Прекрасно обставленная гостиная, где стоит открытый рояль и за окнами виднеется сад, отлого спускающийся к лодочной пристани на берегу Флосса, принадлежит мистеру Дину. Грациозная маленькая леди в трауре, склонившая светло-каштановые локоны над вышиваньем, которым заняты ее прилежные пальчики, — это, конечно, мисс Люси Дин, а блестящий молодой человек, нагнувшийся, чтобы щелкнуть ножницами под самым носом у миниатюрного кингчарлза, примостившегося на туфельке этой юной леди, — не кто иной, как мистер Стивен Гест. Его бриллиантовый перстень, и аромат розового масла, и беспечно праздный вид в двенадцать часов дня являют собой изящное и благоуханное доказательство процветания маслобойной фабрики и самой крупной судовой верфи Сент-Огга.

На первый взгляд проделка с ножницами кажется весьма невинной, но вы со свойственной вам проницательностью тотчас же догадаетесь, что здесь таится некий замысел, делающий честь этому высоколобому и длинноногому молодому человеку: как видите, Люси понадобились ножницы, и она нехотя откинула назад локоны, подняла мягкие карие глаза и, подарив кокетливой улыбкой того, чье лицо находится почти на уровне ее колен, сказала, протягивая розовую, как раковина, ладонь:

— Верните мне, пожалуйста, ножницы и, если вы способны пожертвовать своим удовольствием, перестаньте дразнить мою бедную Минни.

Но освободить пальцы от злополучных ножниц не так-то просто, и Геркулес с беспомощным видом протягивает свою попавшую в ловушку руку.

— Проклятые ножницы! Избавьте меня от них. У них какие-то нелепые кольца.

— У вас ведь есть вторая рука, — лукаво говорит Люси.

— Да, но я не левша.

Люси смеется, и ножницы мигом оказываются у нее в руках; но это сопровождается таким нежным прикосновением ее пальчиков, что мистер Стивен Гест, как и следовало ожидать, склонен повторить свою проделку da capo. И он не спускает глаз с ножниц, чтобы, улучив минуту, снова завладеть ими.

— Нет, нет, — сказала Люси, засовывая их за пяльцы, — они больше не попадут к вам в руки, вы и так искривили их. И не надо дразнить Минни, не то она опять заворчит. Сядьте прямо и постарайтесь вести себя благоразумно — тогда я расскажу вам одну новость.

— Какую? — спросил Стивен, откинувшись в кресле и свесив через спинку правую руку. Вздумай художник запечатлеть его в этой позе, получился бы превосходный портрет двадцатипятилетнего молодого человека весьма незаурядной наружности, с высоким лбом, волнистыми, словно густая рожь, короткими темно-каштановыми волосами, прямыми, четко очерченными бровями и взглядом, вместе и пылким и насмешливым. — Что-нибудь очень важное?

— Да, очень. Угадайте.

— Вы придумали новое блюдо для Минни, и она теперь будет ежедневно получать три миндальных печенья с десертной ложкой сливок.

— Вот и не угадали.

— Тогда, быть может, пастор Кен призывал в своей проповеди не слишком увлекаться пышными юбками и рукавами, и вы, дамы, обратились к нему с петицией, где сказано, что это требование церкви слишком сурово и не под силу ни одному верующему?

— Фи, и вам не стыдно? — проговорила Люси, строго поджимая губки. — Какой же вы недогадливый! А мне казалось, вы поймете меня с полуслова; ведь я совсем недавно упоминала об этом в разговоре.

— О чем только вы не упоминали совсем недавно! Неужели, довольствуясь лишь этим обстоятельством, я должен тотчас же узнавать, о чем идет речь? Вот оно — женское тиранство!

— Я знаю, вы считаете меня глупенькой.

— Я считаю вас очаровательной.

— И мое очарование состоит главным образом в моей глупости?

— Этого я не говорил.

— Но ведь мне хорошо известно, что вы предпочитаете недалеких женщин. Вас выдал Филип Уэйкем: как-то в ваше отсутствие он сказал мне об этом.

— О, я знаю, Филип в этом вопросе непримирим: можно подумать, что речь идет о чем-то, касающемся его лично. Должно быть, он томится по какой-нибудь незнакомке, по некоей возвышенной Беатриче, повстречавшейся ему за границей.

— Кстати, — сказала Люси, отрываясь от вышивания, — мне только что пришло в голову, что я так и не выяснила, как отнесется моя кузина Мэгги к присутствию Филипа. Ее брат не желает с ним встречаться; Том не переступит порога, если ему заранее будет известно, что у нас Филип. Возможно, и Мэгги не захочет его видеть. Тогда, увы. мы не сможем больше петь наши трио.

— Что! К вам приезжает ваша кузина? — воскликнул Стивен, и на лице его промелькнула тень неудовольствия.

— Да, это и есть та самая новость, которую вы не смогли угадать. Мэгги хочет отказаться от места, где она, бедняжка, пробыла почти два года — с тех пор как умер ее отец, — и погостить у меня месяц-два… а может быть, и больше.

— И я должен выразить радость по этому поводу?

— О, вовсе нет, — сказала Люси, задетая за живое, — для меня это большая радость, но вы совсем не обязаны разделять ее. Я люблю Мэгги больше всех моих подруг!

— Надо полагать, после приезда вашей кузины вы будете с ней неразлучны. И мы ни на минуту не сможем оставаться с вами наедине, разве что вы подыщете ей поклонника, который хоть изредка пожелает составить ей компанию. Да — а чем прогневил ее Филип? Он был бы в этом случае незаменим.

— Всему виной ссора между ее отцом и отцом Филипа. Кажется, с этим связаны очень грустные обстоятельства. Но я так до конца и не знаю, что произошло. Моему дядюшке Талливеру не повезло, и он разорился. Как видно, он считал, что мистер Уэйкем причастен к этому. Мистер Уэйкем купил Дорлкоутскую мельницу, а мельница эта досталась дяде по наследству, и он прожил там всю свою жизнь. Вы помните дядю Талливера — не правда ли?

— Нет, — ответил Стивен с высокомерной небрежностью. — Имя мне, правда, известно, и, возможно, я знал Этого человека по виду, но в моем сознании одно с другим не связывается. Таким же образом мне знакома добрая половина людей в нашей округе.

— Дядя был очень вспыльчив. Помню, когда в детстве я бывала у них в гостях, он часто пугал меня — так сердито он разговаривал. Я слышала от отца, что как раз накануне смерти дяди Талливера у него произошла страшная ссора с мистером Уэйкемом, но толки о ней удалось замять. Вы в это время были в Лондоне. Отец убежден, что дядя во многом был неправ: неудачи озлобили его. Нет ничего удивительного, что для Тома и Мэгги тягостно всякое напоминание об этих событиях. На их долю выпало столько горя. Мэгги — это было шесть лет тому назад — училась вместе со мной в пансионе, и как только с дядей приключились все эти несчастья, ее увезли оттуда; мне кажется, с тех пор у нее не было ни одного светлого дня. Как ей, должно быть, тоскливо в этой школе, куда она поступила учительницей сразу же после смерти дяди, потому что твердо решила быть независимой и не захотела жить у тетушки Пуллет. В ту пору я и думать не могла о том, чтобы пригласить ее к себе. — это совпало с болезнью моей бедной мамы, с таким тяжелым для нас временем. Вот отчего я так хочу, чтобы теперь она приехала ко мне на долгий, долгий отдых.

— Вы ангельски добры, — сказал Стивен, глядя на нее с восхищенной улыбкой, — особенно если принять во внимание, что ваша кузина, вероятно, унаследовала от своей матушки дар красноречия.

— Бедняжка тетя! Как жестоко с вашей стороны высмеивать ее! Не знаю, что бы я без нее делала. Она прекрасно ведет дом — гораздо лучше, чем чужой человек — и она была мне такой поддержкой во время болезни мамы!

— Охотно верю. Но она отнюдь не украшение общества. Куда приятнее, когда она присутствует незримо, воплотившись в свои кремовые торты и шерри-бренди. Я с дрожью думаю о том, что ее дочь, не обладая столь чудесной способностью, будет всегда присутствовать здесь во плоти — Эдакая толстая блондинка с круглыми голубыми глазами, которые она станет молча таращить на нас.

— О да! — торжествующе воскликнула Люси, хлопая в ладоши. — это точный портрет кузины Мэгги! Вы, наверное, видели ее когда-нибудь?

— Нет. Я только стараюсь представить себе, какой должна быть дочь миссис Талливер; а если она при этом еще вздумает изгнать отсюда Филипа и лишит нас единственного, можно сказать, тенора, мы погрузимся в полное уныние.

— Надеюсь, этого не случится. И все же мне бы хотелось, чтобы вы заехали к Филипу и предупредили его, что завтра приезжает Мэгги. Филип знает, как к нему относится Том, и старается не попадаться ему на глаза. Если вы скажете, что я просила его не приезжать к нам, пока я ему не напишу, он все поймет.

— Мне думается, лучше будет, если вы напишете ему милую записочку, а я ее передам. Фил так обидчив, отпугнуть его очень легко, а вы сами знаете, какого труда нам стоило приручить его к вашему дому. Все мои попытки заманить его в Парк-Хауз кончались неудачей — видимо, он недолюбливает моих сестер. И только вы одна своим волшебным прикосновением умеете пригладить его взъерошенные перышки.

Стивен завладел маленькой ручкой, нерешительно тянувшейся к столу, и слегка коснулся ее губами. Крошка Люси испытала прилив гордости и счастья. Она и Стивен находились в той стадии влюбленности, которая составляет самую чудесную пору юности — пору первого пробуждения чувств, когда каждый уверен в любви другого, но решающего объяснения еще не произошло, и предугадывание взаимных признаний придает значительность любому банальному слову, случайному жесту, рождая трепет тонкий и восхитительный, как еле уловимый запах жасмина. Определенность, которую вносит помолвка, притупляет остроту восприятия: срезанный жасмин собран в пышный букет.

— Но, право же, можно только удивляться, как верно вы описали внешность и манеры Мэгги, — сказала коварная Люси, вставая и направляясь к письменному столу, — ведь могла бы она, например, походить на своего брата, а у Тома вовсе не круглые глаза, и он меньше всего склонен таращить их на вас.

— Я думаю, он пошел в отца и, кажется, горд как Люцифер. Но вот блестящим собеседником я бы его не назвал.

— Мне Том нравится. Когда я потеряла Лоло, он подарил мне Минни; и папа очень к нему благоволит. Он говорит, что Том — человек высоких принципов. Если бы не он, дядя умер бы, так и не расплатившись с долгами.

— Да, да, я слыхал об этом, и не дальше как на днях. Наши почтенные отцы, как всегда затеяв после обеда бесконечную беседу о делах, говорили и о молодом Талливере. Они собираются что-то сделать для него, он спас их от потери весьма значительной суммы, примчавшись каким-то чудесным образом, подобно Турпину, и вовремя оповестив, что банк прекращает платежи или что-то в этом роде. Признаюсь, меня в этот момент клонило ко сну.

Стивен поднялся с кресла, перешел к роялю и стал перелистывать стоявшие на пюпитре ноты «Сотворения мира», напевая фальцетом «Супружеское согласие».

— Идите сюда и споем это, — предложил он, увидев, что Люси встает с места.

— Как — «Супружеское согласие»? Но, мне кажется, Это не соответствует вашему голосу.

— Что за беда! Это вполне соответствует моим чувствам, а Филип находит, что в пении это главное. Я заметил, что те, у кого голос оставляет желать много лучшего, склонны придерживаться именно такого мнения.

— На днях Филип метал громы по поводу «Сотворения мира», — сказала Люси, усаживаясь за рояль. — Он говорит, что оно проникнуто таким сладеньким благодушием и льстивым притворством, словно написано по случаю дня рождения эрцгерцога.

— Чепуха! Филип ожесточен, как Адам, изгнанный из рая. Ну, а мы — Адам и Ева, пребывающие в райском блаженстве. Итак, порядка ради, начнем с речитатива; вы будете петь партию сопрано «В покорности я счастье, я гордость обрела».

— Нет, я не в силах уважать Адама, который так тянет каждую ноту, — промолвила Люси, принимаясь играть.

Бесспорно, пение вдвоем — это единственная возможность для влюбленных, отрешившись от страхов и сомнений, свободно проявлять свои чувства. Ощущение полной гармонии, возникающее, когда две низкие ноты, оправдывая ожидание, заполняют паузу между двумя серебристыми трелями сопрано, когда сливаются в стройном созвучии сменяющие друг друга терции и квинты, когда слышится всегда предопределенная любовная погоня фуги, — ощущение это может вытеснить на время всякую потребность в иных, более прозаических формах общения. Контральто никогда не придет в голову затеять скучную беседу с басом; тенор может не опасаться, что вечером, оставшись наедине с прелестным сопрано, он будет смущен отсутствием тем. К тому же в провинции, где музыка в те далекие времена была редкостью, любители ее не могли не испытывать взаимного влечения друг к другу. В подобных случаях даже незыблемость политических принципов ставилась под угрозу, и старозаветная скрипка, вероятно, не раз испытывала искушение вступить в изменнический союз с новомодной виолончелью. И когда сопрано с горлышком жаворонка и густой бас пели:

— они искренне верили в то, что поют, ибо пели о себе.

— Ну, а теперь арию Рафаила, — произнесла Люси, когда они окончили дуэт. — Вы виртуозно исполняете «Допотопные твари».

— Как это лестно слышать! — сказал Стивен и взглянул на часы. — Ого, уже без малого половина второго. Впрочем, У меня хватит времени, чтобы спеть это.

Он с восхитительной легкостью взял несколько низких нот, изображающих тяжелую поступь животных; но когда певца слушают хотя бы двое, их мнения могут разойтись. Хозяйка Минни была в полном восторге, но самой Минни, которая при первых же звуках музыки, дрожа, забилась в свою корзиночку, эти громоподобные раскаты пришлись настолько не по вкусу, что она выскочила из своей крепости и позорно бежала в самый дальний угол, под шифоньерку, полагая, что именно там надлежит маленькой собачонке дожидаться Страшного суда.

— Adieu, «Супружеское согласие»! — окончив пение и застегиваясь на все пуговицы, проговорил Стивен. С высоты своего роста он несколько снисходительно улыбался сидящей у рояля маленькой леди. — Увы, мое блаженство не бесконечно, я должен во весь опор мчаться домой. Я обещал возвратиться к завтраку.

— Значит, вам не удастся побывать у Филипа? Хотя это не так уж существенно, в записке все сказано.

— Завтра вы посвятите, конечно, весь день вашей кузине?

— Да, у нас небольшое семейное торжество. Кузен Том приглашен к нам на обед, и бедняжка тетя впервые за долгое время увидит рядом с собой обоих своих детей. Это будет премило! Я только об этом и думаю.

— Но могу я появиться у вас послезавтра?

— О, непременно приезжайте! Я представлю вас моей кузине, хотя мне, право же, трудно поверить, что вы с ней незнакомы, так прекрасно вы ее описали.

— Ну что ж, прощайте.

В подобных случаях за этим обычно следует легкое рукопожатие, глаза на мгновение встречаются, и лицо юной леди расцветает румянцем и улыбкой, которые исчезают далеко не сразу после того, как захлопывается дверь; и она почему-то предпочитает ходить взад и вперед по комнате, вместо того чтобы спокойно сидеть и вышивать или еще каким-нибудь разумным образом совершенствовать свои таланты. С Люси по крайней мере все происходило именно так, и я надеюсь, вы не истолкуете превратно взгляд, брошенный ею мимоходом в висящее над камином зеркало, — ведь это вовсе не означает, что тщеславие одержало в ней верх над более благородными чувствами. Желание женщины убедиться, что она не была похожа на чучело все то время, пока длился визит, не выходит за рамки весьма похвальной предупредительности, проистекающей из благожелательного отношения к ближним. А в натуре Люси было так много этой благожелательности, что я склонен усматривать ее даже в мелких проявлениях эгоизма, подобно тому, как привкус голого эгоизма явственно чувствуется в мелких проявлениях благожелательности многих хорошо известных вам лиц. Вот и теперь, когда Люси, простодушно торжествуя, ходит по комнате и ее юное сердце взволнованно бьется от сознания, что она любима тем, кто занимает столь высокое положение в ее маленьком мире, карие глаза ее лучатся неизменной добротой, в которой бесследно тонут невинные вспышки тщеславия. Думы о возлюбленном еще потому наполняют ее счастьем, что они легко уживаются с милыми привязанностями и добрыми делами, которыми заполнен ее мирный досуг. Даже теперь мысль Люси со свойственной нашим мыслям способностью мгновенно перебегать от одного к другому — благодаря чему два потока чувства или воображения часто сливаются воедино, — отвлекаясь то и дело от Стивена, устремляется к неоконченным приготовлениям в комнате Мэгги. Кузину Мэгги будут принимать в их доме как знатную гостью и даже более — ведь стены ее комнаты украсят любимые гравюры и рисунки Люси, а на столе ее будет ожидать прелестный букет весенних цветов. И бедной тетушке Талливер, о которой всегда забывают, тоже готовится сюрприз — чепец самого отменного качества, а потом за нее поднимут сердечный тост; Люси нынче же вечером вовлечет отца в свой маленький заговор. Естественно, что у нее нет времени подолгу предаваться мечтам о собственной счастливой любви. С этой мыслью она направилась к двери, но остановилась на пороге.

— Чем ты недовольна, Минни? — спросила она, наклоняясь к жалобно скулящему крохотному четвероногому и прижимая шелковистую мордочку к своей розовой щеке. — Неужели ты думаешь, я ушла бы. бросив тебя на произвол судьбы? Ну, пойдем поглядим на Синдбада.

Гнедой Синдбад был собственностью Люси, и когда он находился в загоне, она кормила его из своих рук. Ей нравилось кормить своих подопечных: она знала особые пристрастия и вкусы всех обитавших в доме животных и не уставала восторгаться тихими журчащими звуками, которые издают канарейки, деловито поклевывая свежее зерно, и скромными гастрономическими радостями неких животных, которых, чтобы Люси не прослыла у нас слишком уж большой простушкой, я назову здесь «знакомые всем грызуны». Разве не прав был Стивен Гест в своем убеждении, что мужчина, женившись на этой изящной восемнадцатилетней барышне, вряд ли раскается в совершенном им шаге? Ибо много ли на свете женщин, способных нежно и заботливо относиться к другим женщинам, проникать любящим взором в их тайные горести и обиды, с наслаждением обдумывать маленькие удовольствия, которые можно им доставить, вместо того, чтобы, награждая их поцелуем Иуды, исподволь отыскивать в них желанные недостатки. Вероятно, Стивен, восхищаясь Люси, не придавал особого значения этим весьма редким ее свойствам; вероятно, он именно потому был доволен своим выбором, что Люси не потрясла его воображения необычностью своей натуры. Мужчине приятно, если у него хорошенькая жена, — что ж, Люси была хороша, но не настолько, чтобы сводить с ума. Мужчине приятно, если его жена наделена всяческими совершенствами, мила, нежна и не глупа, — а у Люси имелись все эти достоинства. Для Стивена не было ничего неожиданного в том, что он влюбился в Люси. И он был доволен собой, понимая, как превосходно он рассудил, отдав предпочтение Люси, дочери младшего компаньона своего отца, а не мисс Лейберн, дочери члена совета графства; к тому же он не посчитался с легким разочарованием и неудовольствием отца и сестер и настоял на своем, а это всегда приятно возвышает молодого джентльмена в собственном мнении. Стивен гордился, что у него достало независимости и здравого смысла, откинув все побочные соображения, выбрать себе жену, способную составить его счастье. Да, он женится на Люси: она прелестное создание и принадлежит к тому типу женщин, которыми он всегда восхищался.

— Если бы ты знала, Мэгги, как он умен! — сказала Люси, усадив смуглую леди в кресло, обитое красным бархатом, и опустившись на скамеечку у ее ног. — Он должен тебе понравиться — я так надеюсь на это!

— О, мне нелегко угодить! — с улыбкой сказала Мэгги, играя длинным локоном Люси, по которому скользил луч солнца. — Джентльмен, считающий себя достойным Люси, должен быть готов подвергнуться строгому разбору.

— Право, он даже слишком хорош для меня, и когда его нет, мне почти не верится, что он меня любит. Зато когда он со мной, все мои сомнения рассеиваются. Но я была бы в отчаянии, если бы кто-нибудь, кроме тебя, знал о моих чувствах.

— Значит, вы не помолвлены? И если я не одобрю твой выбор, у тебя еще есть возможность передумать, — произнесла Мэгги с шутливой серьезностью.

— Ты знаешь, я рада, что мы не помолвлены, — вслед за помолвкой люди поневоле начинают спешить со свадьбой, а мне хочется, чтобы еще долго все было как сейчас, — сказала Люси, настолько поглощенная собой, что пропустила мимо ушей шутку Мэгги. — Иногда я просто боюсь услышать от Стивена, что он уже говорил с папой: у папы на днях в разговоре проскользнуло, что он и мистер Гест ждут этого. Сестры Стивена теперь тоже очень милы со мной, хотя вначале мне казалось, что они не совсем одобряют его выбор. И это вполне естественно: даже представить себе трудно, что такое маленькое, неприметное существо, как я, будет обитать в величественном Парк-Хаузе.

— Но ведь люди не улитки; кому же придет в голову требовать, чтобы они были ростом с дом? А разве сестры мистера Геста великанши?

— О нет! К тому же они совсем некрасивы… Я хотела сказать — не особенно красивы, — поправилась Люси, уже раскаиваясь в своем невеликодушном замечании, — а он… О, он очень красив, по крайней мере так считают все.

— А ты? Ты, конечно, не считаешь его красивым?

— Не знаю, — сказала Люси, краснея до корней волос. — Мне не следует его расхваливать, не то ты будешь разочарована; а вот ему я готовлю прелестный сюрприз и посмеюсь над ним вволю. Впрочем, не буду тебя в это посвящать.

Поднявшись с колен и склонив набок свою хорошенькую головку, Люси отступила на несколько шагов, словно собираясь писать портрет с Мэгги и оценивая, достаточно ли изящна ее поза.

— Встань на минутку, Мэгги!

— Что ты там затеяла? — с невольной улыбкой спросила Мэгги, поднимаясь с кресла и поглядывая на свою хрупкую, воздушную кузину, фигурка которой совершенно терялась в безупречно спадавших складках шелка и крепа. Люси еще несколько мгновений молча предавалась созерцанию, потом сказала:

— Не могу понять, какое колдовство в тебе, Мэгги! Почему тебе так к лицу этот неприглядный наряд, который, кстати сказать, давно уже пора заменить новым. Хотя, Знаешь, нынче ночью я напрасно пыталась представить тебя в красивом модном платье, все равно ты виделась мне в твоем стареньком мериносовом: оно словно создано для тебя. Наверное, и Мария Антуанетта выглядела более величественно, чем когда бы то ни было, в платье с заштопанными локтями. Ну, а если бы мне вздумалось так нарядиться, я стала бы совсем незаметной — как какой-нибудь лоскуток.

— О, конечно, — сказала Мэгги с иронической серьезностью, — и тебя вместе с пылью и паутиной вымели бы из комнаты, и, подобно 3олушке, ты очутилась бы в золе у камина. Дозволено ли мне будет сесть?

— Пожалуйста, — смеясь сказала Люси. Затем, словно занятая важными мыслями, она стала откалывать от платья крупную агатовую брошь. — Как хочешь, Мэгги, а брошками мы должны поменяться. Твоя маленькая бабочка выглядит на тебе ужасно глупо.

— А мой неприглядный наряд? Не нарушит ли твоя брошь его очарования? — сказала Мэгги и покорно опустилась в кресло, между тем как Люси, снова пристроившись на скамеечке, отстегнула пресловутую бабочку. — Как жаль, что мама не разделяет твоего мнения; вчера вечером она никак не могла примириться с тем, что это мое парадное платье. Мне, правда, удалось скопить немного денег, но они предназначены для оплаты уроков. При таком образовании, как у меня, никогда не найдешь хорошего места.

Мэгги тихонько вздохнула.

— Пожалуйста, Мэгги, не делай такого скорбного лица, — сказала Люси, прикалывая брошь и любуясь точеной шеей Мэгги. — Ты забыла, что тебе не надо больше возвращаться в твою противную школу и без конца чинить детские платья.

— Ты права, — сказала Мэгги. — Я совсем как томящийся в неволе белый медведь, которого мне раз довелось видеть в зверинце. Помню, я тогда подумала, что он, бедняжка, так отупел, двигаясь взад и вперед по тесной клетке, что, выпусти его на свободу, он все равно станет топтаться на месте. Так и мы — постепенно свыкаемся со своим несчастьем, и оно переходит в привычку.

— О, я собираюсь обрушить на тебя столько развлечений, что ты мигом избавишься от этой своей дурной привычки, — сказала Люси, рассеянно прикалывая к воротнику черную бабочку, в то время как ее полный нежности взгляд встретился со взглядом Мэгги.

— Милая ты моя крошка' — воскликнула Мэгги в порыве любви и восхищения. — Как бы я хотела быть такой, как ты! Тебя так радует чужое счастье, что, наверное, ты прекрасно могла бы обойтись без своего.

— Не знаю; пока мне не пришлось испытать этого, — сказала Люси. — Я всегда была очень счастлива. Не представляю себе, как бы я выдержала, свались на меня настоящее горе, — кроме смерти мамы, мою жизнь ничто еще не омрачало. Зато на твою долю выпали тяжелые испытания; и все же я уверена, что ты, так же как я, сочувствуешь людям.

— Нет, Люси, — возразила Мэгги, медленно качая головой. — Я была бы гораздо счастливее, если бы умела, как ты, радоваться чужому счастью. Конечно, я сочувствую людям, когда они в беде, и для меня было бы невыносимо сделать кого-нибудь несчастным, но порой меня раздражает вид счастливых людей, и я ненавижу себя за это. Мне кажется, с годами я становлюсь все хуже, все эгоистичнее. Это ужасно!

— Я не верю ни одному твоему слову, Мэгги! — укоризненно сказала Люси. — Все это только твоя мрачная фантазия. Скучная, безрадостная жизнь нагнала на тебя уныние.

— Возможно, — сказала Мэгги, откидываясь в кресле; сделав над собой усилие, она улыбнулась лучезарной улыбкой, сразу же прогнавшей хмурые тучи с ее лица. — Скорее всего в этом повинна школьная еда — водянистый рисовый пудинг, приправленный Пинноком. Будем надеяться, что мое уныние не устоит перед мамиными кремами и этим прелестным Джеффри Крейоном.

С этими словами Мэгги взяла со стола книгу.

— Как ты думаешь, могу я показаться кому-нибудь с этой брошкой? — спросила Люси, подходя к висящему над камином зеркалу, чтобы проверить, какое она производит впечатление.

— Ни за что на свете: если мистер Гест увидит на тебе эту брошку, он, несомненно, покинет ваш дом. Ступай скорее, приколи другую.

Люси быстро выпорхнула из комнаты, но Мэгги не воспользовалась ее уходом и не стала рассматривать альбом; она опустила его на колени, а тем временем глаза ее обратились к окну, за которым виднелись залитые солнцем пышные клумбы весенних цветов и стройный ряд лавров — а там, вдали, серебристая ширь милого старого Флосса, словно погруженного в сладкую утреннюю дрему. В окно лились свежие и нежные запахи сада; птицы неустанно взлетали и снова садились, щебетали и пели. И все же глаза Мэгги наполнились слезами. При виде хорошо знакомых картин на нее в первый же вечер нахлынули горестные воспоминания, и хотя вновь обретенный покой матери и дружеское расположение Тома наполняли ее радостью, она все же чувствовала себя не участницей счастливых событий, а сторонней наблюдательницей: так радует нас дошедшая издалека добрая весть о друзьях. Память и воображение красноречиво твердили ей о нужде, не давая вкусить от тех благ, что предлагало мимолетное настоящее; будущее представлялось ей еще более мрачным, чем прошлое, ибо после долгих лет добровольного самоотречения в ней снова пробудились былые желания и мечты, все труднее стало переносить безрадостные дни, заполненные ненавистным трудом, все настойчивее осаждали ее образы той яркой, полной разнообразия жизни, к которой она так тянулась и которая казалась ей до отчаяния несбыточной. Скрип открывающейся двери заставил ее очнуться, и, быстро смахнув слезу, она принялась перелистывать альбом.

— Знаешь, Мэгги, есть одно удовольствие, перед которым не устоит даже твое уныние, — проговорила Люси, едва переступив порог комнаты, — это музыка, и я угощу тебя ею на славу. Мне так хочется, чтобы ты снова начала играть! Ведь ты, когда мы учились в Лейсхеме, была гораздо способнее меня.

— Ты бы от души посмеялась, — сказала Мэгги, — если бы видела, как я снова и снова наигрываю маленьким ученицам их нехитрые гаммы, просто чтобы лишний раз пробежаться пальцами по милым клавишам. Но, право, я не отважилась бы теперь сыграть что-нибудь более сложное, чем «Прощайте, скучные заботы».

— Я помню, в какой неистовый восторг ты приходила, когда слушала рождественские гимны, — сказала Люси, принимаясь за вышивание, — и ты могла бы снова услышать самые любимые из них, будь я только уверена, что ты смотришь на некоторые вещи иначе, чем Том.

— Мне кажется, в этом ты можешь не сомневаться, — улыбнулась Мэгги.

— Вернее — на одну определенную вещь, — продолжала Люси, — потому что, если ты разделяешь чувства Тома, мы рискуем остаться без третьего голоса. В Сент-Огге молодые люди, любящие музыку, наперечет. В сущности, только Стивен и Филип Уэйкем как-то разбираются в ней и способны петь.

Тут Люси подняла глаза от вышивания и увидела, что Мэгги изменилась в лице.

— Тебе неприятно слышать это имя? Если так, я никогда не произнесу его больше. Мне ведь известно, что Том всячески избегает Филипа.

— Нет, я отношусь к этому иначе, чем Том, — оказала Мэгги, вставая с места и подходя к окну, как бы для того, чтобы полюбоваться видом. — Мне Филип всегда нравился — с тех самых пор, как я девочкой увидела его в Лортоне. Он был таким добрым, когда Том поранил себе ногу.

— Как я рада! — воскликнула Люси. — Значит, ты не возражаешь, если он иногда станет приезжать к нам. Мы будем чудесно музицировать, а то без него это почти невозможно. Я очень привязана к бедняжке Филипу. Только жаль, что он так болезненно переживает свое увечье. Наверное, оттого он и бывает таким печальным, а порой даже угрюмым. Как грустно видеть его бледное лицо и жалкую горбатую фигурку среди рослых, сильных мужчин.

— Но, Люси… — сказала Мэгги, напрасно пытаясь остановить этот поток болтовни.

— Ты слышишь колокольчик? Это, верно, Стивен, — продолжала Люси, не замечая робкой попытки Мэгги прервать ее. — Меня особенно восхищает в нем то, что всем своим друзьям он предпочитает Филипа.

Теперь Мэгги даже при всем желания не смогла бы ничего сказать; дверь гостиной отворилась, и Минни уже приветствовала недовольным ворчанием стройного молодого человека, который подошел к Люси и, пожав ей руку, о чем-то спросил, выражая тоном и взглядом больше нежности, нежели того требует простая учтивость: он явно не подозревал, что в комнате присутствует третье лицо.

— Позвольте мне представить вас моей кузине мисс Талливер, — не скрывая легкого злорадства, промолвила Люси и обернулась к Мэгги, которая, отойдя от окна, приближалась к ним.

Стивен не сразу справился с изумлением, охватившим его при виде этой высокой темноглазой нимфы с головкой, увенчанной короной черных блестящих волос; Мэгги, в свою очередь, испытала незнакомое доселе чувство: впервые в жизни ей была принесена дань в виде румянца смущения и низкого поклона, в котором склонился перед ней статный молодой человек, почему-то внушивший ей робость. Это новое ощущение было приятным — настолько приятным, что почти улеглась тревога, вызванная в ней упоминанием о Филипе. И когда она села в кресло, глаза ее ярко блестели, а на щеках играли краски, придававшие особую прелесть ее лицу.

— Теперь оцените, какой поразительно верный портрет вы нарисовали позавчера, — сказала Люси, милым смехом выражая свое торжество. Она наслаждалась замешательством своего возлюбленного, тем более что обычно все преимущества были на его стороне.

— Ваша коварная кузина ввела меня в заблуждение, мисс Талливер, — сказал Стивен и, усевшись подле Люси, принялся играть с Минни; на Мэгги он взглядывал только украдкой. — Мисс Дин говорила, что у вас голубые глаза и светлые волосы.

— Простите, это говорили вы. Я только не хотела поколебать в вас веры в ваш дар ясновидения.

— Желал бы я всегда так грешить против истины, — сказал Стивен, — и потом убеждаться, что реальность много прекраснее моих предвзятых суждений.

— Вы с честью вышли из неловкого положения, сказав то, к чему вас обязывает учтивость, — проговорила Мэгги.

В ее взгляде сверкнул легкий вызов; Мэгги понимала, что портрет, нарисованный Стивеном заочно, отнюдь ей не льстил. Люси ведь говорила, что он склонен к насмешке. И весьма самоуверен, мысленно добавила она.

«Однако с ней надо быть настороже!» — мелькнуло в голове у Стивена. Позже, когда Мэгги склонилась над шитьем, он подумал: «Хотел бы я, чтобы она снова на меня посмотрела» — и наконец ответил:

— Я полагаю, учтивые фразы время от времени отвечают своему назначению. Когда мы говорим «благодарю вас», мы действительно испытываем благодарность, и не наша вина, что те же слова люди произносят, желая отклонить не очень приятное предложение. Согласны вы со мной, мисс Талливер?

— Нет, — ответила Мэгги, глядя ему прямо в глаза. — Когда мы произносим обычные слова по какому-нибудь необычному поводу, они звучат особенно выразительно: ведь они сразу обретают особый смысл, как старые знамена или будничное платье в храме.

— Тогда мой комплимент должен быть вдвойне выразителен, — сказал Стивен, теряясь под устремленным на него взглядом Мэгги и плохо понимая, что он говорит. — Слова, которыми я воспользовался, были явно недостаточно красноречивы.

— Комплимент красноречиво говорит лишь о безразличии, — сказала Мэгги, слегка покраснев.

Люси не на шутку встревожилась, решив, что Стивен и Мэгги не понравились друг другу. Она всегда опасалась, что Мэгги слишком умна и своеобразна, чтобы прийтись по вкусу этому насмешливому джентльмену.

— Но, Мэгги, — вмешалась она, — ты ведь никогда не скрывала, что любишь, когда тобою восхищаются, а теперь ты, по-моему, недовольна тем, что кто-то осмелился выразить свое восхищение вслух.

— Вовсе нет, — сказала Мэгги. — Мне очень приятно знать, что мною восхищаются, но комплименты никогда меня в этом не убеждали.

— Я больше не сделаю вам ни одного комплимента.

— Благодарю вас: этим вы докажете ваше уважение.

Бедная Мэгги! Она настолько не привыкла бывать в обществе, что склонна была придавать значение фразам, продиктованным простой учтивостью, и сама никогда не произносила незначащих слов, которые рождаются только на губах. Дамам, более искушенным в светском обхождении, ее способность волноваться по столь ничтожному поводу показалась бы просто смешной. Даже и она почувствовала, что в этом случае ведет себя несколько нелепо. Правда, Мэгги вообще была противницей комплиментов и когда-то в порыве досады сказала Филипу, что считает диким обычай твердить с глупой улыбкой дамам, что они прекрасны: не повторяют ведь ежесекундно старикам, что они почтенны. И все же — как она безрассудна, что пи с того ни сего проявила столько запальчивости! Ведь до этой встречи ей ни разу не случалось видеть Стивена Геста — почему же она приняла так близко к сердцу пренебрежительные слова, сказанные о ней до их знакомства! Не успев кончить последнюю фразу, Мэгги устыдилась. Она не отдавала себе отчета в том, что причина ее раздражения кроется в охватившем ее ранее более приятном чувстве: так иногда невинная капелька холодной воды, разрушая блаженное ощущение тепла, которое мы испытываем, причиняет нам жгучую боль.

Стивен был слишком хорошо воспитан, чтобы не почувствовать, что разговор принял неловкий оборот, и быстро перевел его на другую тему: он спросил Люси, не известно ли ей, когда наконец откроется благотворительный базар, и можно ли надеяться, что она обратит свой милостивый взор на предметы более благодарные, нежели эти шерстяные цветы, которые расцветают под ее пальчиками.

— Наверное, в будущем месяце, — сказала Люси. — Ваши сестры трудятся еще усерднее — ведь им отведена самая большая палатка.

— О да! Но они священнодействуют у себя в гостиной, а туда я не вторгаюсь. Кажется, вы не подвержены этому модному пороку, мисс Талливер. Вы не вышиваете? — спросил Стивен, видя, как Мэгги что-то подрубает простым швом.

— Нет, — сказала Мэгги, — дальше мужских рубашек мое искусство не простирается.

— Твой простой шов выглядит так изящно, что я попрошу у тебя несколько образчиков для базара, — это не хуже вышивки. Но, право же, для меня загадка — как ты стала такой мастерицей; ведь в былое время ты терпеть не могла рукоделия.

— Разгадать эту загадку нетрудно, дорогая, — сказала Мэгги, спокойно поднимая глаза. — Волей-неволей мне пришлось научиться: только шитьем я могла заработать себе на жизнь.

Люси, сколь ни была она добра и простодушна, немного смутилась: Мэгги могла бы не упоминать об этом в присутствии Стивена. Возможно, признание Мэгги было отчасти продиктовано гордостью — гордостью бедняка, который не стыдится своей нужды. Но будь она даже королевой кокеток и пожелай придать особую пикантность своей красоте, она и тогда не смогла бы выдумать ничего удачнее. Я не уверен, что сказанная без всякой аффектации фраза о бедности и шитье ради заработка сама по себе произвела бы впечатление на Стивена, но так как Мэгги была красива, то после этих слов она показалась ему еще более непохожей на всех прочих женщин.

— Я умею вязать, Люси, — продолжала Мэгги. — Может быть, это пригодится для базара?

— И даже очень. Я завтра же дам тебе красный гарус и засажу за работу. Каким завидным талантом обладает ваша сестра, — сказала Люси, оборачиваясь к Стивену, — ведь она лепит! Сейчас она делает по памяти чудесный бюст пастора Кена.

— Что ж, если она не забудет сдвинуть глаза как можно ближе и раздвинуть уголки губ как можно дальше, Сент-Огг, несомненно, будет потрясен сходством.

— До чего же вы безжалостны! — сказала Люси с упреком. — Никогда не думала, что вы способны так непочтительно говорить о пасторе Кене.

— Разве я непочтительно отозвался о нем? Упаси бог! Но нельзя же требовать, чтобы я благоговел перед его смехотворным бюстом. Я считаю Кена достойнейшим человеком: таких, как он, немного найдется на свете. Мне, правда, нет дела до грандиозных подсвечников, которые он водрузил на столике перед алтарем, и я не намерен портить себе настроение, поднимаясь ни свет ни заря, чтобы поспеть к утреннему богослужению, но Кен — единственный из всех известных мне людей, в котором есть что-то от подлинного апостола: он раздает две трети своего дохода и, имея восемьсот фунтов в год, довольствуется сосновой мебелью и вареной говядиной! А разве не благородно было приютить у себя в доме Грэтена — мальчишку, который по несчастной случайности застрелил родную мать? Он уделяет ему все свое свободное время, чтобы только спасти беднягу от умопомешательства. Кто еще был бы способен на это! Кен не отпускает его от себя ни на шаг, я сам тому свидетель.

— Как это прекрасно! — сказала Мэгги. Она давно уже выпустила из рук шитье и слушала Стивена, затаив дыхание. — Мне еще не приходилось встречать таких людей.

— И подобные поступки Кена тем более восхищают нас, что, как правило, он весьма сдержан и суров в обхождении. В нем нет никакой слащавой сентиментальности.

— О, по-моему, он — идеал! — воскликнула Люси с милым воодушевлением.

— В этом я позволю себе с вами не согласиться, — сказал Стивен с иронической серьезностью.

— А что вы можете поставить ему в упрек?

— Он принадлежит к англиканской церкви.

— Что ж, я думаю, он придерживается истинной веры, — с глубокомысленным видом проговорила Люси.

— Да, если рассуждать отвлеченно, а не с парламентской точки зрения, — сказал Стивен. — Кен посеял рознь между диссидентами и сторонниками англиканской церкви. И будущий государственный муж вроде меня — а без моих услуг страна обойтись не может — встретит из-за этого немало затруднений, когда станет добиваться чести представлять Сент-Огг в парламенте.

— Вы в самом деле об этом подумываете? — спросила Люси, и глаза ее засияли горделивой радостью, заставившей ее мгновенно позабыть интересы англиканской церкви и вызванный ими спор.

— Не только подумываю, но и сделаю, когда подагра и забота о благе общества заставят старого Лейберна освободить место. Отец мечтает об этом, да и мои таланты… — При этих словах Стивен выпрямился и с шутливым самодовольством пригладил волосы. — Мои таланты, знаете ли, очень ко многому обязывают. Вы согласны со мной, ми «Талливер?

— Да, — ответила Мэгги и, не поднимая глаз, улыбнулась. — Такой дар слова и самообладание заслуживают самой широкой аудитории.

— Я вижу, вы необыкновенно проницательны, — сказал Стивен. — Вы уже обнаружили, что я не в меру болтлив и самоуверен, тогда как люди поверхностные обычно этого не замечают — наверное, оттого, что у меня прекрасные манеры.

Мэгги и Люси засмеялись, а Стивен подумал: „Она не смотрит на меня, когда я говорю о себе. Попробуем переменить тему“. Затем последовал вопрос — не предполагает ли Люси в ближайшую неделю посетить собрание Клуба книги — и совет выбрать для обсуждения „Жизнь Каупера“ Саути, если только Люси не настроена на философский лад и не хочет вызвать переполох среди дам Сент-Огга, предложив их вниманию один из бриджуотерских трактатов. Люси пожелала, конечно, узнать, что написано в этих устрашающе ученых книгах и так как всегда приятно просвещать умы дам, непринужденно толкуя о предметах, им неизвестных, то Стивен принялся с истинным блеском пересказывать ученый труд Бакленда, который он как раз читал в то время. Он был вознагражден тем, что Мэгги опять выпустила из рук шитье и постепенно так увлеклась его рассказами о геологических чудесах, что, скрестив руки на груди к слегка подавшись вперед, смотрела на него без всякого смущения, словно была юным питомцем колледжа, а он — старым профессором, насквозь пропахшим нюхательным табаком. Ясный взгляд этих широко раскрытых глаз заворожил Стивена, и под конец он уже не смотрел на Люси, — а она, милое дитя, не испытывала ничего, кроме радости. Ей приятно было думать, что Мэгги наконец убедится, как умей Стивен, и что теперь они, конечно, станут друзьями.

— Хотите, я привезу вам эту книгу, мисс Талливер? — спросил Стивен, когда поток его красноречия почти иссяк. — Там много иллюстраций, вам интересно будет взглянуть на них.

— О, благодарю вас, — снова смущенно краснея, сказала Мэгги, как только Стивен обратился к ней, и склонилась над шитьем.

— Нет, нет, — вмешалась Люси, — я запрещаю вам привозить книги для Мэгги. Она зароется в них, и ее будет не оторвать. А я хочу, чтобы дни ее проходили в восхитительном безделье: мы будем кататься на лодке, болтать, совершать прогулки и ездить верхом — Мэгги необходимо пожить беспечной жизнью.

— Кстати, — сказал Стивен, взглянув на часы, — почему бы нам сейчас не покататься на лодке? Мы проплывем вниз по течению до Тофтона, а назад вернемся пешком.

Для Мэгги ничего не могло быть заманчивее этого предложения — ведь прошло столько времени с тех пор, как она была на Флоссе. Она вышла за шляпкой, а Люси задержалась в гостиной, чтобы отдать распоряжения служанке, и, пользуясь случаем, сообщила Стивену, что Мэгги ничего не имеет против общества Филипа и не было нужды посылать ему записку. Впрочем, завтра же она пошлет ему приглашение.

— Хотите, я нагряну к Филипу и привезу его к вам завтра вечером? Когда мои сестры узнают, что у вас гостит кузина, они, конечно, захотят нанести вам визит. Утро должен буду предоставить им.

— О, пожалуйста, привезите Филипа, — сказала Люси. — И ведь Мэгги вам понравилась, не правда ли? — добавила она просительным тоном. — Ну, разве она не прелесть? И как много благородства в ее красоте!

— Слишком высока, — сказал Стивен, с улыбкой поглядывая на Люси, — и, на мой взгляд, несколько запальчива! Словом, не в моем вкусе.

Известно, что джентльмены склонны делать подобного рода признания и неосторожно высказывать дамам нелестное мнение о других представительницах прекрасного пола. Вот отчего многие женщины отлично осведомлены, что те самые мужчины, которые ревностно и самозабвенно ухаживают за ними, втайне питают к ним глубокое отвращение! То, что Люси, безоговорочно поверив словам Стивена, все же твердо решила утаить их от Мэгги, как нельзя лучше раскрывает ее характер. Но вы, зная истинную цену словам и следуя иной, высшей логике, уже предвидите ход событий, и вас не удивит, что, направляясь к лодочной пристани, Стивен, наделенный живым воображением, мысленно пожинал плоды своей удачной затеи с лодкой, размышляя! о том, что Мэгги по крайней мере дважды обопрется на его! руку и что джентльмен, желающий, чтобы глаза дам были! обращены на него, занимает крайне выгодную позицию, когда сидит на веслах. Что из этого следует? Неужели Стивена влюбился с первого взгляда в эту удивительную дочь миссис Талливер? Разумеется, нет. Подобные вещи происходя только в романах. К тому же он был влюблен и даже почта помолвлен с самым прелестным созданием на свете и уж никак не был склонен делать себя посмешищем в глазах людей. Но когда человеку двадцать пять лет и у него нет подагрических утолщений на пальцах, ему не может быть совершенно безразличным прикосновение ручки прелестной девушки. Вполне естественно и безопасно — по крайней мере при данных обстоятельствах — восхищаться красотой с удовольствием ее созерцать. А в этой девушке, изведавшей бедность и невзгоды, было что-то поистине притягательное; приятно было наблюдать и нежную дружбу двух кузин. Как правило, Стивену не нравились женщины, поражающие своей необычностью, но в этом случае необычность, как видно, была высшего порядка, и коль скоро никто не неволит человека жениться на подобной женщине, — что ж! — они вносят приятное разнообразие в рутину светской жизни.

Обманув ожидания Стивена, Мэгги в первые четверть часа ни разу не посмотрела в его сторону; она не могла наглядеться на старые, знакомые ей с детства берега. Она вдруг почувствовала себя очень одинокой вдали от Филипа — только он один и любил ее той нежной, преданной любовью, которой ей так недоставало. Но вскоре внимание ее привлекло мерное движение весел, и у нее мелькнула мысль, что хорошо было бы научиться грести. Это пробудило ее от задумчивости. Она попросила дать ей весло, и когда оказалось, что она совсем не умеет с ним обращаться, в ней заговорило тщеславие. От напряженных усилий кровь прихлынула к ее щекам, и она заметно оживилась.

— Я не успокоюсь, пока не научусь грести и не смогу катать Люси и вас, — весело сказала Мэгги, выходя из лодки.

Как известно, Мэгги склонна была к некоторой рассеянности, особенно когда бывала чем-нибудь увлечена. Вот и теперь Мэгги выбрала для своего замечания самый неподходящий момент: она поскользнулась, но, по счастью, мистер Стивен Гест, подхватив ее под руку, не дал ей упасть.

— Надеюсь, вы не ушиблись? — спросил он, наклоняясь к Мэгги и с беспокойством заглядывая ей в лицо.

Как чудесно, когда кто-то высокий и сильный таким милым, деликатным образом проявляет заботу о вас! Мэгги впервые довелось испытать подобное ощущение.

Добравшись до дому, они застали там тетушку и дядюшку Пуллет, сидевших в гостиной с миссис Талливер, и Стивен поспешил откланяться, испросив позволение вернуться вечерам.

— Пожалуйста, привезите ноты Пёрселла, которые вы взяли у меня, — сказала Люси. — Я хочу, чтобы Мэгги послушала то, что вам больше всего удается.

Тетушка Пуллет, нисколько не сомневаясь, что Мэгги будет повсюду сопровождать Люси и, вероятно, получит приглашение в Парк-Хауз, пришла в ужас от ее наряда; ведь если Мэгги предстанет в нем перед высшим обществом Сент-Огга, она навлечет позор на всю семью. Надо было самым быстрым и решительным образом спасать положение и по сему случаю состоялся совет с участием миссис Талливер и Люси, которые рьяно принялись обсуждать с тетушкой Пуллет, что именно из ее обширного гардероба больше всего подойдет для этой цели. Право же, Мэгги необходимо вечернее платье, и притом как можно скорее, а ростом она почти с тетушку Пуллет.

— Вот ведь незадача, что в плечах она шире меня! — проговорила миссис Пуллет. — Ей как раз пришлось бы впору мое черное штофное. Да только что делать с ее руками? — добавила она, со скорбным видом, взяв большую округлую руку Мэгги. — Разве она влезет в мои рукава!

— О, это неважно, тетя; пожалуйста, пришлите нам свое платье, — сказала Люси. — Я и не хочу наряжать Мэгги в платье с длинными рукавами. У меня есть много черных кружев, мы их как-нибудь приспособим, и руки Мэгги будут выглядеть прелестно.

— У Мэгги и без того красивые руки, — вмешалась миссис Талливер, — почти такие, как были у меня смолоду, только мои-то никогда не были смуглыми. Жалко, что она пошла не в нашу породу.

— Вздор, тетушка! — сказала Люси, поглаживая миссис Талливер по плечу. — Вы в этом плохо разбираетесь. Художник пришел бы в восторг от смуглой кожи Мэгги.

— Может, оно и так, — покорно согласилась миссис Талливер, — тебе лучше знать. Только в прежнее время смуглая кожа была не очень-то в чести у людей достойных.

— Что правда, то правда! — поддакнул дядюшка Пуллет, который сосал мятные лепешки, слушая с великим интересом разговоры дам. — Еще была такая песенка про сумасбродную

Да, кажется, что так, а точно и не припомню.

— Пощадите, пощадите! — смеясь, но не без ноток раздражения в голосе воскликнула Мэгги. — Моя смуглая коя изменит свой цвет, если о ней будут постоянно толковать.

Когда в тот же вечер Мэгги вернулась в свою комнату, она не в силах была сразу раздеться и лечь в постель. Машинально поставив свечу на первый попавшийся столик, она принялась ходить по просторной комнате твердыми, решительными и быстрыми шагами, которые свидетельствовали о владевшем ею сильном возбуждении.

В блеске ее глаз, в лихорадочном румянце и в том, как, закинув назад голову, она судорожно сжимала руки, можно было прочесть, насколько она поглощена своими чувствами и мыслями.

Что же произошло?

Ничего, что вы могли бы признать хоть в какой-то мере заслуживающим внимания. Она слышала, как низкий и приятный мужской голос пел романсы, но ведь пел он их по-дилетантски, в провинциальной манере, которая вряд ли удовлетворила бы более взыскательное ухо. И она чувствовала, как из-под прямых, четко очерченных бровей на нее неотступно, хотя и украдкой, смотрят глаза, взгляд которых, казалось, перенял у голоса его способность рождать в душе отзвук. Все это не произвело бы сколько-нибудь заметного действия на рассудительную и благовоспитанную молодую леди, обладающую всеми преимуществами, какие дают богатство, хорошие наставники и изящное общество. Однако, будь Мэгги похожа на вышеупомянутую молодую леди, вы скорее всего ничего не узнали бы о ней — жизнь ее протекла бы так гладко, что писать было бы вовсе не о чем, ибо у счастливых женщин, как и у счастливых народов, нет истории.

Но на преисполненную жажды жизни, натянутую, как струна, душу бедной Мэгги, едва вырвавшейся из захолустной школы с ее раздражающим шумом и кругом повседневных мелочных обязанностей, эти столь незначительные обстоятельства подействовали с неотразимой силой, пробудив и воспламенив ее воображение. Не то чтобы она думала о мистере Стивене Гесте или пыталась разгадать значение его восхищенных взглядов, — нет, скорее она ощущала, что к ней приблизился мир любви, красоты и счастья, сотканный из неясных, сливающихся воедино образов, почерпнутых когда-то из стихов и старинных романов, а быть может, созданных ее собственной фантазией в часы мечтательных раздумий.

Несколько раз Мэгги мысленно возвращалась к тем временам, когда для нее радостью было бы любое самопожертвование, когда, как ей казалось, в ней угасли все ее стремления и порывы; но это душевное состояние было утрачено безвозвратно, и Мэгги содрогнулась при воспоминании о нем. Ни молитвы, ни внутренняя борьба не вернут ей прежнего, пусть и мертвящего, покоя. Видно, судьба ее не могла быть решена таким простым и легким путем — путем отречения от всего на самом пороге жизни. Музыка все еще звучала в ней — необузданно-страстная и прихотливая музыка Пёрселла, — отгоняя воспоминания печального, одинокого прошлого. Мэгги витала в прекрасном мире воздушных замков, когда раздался легкий стук в дверь и на пороге в просторном белом пеньюаре появилась ее кузина.

— До чего же ты неблагоразумна, Мэгги! Почему ты до сих пор не раздета? — удивленно воскликнула Люси. — Я обещала не приходить и не болтать с тобой, думая, что ты устала. А у тебя такой вид, что тебе впору наряжаться и. ехать на бал. Изволь сейчас же надеть капот и расплести косы.

— Ты не намного меня опередила, — возразила Мэгги, быстро достав свой простенький розовый капот и поглядывая на откинутые назад в прихотливом беспорядке светло-каштановые локоны Люси.

— О, мне остались сущие пустяки. Я поболтаю с тобой, пока не увижу, что ты действительно собираешься ложиться.

Накинув розовый капот, Мэгги принялась расплетать длинные черные косы, а Люси, усевшись у туалетного столика и склонив набок голову — совсем как хорошенький спаниель, — не сводила с нее любящего взгляда. Если вам покажется неправдоподобным, что такая обстановка располагает молодых леди к сердечным излияниям, я позволю себе напомнить вам, что человеческая жизнь таит в себе, много неожиданного.

— Надеюсь, дорогая, ты сегодня вполне насладилась музыкой?

— О да. Она и теперь не дает мне заснуть. Если бы я всегда могла вдоволь слушать музыку, мне больше ничего на свете не было бы и нужно: она придает силы и одушевляет меня. Пока звучит музыка, жизнь представляется мне такой легкой; не то что порой, когда она давит на плечи, как непосильная ноша.

— Чудесный голос у Стивена, правда?

— Боюсь, нам с тобой трудно судить об этом, — смеясь, промолвила Мэгги; она села и, тряхнув головой, откинула назад свои длинные волосы. — Ты далеко не беспристрастна, а меня и шарманка в восторг приводит.

— Скажи, Мэгги, что ты думаешь о нем? Говори все — и хорошее и плохое.

— По-моему, тебе не мешало бы иногда быть более небрежной с ним. Для влюбленного он держится слишком уверенно и непринужденно. Влюбленному пристало больше робеть.

— Что за вздор, Мэгги! Неужели кто-нибудь может робеть передо мной? Он, может быть, показался тебе самонадеянным? Но ведь ты не испытываешь к нему неприязни?

— Неприязни? Бог с тобой! Можно подумать, будто я так избалована блестящим обществом, что на меня никак не угодишь! Да и могу ли я испытывать неприязнь к тому, кто намерен сделать тебя счастливой, глупышка! — Тут Мэгги ущипнула украшенный ямочкой подбородок Люси.

— Завтра вечером мы сможем музицировать с еще большим успехом, — сказала Люси, просияв. — Стивен привезет с собой Филипа Уэйкема.

— О, я не могу с ним видеться, Люси! — сказала Мэгги, побледнев. — Во всяком случае, я должна сначала спросить позволения у брата.

— Неужели Том такой деспот? — воскликнула изумленная Люси. — Ну хорошо, я все возьму на себя, мы скажем ему, что это моя вина.

— Нет, дорогая, — начала Мэгги, запинаясь, — я обещала Тому — еще до смерти отца — я поклялась ему, что никогда без его ведома и согласия не буду видеться с Филипом. И мне очень страшно возвращаться к этому разговору — я боюсь, мы снова поссоримся.

— Вот уж никогда не слыхала ничего более странного и нелепого. Что плохого мог сделать бедный Филип? Позволь мне поговорить об этом с Томом.

— Нет, нет, дорогая, не надо, — взмолилась Мэгги. — Я сама пойду к нему завтра и скажу, что вы ожидаете к себе Филипа. Я и раньше хотела просить Тома, чтобы он снял с меня свой запрет, но все как-то не могла собраться с духом.

Некоторое время обе молчали. Потом Люси сказала:

— Мэгги, ты от меня что-то скрываешь, а у меня от тебя нет секретов.

Мэгги отвела взгляд от Люси и погрузилась в раздумье. Затем, повернувшись к ней, промолвила:

— Мне очень хотелось бы рассказать тебе о Филипе, только, Люси, никто не должен знать, что ты в это посвящена, и уж прежде всего — сам Филип и мистер Стивен Гест.

Рассказ длился долго. Мэгги никогда раньше не случалось облегчать душу подобной исповедью, она никогда не говорила с Люси о таких сокровенных вещах, но милое лицо, склонившееся к ней с сочувственным интересом, и маленькая рука, сжимавшая ее руки, как бы побуждали ее высказаться до конца. Только в двух случаях она не сказала всей правды. Она умолчала о том, что и по сей день терзало ее сердце, — об оскорблениях, которые ее брат обрушил на Филипа. По-прежнему она закипала гневом при воспоминании об этой обиде, и тем не менее ей — как из-за Тома, так и из-за Филипа — невыносима была мысль, что еще кто-нибудь узнает об этом. И она не могла заставить себя рассказать Люси о последней ссоре ее отца с мистером Уэйкемом, хотя отдавала себе отчет, что именно это воздвигло непреодолимый барьер между ней и Филипом. Она сказала только, что теперь понимает Тома, который, в сущности, прав, утверждая, что при нынешних обстоятельствах не может быть и речи о ее любви и браке с Филипом. Да и мистер Уэйкем тоже, конечно, не даст своего согласия.

— Вот, Люси, и вся моя история, — сказала Мэгги, улыбаясь сквозь слезы. — Видишь, как и сэра Эндрю Эгьючика, „меня однажды тоже обожали“.

— Я вижу другое: я поняла, почему ты так хорошо знаешь Шекспира, да и все прочее, что стало тебе известно уже после того, как ты покинула пансион. Мне всегда казалось это чудом, одним из твоих загадочных свойств. — Люси опустила глаза и задумалась, потом, снова взглянув на Мэгги, добавила: — Как прекрасно, что ты любишь Филипа. Вот уж никак не предполагала, что ему выпадет такое счастье. И, по-моему, ты не должна от него отказываться. Сейчас, конечно, есть препятствия, но со временем они могут отпасть.

Мэгги покачала головой.

— Да, да! — настаивала Люси. — Сердце мне подсказывает, что так и будет. Во всем этом есть что-то романтическое, это так не похоже на то, что бывает в жизни, — да ничего иного я от тебя и не ожидала. И Филип будет боготворить тебя, как принцессу из волшебной сказки. О, я до тех пор не буду знать покоя, пока не изобрету способа уговорить всех. И ты сможешь выйти замуж за Филипа, когда я… тоже выйду замуж. Разве это не чудесная развязка грустной истории моей бедной, бедной Мэгги?

Мэгги попыталась улыбнуться, по невольно вздрогнула, словно на нее внезапно повеяло холодом.

— Ты совсем замерзла, дорогая, — сказала Люси. — Ложись скорее в постель, да и мне давно пора. Боюсь даже подумать, который теперь час.

Они поцеловались, и Люси ушла, унося с собой признание, под влиянием которого она воспринимала последующие события. Мэгги была совершенно искренна, она и не могла быть иной. Но сердечные излияния порой вводят в заблуждение, даже когда они бывают вполне искренними.

Мэгги отправилась к брату уже в середине дня. Чтобы застать его дома, она выбрала тот час, когда он приходил обедать. Том нанимал комнату у человека не совсем ему чужого. Наш друг Боб Джейкин вот уже восемь месяцев как с молчаливого согласия Мампса обзавелся женой, а также одним из тех старинных, прорезанных лабиринтами коридоров диковинных домишек на берегу Флосса, где его мать и жена предоставляли любителям речных прогулок две лодки, в которые он вложил часть своих сбережений, и сдавали внаем гостиную и свободную спальню, чтобы, как говорил Боб, не впасть в грех от безделья. Вот при каких обстоятельствах, к удовольствию обеих заинтересованных сторон, Том в качестве жильца водворился в доме Боба.

Дверь отворила жена Боба. Это была крохотная женщина, обликом своим напоминавшая голландскую куклу; рядом с матерью Боба, вдруг выросшей за ее спиной и заполнившей весь проход, она производила то же впечатление, что и люди, которые так кстати для скульптора постоянно толпятся у подножия огромных статуй, подчеркивая их грандиозность. Открыв дверь, крохотная женщина низко присела и подняла на Мэгги взгляд, полный благоговейного трепета; но как только Мэгги проговорила с улыбкой: „Могу я повидать брата?“ — она, придя в необычайное возбуждение, обернулась и воскликнула:

— Матушка, матушка, скажите Бобу — это мисс Мэгги! Господи, да входите же, мисс, — продолжала она, распахнув боковую дверь, и, стремясь предоставить гостье как можно больше места, так плотно прижалась к стене, что почти слилась с ней.

Грустные воспоминания нахлынули на Мэгги, когда она вошла в тесную гостиную, которую только и мог теперь ее бедный брат называть своим домом, — а ведь в минувшие годы это слово обозначало для них обоих отчий кров со всеми привычными с детства и милыми им предметами. Однако не все в этой комнате было незнакомо Мэгги. Взгляд ее сразу же упал на большую Библию, и вид этой ветхой книги отнюдь не способствовал тому, чтобы разогнать грустные мысли. Мэгги молчала, отдавшись воспоминаниям.

— Не присядете ли вы, мисс? — сказала миссис Джейкин и, смахнув со стула несуществующую пыль своим передником, подняла за уголок эту принадлежность туалета и со смущенным видом поднесла ее к лицу, не переставая при этом с интересом рассматривать Мэгги.

— Значит, Боб дома? — спросила Мэгги, овладев собой и улыбаясь этой оробевшей голландской куколке.

— Да, мисс, только он, должно быть, моется да наряжается, пойду-ка я погляжу, — сказала миссис Джейкин, исчезая за дверью. В самом скором времени она возвратилась, храбро выглядывая из-за спины мужа, который, появившись во всем великолепии своих белоснежных ровных зубов и голубых глаз, еще с порога почтительно кланялся Мэгги.

— Как поживаешь, Боб? — спросила Мэгги, протягивая ему руку. — Я собиралась навестить твою жену и, если миссис Джейкин не возражает, приду к вам на днях именно с этой целью. Но сегодня меня привело другое: мне надо поговорить с братом.

— Он скоро воротится, мисс. У него дела как по маслу идут, у мастера Тома то есть. Он так в гору пошел, что скоро всех здесь обскачет, — попомните мои слова, мисс.

— Я уверена, Боб, как бы судьба не вознесла Тома, никогда он не забудет, чем обязан тебе; я только повторяю слова, сказанные им на днях.

— Э, мисс, вольно же ему так думать. Хотя вообще-то я знаю, мастер Том зря слов на ветер не бросает, это не то что я: у меня часто язык попусту мелет. Ей-богу, я все равно что опрокинутая бутылка: слова льются, льются, никак их не удержишь. Ну, а на вас, миге, любо-дорого глядеть, прямо сердце радуется. Что скажешь, Присси? — проговорил Боб, оборачиваясь к жене. — Видишь теперь, что я говорил правду. А ведь не много сыщется товаров, которые я не перехвалил бы, коли уж возьмусь про них рассуждать.

Казалось, маленький носик миссис Джейкин, следуя примеру ее глаз, тоже почтительно устремился вверх, к Мэгги, однако теперь она настолько осмелела, что была в состоянии улыбнуться, присесть и даже произнести:

— Мне страсть как не терпелось поглядеть на вас, мисс, а то мой муж с того самого дня, как стал меня примечать, бывало, начнет про вас рассказывать, да так и остановиться не может, будто совсем в уме повредился.

— Будет, будет, — смущенно оборвал ее Боб. — Ступай погляди, готов ли у тебя обед, а то как бы мастеру Тому не пришлось потом дожидаться.

— Надеюсь, Боб, твой Мампс дружелюбно встретил миссис Джейкин, — опросила Мэгги, улыбаясь. — Помню, ты всегда говорил, что он будет очень недоволен, если ты женишься.

— Э, мисс, — сказал Боб, ухмыляясь, — он про это и думать забыл, когда увидел, какая она маленькая. Сперва он все прикидывался, будто ее и нет вовсе или что она недомерок какой. А вот насчет мастера Тома, мисс, — тут Боб понизил голос и сразу стал серьезным, — хотя он как из чугуна отлит — ни с какого бока внутрь не заглянешь — ну да у меня глаз зоркий, и теперь, когда я уже не расхаживаю больше с коробом, а стал вольной птицей и, выходит, не знаю, что мне с моими мозгами делать — не пропадать же им зря, — поневоле приходится думать, что у кого на душе делается. Так вот, не нравится мне, мисс, что сидит мастер Том один, хмурый как туча, брови у него насуплены и все в огонь глядит, и это каждый вечер. Ему бы теперь малость повеселеть — такой джентльмен, прямо на диво, мастер Том то есть! И жена замечала, что войдет она к нему, а ему и ни к чему, что она тут; сидит, насупившись, и смотрит в огонь, словно кого там видит.

— Он постоянно думает о делах, Боб, — сказала Мэгги.

— Э, мисс, — произнес Боб, еще больше понижая голос, — сдается мне, тут еще кое-что примешано. У него ведь слова клещами не вытянешь, у мастера Тома, ну да у меня глаз наметанный, и вот в прошлое рождество я уж было думал, что углядел, где его слабое место. Это насчет маленького черного спаниеля, мисс, — эдакая чистопородная безделка, — уж чего он только не придумывал, чтобы раздобыть его. Но с той поры на него прямо что-то нашло, еще пуще стиснул зубы, и весь свет ему не мил, хотя с чего бы, кажется, — дела у него идут на славу. Я это вам к тому рассказываю, мисс, что, может, вы тут чем подсобите теперь, как вы приехали. Он ведь все один-одинешенек, никогда на людях не бывает.

— Боюсь, это не в моей власти, Боб, Том не очень меня слушается, — сказала Мэгги, немало потрясенная высказанной Бобом догадкой. Ей никогда и в голову не приходило, что Том может страдать от любви. Бедняжка! Надо же ему было влюбиться в Люси! Но, быть может, все это лишь измышления неугомонного ума Боба. Разве нельзя подарить собачку из родственных чувств или наконец просто из благодарности. Но тут Боб воскликнул: „А вот и мастер Том“, — и издалека донесся звук отворяемой двери.

— Я знаю, Том, как тебе дорога каждая минута, — проговорила Мэгги, едва Боб оставил их наедине, — и сразу скажу, что привело меня к тебе. Я не хочу, чтобы из-за меня ты лишился обеда.

Том стоял, прислонившись спиной к камину, а Мэгги сидела к нему лицом, и на нее падал свет. От Тома не укрылось ее смятение, и он сразу же угадал, о чем будет разговор. Вот отчего его голос звучал так холодно и сурово, когда он произнес: „Что же это?“

Тон, которым задан был вопрос, пробудил в Мэгги дух протеста, и она изложила свою просьбу совсем иначе, чем это было задумано. Встав с места и глядя на Тома в упор, она сказала:

— Я хочу, чтобы ты освободил меня от обещания относительно Филипа Уэйкема. Вернее — я обещала, что не буду видеться с ним, не сказав тебе об этом, — вот я и пришла сказать, что хочу его видеть.

— Прекрасно, — отозвался Том уже совсем ледяным голосом.

Но не успела Мэгги договорить, как раскаялась и устрашилась, что слова ее, сказанные холодным, вызывающим тоном, снова создадут отчужденность между ней и братом.

— Я не ради себя обращаюсь к тебе, дорогой Том. Поверь, я сама не стала бы просить тебя об этом, но ты же знаешь, что Люси дружна с Филипом, и она хочет, чтобы он бывал у них в доме — он зван к ним нынче вечером; вот мне и пришлось сказать Люси, что я не могу с ним встретиться без твоего согласия. Мы будем видеться только в присутствии посторонних. Никогда у нас не будет никаких тайн.

Том еще больше нахмурился и некоторое время не смотрел на Мэгги. Потом, повернувшись к ней, произнес медленно и внушительно:

— Тебе известно, что я об этом думаю, Мэгги. Нет нужды повторять то, что ты слышала от меня год назад. Пока был жив отец, я считал своим долгом делать все, что в моей власти, чтобы не дать тебе опозорить его, себя и всех нас. Теперь я не стану тебя неволить — поступай как знаешь. Ты хочешь быть независимой — так ты сказала мне после смерти отца. Изволь. Я своего мнения не меняю: если твоим избранником станет Филип Уэйкем, помни — у тебя больше нет брата.

— Нет, нет, милый Том! Поверь, я хорошо понимаю, что сейчас не время обо всем этом думать. Я знаю, что это только приведет к несчастью. Но ведь я пробуду здесь совсем недолго, пока не найду работу. И вот мне хотелось бы в эти немногие дни по-прежнему быть в дружеских отношениях с Филипом.

Сурово нахмуренное лицо Тома несколько смягчилось.

— Я не возражаю, чтобы вы иногда виделись в доме дяди: не следует возбуждать толков. Но у меня нет к тебе доверия, Мэгги. От тебя можно ожидать чего угодно.

Это были безжалостные слова. У Мэгги задрожали губы.

— Зачем ты так говоришь, Том? Это жестоко! Разве я не делала всего, что было в моих силах, не сносила всего безропотно? И я сдержала слово, которое дала тебе, когда-когда… Мне ведь тоже не сладко живется, Том, не лучше, чем тебе.

Ее душили слезы, в лице появилось что-то детское. Если Мэгги не была охвачена гневом, на нее всякое ласковое или сердитое слово действовало, как на маргаритку — луч солнца или тень от тучки: желание быть любимой всегда будет склонять ее к покорности, как это было в детстве на старом чердаке. Слова Мэгги нашли отклик в душе Тома, но он выразил свои братские чувства так, как это ему было свойственно. Мягко опустив руку на плечо Мэгги, он произнес тоном доброго наставника:

— Послушай, Мэгги. Вот что я хочу тебе сказать. Ты ни в чем не знаешь меры — у тебя нет ни благоразумия, ни самообладания, и при этом ты убеждена, что умнее всех, и не терпишь, когда тобой руководят. Вспомни, я не хотел, чтобы ты работала. Тетушка Пуллет с радостью приняла бы тебя под свой кров, и ты жила бы, как тебе подобает, в кругу родных, а там я смог бы предоставить тебе и матери свой дом. Это всегда было моим желанием. Я мечтал, что моя сестра будет леди, и я заботился бы о тебе, как того хотел наш отец, пока тебе не представилась бы хорошая партия. Но мы с тобой ни в чем не сходимся, и ты всегда поступаешь по-своему. Хотя, кажется, здравый смысл должен был подсказать тебе, что брату, который больше тебя знает жизнь и людей, виднее, что подобает и приличествует его сестре. Ты сомневаешься в моей доброте и не сознаешь, что я стремлюсь к твоему благу, к тому, что я считаю для тебя благом.

— Да… я знаю… дорогой Том, — сказала Мэгги, силясь удержать слезы, но все еще всхлипывая. — Я знаю, ты готов очень многое для меня сделать. Я вижу, как ты работаешь, как не щадишь себя. И я полна благодарности. Но, право же, не во всем я могу следовать твоим советам: мы с тобою так непохожи друг на друга! И ты не понимаешь, как иной раз меня задевает то, что тебя оставляет равнодушным.

— Понимаю. Очень хорошо понимаю! Нужно быть совершенно равнодушной к чести семьи и к собственному доброму имени, чтобы принимать тайные ухаживания Филипа Уэйкема. Не будь у меня других причин с отвращением относиться к этому союзу, я и тогда не потерпел бы, что имя моей сестры как-то связывают с именем человека, отцу которого настолько ненавистна мысль о нашей семье, что знай он о намерениях сына, он с презрением оттолкнул бы тебя. Мне казалось, то, что произошло у тебя на глазах перед смертью отца, должно навсегда отвратить твои мысли от Филипа Уэйкема. Так было бы с кем угодно, Мэгги, но за тебя я не поручусь. Я ни в чем за тебя не поручусь. То ты находишь удовольствие в каком-то нелепом самоотречении, то у тебя не хватает решимости противиться тому, что сама находишь дурным.

В словах Тома была заключена жестокая правда — та твердая скорлупа правды, которая только и доступна умам холодным и лишенным воображения. Мэгги всегда сжималась от прямолинейности его суждений: все в ней восставало против них, и в то же время она чувствовала себя униженной — казалось, он подносил ей зеркало, отражавшее все ее слабости и безрассудства. Это был словно пророческий голос, предрекавший ее будущие падения, — а между тем она, в свою очередь, судила Тома, мысленно повторяя себе, что он ограничен, несправедлив, что ему непонятны те душевные стремления, которые являлись источником всех прегрешений и безумств, делавших ее жизнь в глазах Тома цепью бессмысленных загадок.

Мэгги ответила не сразу: слишком переполнено было ее сердце. Она села и облокотилась на стол. Тщетно было пытаться установить с братом душевную близость. Разве она не встречала всегда отпор? Слова Тома внесли смятение в ее чувства, воскресив в памяти последнюю сцену между отцом и Уэйкемом, и мало-помалу все ее нынешние огорчения отступили перед этим тягостным, но священным воспоминанием. Нет! Она не относится к таким вещам с легкомысленным равнодушием. Том не смеет обвинять ее в этом. Она обратила к нему печальный, задумчивый взгляд и сказала:

— Я знаю, Том, слова мои бессильны переубедить тебя. Но, поверь, мне не так чужды твои чувства, как тебе кажется. Я понимаю не хуже тебя, что при тех отношениях, которые сложились с отцом Филипа, — все иные основания я отвергаю, — было бы неразумным, было бы преступным питать надежды на брак, и я давно уже перестала думать о Филипс как о будущем муже… Я говорю тебе правду, и ты не смеешь мне не верить. Ведь я сдержала данное тебе слово: ты не можешь упрекнуть меня во лжи. Я не только не буду поощрять Филипа, но сразу же дам ему понять, что между нами немыслимы никакие иные отношения, кроме дружеских. Ты вправе думать, что мне недостает твердости, но по крайней мере не казни меня презрением за те проступки, которых я еще не совершила.

— Хорошо, Мэгги, — сказал Том, смягченный ее словами. — Я не стану упрямо стоять на своем. Взвесив все доводы, я должен согласиться, что разумнее всего тебе встретиться с Филипом, раз Люси желает, чтобы оп бывал у них в доме. Я верю тому, что ты говоришь; точнее, я знаю, что ты сама в это веришь. Мне только хотелось предостеречь тебя. От кого, как не от тебя, зависит, чтобы я был тебе добрым братом?

При этих словах голос Тома слегка дрогнул, и сердце Мэгги вдруг затопила волна нежности, совсем как в детстве, когда они освящали свое примирение, по очереди откусывая от одного пирожка.

— Том, дорогой, я знаю, что ты желаешь мне добра. Я знаю, как много тебе пришлось перенести и как много ты сделал для нас. Мне хотелось бы как-то скрасить твою жизнь, а не причинять тебе лишние огорчения. Ну, скажи, ты ведь не считаешь меня совсем неисправимой?

Глядя на горящую нетерпением Мэгги, Том улыбнулся: приятно было видеть его лицо, когда оно вдруг озарялось улыбкой — серые глаза под нахмуренными бровями могли быть очень ласковыми.

— Нет, Мэгги.

— И я могу оказаться лучше, чем ты думаешь?

— Надеюсь, так оно и будет.

— Ты позволишь мне как-нибудь прийти, напоить тебя чаем и еще раз посмотреть на эту крохотную жену Боба?

— Хорошо. Ну, а теперь беги. У меня нет ни одной свободной минуты, — проговорил Том, глядя на часы.

— Даже для того, чтобы поцеловать меня?

Том нагнулся и, поцеловав Мэгги в щеку, сказал:

— Ну, будь умницей. Мне надо еще многое обдумать. Нынче мне предстоит серьезный разговор с дядей Дином.

— Ты будешь завтра у тетушки Глегг? Мы собираемся рано пообедать, чтобы поспеть туда к чаю. Ты непременно должен прийти — Люси поручила передать тебе это.

— Пф! Будто у меня нет других дел, как ходить по гостям, — пробурчал Том и так отчаянно дернул колокольчик, что шнурок остался у него в руке.

— Ой, как страшно! Бегу! — воскликнула Мэгги и, смеясь, скрылась за дверью: между тем Том, как и подобает истинному мужчине, отшвырнул шнурок колокольчика в самый дальний угол комнаты, что было, однако, не так уж далеко… Я льщу себя надеждой, что это небольшое наблюдение, почерпнутое из житейского опыта, найдет сочувственный отклик в сердцах немалого числа всем известных и ныне благоденствующих мужей, когда-то на пороге своего вступления в свет питавших очень большие надежды в очень маленьких комнатках.

— Теперь, Том, когда мы покончили с ньюкаслским делом, — сказал в тот же день мистер Дин племяннику, с которым беседовал у себя в кабинете банка, — я хочу потолковать с тобой еще кое о чем, и, поскольку тебе предстоит провести две-три недели в этом дымном Ньюкасле, где, надо думать, тебе не сладко придется, для бодрости духа недурно иметь что-нибудь приятное в перспективе.

Том уже с меньшим нетерпением, чем когда-то, ждал, пока дядюшка, достав табакерку, методично угостит каждую ноздрю доброй понюшкой табака.

— Видишь ли, Том, — проговорил наконец мистер Дин, откидываясь в кресле, — жизнь движется теперь более быстрым шагом, чем во времена моей молодости. Да, сэр, сорок лет назад, когда я был таким же рослым молодцом, как ты сейчас, считалось, что человек должен все свои лучшие годы тянуть оглобли, прежде чем ему удастся завладеть кнутом. Ткацкий станок работал медленно, да и моды менялись не так быстро. Мой парадный костюм служил мне ни много ни мало добрых шесть лет. Во всем был меньший размах — я имею в виду денежные траты, сэр. Этот пар перевернул все! Каждое колесо вертится теперь в два раза быстрее, в том числе и колесо фортуны, как удачно заметил наш мистер Стивен Гест в своей речи на банкете (просто диву даешься, как он всегда ухитряется схватить самую суть, особенно если принять в расчет, что он ничего не смыслит в делах). Не в пример другим, я не сетую на перемены. Торговля открывает человеку глаза, сэр, и если народонаселение на земном шаре и впредь будет увеличиваться, всем нам так или иначе придется поломать голову над новыми изобретениями. Я — обыкновенный коммерсант — вложил свою долю в общее дело. Кто-то сказал, что весьма почетно вырастить два колоса на месте одного, но не менее почетно, сэр, способствовать обмену товарами и доставлять зерна этих колосьев по назначению — то есть голодным. А это как раз по нашей части, сэр, и я считаю, что человек, связанный с занятием подобного рода, может по праву гордиться им.

Том понимал, что дело, о котором намеревался говорить дядя, — не очень спешное: мистер Дин был слишком трезвым и практичным человеком, чтобы позволить своим воспоминаниям или понюшке табака встать на пути интересов торговли. В последние месяцы дядя не раз ронял намеки, позволившие теперь Тому догадаться, что речь пойдет о каком-то предложении, весьма выгодном и лестном для него, Тома. При первых же словах дяди он вытянул ноги, засунул руки в карманы и приготовился слушать многословное вступление, которое в конце концов сведется к тому, что мистер Дин обязан своим преуспеванием в жизни только собственным заслугам и каждому молодому человеку надлежит помнить, что ежели он не добился того же, то это произошло только по его собственной вине.

— Если я не ошибаюсь, Том, скоро будет семь лет, как ты пришел сюда просить меня о месте?

— Да, сэр, теперь мне двадцать три года, — сказал Том.

— Ну, об этом ты мог бы и не упоминать. Ты выглядишь старше, а это важно для дела. Я прекрасно помню, как ты пришел ко мне. С первого взгляда я понял, что из тебя выйдет толк: потому-то я и решил оказать тебе поддержку. И я с удовольствием отмечаю, что был прав, — я вообще редко ошибаюсь! Естественно, поначалу мне было несколько неловко продвигать своего племянника. Но я рад заметить, что ты делаешь мне честь, сэр, и будь у меня сын, я не стал бы огорчаться, если бы он был похож на тебя. — Мистер Дин, постучав пальцами по табакерке, снова открыл ее и, совсем расчувствовавшись, повторил: — Да, я не стал бы огорчаться, если бы он был похож на тебя.

— Очень рад, что вы мною довольны, сэр. Я делаю все, что в моих силах, — сказал Том со свойственной ему гордой независимостью.

— Да, я доволен тобой. Не буду сейчас говорить о том, что ты оказался достойным сыном, хотя и это обстоятельство повысило тебя в моих глазах. Но как компаньону фирмы мне пришлось столкнуться с тобой на деловой почве, и я оценил тебя по заслугам. Нашей фирме есть чем гордиться — великолепное предприятие, сэр, и имеются все основания предполагать, что оно будет развиваться и дальше: растет капитал — растут и рынки сбыта. Но есть еще одно условие, необходимое для процветания каждой фирмы, и крупной и мелкой. Это люди, двигающие дело, — люди определенных правил, не какие-нибудь щелкоперы, а те, на кого можно положиться. В этом мы — мистер Гест и я — отдаем себе отчет. Вот, например, три года назад мы взяли в компаньоны Гелла, выделив ему пай на маслобойне. А почему? Да потому, что его заслуги перед фирмой достойны награды. Так всегда бывает, сэр; так было и со мной. Правда, Гелл на десять с лишком лет старше тебя, но ведь у тебя есть другие преимущества.

По мере того как мистер Дин говорил, Томом овладевало беспокойство: ему надо было сказать дяде кое-что, никак не совместимое с предложением, которое, как он ожидал, сейчас последует, и Том опасался, что в силу этого его слова придутся мистеру Дину не по душе.

— Само собой разумеется, — продолжал мистер Дин, покончив с очередной понюшкой, — тот факт, что ты приходишься мне племянником, играет известную роль. Но я должен признать, что не будь этого обстоятельства, твое поведение в истории с банком Пелли все равно побудило бы мистера Геста и меня вознаградить тебя каким-нибудь образом за оказанную нам услугу. Итак, мы решили, принимая во внимание твое усердие и деловые способности, выделить тебе пай, который со временем рады будем увеличить. Мы полагаем, что это во всех отношениях лучше, чем просто повысить тебе оклад. Участие в деле на новых началах придаст тебе вес и послужит той подготовкой, которая позволит мне в будущем переложить часть забот на твои плечи. Пока еще, слава богу, я со всем справляюсь, но годы берут свое — этого отрицать нельзя. Я сказал мистеру Гесту, что побеседую с тобой, и после твоего возвращения с севера мы вновь обратимся к этому предмету и обсудим его во всех подробностях. Неплохая перспектива для двадцатитрехлетнего юнца! Но, надо отдать тебе должное, ты это заслужил.

— Я очень благодарен вам и мистеру Гесту, сэр, и, конечно, понимаю, чем я обязан вам, дядя: ведь это вы определили меня на место, да и потом положили на меня немало сил.

Том произнес это дрогнувшим голосом и остановился.

— Да, да, — подхватил мистер Дин, — я не жалею сил, когда вижу, что будет прок. В свое время я немало повозился с Геллом, без этого он не стал бы тем, что он есть.

— Но мне хотелось бы побеседовать с вами об одной вещи, дядя, Я никогда раньше об этом не заговаривал. Как вы помните, когда распродавалось имущество моего отца, ваша фирма подумывала о приобретении мельницы; насколько мне известно, вы находили, что это будет выгодное помещение денег, особенно если сделать ее паровой мельницей.

— Да, да, разумеется. Но Уэйкем перехватил ее у нас — он решил это сделать во что бы то ни стало. Он любит перебивать людям дорогу.

— Может быть, я напрасно завел сейчас об этом речь, — продолжал Том, — но лучше, если вы будете знать, что у меня на уме. Мне дорога эта мельница. И я хотел бы выполнить последнюю волю отца — он просил меня попытаться вернуть ее когда-нибудь нашей семье: пять поколений Талливеров владели ею. Я обещал. Кроме того, я привязан к этому месту — нигде мне не будет так хорошо, как там. И это приобретение, если оно не противоречит интересам фирмы, позволит мне быстрее выполнить волю отца. Я молчал бы и дальше, не заговори вы сегодня о моих небольших заслугах перед фирмой. Я готов отказаться от самых заманчивых предложений ради того, чтобы вернуть мельницу: я хочу сказать — держать ее под своим присмотром и со временем выкупить у фирмы.

Мистер Дин, внимательно выслушав Тома, погрузился в размышления.

— Понимаю, — сказал он наконец, — понимаю, на что ты рассчитываешь. И это было бы возможно, если бы только Уэйкем пожелал когда-нибудь расстаться со своей собственностью. Но на это рассчитывать не приходится. Он определил туда молодого Джетсома; надо думать, у Уэйкема были свои причины купить мельницу.

— Этот Джетсом — сущий бездельник, — сказал Том. — Оп пристрастился к вину, и я слышал, что дела там идут из рук вон плохо. Об этом мне говорил Люк, наш старый мельник. И еще он говорил, что если все так пойдет и дальше, он ни за что не останется на мельнице. Вот я и подумал, что, быть может, теперь Уэйкем захочет расстаться с ней. По словам Люка, он весьма озабочен тем, что там творится.

— Что ж, Том, подумаем. Надо будет навести справки и обсудить все с мистером Гестом. Но, видишь ли, это нечто совсем новое, а мы предполагали, что ты и впредь будешь заниматься своим делом.

— Но когда на мельнице все войдет в свою колею, я без труда справлюсь и с тем и с другим. Чем больше работы, тем лучше. Ведь ничего другого у меня в жизни нет.

Горький смысл этих слов, произнесенных устами двадцатитрехлетнего молодого человека, поразил даже не чуткий ко всему, кроме дел, слух мистера Дина.

— Полно тебе, Том, погоди — будет в твоей жизни и другое, когда ты женишься; а это не за горами, если ты и дальше будешь продвигаться так, как сейчас. Что же касается мельницы, то не будем стричь шерсть неродившейся овцы. Но обещаю тебе, я над этим поразмыслю, и, когда ты вернешься, мы все обсудим. А сейчас меня ждет обед. Завтра утром приходи к нам — вместе позавтракаем, и ты простишься перед отъездом с матерью и сестрой.

Вам, без сомнения, уже понятно, что Мэгги вступила в тот период своей жизни, который, по мнению людей, умудренных житейским опытом, открывает перед молодой женщиной ряд блестящих возможностей. Внезапно вовлеченная в водоворот светской жизни Сент-Огга, Мэгги, с ее необыкновенной внешностью, обладавшей к тому же для большинства лиц этого круга всей прелестью новизны, и с более чем скромными туалетами, о которых вы уже получили некоторое представление, слушая оживленные прения Люси и тетушки Пуллет, находилась теперь на решающем повороте своего жизненного пути. На первом же вечере у Люси юный Торри, не щадя сил, напрягал мускулы своего лица, чтобы „темноглазая девушка там в уголке“ могла лицезреть его во всем блеске и великолепии, приданном ему моноклем, а некоторые молодые леди отправились домой с твердым намерением носить отныне только открытые платья с черными кружевами и укладывать волосы короной: „Она, право же, премило выглядит, эта кузина мисс Дин“.

Итак, бедной Мэгги, душа которой была отягощена воспоминаниями о былых горестях и предчувствием будущих невзгод, предстояло стать предметом некоторой зависти, а также постоянной темой разговоров элегантных джентльменов, посещающих недавно открывшуюся бильярдную, и прелестных подруг, которые не имеют друг от друга тайн по части туалетов. Правда, сестры Гест, милостиво поддерживавшие отношения с обществом Сент-Огга и слывшие законодательницами высшего тона, отнеслись к манерам Мэгги несколько неодобрительно. Она не склонна была всегда соглашаться с суждениями, принятыми в хорошем обществе, объясняя это тем, что ей трудно решить, насколько они справедливы, — а это нарушало плавное течение разговора и расценивалось как своего рода gaucherie. Но, как известно, дамы порой чувствуют особое расположение к своим новым приятельницам — что, разумеется, можно полностью отнести за счет доброжелательности, — если обнаруживают в них некоторые недостатки. К тому же Мэгги до такой степени были не свойственны милые ужимки и уловки кокетства, которые, согласно традиционному мнению, заставляют мужчин терять голову, что сестры Гест, по доброте душевной, даже готовы были жалеть ее за неспособность привлечь внимание к своей красоте. Не так уж много преимуществ у нее, у бедняжки! И все же они не могли не признать, что в ней нет ни капли жеманства: резкость и порывистость ее манер — не что иное, как результат затворничества и стесненных обстоятельств. Чудо еще, что в ней нет вульгарности, чего нельзя сказать о других родственниках бедняжки Люси, при одном упоминании о которых сестер Гест всегда слегка коробило. Не слишком-то приятно породниться с такими людьми, как Глегги и Пуллеты; однако если Стивен вбил себе что-нибудь в голову, противоречить ему бесполезно; и разумеется, ни у кого не нашлось бы возражений против самой Люси — она не могла не нравиться. Люси, конечно, ожидает, что они проявят благосклонность к ее горячо любимой кузине, и Стивен поднял бы шум, если бы в них недостало любезности. При подобных обстоятельствах нельзя было пожаловаться на отсутствие приглашений в Парк-Хауз, как, впрочем, и в другие дома; мисс Дин была слишком популярным и достойным членом сентоггского общества, чтобы позволить себе пренебречь малейшим знаком внимания по отношению к ней.

И вот Мэгги впервые приобщилась к образу жизни молодой леди: она узнала, как чудесно просыпаться по утрам с мыслью, что впереди беззаботный день и можно делать что угодно или вовсе ничего не делать. Это новое состояние беспечного досуга и непрекращающихся удовольствий, когда легкий ласкающий ветерок в каждом своем дуновении несет запахи весеннего сада, когда то и дело звучит музыка и так приятно совершать медлительные прогулки и так восхитительно грезить, скользя по реке, — все это после долгих лет нужды и лишений должно было подействовать на нее опьяняюще; и уже в первую неделю ее почти перестали преследовать грустные воспоминания и предчувствия. Эта жизнь, бесспорно, нравилась Мэгги; ей нравилось наряжаться по вечерам и чувствовать себя частицей красоты пробуждающейся весны. Теперь ее всегда ожидали восхищенные взгляды, отныне она уже не была заброшенным существом, которое можно бранить и упрекать, постоянно требуя внимания и не считая нужным отвечать тем же. Ей нравилось сидеть одной за роялем в те часы, когда Люси и Стивен выезжали на прогулку, и убеждаться, что не утрачено былое согласие пальцев и клавиш, что вновь оживает между ними связь, которая, подобно родству душ, не может быть уничтожена разлукой, подбирать мелодии, слышанные накануне вечером и повторяя их снова и снова, придавать им большую выразительность и страстность. Даже брать аккорды было радостью для Мэгги, и она часто предпочитала тетрадь упражнений музыкальным пьесам, чтобы, отрешившись от себя, острее ощущать простую смену созвучий. Ее способность наслаждаться музыкой — свойство высшего порядка — не была порождена талантом, а скорее объяснялась избытком страстности, в высшей степени присущей ее натуре и доводившей все ее недостатки и добродетели до того предела, где они сливаются воедино; это вносило подчас нетерпеливый и требовательный оттенок в ее увлечения, но вместе с тем, не давая ее тщеславию принять форму пустых ухищрений женского кокетства, возвышало его до благородного честолюбия. Но Мэгги вам давно уже знакома, и нет нужды раскрывать перед вами особенности ее характера, вы хотите услышать ее историю, которую едва ли можно предугадать даже при полном понимании натуры; трагедии нашей жизни не определяются всецело тем, что заключено в нас самих. „Характер, — говорит Новалис в своем спорном афоризме, — характер — это судьба“. Но не вся судьба. Гамлет, принц датский, был склонен к размышлениям и отличался нерешительностью, и тем не менее перед нами одна из величайших трагедий. Но если бы его отец дожил до глубокой старости, а дядя умер в ранней молодости, легко можно было бы себе представить, что Гамлет, женившись на Офелии, прожил бы свой век, слывя образцом благоразумия, несмотря на излишнее пристрастие к монологам и некоторые саркастические высказывания, обращенные к прекрасной дочери Полония, не говоря уже об откровенной грубости по отношению к своему тестю.

Таким образом, судьба Мэгги пока что сокрыта от нас; мы должны терпеливо следовать ее течению, и тогда она постепенно предстанет перед нами, словно русло не нанесенной на карту реки; мы знаем лишь, что река эта стремительна и полноводна и, подобно всем рекам, имеет свой земной предел. Сама Мэгги, поддавшись очарованию жизни, полной удовольствий, уже не позволяла воображению увлечь себя из этого безмятежного круга, не думала о том, что ждет ее впереди; все ее беспокойство, все страхи, вызванные предстоящей встречей с Филипом, отступили на задний план. Сама того не сознавая, она была не слишком огорчена тем, что встреча эта откладывается.

Филип не явился в тот вечер, когда его ожидали, а от мистера Стивена Геста стало известно, что он уехал на побережье — рисовать с натуры, как предполагал Стивен. И никто не знал, долго ли он там пробудет. Как похоже на Филипа — исчезнуть, не сказав никому ни слова! Только двенадцать дней спустя Филип вернулся и нашел у себя обе Записки Люси; он уехал, не подозревая о приезде Мэгги.

Быть может, надо возвратиться к своим девятнадцати годам, чтобы понять до конца всю полноту чувств, владевших Мэгги в эти двенадцать дней, понять, каким продолжительным казался ей этот короткий срок, благодаря новизне переживаний и разнообразию ощущений. Дни первого знакомства полны для нас значения, и в нашей памяти им отведено большее место, нежели следующим за ними длительным периодам, которые не так богаты открытиями и впечатлениями. В эти десять дней не много набралось бы часов, когда мистер Стивен Гест не сидел бы подле Люси, не стоял бы возле нее у рояля или не сопровождал ее на прогулках; его ухаживание день ото дня становилось все очевиднее — что, надо сказать, отвечало общим ожиданиям. Люси была счастлива — тем более счастлива, что Стивен с приездом Мэгги как будто стал еще оживленнее и занимательнее. Между Мэгги и Стивеном постоянно разгорались шутливые, а подчас и серьезные споры, и в этих словесных поединках оба противника показывали себя с наилучшей стороны, к восхищению кроткой, ни на что не претендующей Люси, которой не раз приходило в голову, что они составят на всю жизнь прелестный квартет, когда Мэгги станет женой Филипа. Так ли уж неправдоподобна мысль, что молодая девушка может благодаря присутствию третьего лица чувствовать себя еще более счастливой в обществе своего возлюбленного и не испытывать при этом вспышек ревности, хотя разговор чаще всего обращен к этому третьему лицу? Нет, если эта девушка, как и Люси, наделена душевным равновесием, вполне убеждена в том, что ей известны сердечные тайны обоих, и не подвержена сомнениям, способным без каких-либо очевидных причин поколебать эту уверенность. Кроме того — разве Стивен сидел не подле Люси, не ей подавал руку, не у нее искал поддержки во время споров? Он постоянно окружал ее нежным вниманием и был по-прежнему предупредителен к ней, заботливо выполняя каждое ее желание. По-прежнему ли? Люси казалось, что более прежнего; неудивительно, что истинный смысл перемены ускользнул от нее. Действиями Стивена, казалось, руководил неуловимый голос совести, но даже сам Стивен не отдавал себе в том отчета. Его внимательность к Мэгги выражалась в относительно сдержанной форме, и между ними возникла некоторая отдаленность, не допускавшая возобновления того слабого подобия галантности, которую он позволил себе по отношению к ней в первый день знакомства во время катанья на лодке. Если Стивен приходил в тот момент, когда Люси не было в комнате, или Люси ненадолго оставляла их вдвоем, они никогда не обращались друг к другу: Стивен обычно погружался в изучение нотных тетрадей, а Мэгги с необычайным прилежанием склонялась над шитьем. Каждый мучительно, до кончиков ногтей, ощущал присутствие другого. И тем не менее на следующий день оба со страстным нетерпением ждали, чтобы все повторилось снова. Ни один из них не пытался вникнуть в суть происходящего, не задавался мыслью: к чему это приведет? Мэгги сознавала лишь, что жизнь открывает ей нечто совсем новое, и была настолько поглощена своими переживаниями, на которые уходили все силы ее души, что была не в состоянии разобраться или хотя бы отдать себе в них отчет. Стивен намеренно не спрашивал себя ни о чем, боясь признать, что испытывает на себе воздействие, которое не может не сказаться на всем его поведении. Достаточно было Люси войти в комнату, и снова к ним возвращалась непринужденность: Мэгги опять вступала в споры со Стивеном и смеялась над ним, а он, в свою очередь, советовал ей взять пример с такой очаровательной героини, как мисс София Уэстерн, которая „с величайшим уважением относилась к суждениям мужчин“. Мэгги теперь без смущения могла смотреть на Стивена, чего она по каким-то причинам всегда избегала, если они оставались вдвоем, а он решался просить ее аккомпанировать ему — ведь пальчики Люси были заняты вышиванием для предстоящего базара — и даже читал Мэгги нотации за слишком быстрый темп, что, бесспорно, можно было поставить ей в упрек.

Как-то раз — это было в день возвращения Филипа — Люси неожиданно понадобилось отправиться вечером с деловым визитом к миссис Кен, чье слабое здоровье было подорвано приступом бронхита, который грозил принять хронический характер и мог надолго приковать ее к постели, почему она и была вынуждена сложить с себя обязанности распорядительницы благотворительного базара, передав их в руки других леди, в том числе и Люси. Все это обсуждалось в присутствии Стивена, и он слышал, как Люси обещала перенести обед на более ранний час и в шесть часов заехать за мисс Торри, передавшей ей просьбу миссис Кен.

— Вот еще один поучительный пример того, к чему приводят все эти дурацкие базары! — негодующим тоном сказал Стивен, как только мисс Торри покинула комнату. — Они отрывают молодых леди от обязанностей домашнего очага, увлекая их в легкомысленную обстановку вязаных салфеточек и вышитых ридикюлей! Хотел бы я знать, разве истинное призвание женщин не в том, чтобы удерживать мужей дома и выманивать холостяков из дому? Если так будет продолжаться и впредь, связи общества распадутся.

— Нет, нет, этому скоро наступит конец! — смеясь, сказала Люси. — Базар состоится на будущей неделе.

— Благодарение богу! — воскликнул Стивен. — На днях сам Кен говорил о том, что он с неудовольствием наблюдает, как тщеславие выполняет работу благотворительности; но, поскольку британцы не обладают достаточным здравомыслием, чтобы примириться с прямым налогом, Сент-Огг может осилить постройку и содержание школ, лишь призвав на помощь людскую суетность.

— Неужели он так и сказал? — с волнением спросила кроткая Люси, широко открывая карие глаза. — Я никогда не слышала от него ничего подобного: мне казалось, он одобряет то, что мы делаем.

— Вас он одобряет, в этом я уверен, — проговорил Стивен, нежно ей улыбаясь. — Правда, ваше желание провести нынешний вечер вне дома кажется весьма злонамеренным, но ведь мне известно, что в основе его лежат добрые побуждения.

— Вы слишком хорошо обо мне думаете, — сказала Люси, качая головой и мило краснея.

На этом разговор окончился. Всем без слов было ясно, что в этот вечер Стивен у них но появится; в силу этого молчаливого уговора он удлинил свой утренний визит и откланялся уже после четырех часов.

Вскоре после обеда Мэгги покинула столовую, предоставив дяде Дину возможность, мирно потягивая вино, клевать носом, а миссис Талливер — блаженно дремать со спицами в руках, чему та охотно предавалась до чая в такие дни, когда у них не собиралось общество; сама Мэгги с Минни на коленях устроилась в гостиной. Она наклонилась, чтобы погладить крохотное шелковистое существо, как бы желая вознаградить его за отсутствие хозяйки, но тут звук шагов и зашуршавший гравий заставили ее поднять голову: по дорожке сада от реки шел Стивен Гест. Непривычно было видеть его в этот час. Он всегда жаловался, что в Парк-Хаузе обедают поздно. Тем не менее это был он — и уже в вечернем костюме: очевидно, он побывал дома и вернулся назад в лодке. У Мэгги запылали щеки и забилось сердце. Впрочем, не было ничего удивительного в том, что она так взволновалась: ей впервые приходилось самой принимать гостей. При виде Мэгги Стивен, не останавливаясь, приподнял шляпу и направился прямо к стеклянной двери, ведущей из сада в комнату, чтобы этим путем попасть в долг Он тоже покраснел и выглядел настолько глупо, насколько это позволено молодому человеку, наделенному умом и самообладанием; держа в руке свернутые трубочкой ноты, он подошел к Мэгги и с нерешительным видом, показывающим, что он понимает всю неубедительность придуманного на ходу объяснения, произнес:

— Вас, наверное, удивляет мой вторичный визит, мисс Талливер; простите меня за это неожиданное вторжение, но оказалось, что мне необходимо побывать в городе, и один из наших людей привез меня в лодке. Вот я и подумал, что по пути мне следует завезти вашей кузине ноты „Дева из Артуа“; утром я забыл об этом. Не будете ли вы так добры передать их?

— Хорошо, — сказала смущенная Мэгги и, не выпуская из рук Минни, поднялась было с места, но, не зная, что ей делать дальше, снова села.

Стивен, отложив в сторону шляпу и ноты, которые тотчас же скатились на пол, подсел к Мэгги. Никогда раньше он не садился так близко; оба почувствовали всю необычность этого положения.

— Ну, изнеженный баловень! — сказал Стивен, наклоняясь, чтобы потянуть длинное причудливое ухо спаниеля, свисавшее с руки Мэгги.

Замечание это не способствовало завязыванию беседы и, так как говорящий не стал развивать свою мысль, то разговор, естественно, замер. Стивену, продолжавшему гладить Минни, казалось, что он — как это бывает во сне — действует не по своей воле. Удивляясь сам себе, он находил это состояние блаженным и только желал еще, чтобы у него достало смелости посмотреть Мэгги в глаза и чтобы она посмотрела на него, позволила ему один раз заглянуть в эти глубокие, загадочные глаза, и тогда он снова обретет спокойствие и к нему вернется благоразумие. Стивен думал о том, что желание это превратилось у него в своего рода манию: он непрерывно изощрял фантазию, стремясь добиться от Мэгги долгого взгляда, с тем, однако, чтобы это не выходило за рамки приличий и не повлекло за собой неловкости. У Мэгги не было определенных мыслей — лишь ощущение словно от присутствия низко парящей в темноте ширококрылой птицы, ибо, не смея поднять глаз, она ничего не видела перед собой, кроме черной пушистой шерстки Минни.

Молчание это не могло длиться бесконечно; возможно, оно и длилось какой-нибудь краткий миг, который, как минутный сон, лишь показался долгим. Стивен выпрямился, принял свою излюбленную позу, свесив руку за спинку стула, и бросил взгляд на Мэгги. Что бы ей сказать?

— Мне кажется, нынче будет прекрасный закат; вы не собираетесь им полюбоваться?

— Не знаю, — сказала Мэгги и, храбро подняв голову, посмотрела в окно. — Если не буду играть с дядей в крибедж.

Последовало молчание; Минни опять гладят, но собачка достаточно проницательна и не испытывает ни малейшей благодарности, скорее даже готова заворчать.

— Вы любите уединение?

Мэгги не без лукавства взглянула на Стивена и проговорила:

— Не будет ли невежливо, если я скажу „да“?

— Признаю, это был довольно рискованный вопрос со стороны непрошенного гостя, — произнес восхищенный ее взглядом Стивен, твердо решив дожидаться другого. — Но после моего ухода вы еще полчаса сможете наслаждаться одиночеством, — добавил он, доставая часы. — Насколько мне известно, мистер Дин обычно не показывается здесь раньше половины восьмого.

Снова воцарилось молчание, во время которого Мэгги упорно смотрела в окно; потом, с усилием переведя взгляд на Минни, сказала:

— Жаль, что Люси нет дома. Мы не сможем заняться музыкой.

— Завтра вечером у нас прибавится еще один певец, — отозвался Стивен. — Вас не затруднит передать вашей кузине, что возвратился наш общий друг Филип Уэйкем. Я встретил его по пути домой.

Эти слова заставили Мэгги встрепенуться: казалось, ее охватила мгновенная дрожь. Новые образы, вызванные к жизни именем Филипа, наполовину рассеяли сковавшие ее чары. Внезапно обретя решимость, она поднялась с места и, посадив Минни на подушку, подошла к столику, где всегда стояла рабочая корзинка Люси. Стивен был раздосадован и разочарован; он подумал, что, быть может, Мэгги неприятно это неожиданное упоминание имени Уэйкема — у него вдруг всплыло в памяти то, что Люси рассказывала ему о семейной ссоре. Теперь уже не было никакого смысла оставаться дольше. Мэгги села у столика и занялась работой; вид у нее был гордый и неприступный, а он — он, как последний глупец, примчался к ней! Ненужный, ничем не вызванный визит такого рода не может не показаться смешным и должен возбудить неудовольствие. И, конечно, Мэгги догадывается, что он наспех пообедал у себя в комнате только ради того, чтобы скорее быть здесь и застать ее одну.

Какое непростительное мальчишество со стороны двадцатипятилетнего, превосходно воспитанного джентльмена, к тому же не без некоторых познаний в области правовых наук! Но стоит только обратиться к истории — и мы найдем немало примеров, подтверждающих, что это не так уж редко случается.

Неожиданно у Мэгги выскользнул из рук и покатился по полу клубок шерсти, и она привстала, чтобы поднять его. Стивен опередил ее; он посмотрел на нее жалобным, укоризненным взглядом, выразившим что-то совсем новое для Мэгги, которая встретилась с ним глазами в тот момент, когда он подавал ей клубок.

— До свидания, — сказал Стивен, и в голосе его звучала та же досада и жалоба, что сквозила и во взгляде. Не осмеливаясь протянуть ей руку, он при этих словах заложил обе руки за фалды фрака. Мэгги подумала, что она, должно быть, обидела его своей резкостью.

— Вы не останетесь? — робко спросила она, боясь отвести глаза и этим снова его обидеть.

— Нет, благодарю вас, — сказал Стивен, все еще не отрывая взгляда от этих зачарованных и непокорных глаз: так смотрит томимый жаждой путник на бегущий вдали ручей. — Меня ждет лодка… Вы передадите вашей кузине?

— Да.

— Я говорю о нотах!

— Да.

— И что возвратился Филип.

— Да! (На этот раз имя Филипа не произвело впечатления на Мэгги.)

— Вы не хотите немного пройтись по саду? — с еще большей нежностью в голосе спросил Стивен, но в следующее мгновение он уже досадовал, что она не ответила „нет“, потому что, сразу же отвернувшись от него, она подошла к стеклянной двери, и ему не оставалось ничего другого, как, захватив шляпу, последовать за ней. Он захотел хоть чем-нибудь вознаградить себя.

— Разрешите предложить вам руку, — сказал он негромко, словно доверяя ей тайну.

Для большинства женщин есть что-то покоряющее в предложении мужчины опереться на его руку: не то чтобы они в этот момент действительно нуждались в поддержке, но ощущение опоры, силы, которая заключена в твердой мужской руке и полностью им предоставлена, отвечает голосу их воображения и неизменно находит отклик. Как бы то ни было, Мэгги приняла предложенную ей руку, и они вместе прошли вокруг лужайки и под свисающей зеленой листвой ракитника, погруженные в то же мечтательное состояние, что и четверть часа назад; только Стивен, добившись от Мэгги долгожданного взгляда, не обнаружил в себе никаких признаков вернувшегося благоразумия, а в затуманенном сознании Мэгги молнией промелькнуло: как случилось, что она здесь? Зачем она вышла из дому?

— Осторожно, не споткнитесь о ступеньку, — проговорил наконец Стивен.

— О, мне уже пора идти, — сказала Мэгги, чувствуя, что ступенька спасла ее. — До свидания.

И, тотчас же высвободив руку, она стремительно бросилась к дому. Мэгги не раздумывала над тем, что внезапное бегство ее лишь усугубит неловкость последнего получаса. Она не в состоянии была ни о чем думать. Упав на низкое кресло, она разрыдалась.

— Филип, Филип, как спокойно нам было в Красном Овраге… О, если бы вернуться к тем временам!

Стивен некоторое время смотрел ей вслед, потом спустился к лодке и вскоре сошел на берег у верфи. Он провел весь вечер в бильярдной, где, не выпуская изо рта сигары, проигрывал партию за партией, но упрямо не уходил. Он твердо решил ни о чем не думать, не вспоминать — достаточно и того, что перед ним неотступно стоит Мэгги: она опирается на его руку, а он глядит в самые ее глаза.

Но пришло время возвращаться домой при бесстрастном свете звезд — и вместе с тем время проклинать свое безрассудство, и он с горечью давал себе зарок никогда не оставаться с Мэгги наедине. Все это сплошное безумие: он влюблен в Люси, всем сердцем привязан к ней и помолвлен — Это для него долг чести. Зачем только он встретил эту Мэгги Талливер и теперь мечется и не находит себе покоя: рано или поздно она станет прелестной, своенравной, обожаемой женой другого; сам он никогда не избрал бы ее. Чувствует ли она то же, что и он? Он надеется, что… нет. Ему не следовало приходить. Отныне он сумеет держать себя в руках. Он найдет способ внушить ей неприязнь или даже поссориться с ней. Поссориться с ней? Можно ли поссориться с созданием, у которого такие глаза — непокорные и молящие, высокомерные и смиренные, отстраняющие и влекущие, полные восхитительных противоречий? Видеть, как ее побеждает любовь — завидный удел… для другого.

Последовало невнятное восклицание, знаменовавшее конец этого немого монолога, и, отбросив последнюю сигару недокуренной, Стивен заложил руки в карманы и зашагал по аллее, обсаженной кустарником. Восклицание это не выражало благодарности судьбе.