тянутся, что свиные кишки. Сначала я подумал было накупить собак и хорьков да заделаться крысоловом, а потом решил взяться за что-нибудь новенькое, чтоб свет поглядеть, а то ловлю крыс я уж вдоль и поперек знаю. Думал я, думал и решил наконец стать бродячим торговцем — вот это дошлые парни!.. И я стал бы носить самые легкие товары и мог бы пустить в ход свой язык, а при крысах да на барке с него мало проку. И я бы ходил по всей округе, из конца в конец, и стал бы заговаривать зубы женщинам, и ел бы горячее в харчевнях — вот это была бы жизнь!

Боб остановился и затем сказал с отчаянной решимостью, мужественно отворачиваясь от этой райской картины.

— Но мне не жалко — право слово, не жалко! Я разменял одни из соверенов — купил матери гуся на обед и себе синюю плюшевую жилетку и шапку вот эту. Раз я хотел стать бродячим торговцем, так надо делать все, как положено. Но мне не жалко — право слово, не жалко! У меня на плечах голова, а не репа, сэр, и я, может статься, еще какой пожар потушу. Так вот, сделайте милость, мастер Том, возьмите эти девять соверенов и пустите, куда вам там нужно, — раз оно правда, что с хозяином дело худо. Надолго-то их не хватит, но малость они вас выручат.

Том был так тронут, что забыл и подозрения свои и гордость.

— Ты добрый парень, Боб, — сказал он, покраснев, с той легкой дрожью застенчивости в голосе, которая придавала очарование даже его высокомерию и суровости, — и я больше тебя не забуду, хотя сегодня и не узнал. Но я не могу взять твои девять соверенов: я заберу все, что у тебя есть, а мне они мало чем помогут.

— Да, мастер Том? — сказал Боб сокрушенно. — Вы так говорите потому, что думаете — они мне нужны? А я вовсе не такой уж бедный парень. И мать неплохо зарабатывает — она щиплет птицу, и всякая другая работа есть, и посади ее хоть на хлеб и воду, у нее это все одно идет в жир. И мне всегда так везет, а вам, поди, не очень, мастер Том… Старому хозяину, уж верно, нет… Чего ж вам не взять маленько моей удачи; кому от того худо? Да послушайте только — я выловил раз целый окорок в реке: видать, упал с одной из этих голландских лоханок, лопни мои глаза, не вру. Может, все-таки возьмете — а, мастер Том? Ради старого знакомства… не то я подумаю, что у вас против меня зуб.

Боб подвинул монеты вперед, но, прежде чем Том успел что-нибудь сказать, Мэгги, стиснув руки, заговорила, покаянно глядя на Боба:

— О, мне так стыдно, Боб… я никогда не думала, что ты такой хороший. Да ты самый добрый человек на свете!

Боб не знал о том нелестном мнении о себе, в котором Мэгги теперь внутренне раскаивалась, но судя по его улыбке, ему приятно было выслушать этот красноречивый панегирик, особенно от молодой девушки с такими, как он сообщил в тот вечер матери, „диковинными глазами; они так на него глядели, что он стал сам не свой“.

— Нет, право, Боб, я не могу взять деньги, — сказал Том, — но ты не думай, раз я отказываюсь, так не чувствую твоей доброты. Я не хочу ничего ни у кого брать, я хочу сам зарабатывать на жизнь. А эти деньги не очень бы мне помогли — правда, даже если бы я их и взял. Разреши мне вместо того пожать твою руку.

Том протянул розовую ладонь, и Боб не замедлил вложить в нее свою загрубелую смуглую руку.

— Дай, я спрячу соверены в мешочек, Боб, — сказала Мэгги, — и приходи повидаться с нами, когда накупишь себе товару.

— Выходит, я словно нарочно пришел похвалиться деньгами, — сказал Боб с досадой, беря у Мэгги мешочек, — коли беру их обратно. Я сплутовать не прочь, это верно, да только здесь я не плутовал; вот когда попадется мне жулик или простофиля, я люблю его немного околпачить, а так — нет.

— Ты лучше брось свои проделки, Боб, — сказал Том, — а то смотри — вышлют тебя в колонии в один прекрасный день.

— Ну уж нет, только не меня, — отозвался Боб с радостной уверенностью. — Против блошиных укусов закона нет. А коли я когда и облапошу дурака, так он с того только умнее будет. Ну, хоть один соверен возьмите, купите себе и мисс что-нибудь на память… вы ведь подарили мне нож.

С этими словами Боб положил на стол соверен и решительно завязал мешочек. Том отодвинул монету и сказал:

— Нет, право, Боб, благодарю тебя от всего сердца, но принять я его не могу.

И Мэгги, взяв монету, протянула ее Бобу и добавила как можно убедительнее:

— Сейчас нет… но, возможно, в другой раз. Если Тому или отцу понадобится твоя помощь, мы тебе сообщим… правда, Том? Ведь ты хочешь, чтобы мы всегда рассчитывали на тебя как на друга?

— Да, мисс, благодарю вас, — сказал Боб, неохотно забирая деньги. — Я того хочу, чего вы хотите. До свидания, мисс, желаю удачи, мастер Том, спасибо, что пожали мне руку, хоть вы и не хотите взять деньги.

Приход Кезии, которая с самым мрачным видом спросила, можно ли подавать чай или гренки непременно должны превратиться в уголь, своевременно оборвал поток красноречия Боба и ускорил прощание.

День шел за днем, и у мистера Талливера появились, по крайней мере на взгляд врача, более определенные симптомы выздоровления: мало-помалу он начал владеть руками и ногами и рассудок его делал судорожные усилия вырваться из сковывающего его оцепенения, точно живое существо, выкарабкивающееся из-под снежного сугроба, который все снова и снова оседает, засыпая только что проделанное отверстие. Если бы те, кто сидел по ночам у его постели, измеряли время лишь неверной надеждой, ведя счет часам, проведенным в спальне больного, оно бы потянулось для них невыносимо медленно, но они измеряли его, ведя счет дням, оставшимся до страшной минуты, когда состоится продажа мельницы, — а их оставалось все меньше и меньше, — и ночи мелькали для них слишком быстро. Пока мистер Талливер постепенно возвращался к жизни, все ближе и ближе подходил тот миг, когда в его судьбе должна была произойти решительная перемена. Чиновники, определяющие судебные издержки, делают свое дело так же добросовестно, как почтенный оружейник, изготовляющий мушкет, который, попав, когда придет срок, в храбрые руки, оборвет не одну жизнь. Взыскание судебных издержек, опротестовывание векселей, постановления о продаже имущества — все это дозволенное законом оружие, корабельные ядра или картечь, которые поражают не одну только намеченную цель, но и все вокруг. Так уж устроена наша жизнь, где одни страдают за грехи других, где так неизбежно взаимосвязаны человеческие страдания, что даже у правосудия есть свои жертвы, и возмездие часто идет дальше цели, карая ни в чем не повинных людей.

На второй неделе января повсюду были развешаны объявления о том, что в „Золотом льве“ в отведенное для таких дел послеобеденное время состоится продажа с торгов сельскохозяйственного и другого инвентаря мистера Талливера, а вслед за тем — принадлежащих ему мельницы и земли. Сам мельник, не подозревая, что прошло уже так много времени, думал, что находится в той ранней стадии своих Злосчастий, когда можно еще найти какой-нибудь выход, и нередко в те часы, когда он приходил в себя, бессвязно толковал слабым голосом о планах, которые приведет в исполнение, когда поправится. У жены и детей была некоторая надежда на такой исход дела, который по крайней мере позволит мистеру Талливеру не покидан, родного дома и не искать совершенно нового для себя занятия. К этому времени мельницей заинтересовался мистер Дин. Он рассудил, что для Геста и К0 может быть небезвыгодно купить Дорлкоутскую мельницу, которая и сейчас дает прибыль, а может дать и больше, если применить паровую энергию; в таком случае Талливера можно было бы оставить управляющим. Однако мистер Дин не мог еще сказать ничего определенного: раз у Уэйкема в руках закладная на землю, ему может прийти в голову купить также и мельницу и набить на нее цену, а фирма Гест и К0 в делах не руководствуется чувствами. Когда мистер Дин вместе с мистером Глеггом приезжал на мельницу, чтобы проверить, в каком состоянии находятся документы, он вынужден был сказать миссис Таллигер что-то именно в этом духе, так как она заметила: „Пусть бы Гест и К0 подумали только, что отец и дед мистера Талливера владели мельницей задолго до того, как на свете появилась их маслобойня“. Мистер Дин в ответ выразил сомнение в том, чтобы солидный возраст Дорлкоутской мельницы неопровержимо доказывал, насколько выгоднее вкладывать капитал в нее, чем в маслобойню Геста и К0. Что касается дядюшки Глегга, то все это лежало за пределами его понимания. Добросердечный старик искренне сочувствовал Талливеру и его семье, но все его деньги были помещены в превосходные закладные, и он не мог рисковать — это было бы несправедливо по отношению к его собственным родным; зато он твердо решил послать Талливеру фланелевые жилеты, от которых сам отказался в пользу сделанных из более эластичного материала, и время от времени покупать миссис Талливер фунт чая; он уже заранее тешился мыслью о собственной щедрости, предвкушая, как преподнесет ей чай и как она будет довольна, узнав, что это самый высший сорт. Все же было ясно, что мистер Дин расположен к Талливерам. Как-то раз он привез с собой Люси, приехавшую домой на рождественские каникулы; она прильнула к смуглой щеке Мэгги златокудрой ангельской головкой и, орошая обильными слезами, осыпала сестру поцелуями. Эти стройненькие белокурые дочки занимают самый уютный уголок в сердце не одного почтенного компаньона почтенной фирмы, и, может быть, тревожные и сочувственные расспросы Люси о брате и сестре как раз и заставили мистера Дина поспешить с подысканием Тому временного места на товарных складах и рекомендовать человека, который обучал бы его по вечерам счетоводству и калькуляции.

Это приободрило бы мальчика и несколько оживило его надежды, если бы в это время не обрушился тот удар, которого он так страшился: его отец будет объявлен банкротом; во всяком случае, придется просить кредиторов взять меньше того, что им следует, а для не изощренного в юридических тонкостях Тома это было то же банкротство. Про отца не только станут говорить, что он потерял все свое состояние, но и что он прогорел, а Том не знал более позорного слова. Когда были внесены судебные издержки, остался еще счет мистера Гора и дефицит в банке, да еще ряд мелких долгов; все это значительно превышало сумму, которую можно было выручить за имущество мистера Талливера, и кредиторам оставалось „максимум по десять или двенадцать шиллингов за фунт“, как поджав губы, авторитетно предсказал мистер Дин; слова эти кипящей смолой обожгли Тома, оставив в нем неутихающую боль.

А ему так нужна была какая-нибудь поддержка, чтобы не пасть духом в эти первые тягостные дни его новой жизни, когда ему внезапно пришлось сменить легкую скуку занятий в уютном доме мистера Стеллинга и деятельную праздность последнего полугодия, посвященного возведению воздушных замков, на общество мешков, и кож, и шумных парней, с грохотом кидающих на пол тяжелый груз чуть не прямо ему под ноги. Первый» шаг на пути к успеху приходилось делать среди пыли, холода и шума, и, кроме всего прочего, Том каждый день сидел до ночи не евши, потому что оставался в Сент-Огге для вечерних занятий с одноруким клерком в комнате, пропахшей крепким табаком. К тому времени, когда он добирался до дому и, голодный как волк, садился за ужин, его румяное лицо успевало сильно побледнеть. Нечего удивляться, что он не особенно приветливо отвечал, если мать или Мэгги с ним заговаривали.

Все это время миссис Талливер вынашивала план, при помощи которого она, и никто другой, отвратит то, чего они больше всего боялись, и заставит Уэйкема отказаться от покупки мельницы, если он питает такое намерение. Представьте себе почтенную и приятную во всех отношениях курицу, которая по странной прихоти природы вдруг примется изобретать способы, как бы помешать хозяйке свернуть ей шею или отправить вместе с цыплятами на рынок; вряд ли из этого получится что-нибудь кроме громкого кудахтанья и хлопанья крыльями. Миссис Талливер, видя, в какую они попали беду, решила, что была недостаточно энергична и что, если бы она занималась делами и время от времени вставляла свое твердое слово, это пошло бы на благо и ей и всей семье. Никто, оказывается, и не подумал обратиться к самому Уэйкему относительно мельницы; а ведь это рассуждала миссис Талливер, кратчайший путь к достижению цели. Конечно, мистеру Талливеру к нему ходить не стоит, даже если бы он мог и хотел это сделать, — ведь он тягался с ним и ругал на чем свет стоит все эти десять лет; ничего удивительного, если Уэйкем затаил против него злобу. И поскольку миссис Талливер пришла к убеждению, что ее муж кругом ошибался, раз довел ее до такого несчастья, она была склонна думать, что его мнение об Уэйкеме также ошибочно. Оно верно, Уэйкем посадил судебного пристава в дом и пустил все с молотка, но она предполагала, что он сделал это в угоду своему клиенту, одолжившему мистеру Талливеру деньги, — ведь адвокату приходится многим угождать, и с чего бы ему ставить мистера Талливера, который к тому же с ним судился, выше других? Этот поверенный, может статься, даже вполне разумный человек — почему бы нет? Он женился на одной из мисс Клинт, и когда миссис Талливер услышала об этой женитьбе — это было в то самое лето, когда она сделала себе голубой атласный спенсер и еще даже не помышляла о мистере Талливере, — за Уэйкемом не водилось ничего дурного. И не может того быть, чтобы к ней, которую он помнит еще как мисс Додсои, он отнесся недоброжелательно, коль скоро она объяснит ему, что она лично всегда была против всяких тяжб и сейчас вообще скорее склонна разделять во всем его, мистера Уэйкема, точку зрения, нежели точку зрения мужа. Короче говоря, если этот поверенный увидит, что почтенная матрона вроде нее, миссис Талливер, желает поговорить с ним по душам, почему бы ему и не отнестись благосклонно к ее ходатайству? Ведь она ему все толком объяснит, а этого еще ни разу никто не сделал. Не отправится же он поднимать цену на аукционе, только чтобы досадить ей, невинной женщине: ведь они, возможно, даже танцевали вместе когда-то у сквайра Дарли на этих больших балах — она со многими тогда танцевала, разве всех упомнишь?

Миссис Талливер таила все эти аргументы про себя, ибо, когда она заикнулась было мистеру Дину и мистеру Глеггу, что не прочь сама пойти поговорить с Уэйкемом, они сказали: «Нет, нет, нет», «Глупости, глупости», «Оставьте Уэйкема в покое», — и тон их показывал, что вряд ли они отнесутся с должным вниманием к более детальному изложению ее проекта. В еще меньшей степени могла она решиться намекнуть о своих планах Тому и Мэгги; ведь «дети всегда во всем против того, что им говорит мать», а Том, она заметила, был почти так же настроен против Уэйкема, как и сам мистер Талливер. Но это не присущее ей напряжение ума вызвало у миссис Талливер не присущие ей изобретательность и решимость, и за несколько дней до аукциона, когда уже нельзя было больше терять ни минуты, она придумала, как привести свой план в исполнение. Она завела речь о маринадах — большом запасе маринадов и кетчупа, которые мистер Хиндмарш, бакалейщик, несомненно у нее купил бы, если бы она могла лично вступить с ним в переговоры; поэтому она хочет пойти утром с Томом в Сент-Огг. Когда Том стал убеждать се пока не трогать маринадов — ему бы не хотелось, чтобы она сейчас появлялась в городе, — она сделала вид, что обиделась на такое отношение родного сына: спорит с ней насчет маринадов, которые она собственноручно варила по фамильным рецептам, унаследованным еще от его бабушки, умершей, когда его мать была маленькой девочкой. Том уступил, и они вместе дошли до Даниш-Стрит, где находилась бакалейная лавка мистера Хиндмарша, а неподалеку от нее контора Уэйкема.

Мистер Уэйкем еще не пришел, не присядет ли пока миссис Талливер у огня в его кабинете? Ждать ей пришлось недолго, поверенный явился точно в положенное время и, нахмурив брови, окинул испытующим взглядом полную белокурую женщину, которая поднялась, когда он вошел, и сделала ему почтительный реверанс. Перед ней был высокий мужчина с орлиным носом и густыми волосами с проседью. Вы никогда раньше не видели мистера Уэйкема и, возможно, интересуетесь, действительно ли он такой исключительно ловкий мошенник и злейший враг каждого честного человека вообще и мистера Талливера в частности, каким он представлялся вспыльчивому мельнику.

Вы уже могли убедиться, что мистер Талливер был из той породы людей, которые каждый случайный, слегка их Задевший выстрел толкуют как покушение на свою жизнь и легко попадают впросак в нашем мудреном свете, а это, если учесть, что сами они, разумеется, непогрешимы, можно объяснить лишь происками дьявола и его приспешников. Вполне вероятно, что Поверенный был виноват перед ним не больше, чем сложная, безостановочно действующая машина — перед неосторожным человеком, который, подойдя слишком близко, попадает в маховое колесо и неожиданно для себя превращается в фарш.

Но, просто поглядев на мистера Уэйкема, решить все эти вопросы, право, было невозможно: черты и выражение лица, подобно другим символам, нелегко прочитать без ключа. На первый взгляд орлиный нос поверенного, так раздражавший мистера Талливера, столь же мало, как и фасон его крахмального воротничка, указывал на то, что владелец его — мошенник; но стоило только признать это положение априори, и воротничок, как и нос, становился неопровержимым доказательством его вины.

— Миссис Талливер, если не ошибаюсь?

— Да, сэр. Урожденная мисс Элизабет Додсон.

— Садитесь, пожалуйста. У вас ко мне дело?

— О да, сэр, да, — сказала миссис Талливер; теперь, оказавшись перед этим грозным человеком и сообразив, что она так и не решила, как ей начать разговор, она испугалась собственной смелости. Мистер Уэйкем, сунув пальцы в карманы жилета, молча глядел на нее.

— Надеюсь, сэр, — начала она наконец, — надеюсь, сэр, вы не думаете, что я желаю вам зла, раз мой муж проиграл тяжбу, и в дом посадили судебного пристава, и пришлось продать все белье… О боже!.. Разве меня так воспитывали! Вы, верно, помните моего отца, сэр, они были закадычные друзья со сквайром Дарли, и мы всегда ходили к ним на танцы… Мы те самые мисс Додсон… Ни на кого так не обращали внимания… Оно и понятно, нас было целых четверо, и вы, верно, знаете, что миссис Глегг и миссис Дин мне доводятся сестрами. А что до судов, и чтобы потерять все свои деньги, и пустить все с молотка еще при жизни — такого я отроду не видела до замужества, да и после того долгое время. Ведь не виновата же я, что, по несчастью, попала из нашей семьи в такую, где все так нескладно делается. А чтобы я оскорбила вас когда, как другие люди, сэр, — никто вам этого про меня не скажет.

Миссис Талливер слегка покачала головой и поглядела на рубчик носового платка.

— Я не сомневаюсь в том, что вы говорите, миссис Талливер, — сказал мистер Уэйкем с холодной вежливостью. — Но вы хотели меня о чем-то просить?

— Да, сэр. И я вот что сказала себе; я сказала — ведь и у вас есть свои чувства, а что до моего мужа — он вот уже два месяца не в себе — я его не защищаю ни вот столечко, что он такой шум поднял из-за этого орошения… Хотя есть и хуже его люди, он никого не обманет и на шиллинг, даже на пенни, разве что ненароком… А коли он такой горячий и любит судиться, что я могу тут поделать? Как получил он письмо, где написано было, что земля теперь в ваших руках, тут с ним удар и приключился, — лежал будто мертвый. Но я знаю, вы будете вести себя как джентльмен.

— Что все это значит, миссис Талливер? — сказал мистер Уэйкем довольно резко. — О чем вы хотите меня просить?

— Да вот, сэр, кабы вы были так добры, — вздрогнув, заторопилась миссис Талливер, — кабы вы были так добры и не покупали мельницу и землю… землю-то еще куда ни шло… а только муж с ума сойдет от злости, ежели все вам достанется.

В глазах мистера Уэйкема промелькнула новая мысль, и он спросил:

— Кто вам сказал, что я собираюсь ее покупать?

— Ах, сэр, где мне самой такое выдумать? Мне бы это и на ум не пришло — ведь мой муж, а уж ему ли не знать законников, он всегда говорил, что им не к чему покупать дома или там землю — они их заполучают другим путем. Верно, и вы сделаете так же, я никогда и не говорила, что вы иначе станете делать.

— Ну, хорошо, а кто же это все-таки сказал? — спросил мистер Уэйкем и, откинув крышку конторки, стал перебирать там бумаги, еле слышно что-то насвистывая.

— Да мистер Глегг и мистер Дин, сэр, — они теперь занимаются всеми делами; и мистер Дин думает, что Гест и К0 купят мельницу и оставят мистера Талливера работать для них, ежели вы не захотите сами ее купить и не поднимете цену. А для мужа было бы так хорошо остаться на старом месте, коли он только сможет там заработать на хлеб: ведь она раньше его отцу принадлежала — мельница-то, а выстроил ее его дед; хотя мне и не нравилось, как она шумит, когда я только вышла замуж, — у нас в семье мельниц не было, у Додсонов-то, — и кабы я знала, что с этими мельницами вечно надо судиться, пусть бы другой кто из Додсонов выходил замуж за мельника, а не я; но я шла с завязанными глазами, уж это так, а тут все эти орошения и прочее.

— Что?! Гест и К0 покупают мельницу? Они, конечно, все возьмут в свои руки и будут платить вашему мужу жалованье?

— О боже, сэр, тяжко подумать, — сказала бедная миссис Талливер, и по щеке ее скатилась скупая слезинка, — что мой муж станет получать жалованье. Но это будет все же больше похоже на прежние времена, ежели мы останемся жить на мельнице, и нам не придется уйти куда глаза глядят… И вы только одно возьмите в соображение — ежели вы купите мельницу, мужа может опять удар хватить, и он никогда больше не встанет на ноги.

— Ну, а если бы я купил мельницу и оставил вашего мужа управляющим — тогда как? — спросил мистер Уэйкем.

— О, сэр, боюсь, он в жизни не согласится, даже коли сама мельница остановилась бы и стала молить его об этом. Ваше имя для него хуже яда, а уж особенно теперь; он так полагает, что это вы довели его до разорения, еще с тех пор, как оттягали по суду ту дорогу через луг — восемь лет назад; вот он с тех пор и начал… А я всегда говорила ему, что он неправ…

— Он тупоумный сквернослов и болван! — взорвался мистер Уэйкем, не в силах больше сдерживаться.

— О боже, сэр! — воскликнула миссис Талливер, в ужасе, что слова ее привели к таким неожиданным результатам. — Я не хочу с вами спорить, сэр, и он, возможно, изменил свое мнение за время болезни… он забыл многое из того, о чем раньше толковал частенько. И ведь не захотите вы иметь покойника на совести, ежели он вдруг помрет; а люди, и правда, говорят, что это не к добру, когда Дорлкоутская мельница переходит из рук в руки: может вся вода уйти, и тогда… Но вы не подумайте, что я желаю вам зла, сэр, и я забыла сказать, что я помню вашу свадьбу, словно это только вчера было… ведь миссис Уэйкем урожденная мисс Клинт, я это доподлинно знаю… И мой мальчик—а такого славного, красивого, статного мальчика только поискать — учился вместе с вашим сыном, и…

Мистер Уэйкем поднялся, открыл дверь и позвал клерка.

— Простите, что я вас прерываю, миссис Талливер, но мне сейчас надо заняться делами; и, я думаю, все, что нужно, уже сказано.

— И кабы вы имели все это в виду и не шли против меня и моих детей… Я не спорю, мистер Талливер неправ, но он уже довольно наказан, и есть и похуже люди, потому как его вина только в том, что он все раздает другим. Он никому не причинил вреда, только себе да своей семье… Тем хуже для нас… И я каждый день смотрю на пустые полки и вспоминаю, где что стояло…

— Да, да, я буду иметь это в виду, — быстро проговорил мистер Уэйкем, глядя на раскрытую дверь.

— И ежели вы будете так добры — не говорите никому, что я приходила к вам, а то мой сын будет сердиться на меня — скажет, я себя роняю, а у меня и без того довольно неприятностей, не хватает еще, чтоб меня бранили родные дети.

Голос бедной миссис Талливер задрожал, и, не в силах вымолвить ни слова в ответ на «прощайте» мистера Уэйкема, она только присела и молча вышла из комнаты.

— Когда состоятся торги на Дорлкоутскую мельницу? Где объявление? — спросил мистер Уэйкем у клерка, как только они остались одни.

— В следующую пятницу, в шесть часов вечера.

— А! Сбегайте-ка к Уиншипу, аукционисту: у меня есть к нему дело. Если он дома, попросите его зайти.

Хотя, направляясь в то утро в контору, мистер Уэйкем и не помышлял о Дорлкоутской мельнице, сейчас он уже твердо решил купить ее: толчком послужил разговор с миссис Талливер, из которого его быстрый ум сделал все необходимые выводы. Мистер Уэйкем принадлежал к тем людям, которые умеют быть стремительными без опрометчивости, ибо все желания их направлены к одной цели и их никогда не мучают внутренние противоречия.

Предположить, что мистер Уэйкем относился к Талливеру с той же непримиримой ненавистью, с какой Талливер относился к нему, значило бы представить, будто щука и плотва могут смотреть друг на друга с одной точки зрения. Плотва, естественно, питает отвращение к тому способу, каким щука удовлетворяет свой аппетит, а щука если и думает о плотве, даже о самой негодующей, то разве как о великолепном блюде; и только когда плотва встанет у нее поперек горла, щука начнет испытывать к ней личную вражду. Если бы мистер Талливер как-нибудь серьезно навредил поверенному или расстроил его планы, мистер Уэйкем не преминул бы почтить его своей местью. Но когда в базарный день мельник во всеуслышание называл мистера Уэйкема мошенником, клиенты стряпчего вовсе и не думали из-за этого забирать у него свои дела, и если при этом случае какой-нибудь шутник скототорговец, подзадоренный примером и выпитым бренди, делал выпад против Уэйкема, намекнув на завещания старых леди, поверенный, случись ему быть тут же, сохранял полнейшее sang froid, ибо не сомневался, что большинство состоятельных граждан Сент-Огга вполне довольны тем, что «Уэйкем есть Уэйкем», другими словами — человек, который и в мутной водице не слишком благовидных дел всегда сумеет сыскать брод. Джентльмен, составивший себе большое состояние, имеющий прекрасный загородный дом в Тофтоне и безусловно лучший винный погреб в Сент-Огге и его окрестностях, мог не бояться общественного мнения. И я не уверен, что даже сам честный мистер Талливер, глядящий на зал суда как на арену для петушиных боев, не стал бы одобрительно относиться к тому, что «Уэйкем есть Уэйкем», если бы обстоятельства сложились иначе; согласно свидетельству лиц, сведущих в истории, нам всегда свойственно смотреть сквозь пальцы на слабости победителей, если победа на нашей стороне. По всем этим причинам Талливер не мог быть помехой Уэйкему — напротив, этот бедняга сам получил от адвоката несколько жестоких ударов; глупец всегда вредит себе своей запальчивостью. Уэйкем ничуть не мучился угрызениями совести из-за того, что он разок-другой провел мельника. С чего же ему было ненавидеть этого незадачливого тяжебщика — этого достойного жалости бешеного быка, запутавшегося в его сетях?

Вместе с тем в число слабостей, которым подвержена человеческая природа, моралисты никогда не включали излишнюю слабость к людям, открыто оскорбляющим нас. Удачливый Желтый кандидат от Олд-Топпинга, возможно, не чувствует неутолимой ненависти к издателю Голубой газеты, развлекающему своих подписчиков напыщенной бранью по адресу Желтых, которые продают родину и соблазняют чужих жен и дочерей; но он вряд ли будет огорчаться, если закон и удобный случай помогут ему так лягнуть Голубого издателя, что тот из голубого сразу станет синим. Люди преуспевающие не прочь иной раз отомстить своим врагам, так же как они не прочь поразвлечься, если это не требует с их стороны больших усилий и не вредит делу. Ну разве не приятно наказать человека, помешав ему получить место, где он был бы как нельзя более кстати, или, отнюдь не преднамеренно, очернить его доброе имя? А такие хладнокровные маленькие отплаты искалечили не одну жизнь. Видеть, как люди, которые нанесли нам пустячную обиду, доведены до нищеты и унижения без всякого нашего участия в этом, — что может сильнее польстить тщеславию и оказать на нас более умиротворяющее действие? Провидение, а может быть, другой властитель этого мира, оказывается, позаботилось воздать по заслугам нашим врагам: обстоятельства почему-то складываются так, что им действительно никогда нет удачи. Уэйкем тоже был не прочь мимоходом отомстить злополучному мельнику; и когда миссис Талливер подсказала ему, как это выполнить, он решил потешить свою душу, сделав то самое, что сильнее всего уязвит мистера Талливера, — причем потешить не просто грубым проявлением низменной Злобы, но поступком, который позволит ему любоваться самим собой. Видеть, как твой враг унижен, приятно, нет слов, но это ничто по сравнению с той высокой радостью, которую мы испытываем, унижая его благодеянием или благотворительностью. Такого рода мщение может пасть на чашу добродетелей, а мистер Уэйкем не забывал следить, чтобы эта чаша перевешивала другую. Он уже однажды доставил себе удовольствие поместить своего старого врага в сент-оггскую богадельню, на переустройство которой внес большую сумму; а теперь ему представлялась возможность «позаботиться» о другом, сделав его своим слугой. Такие веши придают особый вкус богатству и доставляют столь приятные ощущения, какие и не снятся близорукой, распаленной мстительностью злобе, лезущей из кожи вон, чтобы нанести врагу прямой удар. К тому же Талливер, всем ему обязанный, вынужден будет придерживать свой грубый язык и будет ему куда лучшим слугой, чем какой-нибудь случайный работник, униженно выпрашивающий себе место. Талливер пользовался славой человека, который по праву гордится своей честностью, а у Уэйкема хватало ума не мерить всех на свой аршин. Он был склонен судить о ближних скорее по собственным наблюдениям, нежели согласно привычным нормам, и никто лучше него не знал, что есть на свете и честные люди. Да он и сам станет присматривать за мельницей — он любит все это деревенское хозяйство. Но, покупая Дорлкоутскую мельницу, он преследовал и другие цели, помимо желания отомстить мистеру Талливеру своей «благотворительностью». Это было и в самом деле превосходное вложение капитала; кроме того, ее хотели купить Гест и К0. Мистер Гест и мистер Уэйкем часто встречались в обществе, и поверенному было приятно взять верх над этим владельцем судов и маслобоен, голос которого стал звучать чересчур громко как в городских делах, так и в застольной беседе. Уэйкем был не только делец: его считали обходительнейшим человеком в высших кругах Сент-Огга, он умел вести остроумную беседу за портвейном, копался в часы досуга у себя в саду и, вне сомнения, был превосходным мужем и отцом: в церкви, когда он ее посещал, он сидел под прекрасным барельефом, сделанным в память его жены. Большинство мужчин на его месте женились бы вторично, а он, говорили, нежнее относился к сыну-калеке, чем многие другие к своим куда лучше сложенным отпрыскам. Мы не стали бы утверждать, что у него не было других сыновей, кроме Филипа, но в отношении тех его отцовство оставалось в тени, и, заботясь о них, он не считал нужным поднимать их до себя. В этом, по правде говоря, и заключался самый веский довод в пользу покупки Дорлкоутской мельницы: еще во время разговора с миссис Талливер дальновидному адвокату среди прочих мотивов пришло на ум, что эта покупка предоставит ему в будущем прекрасную возможность устроить одного славного паренька, которого он намеревался вывести в люди. Таковы были соображения человека, на которого хотела воздействовать миссис Талливер. Она потерпела неудачу; факт этот до некоторой степени может быть прояснен замечанием великого философа, что рыболовам, удящим на муху, не удается сделать свою наживку заманчивой, потому что они недостаточно знакомы с рыбьей психологией.

Был ясный морозный январский день, когда мистер Талливер впервые спустился вниз. Взглянув на освещенные ярким солнцем ветви каштана и крыши напротив его окна, он с раздражением заявил, что не желает больше сидеть взаперти. Ему казалось, что в этот солнечный день в любом другом месте лучше, чем в его спальне; он ничего не знал о пустоте внизу, еще подчеркнутой потоками бесчувственно-назойливого солнца, которому словно доставляло удовольствие освещать все те места, где раньше стояли знакомые издавна предметы. Судя по разговорам мистера Талливера, он был уверен, что лишь вчера получил письмо от мистера Гора, и попытки объяснить ему, что с тех пор прошло много недель и случилось много событий, были совершенно безуспешны, так как он каждый раз снова об этом забывал. В конце концов даже мистер Тэрнбул отчаялся подготовить больного к ожидающему его удару. Полностью осознать настоящее он сможет только постепенно, исходя из нового опыта, а не из слов, которые отступают перед впечатлениями, оставленными прошлым… Решение спуститься вниз вызвало трепет у жены и детей. Миссис Талливер попросила Тома не уходить в Сент-Огг — он должен задержаться и проводить отца в гостиную, и Том уступил ее просьбе, хотя внутренне весь сжался при мысли о том, что им предстоит. Последние несколько дней все трое были в особенно подавленном настроении, так как Гест и К0 не купили мельницы. И мельница и земля достались Уэйкему, который приезжал к ним и в присутствии миссис Талливер высказал мистеру Дину и мистеру Глеггу свою готовность оставить мистера Талливера, когда он поправится, в качестве управляющего. Это предложение послужило предметом горячих семейных споров. Дядюшки и тетушки почти единогласно держались того взгляда, что предложение это нельзя отвергать, если принять его мешают только чувства мистера Талливера, которые, поскольку ни тетушки, ни дядюшки их не разделяли, казались им абсолютно неуместными и ребяческими. По правде говоря, они считали, что он обратил против Уэйкема то возмущение и ненависть, которых, по сути, заслуживал сам за свой вздорный характер, и в частности — за приверженность к тяжбам. Он получал возможность обеспечить жену и детей, не обращаясь к помощи родственников и не впадая слишком открыто в нищету, — а кому из почтенных людей приятно встретить у обочины дороги опустившегося члена семьи? Мистера Талливера, рассуждала миссис Глегг, надо заставить понять, когда к нему окончательно вернется память, что теперь ему уже ничем себя не унизить; она всегда говорила, что так будет, раз он неуважительно относился к тем, «кто были его лучшими друзьями, на кого ему только и остается рассчитывать». Мистер Глегг и мистер Дин были не столь неумолимы; но оба они думали, что мистер Талливер уже достаточно причинил зла своей горячностью и причудами и должен забыть о них, когда ему предлагают средства к существованию; Уэйкем отнесся к Талливеру так, как надо, — Уэйкем на него зла не держит. Том был против того, чтобы принимать предложение, — ему было бы неприятно видеть отца в услужении у Уэйкема: он боялся, что это сочтут позорным; а главное горе его матери заключалось в полной невозможности заставить мистера Талливера изменить свой взгляд на Уэйкема и вообще «принять какие-нибудь резоны»… Нет, им придется поселиться в свинарнике, чтобы досадить Уэйкему, который отнесся к ним так благородно, что благороднее и быть не может. По правде сказать, от всех этих необъяснимых горестей, на которые она беспрестанно сетовала, взывая: «О боже, чем я хуже других женщин, чем я провинилась, что ты меня так покарал?», мысли миссис Талливер пришли в такой беспорядок, что Мэгги начала бояться, как бы она не повредилась в уме.

— Том, — сказала она, когда они вместе вышли из комнаты мистера Талливера, — мы все же должны попытаться хоть немного втолковать отцу, что произошло, прежде чем он спустится вниз. Но нужно забрать оттуда мать, а то она скажет что-нибудь невпопад и только все испортит. Попроси Кезию позвать ее вниз и занять чем-нибудь по хозяйству.

Кезии ничего не стоило справиться с этой задачей. Объявив о своем решении остаться у них «с жалованьем или без жалованья» до тех пор, пока хозяин не начнет выходить после болезни, она до некоторой степени вознаграждала себя тем, что прибрала к рукам хозяйку и ворчала на нее за то, что она целый день хнычет и ходит в несвежем чепчике, словно у нее «не все дома». В общем, это время неприятностей в семье было для Кезии настоящим праздником: она могла вволю помыкать стоящими выше нее, не боясь, что ее за это осудят. На этот раз ей понадобилось занести в дом высохшее белье! Хотела бы она знать, как одна пара рук может управляться со всем хозяйством и по дому и по двору, и вообще миссис Талливер будет только на пользу надеть шляпку и подышать свежим воздухом, а заодно сделать это необходимое дело. Бедная миссис Талливер послушно пошла вниз; получать приказания от служанки — вот все, что осталось ей от былого величия; скоро у нее уже не будет и служанки, которая могла бы ею помыкать.

Мистер Талливер отдыхал в кресле после одевания, а Мэгги и Том сидели рядом с ним, когда в комнату вошел Люк и спросил, не надо ли помочь хозяину спуститься.

— Да, да, Люк, подожди немножко, садись, — сказал мистер Талливер, указывая палкой на стул и глядя на Люка неотступным взглядом, совсем как дитя на няню, — тем взглядом, которым так часто смотрят выздоравливающие на тех, кто ухаживал за ними: Люк почти неотлучно сидел по ночам у его постели.

— Как сейчас вода, а, Люк? — сказал мистер Талливер. — Дикс больше не запруживает реку, а?

— Нет, сэр, все в порядке.

— А, я думаю, он теперь не скоро сунется, Райли его утихомирил. Вот что я сказал Райли вчера… Я сказал…

Мистер Талливер, опершись на подлокотники, наклонился вперед и уставился в пол, словно искал там что-то, стремясь поймать ускользающую мысль, как человек, борющийся с дремотой. Мэгги взглянула на Тома в немом отчаянии — мысли отца были так далеки от настоящего, которое вот-вот обрушится на его еще неокрепший мозг. Том готов был выбежать из комнаты, не в силах вынести мучительное напряжение, — вот одно из существенных различий между юношей и девушкой, мужчиной и женщиной.

— Отец, — сказала Мэгги, касаясь его руки, — разве ты не помнишь, что мистер Райли умер?

— Умер? — резко переспросил мистер Талливер, глядя ей в лицо странным испытующим взором.

— Да, он умер от удара почти год назад; ты еще говорил, что должен заплатить за него деньги; и он оставил своих дочерей в бедности… Одна из них — младшая учительница у мисс Фёрнисс, у которой, знаешь, я была в школе…

— А? — неопределенно протянул отец, все еще продолжая смотреть на нее.

Но как только заговорил Том, он и на него обратил тот же вопрошающий взор, словно его несколько удивляло присутствие здесь этих двух молодых людей. Когда ум его странствовал в прошлом, он забывал их нынешние лица: они были непохожи на лица того мальчугана и той девчушки, которые хранила его память.

— Прошло много времени после спора с Диксом, отец, — сказал Том. — Я помню, как ты говорил об этом три года назад, перед тем как я уехал учиться к мистеру Стеллингу. Я ведь все эти три года был в школе; ты разве забыл?

Мистер Талливер снова откинулся в кресле, перестав глядеть на них с детским любопытством, — наплыв новых мыслей отвлек его от того, что происходило вокруг.

— Да, да, — сказал он, помолчав немного, — я немалые деньги отдал за это… Уж я так решил, чтобы мой сын прошел хорошее обучение… Сам то я его не имел и всегда это чувствовал. Это заменит ему состояние — вот что я говорю, коли Уэйкему удастся снова взять надо мной верх…

Мысль об Уэйкеме задела новые струны, и он, взглянув на свой сюртук, принялся шарить по карманам. Затем повернулся к Тому и сказал прежним своим раздраженным тоном:

— Куда они задевали письмо Гора?

Оно лежало поблизости, в ящике от комода, — он и раньше часто о нем вспоминал.

— Ты знаешь, что в этом письме, отец? — спросил Том, подавая его мистеру Талливеру.

— Ясное дело, знаю, — ответил мистер Талливер довольно сердито. — Ну и что с того? Коли Фёрли не может взять мельницу, найдется другой: хватит на свете людей и кроме Фёрли. Досадно только, что я захворал… Пойди, Люк, скажи, чтоб запрягали: ничего со мной не станется, доеду до Сент-Огга. Меня ждет Гор.

— Нет, дорогой отец, — умоляюще прервала его Мэгги. — Прошло уже очень много времени с тех пор: ты был болен много недель… больше чем два месяца… Все изменилось.

Мистер Талливер посмотрел на всех троих по очереди с тревогой и удивлением; мысль, что немало произошло такого, о чем он не знает, изредка мелькала у него и прежде, но сейчас он словно в первый раз осознал это по-настоящему.

— Да, отец, — сказал Том в ответ на его взгляд. — Тебе не надо заниматься делами, пока ты совсем не поправишься: сейчас все устроено… и с мельницей, и с землей, и с долгами.

— Как устроено? — сердито спросил отец.

— Да вы не тревожьтесь об этом так сильно, хозяин, — сказал Люк. — Вы бы всем заплатили, кабы могли… Вот что я толкую все время мастеру Тому… Я говорю — вы бы всем заплатили, кабы могли.

Для доброго Люка, как это нередко случается с преданным работником, проведшим всю жизнь в услужении и не желающим лучшей доли, падение хозяина было трагедией. Ему хотелось как-то выразить свои чувства по поводу семейного горя, и эти слова, которые он неоднократно повторял Тому, когда отказывался взять свои пятьдесят фунтов (Том отдавал их ему из собственных денег), первыми пришли ему на ум. Как раз те слова, которые всего больнее должны были поразить его хозяина.

— Всем заплатил? — повторил он в невыразимом волнении; лицо его покраснело, и глаза зажглись огнем. — Как… что… меня объявили банкротом?

— О отец, милый отец, — воскликнула Мэгги, зная, что это ужасное слово полностью соответствует действительности, — постарайся перенести это… ведь мы так любим тебя… твои дети всегда будут тебя любить. Том заплатит им, когда вырастет; он сам сказал.

Она чувствовала, что отца начинает бить дрожь, и голос его тоже дрожал, когда, помолчав минуту, он произнес:

— Да, моя девочка, но мне-то второй жизни не прожить.

— Ты доживешь до того времени, как я со всеми расплачусь, отец, — сказал Том, которому с трудом повиновался язык.

— Ах, сынок, — вздохнул мистер Талливер, медленно покачивая головой, — что разбилось, снова не склеишь: это уж будет твоя заслуга, не моя. — Затем, снова взглянув на него, продолжал: — Тебе только шестнадцать… Трудненько тебе придется… Но ты не должен винить отца, мне не под силу было справиться со всеми мошенниками. Зато я дал тебе хорошее обучение… Это тебе поможет стать на ноги.

Казалось, в горле у него застрял комок, с таким трудом он произнес последние слова; румянец, напугавший детей, ибо он часто предвещал временное возвращение паралича, схлынул, лицо его было бледно и взволнованно. Том ничего не ответил: он все еще боролся с желанием убежать из комнаты. Отец несколько минут сидел, не говоря ни слова, но мысли его, казалось, больше не блуждали в прошлом.

— Значит, все пустили с молотка? — спросил он более спокойно, словно его просто интересовало, что произошло за последнее время.

— Все продано, отец; но мы еще не знаем, кому достались земля и мельница, — сказал Том, стремясь предупредить его вопрос, чтобы не пришлось обнаружить, что купил их Уэйкем.

— Ты не должен удивляться, что внизу так пусто, отец, — сказала Мэгги, — но твое кресло и конторка там… Они по крайней мере у нас остались.

— Ну так пойдем…. Помоги мне спуститься, Люк… Я хочу сам на все посмотреть, — сказал мистер Талливер, опираясь на палку и протягивая другую руку Люку.

— Да, сэр, — отозвался Люк, подставляя плечо хозяину, — вам легче будет все это понять, когда вы своими глазами увидите: так быстрей привыкнешь. Это как моя матушка говорит о своей одышке… Она говорит: «Мы теперь старые друзья», хоть она изо всех сил боролась против нее спервоначала.

Мэгги побежала вперед, чтобы проверить, все ли в порядке в мрачной гостиной, где огонь, почти бесцветный в лучах зимнего солнца, казалось, еще усиливал общее убожество. Она повернула кресло отца, отодвинула в сторону стол, чтобы сделать шире проход, и с бьющимся сердцем стала ждать, когда он войдет и в первый раз глянет вокруг. Том шел впереди, неся скамеечку для ног, и остановился рядом с Мэгги в дверях комнаты.

У Тома было куда тяжелее на сердце — Мэгги, при всей ее чуткости, не так страдала, ибо горе открыло простор для ее любви, дало возможность излиться ее страстной натуре. Ни один настоящий мальчик не может этого понять: он готов лучше отправиться убивать Немейского льва или совершить сколько угодно геройских подвигов, нежели постоянно терзаться чувством жалости, если он не в силах уничтожить зло, причинившее страдание.

Мистер Талливер остановился в дверях, опершись на руку Люка, и посмотрел вокруг, на все те пустые места, что были для него заполнены тенями стоявших там раньше предметов — каждодневных спутников его жизни. Казалось, сознание мистера Талливера с каждой минутой крепло, поддерживаемое свидетельством его пяти чувств.

— А! — медленно произнес он, двинувшись к своему креслу, — они продали все с молотка… продали все с молотка.

Затем, усевшись в кресло и опустив палку на пол, он снова обвел взглядом комнату.

— Они оставили большую Библию, — сказал он. — В ней все записано… когда я родился и когда взял себе жену… Принеси ее мне, Том.

Библия была положена перед ним и раскрыта на чистом листе в начале книги, а когда он медленно читал записи, в комнату вошла миссис Талливер и, увидя, что ее муж уже спустился вниз и сидит с семейной Библией в руках, остановилась в безмолвном изумлении.

— А, — сказал он, глядя на то место, где лежал его палец, — моя мать была Маргарет Битон… умерла в сорок семь лет: в их семье никто долго не жил… а мы пошли в мать — Гритти и я, — мы тоже скоро уйдем на покой.

Над записями о рождении и замужестве сестры он остановился, словно они навели его на новые мысли, затем вдруг взглянул на Тома и встревоженно спросил:

— Они не заставили Мосса выплатить деньги, что я ему одолжил, нет?

— Нет, отец, — сказал Том, — расписка была сожжена. Мистер Талливер снова обратил свой взор на страницу и немного погодя промолвил:

— А… Элизабет Додсон… Вот уже восемнадцать лет, как я женился на ней.

— Будет в следующее благовещение, — добавила миссис Талливер, подходя к нему и глядя на страницу.

Муж серьезно взглянул ей в лицо.

— Бедняжка Бесси, — сказал он, — ты была тогда красивая девушка — все это говорили… и я всегда думал, что ты на редкость хорошо сохранилась… А теперь ты так постарела… Не держи на меня зла… Я хотел сделать, как для тебя лучше… Мы обещали друг другу делить и радость и горе.

— Но я никогда не думала, что будет столько горя, — сказала бедная миссис Талливер со странным испуганным видом, который стал появляться у нее в последнее время, — мой покойный отец отдал меня… и все это случилось так вдруг…

— О, мама, — прервала ее Мэгги, — зачем ты это все говоришь?

— Да, я знаю, вы не даете бедной матери и рта раскрыть… И так всю жизнь… Ваш отец никогда не слушал, что я ему говорю… Никакого толку не было просить его… И сейчас не будет, даже стань я перед ним на колени.

— Не говори так, Бесси, — сказал мистер Талливер, который в эти первые минуты унижения не мог не видеть, как ни был он горд, что упреки его жены справедливы. — Коли я могу что сделать, чтобы загладить свою вину перед тобой, я не скажу «нет».

— Значит, мы можем остаться здесь, и у нас будет свой кусок хлеба, и я не должна расставаться с сестрами… А я всегда была тебе такой хорошей женой, никогда ни в чем не перечила… И они все говорят… все говорят — это только справедливо… Да ведь ты так настроен против Уэйкема.

— Мать, — сурово сказал Том, — сейчас не время говорить об этом.

— Пусть говорит, — прервал его мистер Талливер. — Что ты хочешь сказать, Бесси?

— Да ведь теперь и мельница и земли — всё в руках Уэйкема, и что толку ссориться с ним, когда он говорит, что ты можешь остаться здесь — чего уж благороднее — и вести все дела и иметь тридцать шиллингов в неделю и лошадь, чтобы ездить на рынок… А где нам голову приклонить? Нам придется переехать в домик на деревне. Чтобы мне и детям дойти до этого… И все потому, что ты не можешь не ссориться с людьми, и слушать никого не желаешь…

Мистер Талливер, дрожа, сжался в кресле.

— Твое право требовать от меня чего хочешь, Бесси, — тихо сказал он. — Довел тебя до бедности… Этот мир мне не по силам… я теперь ничто… несостоятельный должник… Где уж мне теперь стоять на своем?

— Отец, — сказал Том, — я не согласен с матерью и дядюшками, ты не должен служить у Уэйкема. Я получаю теперь фунт в неделю, и ты сможешь найти какую-нибудь работу, когда поправишься.

— Молчи, Том, молчи; на сегодня с меня хватит. Поцелуй меня, Бесси, и давай не держать друг на друга зла: нам никогда уже не быть молодыми… Этот мир мне не по силам.

За этим первым моментом самоотречения и покорности последовали дни отчаянной душевной борьбы; становясь все крепче, мельник мог шире охватить внутренним взором то сложное положение, в которое он сам себя поставил. Измученное животное не рвется с привязи; так и мы, ослабленные болезнью, не можем отказаться от обетов, которые потом, когда мы наберемся сил, представляются нам немыслимыми. Были дни, когда Талливеру казалось, что выполнить данное им Бесси обещание выше сил человеческих: он дал согласие, не зная, чего она от него потребует… Она с таким же успехом могла попросить его поднять на плечи дом. Но, помимо мысли, что он, женившись на Бесси, сделал ее несчастной, были и еще соображения, говорившие в пользу просьбы жены. Он видел здесь возможность, отказывая себе во всем, скопить из жалованья деньги, чтобы вернуть все сполна кредиторам, а вряд ли ему будет легко найти себе другое столь подходящее место. Он привык вести не слишком обременительную жизнь, много распоряжаться и мало работать и не знал, приспособится ли к новому делу. А если ему ничего не останется, кроме поденной работы, и жене придется прибегнуть к помощи сестер? Перспектива вдвойне для него неприятная после того, как они позволили продать все сокровища Бесси — наверняка с умыслом, чтобы восстановить ее против мужа: пусть почувствует, что это он довел ее до такой крайности. Слушая их увещания, когда они приезжали убеждать его, что он обязан это сделать ради Бесси, он отводил глаза, и лишь когда они поворачивались к нему спиной, бросал на них исподтишка гневные взгляды. Только страх, что иначе ему придется прибегнуть к их помощи, мог побудить его последовать их совету.

Но сильнее всего в нем говорила любовь к старым местам, где он бегал когда-то еще мальчишкой — так же, как впоследствии Том. Талливеры жили здесь уже много поколений, и он помнил, как, сидя зимними вечерами на низкой скамеечке, слушал рассказы отца о старой, наполовину бревенчатой мельнице, которая стояла на этом же месте, пока не была почти совсем разрушена наводнением, и его дед снес ее и поставил новую. Когда мистер Талливер начал уже ходить и снова увидел все то, к чему с детства привык его взор, — тут-то он по-настоящему почувствовал, как крепко держит его любовь к родному дому, который стал частью его жизни, частью его самого. Он не мог вынести мысли, что ему придется оставить его — дом, где он различал скрип каждой двери и каждых ворот, где форма и цвет каждой крыши для него хороши, потому что они питали его юные чувства. Наши высокоученые пилигримы, взращенные на книгах о путешествиях и уносящиеся воображением в Замбези, которым некогда задерживаться у зеленых изгородей — ведь им надо поскорее попасть в тропики, где они как дома среди пальм и смоковниц, — вряд ли могут хоть отчасти попять, что за чувства питает такой старозаветный человек, как Талливер, к месту, с которым связаны все его воспоминания и где жизнь кажется привычной старой мотыгой с отполированной временем ручкой, уютно покоящейся в его ладони. А он сейчас жил воспоминаниями далекого прошлого, которые особенно ярко встают в нашей памяти в часы вынужденного безделья, когда мы оправляемся от болезни.

— Да, Люк, — сказал он однажды, глядя на сад, — я помню тот день, когда посадили эти яблони. Никто так не умел сажать деревья, как мой отец, — для него прямо праздник был достать повозку саженцев… а я вечно бегал за ним, как собачонка, и в жару и в холод.

Затем он повернулся и, прислонившись к садовым воротам, оглядел строения напротив.

— Старая мельница будет скучать по мне — а, Люк? Говорят, когда мельница переходит в другие руки, река гневается… Я слышал, как отец не раз говорил это. Кто знает — может, оно и верно, мудреный это свет, тут без нечистого не обошлось… Мне этот свет оказался не под силу, я знаю.

— Да, сэр, — сочувственно сказал Люк, — как подумаешь про ржу на пшенице да как скирды сами загораются и про всякое такое, что я перевидал на своем веку… свет, и вправду, часто кажется чудным: вот у последней свиньи, что мы закололи, сало плавится точно масло — ничего на сковородке не остается.

— Помню, словно это вчера было, — продолжал мистер Талливер, — как мой отец начал варить солод. Так и вижу тот день, когда была закончена солодовня. Я думал, эт0 какой большой праздник; мать тогда приготовила плум-пудинг, и я сказал матери… она была красивая черноглазая женщина, моя мать, — Мэгги будет как две капли воды на нее похожа… — Здесь мистер Талливер зажал палку между колен и вынул табакерку, чтобы в полной мере насладиться историей, которую рассказывал, роняя слово за словом, будто образы прошлого отвлекали его в сторону. — Я был совсем маленький мальчик, немногим выше материных колен… Она так любила нас, ребятишек, Гритти и меня… И я сказал ей: «Мать, — сказал я, — теперь каждый день будет плум-пудинг, раз у нас новая солодовня?» Она рассказывала мне это до своего смертного часа. Она была еще молодая женщина, когда умерла, — моя мать. Но вот уже сорок лет с лишком прошло с тех пор, как построили солодовню, и не было дня за это время, чтобы я не выглянул утром во двор посмотреть первым делом на нее, и так круглый год. Я бы ума решился на новом месте. Я буду словно в чужом лесу… Как ни прикидывай — все тяжко… Хомут натрет мне холку, но все же лучше тянуть свой воз по старой дороге, чем по новой.

— Да, сэр, — отозвался Люк, — вам будет легче здесь, чем в другом месте. Я сам недолюбливаю новые места, все гам так нескладно… на колесах у фургонов узкие ободья, может статься — и перелазы иначе сделаны, и овсяные лепешки по-другому пекут, как вот в верховьях Флосса. Нет хуже, как уезжать из родных мест.

— Но боюсь, Люк, они захотят рассчитать Бена, и тебе в помощь останется один парнишка… Ну, и я могу немного пособить на мельнице. Твое место станет похуже, чем прежде.

— Не тревожьтесь, сэр, я о том не пожалею. Я был с вами двадцать лет, а двадцать лет не прибегут, коли вы им посвистите, как и деревья от того не вырастут, — все в руках божьих. Я не терплю новых кушаний и новых лиц, никогда не знаешь, придутся ли они тебе по нутру.

Закончилась прогулка в молчании, ибо Люк, стремясь убедить хозяина, был необычно многоречив и совершенно истощил свои словесные запасы, а мистер Талливер вернулся от воспоминаний детства к мучительным раздумьям о стоящем перед ним выборе. Мэгги заметила, что он был необыкновенно рассеян за вечерним чаем. Потом он сидел, понурившись, в кресле и, уставясь в пол, шевелил губами и время от времени покачивал головой. Но вот он пристально посмотрел на миссис Талливер, которая вязала, сидя против него, затем на Мэгги, склонившуюся над шитьем; она всем существом своим чувствовала, что в душе отца происходит тяжелая драма. Вдруг мистер Талливер взял кочергу и с яростью разбил большой кусок угля.

— Господи боже мой, мистер Талливер. о чем ты только думаешь? — проговорила жена, испуганно взглядывая на него. — Ты совсем не жалеешь уголь, разбиваешь большие куски, а у нас его и так мало осталось, одному богу известно, откуда мы достанем еще.

— Мне кажется, ты не совсем хорошо себя чувствуешь, отец, а? — сказала Мэгги. — Тебя что-нибудь тревожит?

— Почему это до сих пор нет Тома? — в нетерпении спросил мистер Талливер.

— Боже мой! Разве уже пора? Мне надо пойти приготовить ему ужин, — сказала миссис Талливер и, положив на стол вязанье, вышла из комнаты.

— Уже почти половина девятого, — проворчал мистер Талливер. — Он должен скоро быть. Пойди, принеси большую Библию и открой ее на первом листе, где все записано. И достань перо и чернила.

Мэгги, удивленная, повиновалась, но отец больше ни о чем ее не стал просить и только прислушивался, не раздадутся ли шаги Тома на гравиевой дорожке, раздраженный, по-видимому, тем, что поднявшийся ветер заглушает своим ревом все другие звуки. В глазах его горел странный огонь, порядком напугавший Мэгги; теперь уже и она не могла дождаться Тома.

— А, вот он, — взволнованно сказал мистер Талливер, когда наконец раздался стук в дверь.

Мэгги пошла открыть Тому, но из кухни уже спешила мать.

— Погоди, Мэгги, я сама открою.

Миссис Талливер стала немного побаиваться сына, но ревниво относилась к малейшей услуге, оказанной ему другими.

— Ужин готов, стоит на столе у камина, — сказала она, когда он разделся. — Тебе никто не будет мешать: я знаю, ты этого не любишь, и я не буду с тобой разговаривать.

— Мне кажется, мама, Тома хочет видеть отец, — сказала Мэгги, — он должен сперва зайти в гостиную.

Том вошел в комнату, как всегда по вечерам — угрюмый, но, увидев раскрытую Библию и чернильницу, встревоженно и удивленно взглянул на отца, встретившего его словами:

— Входи, входи. Что так поздно сегодня? Ты мне нужен.

— Что-нибудь случилось, отец? — спросил Том.

— Садись, все садитесь, — повелительно произнес мистер Талливер. — Том, ты подойди сюда; я хочу, чтобы ты кое-что записал в Библию.

Все трое сели, глядя на него. Оп начал медленно, посмотрев на жену:

— Я принял решение, Бесси, и не отступлюсь от своего слова. Мы ляжем с тобой в одну могилу, и не надо нам держать зла друг против друга. Я останусь на старом месте и буду служить Уэйкему… и служить буду честно, Талливер не может быть нечестным — помни это, Том. — Здесь голос его поднялся. — Меня будут винить, что я не выплатил все сполна… но я тут ни при чем… все потому, что на свете развелось столько мошенников. Мне не под силу было тягаться с ними, пришлось уступить. Я суну свою шею в ярмо, потому как ты вправе сказать, что я довел тебя до нищеты, Бесси… И я буду служить ему честно, словно он и не мошенник: я честный человек, хотя никогда мне больше не держать высоко головы… Я сломанное дерево… сломанное дерево.

Он замолчал и посмотрел в землю. Затем, вдруг подняв голову, сказал громким и проникновенным голосом:

— Но я не прощу ему! Я знаю — они говорят, будто он не хотел причинить мне зла… Так-то нечистый и помогает мошенникам… Уэйкем был всему затейщик… но он слишком важный господин… знаю, знаю. Говорят, я не должен был начинать тяжбу. Но кто сделал так, что ни арбитража нет, ни справедливости не добиться? Ему-то все нипочем; он один из этих важных джентльменов, что наживают деньги на бедных людях, а когда пустят их по миру, начинают им же благодетельствовать. Я ему не прощу! Да падет на его голову позор, чтобы родной сын от него отвернулся. Хоть бы он такое что сделал, чтобы его послали щебенку бить на дороге! Да нет, он слишком большой мошенник, закону не наложить на него руку. И запомни это, Том, — ты тоже никогда не прощай ему, коли хочешь быть мне сыном. Может, еще наступит время, что ты отплатишь ему… Для меня оно уже не придет — моя голова в ярме. Теперь пиши… пиши это в Библию.

— О, отец, что ты! — воскликнула Мэгги, бледная и трепещущая, опускаясь на пол у его колен. — Грешно проклинать своих ближних и таить в душе зло.

— Нет, не грешно, говорю тебе, — исступленно проговорил отец. — Грешно, когда мошенники живут припеваючи — Это работа дьявола. Делай, как я тебе говорю, Том. Пиши!

— Что мне писать, отец? — спросил Том с мрачной покорностью.

— Пиши, что твой отец, Эдуард Талливер, поступил на службу к Джону Уэйкему, человеку, разорившему его, потому как обещал жене сделать, что в его силах, чтобы загладить свою вину перед ней, и потому как хотел умереть на старом месте, где сам родился и где родился его отец. Напиши все это как положено… ты знаешь как… а потом напиши, что пусть все это и так — я не простил его и, хоть служить ему буду честно, желаю ему всякого зла. Напиши это.

В мертвой тишине перо Тома двигалось по бумаге. Миссис Талливер была испугана, Мэгги трепетала, как лист.

— Ну, послушаем, что ты написал, — сказал мистер Талливер.

Том медленно прочитал вслух свою запись.

— А теперь напиши… напиши, что и ты никогда не забудешь того зла, которое Уэйкем причинил твоему отцу, и отомстишь ему и его родным, коли это будет в твоих силах. И подпишись: Том Талливер.

— О нет, отец, милый отец! — прошептала Мэгги, еле шевеля губами от ужаса. — Ты не должен заставлять Тома писать это.

— Замолчи, Мэгги! — сказал Том. — Я так напишу.