Вот уже четыре дня, как Мэгги гостила у тетушки Мосс, и этой доброй женщине с отуманенными заботой глазами казалось, что никогда еще так ярко не светило раннее июньское солнце; а для многочисленных кузенов и кузин Мэгги ее визит составил эпоху, и они навсегда запомнили каждое ее слово, каждый жест, словно она была воплощением небесной красоты и мудрости.

Окруженная детворой, Мэгги вместе с тетушкой Мосс стояла на мощеной дорожке и кормила цыплят. Был тот мирный час дня, когда на ферме все затихает. Длинные и ветхие хозяйственные постройки вокруг пустынного двора оставались такими же унылыми, как и прежде, но разросшиеся в беспорядке кусты роз уже по-летнему пышно раскинулись над старой садовой оградой, а расположенный на пригорке серый деревянный дом казался при этом ослепительном полуденном солнце погруженным в вековой сон и находился в полной гармонии с разлитой в воздухе дремотной неподвижностью. Мэгги, перекинув шляпку через руку, с улыбкой смотрела на выводок крошечных пушистых цыплят у ее ног, как вдруг тетушка Мосс воскликнула:

— Господи боже мой, кто это въезжает в ворота?

Это был джентльмен на крупной гнедой лошади, взмыленные бока и шея которой свидетельствовали о быстрой езде.

Кровь прихлынула к лицу Мэгги, и сердце ее учащенно Забилось. Ее объял ужас, словно внезапно воскрес заклятый враг, лишь на время притворившийся мертвым.

— Кто это, милочка? — спросила тетушка Мосс, видя по выражению липа Мэгги, что всадник ей знаком.

— Это мистер Стивен Гест, — едва слышно ответила Мэгги. — Моей кузины Люси… Близкий друг моей кузины Люси.

Стивен был уже совсем рядом; он соскочил с лошади и тел к ним, на ходу приподнимая шляпу.

— Попридержи-ка лошадь, Уилли, — сказала миссис Мосс своему двенадцатилетнему сыну.

— Благодарю вас, не надо, — проговорил Стивен, беря под уздцы лошадь, нетерпеливо мотавшую головой. — Я должен не мешкая пуститься в обратный путь. Я к вам с поручением, мисс Таллпвер, — оно чисто личного свойства. Могу я попросить вас отойти со мной на несколько шагов?

Стивен казался измученным и раздраженным: такой вид бывает у человека, которого настолько одолели заботы или тревоги, что ему уже не до еды и не до сна. Он говорил отрывисто, словно неотложность поручения давала ему право не думать о том, как воспримет его визит и просьбу миссис Мосс. Добрая миссис Мосс, заметно робея в присутствии Этого, по всей видимости, надменного джентльмена, все еще в душе недоумевала, не следует ли ей снова предложить ему оставить лошадь и войти в дом; но Мэгги, чувствуя всю неловкость создавшегося положения и будучи не в силах хоть что-нибудь сказать в ответ, надела шляпку и направилась к воротам.

Стивен последовал ее примеру; он шел рядом, ведя на поводу лошадь. Они не обменялись ни словом, пока не вышли на межу и не прошли несколько шагов; тогда Мэгги, все это время смотревшая прямо перед собой, повернула обратно и высокомерно, не скрывая своего негодования, сказала:

— Мне нет нужды идти дальше. Не знаю, считаете ли вы деликатными и достойными джентльмена ваши действия, вынудившие меня выйти вместе с вами, или, быть может, в ваши намерения входило еще больше оскорбить меня, навязав мне это свидание?

— Конечно, вы рассержены моим приездом, — сказал Стивен с горечью. — Вас заботит только одно — чтобы не было затронуто ваше женское достоинство; вам нет дела до того, как страдаю я.

Мэгги вздрогнула, как бы под действием едва ощутимого тока.

— Как будто не довольно того, что я совершенно запутался, что я схожу с ума от любви к вам, что, пытаясь остаться верным долгу, я противлюсь самой сильной страсти, на какую только способен человек, — вы еще обращаетесь со мной как с грубым животным, намеренно оскорбляющим вас. Тогда как, будь я только свободен, я сию же минуту просил бы вашей руки, молил бы вас принять мою жизнь, мое состояние и распоряжаться ими так, как вам будет угодно. Я знаю, что я забылся. Я позволил себе непростительную вольность. Я проклинаю себя за это. Но в тот же миг я раскаялся; все это время я терзался раскаянием. Вы не вправе бесповоротно осудить меня: если любишь, как я, всем сердцем, можно на мгновение поддаться порыву; но поверьте, вы должны поверить, — для меня нет большего страдания, чем заставить страдать вас. Чего бы я только не отдал, чтобы загладить свою вину!

Мэгги не решалась заговорить, не решалась повернуть голову. Силы, которые придавало ей негодование, иссякли. Она не осмеливалась выговорить даже слов прощения, готовых вырваться у нее в ответ на это признание.

Они снова оказались у ворот, и Мэгги остановилась, охваченная дрожью.

— Вы не должны мне говорить эти слова, я не должна слушать их, — с мукой в голосе и опустив глаза, сказала она Стивену, вставшему перед ней, чтобы загородить путь к воротам. — Мне очень грустно, что я причинила вам столько страданий; но ведь слова здесь напрасны.

— Нет, не напрасны! — с жаром воскликнул Стивен. — Если бы в вашей душе нашлась для меня хоть капля жалости и снисхождения, а не одна жестокая несправедливость — разве это было бы напрасно? Мне легче было бы все снести, если бы я знал, что вы не презираете меня, не считаете наглым фатом. Посмотрите на меня — видите, какой я жалкий и истерзанный; я каждый день делаю по тридцать миль, чтобы только не думать о вас.

Мэгги не могла, не смела взглянуть на него: она уже раньше видела, какое у него измученное лицо.

— Я не думаю о вас плохо.

— Тогда, дорогая, взгляните на меня, — с бесконечной нежностью в голосе молил Стивен. — Не уходите. Дайте мне испытать хоть минутное счастье, дайте почувствовать, что вы меня прощаете.

— Я прощаю вас, — ответила Мэгги, потрясенная тоном, каким это было сказано, и еще больше испуганная тем, что поднималось в ней самой. — Прошу вас, не удерживайте меня. Прошу вас, уезжайте.

Крупная слеза скатилась из-под полуопущенных ресниц.

— Я не могу уехать, не могу оставить вас, — сказал Стивен с еще более страстной мольбой. — Я вернусь снова, если вы так холодно расстанетесь со мной. Я не отвечаю за себя. Но если вы пройдете со мной еще немного, я смогу этим 5кить. Вы же видите, ваш гнев сделал меня в десять раз более безрассудным.

Мэгги повернула обратно, но Танкред, гнедой конь Стивена, выразил столь энергичный протест против этих бесконечных поворотов, что Стивен, заметив выглянувшего из-за ворот Уилли Мосса, окликнул его:

— Послушай! Попридержи-ка на несколько минут лошадь.

— Нет, нет, — сказала Мэгги поспешно, — тете это покажется странным.

— Не думайте об этом, — нетерпеливо проговорил Стивен. — Она никого не знает в Сент-Огге… Поводи его минут пять взад и вперед, — добавил он, обращаясь к Уилли, потом сделал шаг к Мэгги, и они двинулись дальше. Она должна была идти, иного выхода у нее не было.

— Возьмите меня под руку, — умоляюще сказал Стивен, и Мэгги повиновалась с таким ощущением, будто она скользит вниз, как в ночном кошмаре.

— Неужели этому не будет конца? — начала она, пытаясь словами отогнать гнетущее чувство. — Как это низко, как это постыдно — позволить себе взгляд или слово, о которых Люси… о которых все другие не должны знать. Подумайте о Люси.

— Я думаю о ней, да благословит ее бог. Если бы не это… — И Стивен положил ладонь на руку Мэгги, лежавшую на сгибе его локтя; им обоим трудно было говорить.

— Я тоже связана, — сделав отчаянное усилие, выговорила наконец Мэгги, — даже если не было бы Люси.

— Вы помолвлены с Филипом Уэйкемом? — спросил Стивен. — Это правда?

— Я считаю себя помолвленной с ним и не выйду замуж ни за кого другого.

Стивен молчал, пока они не свернули на поросшую густой травой тенистую боковую тропинку, и тогда в неистовом порыве у него вырвалось:

— Это неестественно, это чудовищно, Мэгги! Если бы вы любили меня, как я вас, мы бы перешли через все, лишь бы принадлежать друг другу. Мы разорвали бы все ложные узы, порожденные нашей слепотой, и соединились бы навеки.

— Я готова скорее умереть, чем поддаться этому искушению, — медленно и отчетливо произнесла Мэгги, отнимая у него руку: все духовные силы, накопленные в тяжелые годы, пришли ей на помощь в эту решительную минуту.

— Тогда скажите, скажите мне, что я вам безразличен, — почти не помня себя, воскликнул Стивен. — Скажите, что вы любите другого.

На один миг у Мэгги мелькнула мысль сказать Стивену, что ее сердце отдано Филипу, и тем самым избавить себя от необходимости новой борьбы. Но ее губы отказывались произнести эти слова, и она продолжала молчать.

— Если вы действительно любите меня, дорогая, — мягко сказал Стивен, снова завладевая ее рукой, — самое лучшее, единственно возможное для нас — это стать мужем и женой. Пусть это даже причинит кому-нибудь боль. Все произошло помимо нашей воли, родилось само собою — захватило меня, несмотря на мое сопротивление. Видит бог, я сделал все, чтобы не обмануть надежд, которые на меня возлагали, но только еще больше все запутал, — лучше было мне сдаться сразу.

Мэгги молчала. О, если бы это не было злом, если бы она могла в это поверить, и ей больше не надо было бы напрягать свои силы в борьбе с этим течением, стремительным и обволакивающим, как летний разлив реки.

— Скажите «да», дорогая, — проговорил Стивен, наклоняясь и с мольбой заглядывая ей в глаза. — Что нам весь мир, если мы будем принадлежать друг другу?

Он ощущал на липе ее дыхание, губы ее были так близко, — но к любви его примешивался благоговейный страх.

Веки и губы Мэгги трепетали, на мгновение взгляд ее широко открытых глаз погрузился в его глаза — таким взглядом смотрит дикая лань, пугливо противясь ласкающей ее руке, — потом Мэгги резко повернула к дому.

— И наконец, — торопливо продолжал он, пытаясь побороть не только ее, но и свои сомнения, — я ведь ничего не разрываю, мы в сущности не помолвлены. Если бы Люси лишила меня своей привязанности, я не счел бы себя вправе противиться этому. Если вы не связаны с Филипом словом, мы оба свободны.

— Вы сами не верите в то, что говорите; это не настоящие ваши мысли, — твердо сказала Мэгги. — Вы думаете так же, как и я, что подлинные узы — это те надежды и чувства, которые мы вызываем в сердцах других. Иначе каждое слово, — будь только люди уверены в своей безнаказанности, — могло бы быть нарушено. И в мире не существовала бы верность.

Стивен молчал, он не находил больше доводов; убеждения, противоположные тем, которые он только что высказал, слишком утвердились в нем за время борьбы с самим собой. Но вскоре у него возникла новая мысль.

— Бывают случаи, когда нельзя оставаться верным своему слову, — сказал он со страстной настойчивостью. — Это неестественно: ведь мы можем только сделать вид, что отдаем свои чувства другим. Это тоже зло, и оно может обернуться несчастьем не только для нас, но и для них. Вы должны понимать это, Мэгги; и вы понимаете.

Он жадно всматривался в ее лицо, желая прочитать в нем, что она уступает. Его сильная рука мягко сжимала ее руку.

Опустив глаза, Мэгги несколько мгновений молчала, потом, вздохнув, начала, глядя на него с глубокой грустью:

— О, это очень сложно; жизнь так сложна! Иногда я думаю, что следует поддаться самому сильному чувству, но оно всегда приходит в столкновение и грозит порвать узы, созданные всей предшествующей жизнью, — те узы, которые ставят людей в зависимость от нас. Если бы жизнь была простой и легкой, как в раю, и мы всегда встречали бы первым того, кто… Я хочу сказать: если бы прошлое не связывало нас долгом, прежде чем придет любовь, — любовь была бы единственным знаком того, что люди должны принадлежать друг другу. Но я знаю, я чувствую, что так не бывает: в жизни мы вынуждены от многого отказываться: кто-то должен жертвовать любовью. Мне не все дано понимать, многое темно для меня, но одно я вижу ясно — я не могу, не должна добиваться своего счастья ценой несчастья других. Любовь естественна; но ведь и сострадание, и преданность, и верность воспоминаниям тоже естественны. Они продолжали бы жить во мне и казнить меня, если бы я ими пренебрегла. Меня преследовали бы страдания, которые я причинила. Наша любовь была бы отравлена. Не настаивайте; помогите мне… Помогите мне, потому что я люблю вас.

Мэгги говорила проникновенно; лицо ее разгорелось, в глазах все полнее выражалась любовь, которая взывала о помощи. Благородство, присущее Стивену, откликнулось на этот призыв, но тотчас же — да и могло ли быть иначе? — Это обращенное к нему с мольбой прекрасное лицо обрело над ним новую власть.

— Дорогая, — едва слышно вымолвил он, протягивая к ней руки, чтобы обнять ее, — я вынесу, я сделаю все, что вы пожелаете. Но — один поцелуй, единственный, прощальный, прежде чем мы расстанемся.

Один поцелуй — и затем долгий взгляд, пока Мэгги не сказала трепещущим голосом:

— Пустите меня: нам надо немедленно вернуться. Она поспешно направилась к дому, и больше они не вымолвили ни слова. Завидев Уилли с лошадью на поводу, Стивен остановился и поманил его рукой; Мэгги вошла в ворота. Миссис Мосс одна стояла на старом крыльце: душевная чуткость подсказала этой доброй женщине, что детей лучше отослать в дом. Для Мэгги, должно быть, большое счастье, что за ней ухаживает такой богатый и красивый джентльмен, но, вернувшись, она естественно будет испытывать неловкость — да и счастье ли это? Миссис Мосс, болея душой за Мэгги, хотела и в том и в другом случае встретить ее без свидетелей. Взволнованное лицо племянницы сказало ей достаточно ясно, что если это и было счастье, то тревожное и неверное.

— Присядь хоть ненадолго, моя родная. — Она притянула Мэгги к себе и усадила рядом на скамью: в доме уединиться было негде.

— Тетя Гритти, я очень несчастна. О, если бы я умерла, когда мне было пятнадцать лет! Как легко было тогда отказаться от всего — и как трудно теперь!

Бедная Мэгги обвила руками шею тетушки Мосс и горько разрыдалась.

К концу недели Мэгги, расставшись с доброй тетей Гритти, отправилась, как это было условлено, с визитом к тетушке Пуллет в Гэрум-Фёрз. Тем временем произошли неожиданные события, и в Гэруме предполагался торжественный съезд всей семьи, желавшей обсудить и отпраздновать перемену в судьбах Талливеров, которая, по всей вероятности, окончательно снимет с них тень бесславия, после чего их добродетели воссияют во всей полноте своего блеска, как Это бывает после прояснения доселе затемненного светила. Приятно сознавать, что члены пришедшего к власти кабинета министров не являются единственными нашими собратьями, сбирающими дань лестного признания и пышных панегириков: многие почтенные семьи нашего королевства удостаивают своих начинающих входить в честь родственников не менее искренним признанием, которое, будучи свободным от гнета прошлого, вселяет в нас приятную уверенность, что со временем и мы совершенно неожиданно для себя вступим в золотой век, где василиски уже больше не жалят, а волки если и оскаливают зубы, то только в наилюбезнейшей улыбке.

Люси постаралась приехать как можно раньше, чтобы опередить даже тетушку Глегг, ибо ей не терпелось без помех обсудить с Мэгги чудесные новости. Можно вообразить, хотя это и звучит неправдоподобно — так со своей милой рассудительностью говорила Люси, — что даже несчастья других людей (бедняжки!) будто сговорились сделать бедную тетю Талливер и Тома, да и непослушную Мэгги, если только она не будет упрямиться, такими счастливыми, как они того заслуживают после всех своих злоключений. Подумать только — в тот день, в тот самый день, когда Том вернулся из Ньюкасла, этот незадачливый молодой Джетсом, которого мистер Уэйкем пристроил на мельнице, в пьяном виде свалился с лошади и сейчас лежит в тяжелом состоянии в Сент-Огге, так что мистер Уэйкем выразил желание, чтобы покупатели тотчас же вступили во владение мельницей. Это, конечно, ужасно для бедного молодого человека, но, право же, может показаться, будто несчастный случай произошел именно теперь, а не в какое-нибудь другое время, только для того, чтобы Том поскорее получил заслуженную награду за свое похвальное поведение — папа всегда так высоко его ставит! Тетя Талливер, несомненно, должна сейчас же переехать на мельницу и заняться хозяйством Тома: это, бесспорно, потеря для Люси в смысле ее домашнего уюта, зато как приятно думать, что тетушка снова вернется в свой дом и станет постепенно создавать уют уже для себя.

По последнему пункту у Люси имелся весьма хитроумный план, и когда они с Мэгги, благополучно проделав рискованный путь по отполированным до блеска ступенькам лестницы, очутились в красивой гостиной, где даже солнечные лучи казались чище, чем где бы то ни было, она, как и подобает искусному стратегу, предприняла маневры против наименее защищенных позиций противника.

— Тетя Пуллет, — сказала она н, присев на диван, стала, ласкаясь, расправлять пышные ленты чепца этой достойной леди, — мне хотелось, чтобы вы теперь же решили, что именно из вещей и белья вы дадите Тому: ведь всем известно ваше великодушие, и вы всегда делаете такие чудесные подарки, а если вы подадите пример, за вами последует и тетушка Глегг.

— Ну, ей за мной не угнаться, милочка. — откликнулась миссис Пуллет с необычной для нее живостью, — потому что, уж поверь ты мне, ее полотно ни в какое сравнение с моим не идет. Она не знает в нем толку, и ей вовек не купить такого, даже не пожалей она на это денег. Широкая клетка, да еще олени и лисы, — вот и все, чем может похвалиться ее столовое белье; ни одной скатерти в крапинку, ни одной с ромбами. Да только не порядок это — делить свое белье еще до смерти. Вот уж, — продолжала миссис Пуллет, покачивая головой и бросая взгляд на свою сестрицу Талливер, — вот уж не думала я, когда мы с тобой отбирали себе эти скатерти с двойными ромбами из первой нашей пряжи, что приведется мне дожить до этого. Бог знает, где теперь твои, Бесси!

— Что ж я тут могла поделать, сестрица? — ответила миссис Талливер, по привычке чувствуя себя на положении обвиняемой. — Да разве я того хотела, чтобы лежать по ночам, не смыкая глаз, да раздумывать про свое лучшее выбеленное полотно, которое разошлось теперь по всей округе.

— Не желаете ли мятную лепешечку, миссис Талливер? — произнес дядюшка Пуллет в приятном сознании, что предлагает дешевое и полезное утешение, и для убедительности подкрепляя это своим примером.

— Но, тетя Пуллет, — вмешалась Люси, — у вас так много прекрасного полотна. Ведь если бы у вас были дочери, вам пришлось бы делить его, выдавая их замуж.

— А я разве сказала, что отказываюсь? — возразила миссис Пуллет. — Теперь, когда Тому выпала удача, самое время, чтобы его друзья позаботились о нем и помогли ему. У меня есть скатерти, которые я купила, когда распродавали твое имущество, Бесси. Это я только по доброте душевной купила их, потому что они так даром и пролежали все это время у меня в комоде. Но Мэгги не видать больше моего индийского муслина или чего другого, ежели она снова пойдет в услужение, хотя могла бы составить мне компанию и шить для меня, раз уж она не нужна в доме брата.

«Идти в услужение» — такой формулой определялось по понятиям Д одеонов положение учительницы или гувернантки; намерение Мэгги возвратиться в это подневольное состояние теперь, когда обстоятельства открывали перед ней более заманчивые возможности, стало камнем преткновения в ее отношениях со всей родней, кроме Люси. Если прежде Мэгги, с ее неуклюжестью подростка, с распущенными, вечно рассыпающимися по спине волосами и вообще подающая сомнительные надежды, была неугодной племянницей, то теперь ее рассматривали одновременно как украшение и подмогу. Эта тема снова подверглась обсуждению в присутствии тетушки и дядюшки Глегг во время чаепития с домашней сдобой.

— Ну-ну! — сказал дядюшка Глегг, добродушно потрепав Мэгги по плечу. — Выбрось из головы эти глупости. Надеюсь, мы никогда больше не услышим от тебя, что ты хочешь поступить на место; ведь ты, верно, подцепила не меньше полудюжины вздыхателей на этом базаре: неужто среди них нет ни одного подходящего молодца на твой вкус? Ну-ка, скажи нам.

— Мистер Глегг! — произнесла его жена своим обычным суровым тоном, но с оттенком той преувеличенной учтивости, которая всегда шла у нее в паре с круто завитой накладкой. — Прошу прощения, но вы слишком легкомысленны для мужчины ваших лет. Чувство долга и уважение к теткам и всем родным, которые так добры к ней, — вот что должно было бы помешать моей племяннице, не спросясь нас, решиться на отъезд, а не какие-то там вздыхатели, ежели мне уж приходится выговаривать это слово, хотя в моей семье о нем и понятия не имели.

— Хе, как же в таком случае они называли нас, когда мы хаживали к ним, сосед Пуллет? В ту пору им сладкими казались наши вздохи, — проговорил мистер Глегг, благодушно подмигивая, а мистер Пуллет при упоминании о сладком прибавил в чай сахара.

— Мистер Глегг, — сказала миссис Глегг, — ежели вы намерены и впредь позволять себе вольности, предупредите меня.

— Полно, Джейн, твой муж шутит, — вмешалась миссис Пуллет. — Пускай себе шутит, покуда у него есть силы и здоровье. Вот у бедного мистера Тилла перекосило рот на сторону, и сколько бы он ни старался, ему уж теперь не смеяться.

— Не будете ли вы так любезны передать мне вазочку с сахарной пудрой, мистер Глегг, — сказала миссис Глегг, — ежели, конечно, мне будет дозволено прервать ваши шутки. Хотя, по моему разумению, тут больше пристало шутить не родне, а чужим людям, которые видят, как племянница выказывает неуважение старшей сестре матери — той, что еще и глава семьи. Вместо того чтобы приехать и честь-честью погостить у нее, она только и делает, что появляется и исчезает все то время, пока в городе, а потом вдруг надумывает совсем уехать, даже не известив об этом тетку. А я-то, как нарочно, вытащила все свои чепцы для переделки — я, которая со всей справедливостью разделила поровну свои деньги.

— Сестрица, — с беспокойством прервала ее миссис Талливер, — я знаю, у Мэгги и в мыслях не было уехать, не погостив у тебя, как и у всех других. Хотя, будь на то моя воля, она бы и вовсе не уезжала. Я тут ни в чем не повинна, потому что твердила ей изо дня в день: «Моя милая, тебе нет никакой нужды уезжать». Только до отъезда осталось еще добрых десять дней, а то и две недели, так что уж она непременно поживет у тебя, да и я стану наведываться, когда смогу, и Люси.

— Бесси, — сказала миссис Глегг, — ежели бы ты, прежде чем говорить, хоть малость поразмыслила, мне не пришлось бы тебе растолковывать, что я считаю пустой затеей откалывать полог кровати и принимать на себя все беспокойства, когда ее срок здесь приходит к концу и когда от Динов не больше четверти часа ходьбы до нашего дома. Мэгги может приходить ко мне спозаранку и оставаться допоздна и еще благодарить судьбу за то. что она послала ей добрую тетушку, до дома которой рукой подать и можно прийти и посидеть у ней. Я-то уж непременно делала бы так в ее годы.

— Ах, Джейн, — молвила миссис Пуллет, — твоим кроватям только на пользу пойдет, ежели будет кому на них спать. А то в этой твоей комнате, что в полоску, просто ужас как плесенью пахнет, да и зеркало ни на что не похоже стало, все пятнами пошло. Я, право же, чуть не умерла от страха, когда ты привела меня туда.

— А вот и Том! — воскликнула Люси, хлопая в ладоши. — Он на Синдбаде, как я его и просила. Я так боялась, что он не сдержит обещания.

При появлении Тома Мэгги вскочила с места, и, подбежав к нему, горячо расцеловала — они впервые виделись после того, как Том узнал, что он скоро сможет вернуться на мельницу. Взяв брата за руку, Мэгги подвела его к столу и усадила рядом. Находиться с Томом в сердечных, ничем не омраченных отношениях было постоянным ее желанием, пустившим настолько глубокие корни, что над ним уже не властны были никакие перемены. В этот вечер он улыбнулся ей доброй улыбкой и спросил: «Как тетя Мосс, Мэгзи?»

— Ну, сэр, — сказал мистер Глегг, протягивая ему руку, — ты теперь важная птица, сумел добиться больших успехов. Счастье привалило тебе гораздо раньше, чем это бывало в старину с нами, но я от всей души рад за тебя — от всей души. Готов поручиться — придет время, и мельница снова станет твоей. Ты не из тех, кто останавливается на полпути.

— Но, надо надеяться, оп всегда будет помнить, что это семье своей матери он обязан всем, — сказала миссис Глегг. — Ежели бы он не имел такой родни, ему не в кого было бы пойти и он бы и по сей день мыкался. Наша семья вовек не знала никаких тяжб, банкротств, мотовства или чтобы кто-нибудь умер без завещания.

— Или чтобы кто-нибудь умер так вдруг, — вставила тетушка Пуллет. — Все всегда дожидались врача. Но Том, кажется, пошел в Додсонов — я сразу это сказала. Не знаю, что ты намерена делать, сестрица Глегг, а я намерена дать ему по скатерти всех трех больших размеров, кроме одного, и это не считая простынь. Я не говорю, что я еще собираюсь сделать, но это я сделаю, и, доведись мне завтра умереть, вам придется держать это в уме, мистер Пуллет. Вы, как всегда, запутаетесь в ключах и позабудете, что ключ на третьей полке левого шкафа позади ночных чепцов с широкими завязками — не тех, что с узенькой оборочкой, — это ключ от ящика комода в синей комнате, где лежит ключ от синей кладовой. Конечно, вы всё напутаете, а мне так и не придется это узнать. У вас удивительная память на все мои пилюли и капли, я всегда это за вами признавала, но среди ключей вы как потерянный.

Мрачная перспектива той путаницы, что последует за ее смертью, крайне взволновала миссис Пуллет.

— Вечно ты хватаешь через край, Софи. И что ты все запираешь да отпираешь! — негодующе проговорила миссис Глегг, порицая подобное безрассудство. — Ты преступила границы, положенные в нашей семье. Никто не скажет, что я не запираю замков, по я делаю это с умом, а не зря. А ежели говорить о белье, так я подыщу в подарок моему племяннику то, что пригодится в его хозяйстве: у меня сохранился холст, еще не беленый, который получше иного голландского полотна, и я надеюсь, что, когда Том ляжет на мои простыни, он будет думать о своей тетке.

Том поблагодарил миссис Глегг, но уклонился от обещания размышлять по ночам о ее добродетелях, благо тут вмешался мистер Глегг и перевел разговор на другую тему, спросив у Тома, не намеревается ли мистер Дин ставить на мельнице паровой котел.

У Люси был свой расчет, когда она просила Тома взять Синдбада. Когда пришло время ехать домой, то решено было, что верхом поедет слуга, а Том будет сопровождать мать и Люси в карете.

— Вы уж посидите одна, тетушка, — сказала наша изобретательная молодая леди. — Мне надо о многом поговорить с Томом.

В пылу нежной заботы о Мэгги Люси не могла заставить себя отложить разговор о ней с Томом, который, будучи вне себя от радости при мысли о скором осуществлении его желаний, связанных с мельницей, должен, как она полагала, стать мягким и уступчивым. Природа не снабдила ее ключом к пониманию характера Тома, и она была крайне озадачена и огорчена, заметив неприятную перемену в выражении его лица, когда поведала ему, как Филип воспользовался своим влиянием на мистера Уэйкема. Она рассчитывала, что ее сообщение, являющееся топким дипломатическим ходом, тотчас же обратит сердце Тома к Филипу и, кроме того, покажет ему, что Уэйкем готов с должным почетом назвать Мэгги своей невесткой. Казалось, так хорошо все складывается, и остается только, чтобы добрый кузен, который всегда так ласково улыбался, глядя на кузину Люси, круто повернул вспять, сказал совершенно противоположное тому, что он утверждал раньше, и объявил, что он, со своей стороны, счастлив забыть старые обиды и Мэгги может, когда ей угодно, соединиться с Филипом; по мнению Люси, ничего не могло быть проще.

Но у людей с теми ярко выраженными положительными и отрицательными свойствами, из которых слагается суровость — сила воли, способность идти кратчайшим путем к цели, скудость воображения и интеллекта и умение обуздывать себя, наряду с потребностью обуздывать других, — у таких людей предрассудки являются естественной пищей для стремлений, не способных найти себе точку опоры в сложном, отрывочном и шатком знании, именуемом истиной. Предрассудок, переданный по наследству, впитанный с молоком матери, заимствованный из того, что говорит молва, сызмала привычный глазу, всегда найдет себе приют у подобных людей: они могут убежденно и решительно его отстаивать, с сознанием своей правоты навязывать другим и восполнять им отсутствие собственных идей; для них он одновременно и посох и дубинка. Всякий предрассудок, отвечающий этим целям, в их глазах непререкаем. Нашего честного, прямолинейного Тома Талливера следует причислить к такой категории людей. Тайное осуждение слабостей отца не помешало ему усвоить его предрассудки и его предубежденность против Уэйкема — человека не слишком твердых правил и не слишком высокой морали; к тому же в Этом пункте скрестились разбитые надежды семьи и личная гордость. Предубежденность эта окрепла под влиянием множества других причин, вызвав в Томе отвращение к Филипу и к его союзу с Мэгги. Несмотря на всю власть Люси над ее решительным кузеном, она не добилась ничего, кроме холодного отказа когда-либо дать согласие на этот брак; по, разумеется, Мэгги может поступать, как ей вздумается, — ведь она объявила о своем намерении быть независимой. Что же касается него, Тома, то, он считает, что верность памяти отца и чувство собственного достоинства обязывают его не вступать ни в какие отношения с Уэйкемом.

Таким образом, ревностное посредничество Люси привело лишь к тому, что у Тома появились опасения, как бы противоестественное желание Мэгги снова поступить на место не сменилось — как это не раз бывало с ней — желанием не менее противоестественным, но уже совсем другого рода, — а именно, вступить в брак с Филипом Уэйкемом.

Меньше чем через неделю Мэгги вернулась в Сент-Огг, и внешне жизнь ее потекла почти так же, как до отъезда. Без всяких усилий с ее стороны получалось, что утро она проводила отдельно от Люси, ибо, согласно данному ею слову, должна была навещать тетушку Глегг, и вполне естественно, что в эти последние недели она гораздо больше времени уделяла матери: ведь, кроме всего прочего, необходимо было обсудить все, что было связано с хозяйством Тома. Но Люси ни под каким видом не желала допустить, чтобы кузина отсутствовала и по вечерам: Мэгги всегда должна возвращаться от тетушки Глегг до обеда. «Иначе что же останется мне?»—со слезами на глазах повторяла Люси, надувая губки — а перед этим никто не мог устоять. И мистер Стивен Гест непонятно почему взял за обыкновение обедать у мистера Дина так часто, как только допускало приличие, хотя раньше он уклонялся от этой чести. В первые дни он каждое утро начинал с того, что твердо решал не обедать там и не появляться по вечерам до тех пор, пока не уедет Мэгги. Он даже замыслил в эту благоприятную июньскую пору отправиться путешествовать: головные боли, на которые он постоянно ссылался, объясняя ими свою рассеянность и молчаливость, являлись достаточно убедительным предлогом для этого. Но путешествие не было предпринято, и к концу четвертого дня никаких определенных решений относительно вечерних визитов не последовало. Он думал о них не иначе, как о последних коротких часах, когда ему еще позволено видеть Мэгги, когда можно украсть у судьбы еще одно прикосновение, еще один взгляд. Во имя чего он должен отказываться от этого? Им нечего было скрывать: они всё знали, они признались в своей любви и отреклись друг от друга; скоро они расстанутся. Голос совести и присущее им благородство вынуждают их к этому: Мэгги, из самых глубин своей души воззвав к Стивену, убедила его; но ведь могут же они, прежде чем навсегда разойтись, через разделяющую их пропасть взглядом задержаться друг на друге — и потом отвернуться и терпеливо ждать, чтобы совсем угасло Это странное сияние их глаз.

Все это время Мэгги пребывала в какой-то апатии, почти оцепенении, настолько не вяжущемся с ее обычной стремительной и порывистой оживленностью, что Люси должна была бы призадуматься, не будь она убеждена, что враждебность Тома к Филипу и перспектива томительного изгнания, на которое Мэгги сама себя обрекала, — достаточные причины для угнетенного состояния духа. Но это внешнее оцепенение скрывало борьбу чувств, такую ожесточенную, какой Мэгги не знала, не могла даже представить себе во все эти тяжелые годы: ей казалось, что зло, до поры притаившееся в ней, теперь пробудилось к жизни во всеоружии своей неодолимой силы. Были моменты, когда бессердечный эгоизм готов был завладеть ею: почему не Люси, не Филип должны страдать? Она уже страдала многие годы — и кто тогда пожертвовал чем-нибудь ради нее? А теперь, когда вся полнота существования — любовь, богатство, утонченная жизнь, беспечный досуг — все, чего она так страстно желала, стало доступным ей, — почему должна она пойти на жертву и предоставить другим то, что, быть может, им не так нужно? Но в это неистовое смятение чувств со все возрастающей силой врывались прежние, издавна знакомые ей мысли, время от времени подавляя его. Была ли эта жизнь, так манившая ее, той истинной полнотой существования, о которой она мечтала? Что останется тогда от ее воспоминаний о душевных усилиях, от сочувствия к чужой боли, воспитанного в ней годами лишений и преданной любви, от божественного предвидения чего-то, составлявшего святость жизни и более высокого, нежели личные радости? Можно ли, изранив себе ноги, насладиться прогулкой? Так как же сможет она насладиться существованием, в которое вступит, поправ верность и преданность — лучшие свойства своей души? И потом, если боль так страшна ей, как же страшна она другим! «О боже! не дай мне причинить боль, дай мне силы ее вынести!» Как могла она пасть до того, что ей приходится бороться с искушением, от которого, ей казалось, она так же ограждена, как от преднамеренного злодейства? Когда, в какой проклятый миг впервые ощутила она в себе чувство, пришедшее в столкновение со столь присущим ей прямодушием и благодарностью, со всеми ее сердечными привязанностями, и почему тогда же не отринула его от себя с ужасом, как нечто презренное? И все же, коль скоро она не позволит победить себя этой странной, сладостной, покоряющей силе, коль скоро лишь ей одной придется страдать… та же мысль, что и у Стивена, пробудилась в ее душе: прежде чем навсегда расстаться, они вправе позволить себе мгновения безмолвного признания. И разве Стивен не страдает? Она видела это, видела его все возрастающую болезненную усталость, которая, когда он не делал над собой усилий, переходила в полное безразличие ко всему, кроме возможности смотреть, не отводя глаз, на Мэгги. Могла ли она хоть изредка не ответить на его умоляющий взгляд, повсюду следовавший за нею, словно еле слышный стон любви и боли? Все меньше и меньше способна она была противостоять ему, и вечер наконец свелся для них обоих к мгновениям ответных взглядов; Мэгги и Стивен непрестанно думали об этих мгновениях до тех пор, пока они не наступали, и тогда уже не думали ни о чем другом. Было нечто еще, доставлявшее тайную радость Стивену, — пение; таким путем он мог разговаривать с Мэгги. Вероятно, он сам не понимал, что его толкает к этому желание, идущее вразрез со всеми его решениями: желание сохранить власть над ее душой. Чтобы понять Стивена, нам достаточно проследить за собственным поведением, и мы тогда обнаружим, что оно диктуется бессознательными побуждениями.

Филип Уэйкем был более редким гостем, по иногда и он появлялся по вечерам. Как-то в час заката, когда все четверо сидели на лужайке, Люси сказала:

— Теперь, когда пришел конец визитам Мэгги к тетушке Глегг, мы будем до самого ее отъезда каждый день кататься на лодке. Из-за этих несносных визитов Мэгги и вполовину не насладилась удовольствием, которое предпочитает всем другим. Разве я не права, Мэгги?

— Предпочитает всем другим способам передвижения — надеюсь, вы это имели в виду? — проговорил Филип, улыбаясь откинувшейся в садовом кресле Мэгги. — Иначе она предала бы душу призраку этого лодочника, что. по преданию, появляется на Флоссе, и вечно скользила бы в его ладье.

— А вы хотите быть ее лодочником? — подхватила Люси. — Если вы согласны на эту роль, можете присоединиться к нам, мы доверим вам весла. Будь Флосс тихим озером, а не рекой, мы чувствовали бы себя вполне независимыми от мужчин — ведь Мэгги чудесно гребет. Но Флосс не озеро, и нам придется прибегнуть к услугам наших благородных рыцарей, которые — увы! — не так уж стремятся к этому.

Она с шутливым упреком кинула взгляд на Стивена, который расхаживал взад и вперед, тихо напевая фальцетом: «Как жаждет пригубить душа божественный напиток». Стивен не откликнулся на слова Люси, продолжая держаться в стороне; все последнее время он часто вел себя так в присутствии Филипа.

— Вы как будто не расположены кататься на лодке? — сказала Люси, когда Стивен подошел и сел рядом с ней. — Разве вы разлюбили грести?

— О, я не выношу большого общества, — ответил он почти раздраженно. — Я приду, когда не будет никого другого.

От мысли, что эти слова могут обидеть Филипа, Люси покраснела: непривычно было слышать от Стивена подобные вещи, но ему явно нездоровилось все последнее время. Филип покраснел в свою очередь, и не столько от обиды, сколько от смутного подозрения, что угрюмость Стивена как-то связана с Мэгги, поднявшейся при его словах с места и подошедшей к лавровым кустам, чтобы полюбоваться закатом на реке.

— Мисс Дин, приглашая меня, не предполагала, что Этим она лишит себя общества остальных, — проговорил Филип. — Я вынужден отказаться от предложенной мне чести.

— Право же, вы не должны отказываться, — сказала Люси, весьма раздосадованная. — Завтра я особенно рассчитываю на ваше присутствие. Прилив начинается в половине одиннадцатого: будет так восхитительно провести два часа в лодке и, добравшись до Лукрета, пешком вернуться домой, прежде чем солнце начнет уж очень пригревать. Почему вы возражаете против прогулки вчетвером? — добавила она, глядя на Стивена.

— Я возражаю не против прогулки, а против того, чтобы в лодке нас было четверо, — ответил Стивен, опомнившись и стыдясь своей неучтивости. — Если бы речь шла о прогулке вчетвером — этим четвертым были бы вы, Фил. Но мы не станем делить между собой высокую честь сопровождать дам. Я поеду в следующий раз.

Этот разговор привел к тому, что Филип вновь начал с тревожным вниманием наблюдать за Стивеном и Мэгги. Когда все они возвратились в дом, решено было заняться музыкой, и, поскольку миссис Талливер и мистер Дин увлеклись игрой в крибедж, Мэгги уединилась, присев к столику с книгами и вязаньем, однако не принималась за работу и в рассеянности слушала музыку. Вскоре Стивен выбрал дуэт, который, по его настойчивой просьбе, должны были петь Люси и Филип: он и раньше не раз просил их об этом, но в Этот вечер Филипу казалось, что за каждым словом и взглядом Стивена скрывается какая-то цель, и он пристально наблюдал за ним, сердясь в то же время на свою подозрительность. Разве Мэгги не опровергла все его сомнения? А ведь она была сама правдивость: нельзя было не верить ее словам, ее взгляду во время их последнего разговора наедине. Вероятно, Стивен совершенно очарован ею (да и что могло быть естественнее?); но Филип чувствовал, что поступает низко, пытаясь проникнуть в горестную тайну друга. Тем не менее, он не спускал глаз со Стивена, который отошел от рояля, медленно приблизился к столику, где сидела Мэгги, и с небрежным видом принялся перелистывать лежавшие там газеты. Потом он сел спиной к роялю и, прижав локтем газету и опершись головой на руку, погрузился в чтение, словно был увлечен столбцом местных новостей в «Лейсхемском вестнике». В действительности он смотрел на Мэгги, которая, казалось, не обратила внимания на его приближение. Присутствие Филипа давало ей силы для борьбы: ведь всем нам легче проявлять сдержанность там, где на нас взирают с почтением. Но наконец до нее донеслось слово «дорогая», произнесенное с нежной и горькой мольбой — так просит тяжелобольной о том, что должен был бы получить и без просьбы. Она ни разу не слышала этого слова со времени их прогулки в Бассете, когда оно снова и снова срывалось с губ Стивена так же непроизвольно, как если бы то был едва внятный стон. Филип ничего не мог слышать, но, став по другую сторону рояля, он увидел, как Мэгги встрепенулась, потом, покраснев, посмотрела на Стивена и тотчас же с опасением оглянулась на него. Она ие подозревала, что Филип следит за ней, но все ее существо пронзил стыд от сознания необходимости что-то скрывать — стыд, заставивший ее подняться с места, подойти и встать позади матери, занятой игрой в крибедж.

Вскоре Филип отправился домой во власти страшного сомнения, смешанного с мучительной уверенностью. Теперь он уже не мог противиться мысли, что между Мэгги и Стивеном существует какое-то обоюдное понимание, и до поздней ночи его болезненно впечатлительная душа была отягощена этим, доводившим его почти до безумия, фактом: он не находил объяснения, способного примирить это обстоятельство со словами и действиями Мэгги. Когда наконец непреодолимая потребность верить в нее с вновь возродившейся силой овладела им, понадобилось не много времени, чтобы ему открылась истина: Мэгги борется, она хочет устранить себя — вот ключ ко всему, что он наблюдал после своего возвращения. Но, вопреки этой уверенности, его одолевали сомнения, которые он не в состоянии был отогнать. Воображение рисовало ему все происшедшее. Стивен до сумасшествия влюблен в Мэгги; он, должно быть, сказал ей об Этом; она отвергла его и спешит обратиться в бегство. Но он — откажется ли он от нее, зная, что ее чувство к нему делает ее почти беззащитной, — думал Филип с сокрушающим отчаянием.

Когда наступило утро, он испытывал такую слабость, что был не в силах, несмотря на свое обещание, участвовать в речной прогулке. Смятенный и подавленный, он ни на чем не мог остановиться, не мог принять никакого решения. Сперва ему пришла мысль, что надо немедленно увидеть Мэгги и просить ее открыться ему; вслед за тем он начал сомневаться, насколько позволительно его вмешательство. Разве все это время он не навязывал себя Мэгги? В давние годы она произнесла в своем юном неведении некие слона: этого достаточно, чтобы возненавидеть его хотя бы потому, что слова эти стали для нее оковами. И вправе ли он просить, чтобы она открыла ему свои чувства, когда она намеренно таит их от него? Он не должен видеть ее до тех пор, пока не уверится, что им руководит не себялюбивый гнев, а лишь бескорыстная забота о ней. Рано утром он написал и отослал со слугой коротенькую записку Стивену, извещая его, что внезапное недомогание не позволяет ему сдержать слово, данное им мисс Дип. Не будет ли Стивен так любезен, что передаст его извинения и заменит его?

У Люси созрел прелестный план, примиривший ее с отказом Стивена участвовать в прогулке. Она узнала, что ее отец в десять часов поутру едет каретой в Линдум, а ведь Линдум — то самое место, где ей надо непременно побывать, чтобы сделать совершенно необходимые покупки, которые никак нельзя отложить до другого случая; и тетушка Талливер тоже должна ехать, кое-какие покупки имеют отношение и к ней.

— Для тебя ничто не меняется, ты все равно поедешь кататься, — сказала она Мэгги, когда, окончив завтрак, они вместе поднимались по лестнице. — Филип будет здесь в половине одиннадцатого. Утро восхитительное. И не возражай, пожалуйста, грустное создание! Какая польза в том, что я волшебница-крестная, если ты отворачиваешься от всех моих чудес? Не думай о несносном кузене Томе: ничего не случится, если ты разок ослушаешься его.

Мэгги не упорствовала. Она почти радовалась этому плану: может быть, она обретет хоть немного сил и спокойствия, побыв наедине с Филипом, — это было бы возвращением к прежней более спокойной жизни, ибо душевная борьба тех дней казалась ей теперь отдыхом по сравнению с нынешним каждодневным смятением. Она приготовилась к поездке и в половине одиннадцатого уже сидела в гостиной.

Звонок раздался точно в назначенное время. Мэгги с печальной нежностью думала, каким сюрпризом окажется для Филипа их утренняя прогулка вдвоем, как вдруг услышала в холле твердые, быстрые шаги, отнюдь не похожие на шаги Филипа: дверь растворилась, и вошел Стивен Гест.

В первый момент оба были слишком взволнованы, чтобы Заговорить. Стивен уже знал от слуг, что все остальные уехали. Мэгги встала и снова села; сердце ее отчаянно билось; Стивен, бросив шляпу и перчатки, молча сел рядом. Она думала, что скоро должен явиться Филип, и с огромным усилием — видно было, как она дрожит, — поднялась, чтобы пересесть на другой стул, подальше.

— Он не придет, — тихо произнес Стивен. — Вместо него еду я.

— О, мы не можем ехать, — выговорила Мэгги, снова опускаясь на место. — Люси не ожидает, она будет огорчена. Почему не придет Филип?

— Он нездоров и просил меня заменить его.

— Люси уехала в Линдум, — сказала Мэгги, поспешно снимая шляпку. Руки ее дрожали. — Мы не должны ехать.

— Хорошо, — мечтательно отозвался Стивен, глядя на нее и перекидывая руку через спинку стула. — Тогда мы останемся здесь.

Он смотрел в самую глубину ее глаз: таинственные и далекие, словно звездная мгла, они в то же время были близкими, полными застенчивой любви. Мэгги сидела не шевелясь — может быть, мгновение, может быть, минуты, — до тех пор, пока не унялась беспомощная дрожь и горячий румянец не окрасил щек.

— Слуга ждет; он понес подушки в лодку, — вымолвила она. — Вы не пойдете, не скажете ему?

— Что мне ему сказать? — почти шепотом проговорил Стивен.

Теперь он смотрел на ее губы. Мэгги не отвечала.

— Поедемте, — умоляюще шепнул он, поднимаясь и беря ее под руку, чтобы помочь ей подняться. — Нам уже недолго быть вместе.

И они пошли. Мэгги чувствовала, как ее ведут по саду мимо кустов роз, уверенно и нежно помогают сесть в лодку, заботливо укладывают подушки и плащ у ее ног, раскрывают над ней зонт (о котором сама она забыла). Казалось, все та же посторонняя воля, без участия ее собственной, увлекает ее за собой, словно это была приданная ей самой сила, которую своим внезапным действием возбуждает в нас тоническое средство — ничего другого она не чувствовала. Памяти как бы не существовало.

Они быстро скользили по реке, Стивен греб, и течение несло их мимо домов и деревьев Тофтона, все дальше, мимо Залитых солнцем полей и лугов, проникнутых невинной радостью, обращенной без единого упрека к плывущим в лодке. Дыхание молодого, еще не изведавшего усталости дня, восхитительно ритмичный всплеск весел, обрывок песни пролетающей птицы, словно перелившийся через край избыток счастья, сладостное одиночество двух существ, слитых воедино в глубоком ненасытном взгляде, который не нужно отводить, — что еще могло быть в их душах в этот первый час? Томительно нежные, приглушенные возгласы время от времени срывались с уст Стивена, продолжавшего медленно, почти машинально грести: они ни о чем не говорили, ибо что такое слова, как не выражение мыслей? А мыслям не было места в той волшебной дымке, которая окутывала их, мысли принадлежали далекому прошлому и не менее далекому будущему. Мэгги лишь смутно различала берега, мимо которых они плыли, взгляд ее, не узнавая, скользил по селениям, ей было известно, что их еще несколько до Лукрета — там они всегда останавливались и оставляли лодку. Мэгги всегда была склонна к рассеянности, и не было ничего удивительного в том, что она не замечала знакомых мест.

Но наконец Стивен, который греб все более и более вяло, вовсе перестал грести; он отложил весла, скрестил руки на груди и стал смотреть на воду, словно наблюдая за тем, с какой скоростью движется лодка без его помощи. Эта внезапная перемена заставила Мэгги встрепенуться. Она взглянула на уходящие вдаль поля, на близкие берега и поняла, что они ей незнакомы. Страх овладел ею.

— О, мы, кажется, уже миновали Лукрет, — воскликнула она, оглядываясь назад в надежде все же увидеть его. Но ни одного селения вблизи не было. Снова повернувшись к Стивену, она обратила к нему встревоженный, вопрошающий взгляд.

Продолжая смотреть на воду, он проговорил странным, мечтательным и отсутствующим тоном:

— Да… давно.

— О, что же мне делать? — вскричала Мэгги в отчаянии. — Мы вернемся домой так не скоро, а Люси… Господи, помоги мне!

Сжав руки, она разрыдалась, как испуганный ребенок: она думала только о встрече с Люси, о том, что прочтет в ее огорченном, недоумевающем взгляде — сомнение или, быть может, заслуженный упрек.

Стивен поднялся, сел с нею рядом и мягко разжал ее стиснутые руки.

— Мэгги, — сказал он проникновенным голосом, полным спокойной решимости, — не будем возвращаться до тех пор, пока ничто уже не сможет нас разлучить, пока мы не станем мужем и женой.

Необыкновенный звук голоса, ошеломляющие слова остановили рыдания Мэгги. Она сидела теперь совсем неподвижно, словно на минуту поверив, что Стивен видит какую-то возможность все изменить, уничтожить злосчастные обстоятельства.

— Поймите, Мэгги, что все произошло помимо нашей воли, вопреки нашим намерениям. Мы никогда не думали, что снова окажемся вдвоем: все это сделали другие. Смотрите, как течение уносит нас вперед, прочь от этих ложных уз, которыми мы тщетно пытались опутать себя. Оно доне сет нас до Торби; там мы сможем сойти на берег, наймем карету, которая умчит нас в Йорк, а затем в Шотландию. Мы нигде не задержимся ни на мгновение, пока не будем связаны друг с другом навек — так, что только смерть сможет разлучить нас. Это единственное правильное решение, дорогая, единственная возможность вырваться из этих Злосчастных пут. Все словно сговорилось указать ее нам. Мы ничего не замышляли, ни о чем не думали.

Стивен говорил с настойчивой, страстной убежденностью. Мэгги слушала, переходя от безумной треноги к безотчетной потребности верить в то, что только течение реки в ответе За все случившееся, что можно скользить вместе с быстрым бесшумным потоком и не надо больше бороться. Но в ее полуусыпленное сознание зловещей тенью вторглись прежние мысли, и внезапный ужас перед гибельным кругом упоения, уже готовым сомкнуться, породил в ней чувство яростного протеста против Стивена.

— Пустите меня, — вскрикнула она в смятении, глядя на него сверкающими от негодования глазами и пытаясь высвободить руки. — Вы хотели отнять у меня возможность выбора. Вы ведь знали, что нас унесло так далеко! Вы осмелились злоупотребить моим доверием. Такой поступок недостоин мужчины.

Раненный этими упреками, Стивен оставил ее и, вернувшись на прежнее место, скрестил на груди руки: он был в отчаянии от той безысходности, которая предстала перед ним после слов Мэгги. Если она не согласится плыть дальше, он должен будет проклинать себя за то, что поставил ее в ложное положение. Ему нестерпимо было знать, что она считает его поведение недостойным: это страшило его даже больше, нежели разлука с ней. Наконец он сказал, с трудом сдерживая бушевавшие в нем чувства:

— Я не заметил, что мы миновали Лукрет, пока не показалось следующее селение; тогда мне пришло в голову, что мы должны плыть дальше. Мне нет оправдания. Я должен был предупредить вас. Этого достаточно, чтобы вы меня возненавидели; ведь вы не любите меня так, как я вас, иначе все было бы для вас безразличным. Хотите, я остановлю здесь лодку, и вы сойдете на берег? Я скажу Люси, что сошел с ума, что вы ненавидите меня, и навсегда уйду из вашей жизни. Вас никто не осудит за то, что я вел себя так непростительно.

Воля Мэгги была парализована. Легче было устоять перед мольбами Стивена, чем перед этой вызванной им к жизни картиной: он страдает, в то время как она оправдана; легче было отвернуться от нежного взора, чем выдержать взгляд, исполненный гнева и боли, который словно отстранял ее, обрекая на эгоистическое одиночество. После слов Стивена ей стало казаться, что все доводы ее совести — не более чем себялюбивая забота о собственном благе. Негодующий огонь в ее глазах угас, и она смотрела на Стивена застенчиво и скорбно. Она осудила его за то, что по его вине преступила границы, — она, которая сама была так слаба.

— Я понимаю, что с вами произошло то же, что и со мной, — проговорила она уже с иным упреком — с упреком любви, взывающей к доверию. Мысль о страданиях Стивена подействовала на нее больше, чем все его доводы: она роковым образом слилась в сознании Мэгги с прежними обязательствами, которые давали ей нравственные силы для сопротивления.

По ее тону, по выражению глаз Стивен понял, что она смягчилась, ему снова открылось небо. Он пересел к ней, взял ее руку и в молчании облокотился на борт лодки, страшась словом или взглядом опять вызвать гнев и возмущение. Ее согласие означало для него жизнь: все остальное было безнадежным, мучительным горем. Так скользили они все дальше, отдыхая в этом молчании, точно в гавани, боясь, как бы порыв чувств вновь не разъединил их, пока не заметили, что погода испортилась: сгустились тучи, и легкий бриз превратился в холодный ветер.

— Вы простудитесь, Мэгги, на вас такое легкое платье. Позвольте мне накинуть вам плащ на плечи. Привстаньте на мгновение, дорогая.

Мэгги повиновалась; было какое-то неизъяснимое очарование в том, чтобы подчиняться чужой воле, которая решает и действует за тебя. Укутанная в плащ, она снова села; Стивен взялся за весла — им надо было спешить, чтобы как можно скорее добраться до Торби. Мэгги едва ли сознавала, что ею сказано или сделано нечто бесповоротное. Отказ от борьбы всегда притупляет сознание — это какая-то усыпленность мысли, растворение нашей личности в другой. Обстоятельства вынуждали Мэгги сдаться: лодка уже четыре часа медленно скользила по реке, Мэгги устала, изнемогла, ее утомленные чувства восставали против необходимости покинуть лодку и идти пешком многие мили. Все, казалось, способствовало тому, чтобы она полностью подчинилась неодолимому таинственному чувству, твердившему, что разлука со Стивеном — это смерть души; одно опасение ранить его, обжигая ее, как каленым железом, побеждало решимость. К тому же она была полна счастьем настоящего, счастьем видеть его рядом с собой. Ее ослабевшая воля не способна была противиться этому.

Вскоре Стивен заметил, что к ним приближается судно. Во время утреннего прилива их уже обогнало несколько судов, в том числе пароход, шедший в Мадпорт; но в последний час они не встретили ни одного. Стивен внимательно всматривался в это судно, словно оно навело его на новую мысль, потом перевел взгляд на Мэгги.

— Мэгги, дорогая, — сказал он наконец, — если это судно идет в Мадпорт или в какой-нибудь другой город на северном побережье, нам лучше всего просить их взять нас на борт. Вы устали, собирается дождь — нам нелегко будет добраться до Торби в этой лодке. Это торговое судно, но, надеюсь, там можно будет удобно устроить вас. Мы захватим подушки из лодки. Право же, это лучшее из всего, что можно придумать. Они будут рады взять нас: денег у меня с собой достаточно, я хорошо заплачу.

От этих слов сердце Мэгги снова тревожно забилось, но она молчала — все пути были одинаково трудны.

Стивен окликнул судно. Это было голландское торговое суденышко, направлявшееся в Мадпорт, и помощник капитана, англичанин, сообщил ему, что при попутном ветре они будут на месте меньше чем через два дня.

— Мы слишком далеко заплыли, — сказал Стивен, — и я решил добираться до Торби. Но погода ненадежная, и эта леди — моя жена — устанет и проголодается. Примите нас на борт, а лодку возьмите на буксир. Согласны? Я хорошо заплачу.

Мэгги, теперь уже совершенно обессилевшую и трепещущую от страха, подняли на борт, где она вызвала общее восхищение. Помощник капитана опасался, как бы леди не пришлось испытать слишком большие неудобства, — ведь у них нет ни одной каюты шире и длиннее, чем церковная скамья. Но по крайней мере они могли похвастаться голландской чистотой, делавшей все остальные недостатки терпимыми. С помощью подушек, взятых из лодки, для Мэгги на корме сразу же соорудили ложе.

Но возможность ходить взад и вперед по палубе, опираясь на руку Стивена, находя поддержку в его силе. — вот что в первую очередь нужно было Мэгги, и только уж потом — пища и отдых. Мэгги откинулась на подушки с сознанием, что в этот день уже ничего нельзя решить. Все должно быть отложено до завтра. Стивен сидел подле Мэгги, держа ее руку в своей; они могли разговаривать только шепотом, глядеть друг на друга только изредка, ибо требуется немалый срок, чтобы притупить любопытство пятерых мужчин и понизить их интерес к красивой молодой чете до того уровня, выше которого, по мнению моряков, он не должен подниматься, если только речь не идет о небе или о воде. Стивен ликовал от счастья. Уверенность, что Мэгги станет его женой, позволила ему отбросить все тревожные мысли за пределы настоящего. Прыжок был сделан: если раньше Стивен терзался угрызениями совести, отчаянно боролся с непреодолимым влечением, колебался, то теперь в нем пе было места раскаянию. В несвязных словах он изливал свое счастье, обожание, нежность, веру в то, что их совместная жизнь будет небесным блаженством, что присутствие Мэгги наполнит восторгом каждый его день, что нет для него высшей радости, чем осуществлять все ее желания, что его ничто не страшит, кроме разлуки с ней. Отныне они уже никогда не расстанутся; он всегда будет с ней, все, что у него есть, принадлежит ей и лишь поэтому имеет цену в его глазах. Такие слова, произнесенные тихим прерывающимся голосом — тем самым голосом, который впервые заставил трепетать душу, полную юной страсти, — не производят впечатления на многоопытные сердца, к тому же если их произносят на почтительном расстоянии. Но бедной Мэгги их шептали на ухо, и они были подобны нектару, поднесенному вплотную к жаждущим губам: значит, существует, должна существовать для смертных жизнь радостная и легкая, жизнь, в которой любовь — уже не только самопожертвование. Под влиянием страстных слов Стивена видение этой жизни предстало перед ней так ярко и полно, как никогда раньше, и на время заслонило все реальное — все, кроме отблесков отраженного водой вечернего солнца, сливавшихся в сияние обещанного счастья, кроме руки, сжимавшей ее руку, и голоса, обращенного к ней, и глаз, смотревших с глубокой и невыразимой любовью.

Теперь уже видно было, что дождя не будет; тучи, клубясь, уплывали к горизонту, образуя огромный пурпурный вал и причудливые острова той волшебной страны, что открывается нам в час, когда садится солнце, — страны, которую стережет вечерняя звезда. Мэгги предстояло провести ночь на корме; это было лучше, чем находиться внизу. Ее укутали в самые теплые вещи, какие только нашлись на судне. Было еще сравнительно рано, но усталость навеяла на нее Дремотное желание полного покоя, и Мэгги опустила голову на подушки, не отводя глаз от алой полосы, слабо догоравшей на западе, где все ярче и ярче сияла одна-единственная золотая звезда. Мэгги подняла глаза на Стивена, который, по-прежнему склонившись над ней, опирался рукой на край борта. За всеми чудесными видениями этих последних часов, непрерывным мягким потоком струившихся вокруг нее и делавших ее совсем безвольной, таилось смутное сознание, что все это преходяще, что утро опять вернет ее к прежней борьбе, к прежним мыслям, которые отомстят ей за это недолгое забвение. Но пока все тонуло в неопределенности, и она погрузилась в сон, убаюканная мягким, струящимся над ней потоком чудесных видений, которые таяли и растворялись, подобно призрачной, волшебной стране на западе.

Мэгги уснула, а Стивен, обессиленный непрерывной многочасовой греблей и душевным напряжением последних двенадцати часов, но слишком взволнованный, чтобы заснуть, далеко за полночь бродил по палубе с сигарой во рту, не видя темной воды, едва замечая звезды над головой, живя лишь будущим — близким и далеким. Наконец усталость победила, и он, завернувшись в брезент, опустился прямо на палубу у ног Мэгги.

Мэгги, уснувшая около девяти часов вечера, спала уже шесть часов, когда забрезжили первые проблески утренней зари. Она пробудилась от тех ярких сновидений, что всегда скользят по краям самого глубокого сна: она была вдвоем со Стивеном среди широкого водного простора, и впереди, в сгущающейся темноте, сияло что-то похожее на звезду, которая росла и росла, пока они не увидели, что это Дева в ладье святого Огга; ладья подплывала все ближе, и Дева эта была Люси, а лодочник — Филип, нет, не Филип, а Том, который, не глядя на них, греб мимо, и Мэгги поднялась, чтобы протянуть к нему руки и позвать его, но от ее движения лодка, где она находилась со Стивеном, перевернулась, и они стали медленно погружаться в воду; и тогда, в судорожном страхе, она как будто проснулась и увидела себя ребенком дома в гостиной, в вечерних сумерках, и брата, который совсем на нее не сердился. Тихая радость, вызванная этим мнимым пробуждением, сменилась впечатлениями подлинного пробуждения: плеска воды о борт судна, звука шагов на палубе и величественного звездного неба. Сначала Мэгги не могла понять, где она, — ее сознание все еще не выбралось из паутины снов. Но вскоре чудовищная истина предстала ей. Стивена с ней не было: она была одна, наедине со своей памятью и своим ужасом. Непоправимое зло, кото. — рое запятнает ее жизнь, свершилось: она внесла горе в чужую судьбу — в судьбу тех, кто связан с ней доверием и любовью. Чувство, длившееся несколько коротких недель, вовлекло ее в грех, о котором она никогда не могла думать без содрогания: она обманула доверие и впала в жестокий Эгоизм. Расторгнув узы, придававшие долгу высокий смысл, она поставила себя вне закона, не имея отныне иного руководства, кроме своенравного выбора страсти. К чему это ее приведет? К чему уже привело? Она говорила, что готова скорее умереть, чем поддаться искушению. Она и теперь так чувствует — теперь, когда постигла все последствия своего падения еще до того, как оно полностью воплотилось в жизнь. И все же ее многолетние стремления к высокому и прекрасному не остались бесплодными: душа ее, пусть попранная, обманутая и бьющаяся в сетях, намеренно никогда не отдаст предпочтения недостойному. И отдать предпочтение чему? О боже! Не радости, а сознательной жестокости и бессердечию — ибо может ли она забыть Люси и Филипа с их разбитыми надеждами и верой? В ее жизни со Стивеном не будет высоких идеалов: упав так низко, она осуждена блуждать в потемках, влекомая ненадежными побуждениями, потому что утратила ключ к жизни — тот ключ, которым давным-давно так радостно завладела ее страждущая душа. Тогда, в юные годы, Мэгги отреклась от наслаждений, еще ничего не зная о них, прежде чем они стали ей доступными. Филип был прав, когда говорил, что она не может судить о самоотречении, ибо ей казалось, что это состояние безмятежного блаженства. Теперь же, когда самоотречение, владеющее ключом к жизни, несущее в себе любовь, печаль, терпеливое приятие горя, в действительности предстало перед ней, Мэгги почувствовала, как безжалостны тернии его венца. Того, что произошло вчера, уже не воротить, но если бы можно было вычеркнуть из жизни минувший день и заменить его долгими годами безропотного смирения, с каким ощущением покоя склонилась бы она под этим крестом!

Занимался день, и на востоке разлился розовый свет зари. Прошлое настойчиво завладевало Мэгги, все крепче сжимая ее в своих тисках, как это бывает порой, когда остается последняя надежда на спасение. Взгляд ее упал на Стивена, который по-прежнему спал глубоким сном, и Мэгги захлестнула волна непереносимой боли, нашедшей себе выход в долго сдерживаемых слезах. Горше, чем мука расставания, заставлявшая ее с отчаянием взывать о помощи, была мысль о тех страданиях, которые она должна будет причинить ему. Но превыше всего был страх перед собственной слабостью, перед тем, что ее совесть вновь уснет и проснется лишь тогда, когда будет слишком поздно. Слишком поздно! Было уже слишком поздно, она уже нанесла раны. Было слишком поздно, быть может, для всего. Оставалось только бежать прочь, прежде чем свершится последний акт низости, бежать, не позволив себе вкусить счастье, вырванное у сокрушенных сердец.

Вставало солнце, и Мэгги поднялась со своего ложа, зная, что для нее начинается день борьбы. Ресницы ее были влажны от слез; она сидела, с головой укутавшись в шаль, глядя на медленно выплывавший диск солнца. Что-то заставило подняться и Стивена, и, встав со своей жесткой постели, он подошел и сел подле Мэгги. Обостренным инстинктом настороженной любви Стивен с первого же взгляда уловил что-то, внушавшее ему беспокойство. Его преследовала мысль, что он не сумеет побороть сопротивление, способность к которому была заложена в самой натуре Мэгги. Он не мог отделаться от тягостного сознания, что накануне насильственно лишил ее свободы выбора: слишком развито было в нем чувство чести, чтобы не признать, как недостойно выглядело бы его поведение, если бы не устояла воля Мэгги, и как права была бы она, упрекая его.

Но Мэгги не думала об этом: она остро ощущала в себе гибельную слабость и, готовясь нанести удар, была преисполнена нежности. Она не отняла у Стивена руки, когда он подошел и сел рядом с ней, и улыбнулась ему невеселой улыбкой: ей не хотелось ничем огорчать его, прежде чем настанет минута расставания. Они вместе пили кофе, гуляли по палубе и слушали уверения капитана, что прибудут в Мадпорт не позже пяти часов, а между тем обоих не покидала тревога: Стивен был полон безотчетного страха, который, как он надеялся, рассеется в ближайшие же часы, Мэгги — полна решимости и молча собиралась с силами. Все утро Стивен выражал беспокойство по поводу ее усталости и тех неудобств, которые ей приходится терпеть, говорил о скором прибытии, о том, как они выйдут на берег, об отдыхе, который ожидает ее в карете, словно желая подробностями предстоящего путешествия убедить себя, что все будет так, как он задумал. Долгое время Мэгги ограничивалась короткими ответами, уверяя его, что хорошо провела ночь, что легко переносит плавание — ведь это же не открытое море, — что плыть на этом судне почти так же приятно, как скользить в лодке по Флоссу. Но решимость всегда выдаст себя хотя бы взглядом, и от ощущения, что Мэгги утратила свою пассивность, у Стивена постепенно становилось все тревожнее на сердце. Он стремился, но не осмеливался заговорить с ней о браке, о том, куда они направятся позже, о шагах, которые он предпримет, чтобы поставить в известность о случившемся отца и всех остальных. Он старался убедить себя, что за ее молчаливостью скрывается согласие. Но всякий раз, как он встречался с ней глазами, застывшее в них новое выражение тихой печали усиливало его страх; разговор их все чаще прерывался.

— Вот и Мадпорт, — сказал наконец Стивен. — Теперь, дорогая, — продолжал он, глядя на нее почти радостно, — самое худшее уже позади. На берегу мы сможем двигаться быстрее, это будет зависеть только от нас самих. Через какие-нибудь час-полтора мы снова окажемся вдвоем в почтовой карете: после всего, что вам пришлось перенести, это будет отдыхом.

Мэгги поняла, что настало время говорить: теперь ее молчание было бы жестокостью. Она начала тихо, как и он, но голос ее звучал твердо.

— Мы не будем вдвоем. Мы должны расстаться. Кровь бросилась в лицо Стивену.

— Не будем? — сказал он. — Я не переживу этого. Предстояло то, чего он так страшился, — борьба с ней.

Они оба молчали, пока спускали шлюпку и переправляли их на пристань. Там стояла кучка зевак и толпились пассажиры, дожидавшиеся отплытия парохода в Сент-Огг. Мэгги показалось, что, когда они сошли на берег и Стивен торопливо вел ее по пристани, кто-то отделился от группы пассажиров и сделал шаг по направлению к ней, как бы желая заговорить. Но, увлекаемая вперед, Мэгги была равнодушна ко всему, кроме предстоявшего ей испытания.

Носильщик проводил их в ближайшую гостиницу при почтовой станции, и Стивен, проходя по двору, приказал готовить карету. Мэгги, как бы не слыша его слов, попросила, чтобы их отвели в комнату, где они могли бы отдохнуть.

Они вошли. Мэгги осталась стоять, и когда Стивен, лицо которого выражало отчаянную решимость, взялся за шнурок колокольчика, она спокойно произнесла:

— Я не еду; мы должны здесь расстаться.

— Мэгги, — бросаясь к ней, сказал Стивен тоном человека, готовящегося к пытке, — вы хотите моей смерти. Что пользы в этом теперь? Решающий шаг сделан.

— Нет, не сделан, — сказала Мэгги. — Мы слишком далеко зашли, и нам никогда не удастся стереть следы того, что случилось. Но дальше я не пойду. Не пытайтесь переубедить меня. Вчера я не могла выбирать.

Что ему было делать? Он стоял, не смея приблизиться к ней, — ею снова мог овладеть гнев, и это воздвигло бы еще одну преграду. Теряя голову от ощущения своей беспомощности, он ходил взад и вперед по комнате.

— Мэгги, — с мольбой и отчаянием сказал он, остановившись перед ней, — сжальтесь надо мной, выслушайте мня. Отныне я буду во всем послушен вам, ничего не сделаю без вашего согласия. Не губите своевольной опрометчивостью наши жизни: это никому не принесет добра и лишь будет причиной новых несчастий. Сядьте, дорогая, не спешите, подумайте о том, что вы собираетесь сделать. Не относитесь ко мне так, будто я недостоин вашего доверия.

Ничто не могло подействовать на Мэгги сильнее, нежели эти слова, но воля ее была всецело сосредоточена на предстоявшем мучительном расставании. Она уже приготовилась к страданию.

— Не надо медлить, — сказала она тихо, но отчетливо, — мы должны здесь же расстаться.

— Мы не можем расстаться, Мэгги! — утрачивая самообладание, воскликнул Стивен. — Я не выдержу этого. К чему подвергать меня таким мукам? Удар — каков бы он ни был — нанесен. Кто выиграет от того, что вы заставите меня потерять рассудок?

— Даже ради вас, — дрожащим голосом сказала Мэгги, — я не начну новую жизнь с того, чего заведомо не должно быть. Все, что я говорила в Бассете, я чувствую и теперь; по-прежнему я готова скорее умереть, чем поддаться этому искушению. Нам лучше было расстаться тогда. Ведь мы все равно к этому пришли.

— Мы не расстанемся, — вырвалось у Стивена, загородившего собой дверь; он уже забыл только что сказанные им слова. — Я не могу примириться с этим; вы доведете меня до безумия. Я за себя не ручаюсь.

Мэгги дрожала. Она поняла, каким нелегким будет расставание. Лишь постепенно, взывая к лучшим сторонам души Стивена, могла она надеяться сломить его сопротивление. Насколько легче было бы бежать, не давая себе опомниться, бежать, пока не ослабела воля. Она села. Стивен, следивший за нею мрачным взглядом, в котором отражалась владевшая им безнадежность, медленно отошел от двери, приблизился, сел рядом с Мэгги и схватил ее руку. Сердце Мэгги билось, как у испуганной птицы, но это прямое противодействие придало ей силы. Она ощутила, как крепнет ее решимость.

— Вспомните, что вы чувствовали совсем недавно, — начала она серьезно и проникновенно, — вспомните, что мы оба чувствовали: мы знали, что не принадлежим себе и должны подавить всякую склонность, которая может толкнуть нас на путь предательства. Мы отступили от нашего намерения, но зло есть зло, и все остается по-прежнему.

— Нет, не по-прежнему, — сказал Стивен. — Мы убедились, что не можем устоять. Чувство, которое влечет нас друг к другу, так велико, что с ним бесполезно бороться. Естественный закон непреодолим — не наша вина, что он сметает все препятствия со своего пути.

— Это неверно, Стивен, — я убеждена, что это неверно. Я без конца думала об этом и поняла, что если бы мы так судили, любое предательство и жестокость имели бы право на существование: мы оправдали бы нарушение самых священных уз. Раз прошлое не связывает нас, в чем же тогда наш долг? Если бы вы были правы, на земле не знали бы иного закона, кроме мгновенных прихотей страсти.

— Но есть узы, которые не скрепишь одними добрыми намерениями, — возразил Стивен, вставая и снова принимаясь ходить. — Что это за верность, если ее хранят только для вида! Кому нужно постоянство, которое не вызвано любовью?

Мэгги ответила не сразу. Ей приходилось спорить не только с ним. Наконец, страстно желая защитить сбои убеждения и перед Стивеном и перед собой, она сказала:

— Это только на первый взгляд кажется правильным, но когда вдумаешься, видишь, что это не так. Верность и постоянство не означают, что нам позволено поступать, как-легче и приятней всего для нас самих; это скорее отказ от всего, что угрожает доверию, которое к нам питают другие, от всего, что может причинить несчастье людям, самой жизнью поставленным в зависимость от нас. Если бы мы… если бы я была лучше, благороднее, если бы веления долга были сильнее во мне и я всегда так же остро ощущала их в своем сердце, как сейчас, когда пробудилась моя совесть, враждебное долгу чувство не разрослось бы до такой степени — оно было бы задушено сразу, потому что я искренне молилась бы о помощи. Я должна была бежать не оглядываясь, как бегут от смертельной опасности. Я не нахожу себе оправдания. Я не обманула бы ожиданий Люси и Филипа, если бы не оказалась слабой, эгоистичной, жестокой, способной думать об их страданиях и при этом не испытывать боли, которая дает силы побороть искушение. Что чувствует сейчас Люси? Она верила мне, она любила меня, она была так добра ко мне. Подумайте о ней.

При этих словах у Мэгги перехватило дыхание.

— Я не могу думать о ней, — сказал Стивен и топнул ногой, как бы от нестерпимой боли. — Я могу думать только о вас и больше ни о ком, Мэгги. Вы требуете от человека невозможного. Я прошел через то, что чувствуете вы, и больше не могу к этому возвратиться. К чему вам об этом думать сейчас; ведь вы только терзаете меня! Не в ваших, силах оградить их от страданий: в вашей власти лишь уйти от меня, лишив мою жизнь какого бы то ни было смысла. Даже если бы мы вернулись к прошлому, если бы остались верны своему долгу, будь это еще возможно, — непереносимо, чудовищно предположить, что вы когда-нибудь станете женой Филипа — женой человека, которого не любите.

Мэгги вспыхнула; она не в состоянии была говорить. Стивен понял это. Он снова взял ее руку и, глядя на нее со страстной мольбой, сказал;

— Мэгги! Дорогая! Если вы любите меня — вы моя. Никто другой не смеет назвать вас своею. Любовь соединила наши жизни. Никакое прошлое не может отнять у нас прав друг на друга. Мы впервые любим всем сердцем и душой.

Опустив глаза, Мэгги по-прежнему молчала. Стивен трепетал, вновь обретя надежду и предвкушая победу. Но Мэгги подняла глаза, и он не прочел в них того, чего искал: в них были только мука и жалость.

— Нет, Стивен, не всем сердцем и душой, — сказала она с робкой решимостью. — Никогда всем сердцем я не уступала чувству. Существуют воспоминания, и привязанности, и стремление к настоящему добру; они имеют огромную власть надо мной, они никогда не оставят меня надолго, болью и раскаянием они будут возвращаться снова и снова. Я не Знала бы покоя, если бы тень греха встала между мной и богом. Я уже причинила горе — я это знаю, чувствую, но никогда сознательно я не шла на это, ни разу не сказала: «Пусть они страдают, я не пожертвую своим счастьем». У меня никогда не было мысли стать вашей женой, и если бы вы, воспользовавшись минутой, когда мое чувство к вам одерживало верх, добились моего согласия, все равно я не принадлежала бы вам всей душой. Если бы можно было вернуть то утро, я предпочла бы сохранить верность прежним мирным привязанностям и не знать радостей любви.

Стивен выпустил ее руку, порывисто поднялся и, с трудом сдерживая гнев, стал ходить по комнате.

— Господи! — вырвалось у него наконец. — Как жалко выглядит любовь женщины рядом с любовью мужчины! Ради вас я готов на любое преступление, а вы — вы взвешиваете и выбираете. Будь в вас хоть сотая доля моего чувства к вам, разве могли бы вы принести меня в жертву? Но что вам до того, что вы отнимаете счастье всей моей жизни!

Мэгги уронила руки на колени и судорожно сжала их. Ее объял смертельный ужас: словно ослепительные вспышки молнии на какой-то краткий миг открывали ей путь к спасению, а потом, угасая, снова оставляли ее, беспомощную, в кромешной тьме.

— Нет, я не приношу вас в жертву, я не в силах принести вас в жертву, — сказала она, как только к ней вернулась способность говорить. — Но я не могу поверить, будто вы можете быть довольны своей судьбой, зная — а мы это оба знаем, — что наше счастье обернулось горем для других. Мы не вольны в выборе своего или чужого счастья, нам не дано знать, в чем оно заключается. Нам лишь дано выбирать — поддадимся ли мы мгновенному порыву или откажемся от него во имя божественного голоса в нас самих, во имя тех целей, что освящают нашу жизнь. Я знаю, как трудно придерживаться этих взглядов: я сама не раз изменяла им; но я всегда чувствовала, что стоит мне окончательно отречься от них — и я останусь одна, без света, во мраке Этой жизни.

— Но, Мэгги, — сказал Стивен, садясь рядом. — Как можете вы не понимать, что события минувшего дня все изменили? Что это за ослепление? Какая упрямая предубежденность застилает вам глаза, не давая ничего видеть? Слишком поздно рассуждать о том, что мы могли или должны были бы сделать. Оценивая случившееся самым неблагоприятным образом — а ничего другого нам не остается, — мы должны признать, что положение наше стало иным, и то, что прежде было для нас правильным, сегодня невозможно. Надо примириться с собственными поступками и исходить из них. Предположим, мы вступили бы в брак вчера. Что изменилось бы от этого? В глазах людей наша вина не увеличилась бы. Только для нас это имело бы значение, заставив, быть может, и вас признать, — с горечью добавил Стивен, — что узы, связавшие вас со мной, сильнее всех других.

Мэгги снова вспыхнула, но ничего не сказала. И снова Стивен поверил в свою победу — он еще не допускал мысли, что может быть иначе: в жизни бывают испытания, самая мысль о которых настолько невероятна, что мы их даже не боимся.

— Дорогая, — склоняясь к Мэгги и обнимая ее, сказал он с глубочайшей нежностью, — теперь вы моя, моя в глазах всего света: вот чем определяется отныне наш долг. Через несколько часов вы будете моей женой, и тем, кто имеет на нас права, останется только смириться: они должны будут понять, что была сила, способная противопоставить себя их правам.

Широко раскрыв глаза, полные ужаса, Мэгги мгновение смотрела на склонившееся к ней лицо; побледнев, она поднялась с места.

— О, я не способна на это Стивен! — вырвалось у нее, точно крик боли. — Не просите, не убеждайте меня. Я больше не могу спорить — я не знаю, что разумно; но сердце не позволяет мне сделать это. Я чувствую, я ощущаю сейчас их горе: оно словно клеймом выжжено в моей душе. Я тоже страдала, и некому было пожалеть меня, а теперь я сама заставляю страдать других. Это чувство никогда не исчезнет; оно омрачит и вашу любовь. Мне дорог Филип — по-иному дорог: я помню все, что мы говорили друг другу, знаю, что я была в его жизни единственной надеждой, что была послана ему, чтобы облегчить его участь, — и я покинула его. А Люси? Она тоже обманута — она, которая верила мне больше, чем себе. Я не могу стать вашей женой, не могу построить свое счастье на их страданиях. Не та сила, что влечет нас друг к другу, должна руководить нами; она отторгла бы меня от всего, что для меня свято и дорого. Я не могу вступить в новую жизнь, забыв про это. Я должна вернуться к прошлому и держаться за него, иначе у меня ее будет почвы под ногами.

— Боже правый, Мэгги! — воскликнул Стивен, тоже поднявшись и схватив ее руку. — Вы бредите! Как можете вы возвратиться, не обвенчавшись со мной? Вы не подозреваете, что будут говорить о вас, дорогая. Вы не понимаете, как все обстоит на самом деле.

— Нет, понимаю. Но они поверят. Я во всем покаюсь. Люси поверит мне, она простит вас, и… и… О, должна же привести к чему-нибудь хорошему наша верность долгу! Стивен, дорогой, позвольте мне уйти! Не навлекайте на меня еще более страшных мук совести. Я никогда не соглашалась всей душой — не соглашусь и теперь.

Стивен выпустил ее руку и почти в беспамятстве от ярости и отчаяния опустился на стул. Несколько мгновений, не глядя на нее, он молчал, а она, встревоженная этой внезапной переменой, смотрела на него с глубокой тоской. Наконец он сказал, по-прежнему не глядя на нее:

— Тогда уходите; оставьте меня; не терзайте меня больше. Я этого не выдержу.

Безотчетно она склонилась над Стивеном и протянула к нему руку, но он отшатнулся от нее, словно от раскаленного железа:

— Оставьте меня!

Мэгги не сознавала, что это конец, когда, не оглядываясь на мрачное, отвернувшееся от нее лицо, вышла из комнаты: она как бы безотчетно выполнила то, что было задумано раньше. Что было потом? Ступени, по которым она спускалась как во сне, плиты тротуара, запряженная почтовая карета, затем улица, поворот, снова улица, где стоял дилижанс, полный пассажиров, и молнией мелькнувшая мысль, что он увезет ее отсюда — быть может, увезет домой. Но она не в состоянии была ни о чем спрашивать; у нее лишь хватило сил молча войти в дилижанс.

Домой, где мать и брат, Филип, Люси… где все помнит о ее былых испытаниях и невзгодах, куда, как к прибежищу, устремлялась ее душа, где хранятся священные для нее воспоминания, где она будет ограждена от новых падений. Воспоминание о Стивене было подобно нестерпимой пульсирующей боли, и, как всякая боль такого рода, оно пробудило все ее мысли. Но среди них не было мысли о том, что скажут и подумают о ней люди. Любовь, и глубокая жалость, и мучительные угрызения совести не оставляли места для этого.

Дилижанс уносил Мэгги в Йорк — все дальше и дальше от дома; но она об этом узнала, только оказавшись в полночь в этом старинном городе. Это было не столь существенно: наутро она могла возвратиться домой. У себя в кармане Мэгги обнаружила кошелек с деньгами: два дня назад она делала покупки и потом забыла вынуть кошелек из кармана.

Возможно ли, что в ту ночь, когда она лежала в унылой комнате старой гостиницы, воля ее ни разу не дрогнула перед решением стать на путь покаяния к жертв? Победы в битвах жизни даются нелегко; так трудно разрешать ее вопросы! В темноте этой ночи она видела лицо Стивена, обращенное к ней с мучительным, страстным укором. Она мысленно вновь переживала трепетный восторг, который ее всегда охватывал в присутствии Стивена и превращал ее будничное, полное смирения и усилий существование в бездумное и радостное скольжение по жизни. Отвергнутая любовь вновь возвращалась к ней во всем своем беспощадном очаровании, и Мэгги раскрывала навстречу ей объятия, но любовь ускользала, таяла, исчезала, оставляя после себя лишь замирающий звук низкого, волнующего голоса, который говорил: «Ушло — навсегда ушло».