Гостиная, где обычно собиралась вся семья Талливеров, была длинной и узкой комнатой с двумя окнами, расположенными друг против друга: одно выходило на лужайку перед домом, за которой вился Рипл, уходя к берегам Флосса, другое — на мельничный двор. Сидя однажды с шитьем у этого окна, Мэгги увидела, что во двор въезжает мистер Уйэкем, как обычно — на прекрасной вороной лошади, но на сей раз не один. Рядом с ним на красивом пони ехал еще кто-то, закутанный в плащ. Не успела Мэгги подумать, что это, наверно, Филип возвратился из Франции, как они уже были под самым окном; Филип приветствовал ее, приподняв шляпу, а его отец, увидев это краешком глаза, обернулся и окинул их обоих пронзительным взглядом.

Мэгги поспешно отошла от окна и поднялась с шитьем к себе в комнату, так как мистер Уэйкем, случалось, заходил в дом, чтобы проверить счетные книги, а Мэгги чувствовала, что в присутствии отца и мистера Уэйкема свидание с Филипом будет лишено для нее всякого удовольствия. Как-нибудь она, наверное, встретится с ним, сможет пожать ему руку и сказать, что не забыла о его доброте к Тому и помнит все то, что он говорил ей в старые дни, хотя им и нельзя больше быть друзьями. При виде Филипа в душе Мэгги не поднялось волнения; как и в детстве, она испытывала к нему только жалость и признательность за его доброту и восхищалась его умом. В первое время, когда она была так одинока, она не раз вызывала в памяти его образ рядом со всеми теми, кто был к ней раньше добр, не раз хотелось ей, чтобы он был ее братом и наставником, как они мечтали в Кинг-Лортоне. Но она уже давно отказалась, от этой мечты, как и от многих других, в которых ей чудилось стремление утвердить свою волю. К тому же она думала, что Филип мог перемениться, живя за границей, — мог вдруг стать светским молодым человеком и не испытывает ни малейшего желания беседовать с ней. Но нет, его лицо на редкость мало изменилось; оно повзрослело, возмужало, но было все таким же, как в детстве, — бледное тонкое лицо с серыми глазами и волнистыми каштановыми волосами; его горб по-прежнему вызывал в ней жалость, и после всех своих раздумий Мэгги пришла к заключению, что ей и впрямь очень хотелось бы перемолвиться с ним словечком. Возможно, он и теперь часто грустит, и ему будет приятно увидеть сочувствие в ее глазах. Интересно, помнит ли он, как они ему нравились? С этой мыслью Мэгги взглянула на квадратное зеркало, осужденное висеть стеклом к стене, и уже было поднялась, чтобы перевернуть его, но тут же сдержала этот порыв и, схватив шитье, принялась, напрягая память, напевать отрывки гимнов, чтобы подавить возникшее вдруг желание. Наконец она увидела, что Филип с отцом отправились обратно в Сент-Огг и она может снова спуститься вниз.

Стоял конец июня, и Мэгги была склонна затягивать свои ежедневные прогулки — единственное удовольствие, которое она себе позволяла; но в тот день и все последующие дни она была очень занята шитьем, так как его следовало поскорее закончить, и не покидала пределов мельницы, лишь ненадолго выходя посидеть у крыльца, чтобы подышать свежим воздухом. Если Мэгги не нужно было идти в Сент-Огг, она чаще всего направлялась в одно место, расположенное позади так называемого Холма — небольшой, увенчанной купой деревьев гряды, которая тянулась вдоль дороги, что шла мимо ворот Дорлкоутской мельницы. Небольшой, говорю ибо по высоте она была не больше обыкновенной насыпи, но иногда природа делает простую насыпь средством для достижения весьма важных целей; вот почему я прошу вас представить себе эту гряду с деревьями по гребню, как она неровной стеной идет на протяжении четверти мили вдоль левой границы Дорлкоутской мельницы и дальше — вдоль зеленых полей, за которыми напевает свою песенку Рипл.

В том самом месте, где гряда эта отлого спадает вниз, от большой дороги отходит проселок, ведущий на противоположный склон возвышенности; почва здесь изрезана причудливыми ложбинками и холмиками, которые остались после разработки карьера, заброшенного уже давно, так давно, что и холмы и ложбинки поросли деревьями и кустами ежевики; там и сям зеленеет полоска травы, почти под корень ощипанной одиноко пасущимися здесь овцами. В детстве Мэгги испытывала перед этим местом, прозванным Красный Овраг, непреодолимый суеверный страх и должна была призывать всю свою веру в храбрость Тома, чтобы заставить себя пойти с ним туда, — ибо в каждой ложбинке ей чудились разбойники и дикие звери. Но теперь здесь таилось для нее очарование, которое в холмистой местности, даже в самой игрушечной скале или ущелье находят те, чьи глаза привыкли к равнинным ландшафтам. Особенно хорошо было летом, когда она могла присесть на траву в ложбинке под сенью раскидистого ясеня, склонившегося с крутого холма у нее над головой, и слушать треск кузнечиков, жужжание пчел, гудение жуков — перезвон крохотных колокольчиков на плаще Безмолвия, — смотреть, как солнечные стрелы пронзают кроны деревьев, словно в погоне за небесно-голубыми, как осколки лазури, дикими гиацинтами, которые следует водворить обратно на небо. А в июне еще во всем великолепии расцветал шиповник, поэтому нечего удивляться, что именно сюда, в Красный Овраг, а не в какое-либо иное место, направилась Мэгги в первый же день, когда она освободилась от работы и могла побродить вволю; наслаждение, которое это ей доставляло, было столь велико, что иногда в пылу самоотречения она спрашивала себя, следует ли отдаваться ему так часто.

Взгляните на нее сейчас, когда она сворачивает на свою любимую дорогу и по узкой тропинке между пихтами вступает в Красный Овраг: на плечах у нее полученная от одной из тетушек черная шелковая шаль крупного плетения, сквозь которую просвечивает старенькое сиреневое платьице и обрисовывается ее стройная фигура; убедившись, что ее никто не видит, она снимает шляпку и, связав ленты, вешает ее на руку. Трудно поверить, что ей всего шестнадцать лет; возможно, причиной тому тихая, смиренная печаль ее взгляда, возможно — ее фигура с округлившейся грудью, отчего Мэгги кажется уже взрослой девушкой. Юность и здоровье помогли ей вынести все испытания — и те, что ниспослала ей судьба, и те, что она сама на себя возложила, и ночи, проведенные для умерщвления плоти на голом полу, не оставили на ней никаких видимых следов: взгляд ее ясен, золотистые щеки круглы и упруги, пухлые губы пунцовы. Смуглая, высокая, с черной как смоль косой, венчающей голову, она кажется сродни величавым пихтам, на которые смотрит сейчас с такой любовью. И все же, когда глядишь на нее, ощущаешь тревогу… ощущаешь, что она полна противоречий и они вот-вот яростно столкнутся; на ее лице лежит печать смирения, которое часто можно увидеть на более взрослых лицах под монашеским покрывалом, — смирения, так не вяжущегося с бунтарской юностью, и вы все время ждете, что скрытые в ее душе страсти вдруг блеснут во внезапном пылком взгляде и развеют этот покой, подобно тому как притушенный огонь вспыхивает вновь, когда нам кажется, что он совсем погас.

Но ничто не тревожило Мэгги в эту минуту. Она спокойно наслаждалась свежестью воздуха и, всматриваясь в старые пихты, думала о том, что сломанные ветви — это следы прошлых бурь, которые только помогли красным стволам подняться выше к свету. Но тут, все еще глядя вверх, на пихты, она почувствовала, что на поросшую травой дорожку упала чья-то тень, и, вздрогнув, опустила взор. Перед ней стоял Филип Уэйкем. Приподняв шляпу и густо покраснев, он подошел к ней и протянул руку. Мэгги тоже вспыхнула — от удивления, которое тут же сменилось радостью. Она подала ему руку и посмотрела на юношу ясным взором, не отражавшим в этот миг ничего, кроме памяти о ее детской приязни к нему — памяти, которая всегда была в ней жива. Первая заговорила Мэгги.

— Вы меня напугали, — сказала она с легкой улыбкой. — Я никогда здесь никого не встречаю. Как вы попали сюда? Вы пришли нарочно, чтобы меня встретить?

— Нельзя было не видеть, что Мэгги чувствует себя с ним маленькой девочкой.

— Да, — ответил Филип, все еще не оправившись от смущения. — Мне очень хотелось повидать вас. Вчера я долго сидел на берегу возле вашего дома, все ждал, что вы выйдете, но так и не дождался. Сегодня я снова пришел и, когда заметил, куда вы направились, постарался не потерять вас из виду и прошел сюда берегом, там, за деревьями. Вы ведь не сердитесь на меня за это?

— Нет, — сказала Мэгги серьезно и просто и пошла вперед, словно приглашая Филипа следовать за ней. — Я очень рада, что вы пришли, мне тоже хотелось как-нибудь поговорить с вами. Я не забыла вашей доброты к Тому, да и ко мне тоже, в те далекие дни, но я вовсе не была уверена, что вы тоже нас помните. Нам с Томом выпало много горя с тех пор — верно, это и заставляет чаще вспоминать все то, что было в прежние счастливые дни.

— Не думаю, чтобы вы вспоминали меня чаще, чем я вас, — застенчиво промолвил Филип. — Знаете, там, за границей, я нарисовал ваш портрет — такой, какой вы были в то утро в кабинете, когда сказали, что будете всегда меня помнить.

Филип вынул из кармана большой медальон и открыл его. Мэгги увидела девочку с черными волосами, заложенными за уши, которая, опершись локтями о стол, удивленно и мечтательно глядела в пространство. Этот набросок, сделанный акварелью, был совсем неплох.

— О боже, — воскликнула Мэгги, улыбаясь, и даже покраснела от удовольствия. — Какая я была в детстве смешная! А я помню, когда носила так волосы. И это розовое платье. Я и вправду была похожа на цыганку. Верно, я и теперь похожа, — добавила она после короткого молчания. — Вы такой и ожидали меня встретить?

Подобные слова были бы уместны в устах кокетки, но и тени кокетства не мелькнуло в открытом взгляде ясных глаз, обращенных к Филипу. Она надеялась, что и теперь понравится ему, но потому лишь, что в ней вновь заговорила жажда быть предметом любви и восхищения. Филип встретил ее взгляд и долго молча смотрел на нее. Наконец он сказал спокойно:

— Нет, Мэгги.

Лицо Мэгги затуманилось, чуть дрогнули губы. Она опустила ресницы, но не отвернулась, и Филип продолжал на нее смотреть. Затем он медленно произнес:

— Вы гораздо красивее, чем я ожидал.

— Правда? — воскликнула Мэгги, еще жарче вспыхивая от удовольствия. Она отвернулась и молча сделала несколько шагов, глядя прямо вперед, словно стараясь примирить свои прежние представления с этой новой для нее мыслью. Девушки обычно считают, что тщеславие проявляется главным образом в любви к нарядам; поэтому, чтобы не поощрять в себе этот суетный порок, Мэгги избегала смотреться в зеркало. Она сравнивала себя с элегантными молодыми особами в дорогих туалетах, и ей не верилось, что она может кому-нибудь понравиться. Филип, казалось, был рад молчанию. Он шел рядом, не отводя взора от ее лица, словно глядеть на нее было пределом его мечтаний. Они вышли из-под пихт и оказались у зеленой полянки, окруженной зарослями розового шиповника. Но по мере того, как вокруг становилось светлее, лицо Мэгги меркло. Выйдя на поляну, она остановилась и, снова взглянув на Филипа, сказала серьезно и печально:

— Мне бы очень хотелось, чтобы мы были друзьями… то есть если бы могли, если бы это было хорошо и правильно. Но уж таково ниспосланное мне испытание: я не могу удержать ничего из того, что любила маленькой девочкой. Ушли от меня старые книги, и Том изменился, и отец тоже. Всему конец. Я должна расстаться, со всем, что было мне дорого в мои детские годы. Мне придется расстаться и с вами, Филип: мы впредь не должны замечать друг друга. Это я и собиралась сказать вам. Я хочу, чтобы вы знали — ни Том, ни я не можем поступать по своему желанию, и если я буду вести себя так, словно я забыла вас, причиной тому не зависть, или гордость, или… или какое-нибудь другое нехорошее чувство.

Голос ее звучал все печальней и мягче, в глазах показались слезы. Гримаса боли, исказившая лицо Филипа, сделала его еще более похожим на того мальчика, которого она так любила в детстве, и теперь его уродство еще громче взывало к ее состраданию.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — проговорил он дрогнувшим голосом, сразу упав духом. — Я знаю, что не дает нам быть друзьями, но это неправильно, Мэгги, — не сердитесь на меня, я так привык называть вас по имени в своих мечтах. Я от многого откажусь ради своего отца, но я не откажусь от дружбы или… или другого рода привязанности только из повиновения ему, если я считаю, что он неправ.

— Не знаю, — задумчиво проговорила Мэгги. — Часто, когда я сержусь и чувствую неудовлетворенность жизнью, мне кажется, будто я не обязана от всего отказываться; я все думаю и думаю, пока додумываюсь чуть ли не до того, что забываю о своем долге. Но ничего хорошего из этого не получается, и думать так грешно. Я уверена — как бы я ни поступила, в конце концов я скорее откажусь от всего, к чему стремилась, чем сделаю жизнь отца еще более тяжелой.

— Но разве жизнь его станет более тяжелой от того, что мы с вами будем изредка встречаться? — спросил Филип. Он хотел еще что-то добавить, но промолчал.

— О, я уверена, отцу бы это не понравилось. Не спрашивайте меня — почему, И вообще ничего не спрашивайте об этом, — печально сказала Мэгги. — Отец так близко принимает к сердцу некоторые вещи. Его никак не назовешь счастливым.

— И меня тоже, — порывисто сказал Филип. — Уж я-то никак не счастлив.

— Почему? — сочувственно спросила Мэгги. — Ах… мне не следовало этого спрашивать, но мне так, так жаль вас.

Филип шагнул вперед, словно ему невмоготу было стоять на месте, и они молча покинули полянку, вьющуюся меж кустов и деревьев. После слов Филипа Мэгги трудно было настаивать на том, чтобы сразу распрощаться с ним.

— Я стала куда счастливее, — робко промолвила она, — с тех пор как перестала стремиться к тому, что легко и приятно, и терзаться, что не могу поступать по своей воле. Наша жизнь предопределена свыше, и у нас становится легко на душе, когда мы отказываемся от желаний и думаем только, как бы не уронить возложенную на нас ношу и выполнить то, что нам предначертано.

— Но я не могу отказаться от желаний, — нетерпеливо вскричал Филип. — Мы не можем отказаться от стремлений и желаний, пока в нас теплится жизнь. Есть вещи, которые кажутся нам прекрасными, и мы невольно стремимся к ним. И пока чувства наши не притупятся, мы не будем без них счастливы. Я получаю наслаждение от прекрасных картин… моя мечта — научиться писать такие картины. Я прилагаю к этому все усилия и не могу добиться того, чего хочу. Это для меня мука и всегда будет мукой, пока мои ощущения не потеряют своей остроты, как зрение в старости. Есть еще многое, о чем я мечтаю… — Филип запнулся было, но тут же продолжал: — Многое, чем обладают другие люди и в чем навсегда отказано мне. В моей жизни никогда не будет ничего великого и прекрасного; лучше бы мне на свет не рождаться.

— Ах, Филип, — воскликнула Мэгги, — пожалуйста, не говорите так! — Но и в ее сердце стало закрадываться недовольство, которым был охвачен Филип.

— Хорошо, — сказал он, и его серые глаза с мольбой устремились к ней. — Я не буду жаловаться на жизнь, если вы позволите мне хоть изредка вас видеть. — Затем, заметив, что на ее лице отразился испуг, он умолк и, отведя взгляд, сказал более спокойно: — У меня нет друга, с которым я мог бы делиться мыслями… нет никого, кому я не был бы безразличен; если бы только я мог видеть вас время от времени и говорить с вами, если бы вы дали мне почувствовать, что я вам хоть немного дорог и что мы всегда будем в душе друзьями и станем помогать друг другу, — тогда бы я, возможно, стал даже радоваться жизни.

— Но как же нам видеться, Филип? — нерешительно произнесла Мэгги. (Она, и правда, может облегчить его участь? Будет очень тяжело сказать ему сегодня «прощай» и больше никогда его не видеть. В ее однообразной жизни появился какой-то интерес… Было куда легче отказаться от него до того, как он появился.)

— Если бы вы разрешили мне приходить сюда изредка… гулять здесь с вами, хоть один-два раза в месяц, я уже был бы рад. От этого никто не станет несчастлив, а мою жизнь это сделает менее горькой. К тому же, — продолжал Филип с изобретательной хитростью любви, что бывает в двадцать один год, — если между нашими родными вражда, мы тем более должны стараться погасить ее нашей дружбой… Я хочу сказать, что, влияя каждый на своего отца, мы могли бы залечить раны, нанесенные в прошлом; только вы должны рассказать мне об этом подробней. Но я уверен, что мой отец не питает никакой вражды; я думаю, он это доказал.

Мэгги медленно покачала головой и ничего не ответила: в ее душе боролись противоречивые чувства. Как бы ей хотелось думать, что видеть Филипа время от времени и поддерживать с ним дружбу не только не предосудительно, но и отвечает ее долгу; может быть, ей и впрямь удастся помочь ему найти удовлетворение в том, в чем нашла она сама. Голос, говорящий это, звучал для Мэгги сладостной музыкой, но его заглушал другой — тот, которому все эти месяцы она училась подчиняться; он все снова и снова настойчиво предупреждал ее, что встречи с Филипом могут быть только тайными, что она будет страшиться, как бы их не открыли, что если их откроют, это вызовет гнев и боль и что согласие на поступок, граничащий с ложью, может привести к духовному падению. И все же, затихнув было, музыка вновь нарастала, как звон колоколов, доносимый порывами ветра, нашептывая ей, что зло не в ней, а в проступках и слабостях других и что иногда мы приносим ненужную жертву одному человеку за счет счастья другого. Разве не жестоко избегать Филипа из-за греховного желания отомстить его отцу, — бедняжку Филипа, которого иные избегают потому только, что он горбат. Мысль, что он может стать ее возлюбленным или что их встречи могут предстать в подобном свете и тем вызвать неодобрение окружающих, не приходила ей в голову, и Филип это ясно видел — видел не без боли, хотя именно поэтому она скорее могла склониться на его просьбу. Горько было ему сознавать, что Мэгги держится с ним почти так же бесхитростно и непринужденно, как в детстве.

— Я не могу сказать ни да, ни нет, — вымолвила она наконец, поворачивая к тому месту, с которого началась их прогулка, — мне нужно время, чтобы не ошибиться с ответом. Я должна получить наставление.

— Так мне можно прийти сюда завтра — или послезавтра… или на следующей неделе?

— Пожалуй, я лучше напишу, — сказала Мэгги, снова в нерешительности. — Мне иногда приходится бывать в Сент-Огге, и я могу послать письмо по почте.

— О нет, — с беспокойством сказал Филип, — не стоит. Его может увидеть отец, и… я уверен, он не питает никаких враждебных чувств, но он смотрит на многие вещи иначе, чем я: он очень высоко ставит богатство и общественное положение. Пожалуйста, разрешите мне снова сюда прийти. Скажите — когда, а если вам это трудно, я буду приходить как можно чаще, пока не увижу вас.

— Хорошо, так, пожалуй, и сделаем, — промолвила Мэгги, — я не могу с уверенностью сказать, в какой именно вечер приду сюда.

Отложив окончательный ответ, Мэгги почувствовала большое облегчение. Теперь она могла свободно насладиться теми несколькими минутами, что она пробудет в обществе Филипа; она даже подумала, что вправе немного задержаться: в следующую их встречу ей придется причинить ему боль, сообщив о своем решении.

Они молча прошли несколько шагов.

— Мне все приходит в голову, — сказала она, глядя на него с улыбкой, — как странно, что вот мы встретились и разговариваем так, словно только вчера расстались в Кинг-Лортоне. А ведь мы, должно быть, сильно изменились за эти пять лет, верно? Почему вы думали, будто я — прежняя Мэгги?.. Я вовсе не была уверена, что вы не изменились: ведь вы такой умный и должны были так много увидеть и узнать за эти годы, что для меня могло и не остаться места в ваших мыслях, и я не знала, будете ли вы относиться ко мне по-старому.

— А я никогда не сомневался, что вы будете такой же, когда бы я вас ни встретил, — сказал Филип, — то есть такой же во всем, чем вы нравитесь мне, чем отличаетесь от всех других. Я этого и объяснять не хочу: я думаю, что самые яркие впечатления, оставляющие глубокий след в нашей душе, нельзя объяснить. Мы не в силах обнаружить ни того, каким образом получаем эти впечатления, ни того, в чем секрет их воздействия. Величайший из художников только однажды нарисовал непостижимо божественного младенца; он не смог бы сказать, как сделал это, и мы не можем сказать, почему мы чувствуем, что дитя божественно. Я думаю, в человеческой душе есть такие сокровенные уголки, куда никому не дано проникнуть. Некоторые мелодии удивительно на меня влияют — когда я слышу их, у меня совершенно меняется состояние духа, и если бы влияние их было более длительным, я был бы способен на подвиг.

— О, я понимаю, что вы хотите сказать; когда я слушаю музыку, я тоже испытываю такое чувство, — воскликнула Мэгги, всплеснув руками с прежней пылкостью. — Во всяком случае, испытывала раньше, — добавила она печально, — теперь единственное, что я слушаю, — это орган в церкви.

— И вы тоскуете по музыке, Мэгги? — сказал Филип, глядя на нее с сочувствием и нежностью. — Ах, как мало сейчас прекрасного в вашей жизни. Есть у вас книги? Вы так любили читать, когда были девочкой!

Они снова вышли на полянку, окруженную кустами шиповника, и остановились, зачарованные волшебным вечерним светом, словно отраженным от нежно-розовых лепестков.

— Нет, я больше не читаю, — спокойно ответила Мэгги, — разве очень немногие книги.

Филип вынул из кармана небольшую книжку и, взглянув на корешок, сказал:

— А, это второй том, а то бы вы могли взять ее. Я сунул ее в карман, потому что ищу в ней сюжет для картины.

Мэгги тоже взглянула на книгу и увидела заглавие; былые впечатления ожили в ней с непреодолимой силой.

— «Пират»! — воскликнула она, беря книгу из рук Филипа. — О, я когда-то начинала ее и дошла до того места, где Минна гуляет с Кливлендом; но мне так и не удалось дочитать. Я сама придумала продолжение, даже несколько, но все — печальные. Я не могла придумать счастливого конца для этой истории. Бедная Минна! Интересно, как же все кончилось на самом деле. Я долго не могла забыть Шетландских островов — мне казалось, я прямо чувствую, как в лицо мне дует соленый ветер.

Слова ее обгоняли друг друга, глаза блестели.

— Возьмите ее себе, Мэгги, — сказал Филип, любуясь девушкой. — Она мне теперь не нужна. Я не буду брать оттуда сюжет. Я лучше нарисую вас… вас — среди пихт и вечерних теней.

Мэгги не слышала ни единого слова; открыв наугад «Пирата», она погрузилась в чтение. Но вдруг она захлопнула книгу и протянула ее Филипу, отрицательно покачав головой, словно хотела сказать: «Прочь!» проносящимся перед ее глазами видениям.

— Оставьте ее у себя, Мэгги, — умоляюще проговорил Филип, — вы получите от нее удовольствие.

— Нет, спасибо, — сказала Мэгги, отстраняя книгу, и пошла вперед. — Она заставит меня снова полюбить этот мир, как я любила его раньше… заставит меня стремиться к тому, чтобы многое увидеть и узнать… заставит меня стремиться жить полной жизнью.

— Но ведь не вечно же вам жить в заточении — ваша участь изменится; к чему же лишать пищи свой ум? Это узкий аскетизм… мне грустно видеть, что вы в нем упорствуете, Мэгги. Поэзия, искусство и знание чисты и святы.

— Но они не для меня… не для меня, — проговорила Мэгги, ускоряя шаг. — Я захотела бы слишком многого. Я буду ждать. Наша жизнь скоротечна.

— Не убегайте от меня, Мэгги, не сказав «до свидания», — промолвил Филип, когда они дошли до пихт и она продолжала свой путь, все еще не говоря ни слова. — Я думаю, мне лучше не идти дальше. Правда?

— О да, я забыла; до свидания, — сказала Мэгги, останавливаясь, и протянула ему руку. Сердце ее снова залила горячая волна сочувствия Филипу. Они постояли несколько мгновений, рука в руке, молча глядя друг на друга. Затем, отнимая руку, она сказала:

— Я очень благодарна вам за то, что вы думали обо мне все эти годы. Так приятно, когда ты кому-то дорог. Ну, не удивительно ли, не прекрасно ли, что господь сотворил ваше сердце таким, и вам не безразлична смешная маленькая девочка, которую вы знали всего несколько недель! Я, помню, говорила вам, что, кажется, вы больше любите меня, чем мой брат.

— Ах, Мэгги, — чуть не с раздражением произнес Филип, — вы никогда не будете любить меня так, как Тома.

— Возможно, и нет, — просто ответила Мэгги, — ведь, знаете, первое мое воспоминание — это как я стою рядом с Томом на берегу Флосса и он держит меня за руку: все, что было до того, покрыто мраком. Но я никогда не забуду вас… хотя мы и не должны встречаться.

— Не говорите так, Мэгги, — сказал Филип. — Если я хранил эту маленькую девочку в моем сердце все пять долгих лет, неужели я не приобрел на нее никаких прав? Она не должна совсем уходить из моей жизни.

— Да, если бы я была свободна, — сказала Мэгги, — но я не принадлежу себе… я должна покориться. — Она замялась было, затем добавила: — И я хотела сказать вам, чтоб вы не заговаривали с Томом — здоровайтесь с ним, и только. Он когда-то наказал мне не общаться с вами, и чувства его с тех пор не переменились… О боже, солнце уже зашло. Я слишком задержалась. До свидания. — Она снова подала ему руку.

— Я буду приходить сюда, когда только смогу, пока снова вас не увижу, Мэгги. Думайте немного и обо мне, не только о других.

— Ну конечно, — откликнулась Мэгги, ускоряя шаг, и вскоре исчезла за последними пихтами; но Филип долго глядел ей вслед, словно все еще видел ее.

И вот они разошлись: Мэгги — чтобы искать выхода из уже начавшейся в ее душе борьбы, Филип — чтобы вспоминать и надеяться. Вы, конечно, жестоко его порицаете. Он был лет на пять старше Мэгги, полностью отдавал себе отчет в своем чувстве к ней и должен был предвидеть, как будут выглядеть их предполагаемые встречи в глазах посторонних. Но вы не должны думать, что в нем говорил грубый эгоизм: он успокоился, только когда убедил себя, что стремится сделать жизнь Мэгги хоть немножко более счастливой — стремится к этому даже больше, чем к достижению своих личных целей. У него она найдет сочувствие, у него она найдет помощь. По тому, как она держалась с ним, он видел, что ему нечего и надеяться на взаимность с ее стороны; она выказывала по отношению к нему ту же прелестную детскую нежность, что и в те времена, когда ей было двенадцать лет; возможно, она никогда не полюбит его… возможно, ни одна женщина не способна его полюбить… Ну что же, он перенесет это; он будет довольствоваться счастьем видеть ее… чувствовать хоть в чем-то ее близость. Потом он опять судорожно хватался за мысль — вдруг она все-таки его полюбит; может быть, в ней зародится к нему чувство, если она увидит, как он нуждается в той неусыпной нежности, которой так полно все ее существо. Если какая-нибудь женщина может полюбить его, то это только Мэгги; в ней таятся неиссякаемые сокровища любви, и некому предъявить на них права. К тому же разве не жаль, что такой ум должен увянуть в самом расцвете, словно молодое деревцо в лесу, где недостает света и простора! Не может ли он помешать этому, убедить ее сбросить оковы, которые она сама на себя налагает? Он будет ее ангелом-хранителем; он сделает ради нее все, все вынесет… кроме разлуки.

В то время как у Мэгги борьба шла в глубинах души, где одна призрачная армия сражалась с другой и поверженные призраки вновь и вновь восставали к жизни, Том принимал участие в более прозаической и шумной битве, борясь с препятствиями более реальными и одерживая более ощутимые победы. Так оно ведется со времен Гекубы и Гектора, укротителя коней: внутри ограды женщины с развевающимися волосами вздымают руки в молитве, издали глядя на потрясающую мир борьбу и заполняя долгие пустые дни воспоминаниями и страхами; вне ее — мужчины, в жестокой схватке с врагами божественными и земными, отгоняют воспоминания более ярким светом зовущей их цели, не чувствуя страха, не ощущая ран в пылу молниеносных сражений. Вы достаточно знаете Тома и, я думаю, вряд ли усомнитесь, что он добьется своего, если очень захочет. Тот, кто поставит на него, скорее всего выиграет, несмотря на его ничтожные успехи в классических языках и литературе, ибо Том никогда не стремился быть первым в этой области, а для того чтобы глупость расцвела пышным цветом, нет лучше средства, чем пичкать ум кучей предметов, к которым он не питает никакого влечения. Но теперь присущая Тому сила воли, слив воедино его честность, гордость, его стыд за павший на семью позор и его личное честолюбие, направила его усилия к одной цели и не позволяла ему падать духом. Дядюшка Дин, который внимательно следил за Томом, вскоре стал возлагать на него большие надежды и даже в какой-то степени гордиться, что взял на службу племянника, обладающего, как обнаружилось, такой хорошей практической сметкой. Том скоро увидел, что дядюшка действительно думал о его благе, поместив его сперва на товарные склады, так как мистер Дин стал намекать, что по прошествии некоторого времени фирма, возможно, доверит ему внешние закупки кое-каких простых товаров, названиями которых я не хочу оскорблять ничей изысканный слух. Несомненно памятуя об этом, мистер Дин обычно приглашал Тома к себе в кабинет, когда оставался в одиночестве распить после обеда бутылку портвейна, и битый час читал ему наставления или задавал вопросы о различных предметах ввоза и вывоза, пускаясь время от времени в экскурсы, имевшие более косвенную практическую ценность, касательно того, что выгодней для торговых фирм Сент-Огга — привозить товары на своих судах или на иноземных: предмет, в котором мистер Дин, будучи судовладельцем, естественно мог блеснуть, тем паче разгорячившись от вина и собственного красноречия. Уже на второй год работы Тому было повышено жалованье, но все, кроме денег на обед и одежду, шло домой в жестяную коробку; он даже сторонился товарищей, так как боялся, что дружеские связи могут привести его к невольным тратам. И не то чтобы Том был вылеплен по сентиментальному образцу трудолюбивого подмастерья — он наделен был здоровым аппетитом ко всяким удовольствиям: хотел бы стать укротителем коней, заметной фигурой в обществе, устраивать щедрые пиры, любезно оделять всех милостями и считаться одним из первых среди молодых людей в округе; да что там — он твердо решил рано или поздно добиться всего этого, но его практический ум говорил ему, что пока есть один только путь — путь отказа от всего и путь воздержания; ему предстояло миновать ряд придорожных столбов, и одним из них была выплата отцовского долга. Твердо решив это сделать, он шагал прямо вперед, и в характере его появилась мрачная непреклонность, столь свойственная юности, когда ей раньше времени приходится полагаться только на себя. Он полностью разделял чувства отца, источником которых была фамильная гордость, и твердо решил быть безукоризненным сыном, но, постепенно приобретая все больший деловой опыт, не мог в душе не осуждать мистера Талливера за опрометчивость и неблагоразумие. У них не было ничего общего в характере, и в те немногие часы, которые Том проводил дома, лицо его обычно оставалось хмурым. Он внушал Мэгги благоговейный страх, с которым она боролась, сознавая, что у нее нет для него оснований — она шире мыслит и побуждения ее глубже, — но борьба эта была бесплодна. Цельная натура, которая выполняет то, что задумала, глушит в себе всякий импульс, способный этому помешать, и не мечтает о недостижимом, сильна именно своей ограниченностью.

Нетрудно догадаться, что несходство между Томом и его отцом, проявлявшееся ярче и ярче, все больше располагало к нему тетушек и дядюшек с материнской стороны, и слона мистера Дина, с похвалой отзывавшегося в разговорах с мистером Глеггом о деловых качествах Тома и прочившего ему успех, все чаще обсуждались в их кругу, хотя прием они встречали различный. Оказывается, Том может стать достойным своей родни, и при этом без малейших с их стороны затрат и беспокойства. Ну что ж, миссис Пуллет всегда считала, что превосходный цвет лица, унаследованный Томом от Додсонов, служит верным доказательством ожидающего его благополучия, а его юношеские проступки — проделка с индюком и вообще недостаточное уважение к тетушкам — говорят лишь о небольшой примеси талливеровской крови, от чего он с возрастом, несомненно, избавится. Мистер Глегг, возымевший к Тому расположение еще с той поры, когда он так мужественно и разумно вел себя в день описи имущества, настолько позабыл присущую ему осторожность, что выразил намерение содействовать его успехам… когда-нибудь в будущем, если представится возможность сделать это, не выходя за рамки благоразумия, ничего в конечном счете не теряя. Однако миссис Глегг заметила, что не в ее привычках бросать слова на ветер, как это делают иные, и кто меньше говорит, от того больше проку, а когда наступит время, все увидят, кто умеет не только болтать языком. Дядюшка Пуллет после молчаливых раздумий, на которые ему потребовалось несколько мятных лепешек, решительно заключил, что если молодой человек, судя по всему, идет к успеху, лучше не вмешиваться в его дела.

Но Том отнюдь не был склонен рассчитывать на кого бы то ни было, кроме себя самого, хотя, весьма чувствительный от природы к любой похвале, в чем бы она ни выражалась, радовался, когда дядюшка Глегг дружески посматривал на него, заходя в контору по делу, и приглашал его к себе обедать; правда, он обычно отказывался под тем предлогом, что может не поспеть вовремя. Но за год до описываемых событий Том имел случай подвергать испытанию дружеские чувства дядюшки Глегга.

Однажды вечером по пути домой из Сент-Огга Том встретил на мосту Боба Джейкина — тот всегда заходил навестить их с Мэгги, когда бывал в городе, а теперь поджидал его, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Боб взял на себя смелость поинтересоваться — не подумывает ли мастер Том, что недурно бы заработать немножко деньжат, торгуя на свой страх и риск. Торгуя? А как? — желал бы знать Том. Как? Да вот послать несколько штук товара в заграничные порты. У Боба есть один близкий друг, который предлагает ему провернуть дельце с лейсхэмскими товарами и будет рад услужить мастеру Тому на тех же основаниях. Том сразу же заинтересовался и попросил объяснить все подробнее, удивляясь, как ему самому не пришла в голову такая мысль. Он так обрадовался возможности путем этой комбинации превратить медленпый процесс сложения в умножение, что тут же решил поговорить с отцом и взять с его согласия часть денег на приобретение небольшой партии товара. Он бы предпочел не посвящать в это отца, но он как раз положил коробку свое жалованье за последние полгода, и у него не было другого выхода. Все сбережения лежали в жестяной коробке, ибо мистер Талливер не соглашался отдать деньги под проценты, боясь их потерять. После того как он пытался заработать на зерне и продал себе в убыток, у него душа была бы не на месте, если бы он выпустил деньги из-под присмотра.

В тот вечер, сидя вместе с отцом перед камином, Том осторожно заговорил о своем плане. Мистер Талливер слушал, наклонившись вперед в кресле и подозрительно посматривая на сына. Первым его побуждением было отказать наотрез, но он стал теперь прислушиваться к желаниям Тома, и поскольку им владело чувство, что он неудачливый отец, он куда менее безапелляционно выражал свое мнение и не стремился непременно поставить на своем. Он вынул из кармана ключи от бюро, достал оттуда ключ от большого сундука и медленно, словно желая оттянуть тягостный миг прощания, вынул жестяную коробку. Затем сел за стол и открыл коробку ключиком, который лежал у него в кармане жилета, — он всегда машинально принимался нащупывать его, стоило ему только задуматься. Вот они — засаленные банкноты и блестящие соверены; выкладывая на стол, он пересчитал их: всего сто шестнадцать фунтов за два года, и это при том, что они во всем урезывают себя.

— Сколько же тебе нужно? — спросил мистер Талливер так, будто слова жгли ему губы.

— Ты не будешь против, если я начну с тридцати шести фунтов, отец? — сказал Том.

Мистер Талливер отделил требуемую сумму и, положив на нее руку, вздохнул.

— Это все, что я могу скопить при своем жалованье за целый год.

— Да, отец, из тех жалких грошей, что мы получаем, не скоро накопишь, сколько нам нужно. А теперь мы сможем удвоить наши сбережения.

— Оно верно, сынок, — сказал отец, все еще держа руку на деньгах, — но ты можешь и потерять их — потерять год моей жизни… а у меня этих лет осталось не так уж много.

Том ничего не ответил.

— Ты ведь знаешь, что я не стал выплачивать долга из первой сотни, потому как я хочу видеть все деньги вместе —> только тогда я спокоен, что они у меня есть. Коли понадеешься на удачу, она наверняка повернется спиной. Удача-то в лапах у нечистого: а коли я потеряю хоть один год, мне уж никогда его не найти — смерть меня перегонит.

У мистера Талливера задрожал голос. Помолчав немного, Том сказал:

— Я откажусь от этого дела, отец, раз это тебе так не по душе.

Но, не желая совсем расставаться со своим планом, он решил попросить дядюшку Глегга рискнуть двадцатью фунтами — одолжить их ему из пяти процентов. Не такая уж это большая просьба. Вот почему, когда на следующий день Боб заглянул на пристань, чтобы узнать, каково его решение, Том предложил вместе пойти к дядюшке Глеггу для переговоров; гордость и застенчивость связывали ему язык, и он чувствовал, что Боб поможет ему справиться с замешательством.

Было четыре часа пополудни — самое приятное время жаркого августовского дня, и мистер Глегг, разумеется, пересчитывал плоды на деревьях, растущих у изгороди, желая удостовериться, что со вчерашнего дня общая сумма их не изменилась. Туда к нему и прошел Том в весьма сомнительной, как показалось мистеру Глеггу, компании: его сопровождал какой-то человек с тюком на спине — Боб снова приготовился в путь — и огромный пятнистый бультерьер, который бежал, помахивая хвостом и посматривая на всех прищуренным глазом с угрюмым безразличием, за коим могли скрываться весьма воинственные намерения. Благодаря очкам, в которых мистер Глегг считал фрукты, все эти подозрительные подробности предстали перед ним с пугающей ясностью.

— Эй, эй, придержите-ка собаку, — закричал он, схватив палку и выставляя ее перед собой, как щит, когда посетители подошли к нему ближе.

— А ну, убирайся, Мампс, — сказал Боб, пнув его ногой. — Он кроток, как овечка, сэр. — Слова эти Мампс подтвердил глухим рычанием, отступая за спину хозяина.

— Что это значит, Том? — сказал мистер Глегг. — Ты получил сведения о негодяях, которые срубили мои деревья? — Если Боб олицетворял собою эти «сведения», мистер Глегг мог допустить и некоторое нарушение порядка.

— Нет, сэр, — сказал Том, — я пришел поговорить с вами об одном деле, касающемся лично меня.

— А… хорошо, но при чем же тут этот пес? — спросил старый джентльмен, успокаиваясь.

— Это мой пес, сэр, — сказал Боб, который никогда не терялся. — Я-то и надоумил мастера Тома насчет этого дельца: ведь мастер Том был мне другом, еще когда я пешком под стол ходил; я тогда пугал птиц для старого хозяина — первая моя работа. И коли мне подворачивается выгодное дельце, я всегда думаю, как бы и мастеру Тому перепал кусочек. Стыд и срам не сколотить немного деньжат, послав за границу товары, — чистых десять — двенадцать процентов прибыли после того, как заплатишь за перевозку и отдашь за услугу, — а только он не может воспользоваться этим, потому как у него нет наличных. А товары-то какие — лейсхемские! Да ведь они будто нарочно сделаны для тех, кто хочет послать за границу небольшой груз, — лопни мои глаза, коли не так! Легкие и, почитай, никакого места не занимают; двадцать фунтов запакуешь — и не видно. А уж качество — любому дураку по вкусу: они долго не залежатся, можете мне поверить. Я как раз иду в Лейсхем покупать товар для себя и могу купить и для мастера Тома тоже. А на одной посудине есть у меня знакомый третий помощник — так он обещал вывезти их отсюда. Я его хорошо знаю, на него можно положиться, у него здесь в городе семья. Его зовут Сол — вот уж верно, соленый парень, — а коли вы мне не верите, я могу свести вас к нему.

Дядюшка Глегг даже рот разинул от изумления, слушая эту бойкую тираду, за которой он еле мог поспеть. Он поглядел на Боба сперва поверх очков, затем через очки, затем снова поверх; а Том, не зная, какое впечатление все это произвело на дядюшку Глегга, уже жалел, что взял с собой этого единственного в своем роде Аарона, глашатая их общих интересов. Теперь, когда Боба слушал, кроме него, еще кто-то, его разглагольствования показались Тому куда менее уместными.

— А ты, видать, разбитной парень, — сказал наконец мистер Глегг.

— Да, сэр, истинная правда, — утвердительно кивнул Боб и склонил голову набок. — Мне чудится, что в котелке у меня прямо все кишмя кишит, как в старом сыре, потому как у меня столько всяких планов, один другой так и выпихивают. Ежели бы не Мампс, чтобы было с кем поболтать, я бы, верно, и на ногах не устоял, так голова перевешивает. Это, видать, потому, что я не ходил в шкоду. Я уж и то ругаю свою старуху. «Ты бы должна была чаще посылать меня в школу, — говорю я ей, — мог бы я читать всякие занятные книжки, так и было бы у меня в голове прохладно и пусто». Да, моя старуха живет теперь припеваючи, ест жареное мясо с картошкой сколько влезет. Деньги на меня так и сыплются — придется завести жену, чтобы она их изводила. А только хлопотное это дело — жена, да и Мампсу она может прийтись не по вкусу.

Дядюшку Глегга, который с тех пор, как удалился от дел, считал себя шутником, Боб определенно стал забавлять, но так как он имел в виду сделать ему неодобрительное замечание, он старался не улыбаться.

— Да, — сказал он, — можно поверить, что ты не знаешь, куда девать деньги, ежели держишь этого пса; он же ест за двоих. Просто позор, просто позор! — Но в голосе его звучала скорее печаль, чем гнев, и он быстро добавил: — Ну ладно, давай поговорим о делах, Том. Ты, верно, хочешь занять у меня небольшую сумму. Но где же твои деньги? Ты ведь не тратишь все до последнего пенни — а?

— Нет, сэр, — ответил Том, покраснев, — но отцу не хотелось бы рисковать ими, и мне неприятно настаивать на своем. Если бы я мог достать для начала двадцать или тридцать фунтов, я бы выплачивал за них из расчета пяти процентов и постепенно скопил бы небольшой капитал, так что мог бы обойтись без займа.

— Ну что ж, — одобрительно заметил мистер Глегг, — неплохо придумано, и я не против того, чтобы оказать тебе эту услугу. Но было бы не вредно повидаться с вашим Солом, и затем… твой приятель предлагает купить для тебя товары. У тебя есть кто-нибудь, кто бы мог за тебя поручиться, раз нам придется отдать в твои руки деньги? — добавил осторожный старый джентльмен, глядя поверх очков на Боба.

— Не думаю, чтоб это было необходимо, дядюшка, — сказал Том. — Во всяком случае, для меня, потому что я хорошо знаю Боба; но, возможно, вам действительно, нужен какой-нибудь залог.

— Ты берешь процент за то, что закупаешь товары, — так ведь? — сказал дядюшка Глегг, глядя на Боба.

— Нет, сэр, — ответил Боб с негодованием, — я не для того предлагаю достать мастеру Тому яблоко, чтобы самому откусить кусок. Уж коли я хочу сыграть с кем-нибудь штуку, так могу что и посмешнее придумать.

— Ну, только справедливо, чтобы ты имел свою выгоду, — сказал мистер Глегг. — Я невысоко ставлю сделку, когда одна из сторон ничего от нее не имеет. Это всегда плохо выглядит.

— Так я вам скажу, какая мне с нее выгода, — промолвил Боб, достаточно проницательный, чтобы с полуслова понять, на что тот намекает, — ив конце концов это тоже деньги в мой карман: когда я закупаю много товаров, я кажусь более важным. Вот об этом-то я и думал. Я — парень не промах, можете мне поверить.

— Мистер Глегг, мистер Глегг, — послышался свирепый голос из окна гостиной, — будьте любезны обобщить мне — вы намерены идти пить чай или собираетесь стоять там и точить лясы с бродячими торговцами, пока вас не зарежут среди бела дня?

— Зарежут? — сказал мистер Глегг. — О чем толкует эта женщина? Здесь ваш племянник Том пришел по делу.

— Да, именно — зарежут… Разве давно бродячий торговец убил молодую женщину в глухом переулке, украл ее наперсток и бросил тело в канаву?

— Да полноте, что вы, — стараясь утихомирить ее, произнес мистер Глегг, — то был безногий, который ездил на двуколке.

— Ну, невелика разница, мистер Глегг… только вам непременно надо перечить, а ежели мой племянник пришел по делу, уместнее было бы привести его в дом и рассказать обо всем его тетушке, а не шептаться по углам, словно вы замышляете что-то недоброе.

— Ладно, ладно, — отозвался мистер Глегг. — Мы идем.

— А тебе нечего стоять здесь, — обращаясь к Бобу, сказала леди громким голосом, предназначенным покрыть разделяющее их общественное — не физическое — расстояние. — Нам ничего не нужно. Я не покупаю у бродячих торговцев. Не забудь закрыть за собой калитку.

— Погодите минутку. Зачем торопиться? — сказал мистер Глегг. — Я еще не покончил с этим молодым человеком. Заходи, Том, заходи, — добавил он, входя в комнату через балконную дверь.

— Мистер Глегг, — произнесла миссис Глегг трагическим тоном, — ежели вы намерены пустить этого парня и его собаку на мой ковер прямо у меня на глазах, будьте добры сказать мне об этом. Я надеюсь, жена заслужила право на это.

— Не волнуйтесь, мэм, — сказал Боб, прикасаясь к шапке. Он сразу же увидел, что миссис Глегг — дичь, за которой стоит поохотиться, и ему не терпелось приступить к делу. — Мы с Мампсом останемся здесь на дорожке. Мампс знает свое место — можете мне поверить. Его хоть битый час науськивай — не тронет настоящую леди вроде вас. Я прямо диву даюсь — откуда он узнает красивых леди, а пуще всего он любит тех, что в теле. Да, — добавил Боб, кладя свой тюк на усыпанную гравием дорожку, — уж такая жалость, что леди вроде вас не хотят покупать у бродячих торговцев, а ходят в эти новомодные лавки, где торчит с полдюжины важных джентльменов, похожих на бутылки с разукрашенными пробками, — им даже шеи не согнуть из-за крахмальных воротничков, и все они должны заработать себе на хлеб с одного куска ситца; нечего удивляться, что вы платите им втридорога, не то что бродячему торговцу, который достает товары попросту, и не тратится на помещение, и не обязан давить себя воротничками, покуда не выдавит из себя всяких врак, хочет он того или нет. Да о чем толковать, мэм: вы лучше меня знаете, что это такое — уж кто-кто, а вы их, этих лавочников, насквозь видите — провалиться мне на месте!

— Да, спору нет, вижу, и бродячих торговцев — тоже, — заметила миссис Глегг, желая показать, что уж на нее-то лесть Боба не произвела никакого впечатления. Мистер Глегг, который все это время стоял за ее спиной, сунув руки в карманы и широко расставив ноги, подмигнул и заулыбался от восторга при мысли, что его дражайшую половину, пожалуй, могут обвести вокруг пальца.

— Ясное дело, мэм, — сказал Боб. — Вы, поди, не у одного бродячего торговца покупали товары, когда были молоденькой девушкой, еще прежде чем мистеру подвезло вас увидеть. Я знаю, где вы жили, тысячу раз проходил мимо — каменный дом со ступеньками, неподалеку от дома сквайра Дарли…

— Да, верно, — сказала миссис Глегг, разливая чай. — Значит, ты знаешь, из какой я семьи… Ты не родня тому косому торговцу, что приносил всегда ирландское полотно?

— Вот видите, — сказал Боб, уклоняясь от прямого ответа. — Не говорил я, что самые лучшие покупки — вспомните — вы делали у бродячих торговцев? То-то и оно, что даже косой бродячий торговец лучше, чем лавочник, пусть он даже ничуть не косит. Да кабы мне такая удача — приходить в каменные дома с моим тюком, вот этим самым, — наклоняясь и выразительно тыча кулаком в тюк, — да чтобы красивые девушки стояли вокруг меня на каменных ступеньках… вот тогда бы стоило развязывать тюк — это да. Но теперь нас в таких домах ждут разве только служанки, а так ходишь все по бедным людям. Худые теперь пошли времена. Да что там, мэм, — возьмите хотя бы набивные ткани, разве такие они были раньше? Вы бы теперь и не надели платья из них, уж за это могу поручиться. Они должны быть первого сорта — товары, что вы покупаете, — чтоб и не старели никогда, как ваше лицо не стареет.

— Да, такого сорта, какого у тебя в тюке не сыщешь; у тебя только наглость первого сорта, вот в этом не сомневаюсь, — с торжествующим видом сказала миссис Глегг, весьма довольная своей проницательностью, от которой ничто не может укрыться. — Мистер Глегг, вы когда-нибудь сядете пить чай? Том, вот и тебе чашка.

— Что верно, то верно, мэм, — согласился Боб. — Мой тюк не для таких леди, как вы. Минуло то время. Я теперь продаю все задешево. Небольшой изъян там или тут, что можно отрезать при шитье, а то и просто незаметный в носке, — да ведь не станешь предлагать такой товар богатым людям, которые могут себе позволить заплатить лишнее за кусок, который никто никогда и не увидит. Уж вам-то я не стану показывать свой товар, мэм: кто другой, только не я; я парень бойкий, как вы сказали, мэм, — такие теперь времена, хочешь не хочешь станешь бойким, — но до этого я еще не дошел.

— Какие же это товары ты носишь в тюке? — спросила миссис Глегг. — Верно, всякие пестрые тряпки — шали и прочее в этом роде?

— Все, что угодно, мэм, все, что угодно, — сказал Боб, ударяя кулаком по тюку; — но не будем больше об этом говорить, коли вы не возражаете. Я пришел сюда насчет дельца мастера Тома — так неужто я буду занимать ваше время своими делами?

— А скажите на милость, что это за дельце такое, которое от меня скрывают? — проговорила миссис Глегг; вдвойне обуреваемая любопытством, она была вынуждена удовлетворить его сперва лишь вполовину.

— У племянника Тома есть один небольшой план, — сказал добродушный мистер Глегг, — и не такой уж плохой, мне кажется, — он хочет заработать немного денег; правильный план для молодого человека, которому еще надо составить себе состояние, — а, Джейн?

— Надеюсь, он в своих планах не рассчитывает, что все за него сделает родня; нынешние молодые люди только на то и надеются. А какое, скажите на милость, отношение имеет этот бродячий торговец к тому, что касается лишь нашей семьи? Том, что ты молчишь, словно воды в рот набрал, — ты что, не можешь сам все толком объяснить своей тетушке, как подобает племяннику?

— Это Боб Джейкин, тетушка, — сказал Том, сдерживая раздражение, которое в нем всегда вызывал голос тетушки Глегг. — Я знаю его с самого детства. Он очень хороший парень и всегда готов оказать мне услугу. У него есть некоторый опыт в отправке товаров за границу — посылает немного вместе с чужим грузом, на свой страх и риск; и говорит, что если бы я стал делать то же, я мог бы заработать немного денег. Таким способом можно получить большие проценты.

— Большие проценты? — со жгучим интересом повторила миссис Глегг. — А что ты называешь большими процентами?

— Десять или двенадцать процентов прибыли, говорит Боб, после того как оплачены все расходы.

— Почему же мне раньше об этом не сказали, мистер Глегг? — поворачиваясь к мужу, спросила миссис Глегг глубоко укоризненным тоном, и голос ее заскрипел еще сильнее, чем обычно. — Разве вы не говорили мне всегда, что больше пяти процентов получить невозможно?

— Глупости, глупости, голубушка, — сказал мистер Глегг. — Не можете же вы взяться за торговлю. А отдавая деньги под залог, больше пяти процентов не получишь.

— Но я готов пустить для вас в оборот немного деньжонок, мэм, и с превеликой охотой, — сказал Боб, — коли не боитесь рискнуть… хотя о риске и речи нет. А ежели вы надумаете одолжить немножко деньжат мастеру Тому, он выплатит вам шесть или семь процентов и ему самому еще малость останется; а такой доброй леди, как вы, приятнее будет получить деньги, коли ее племянник тоже на них кое-что заработал.

— Что вы на это скажете, миссис Глегг? — спросил мистер Глегг. — Я так думаю — когда я обо всем подробнее разузнаю, возможно, я и помогу Тому — дам ему на зубок немного денег; он, ясное дело, будет платить мне проценты; и ежели у вас есть несколько соверенов, что лежат без дела, в старом чулке или…

— Ну, мистер Глегг, дальше некуда! Вам только и осталось, что сообщить о моих деньгах бродягам — пусть придут и ограбят меня.

— Ладно, ладно, я лишь хотел сказать, что ежели вы хотите действовать со мной вместе и дать двадцать фунтов — можете это сделать. А я подбавлю еще тридцать. Пятьдесят фунтов — недурной подарочек, а, Том?

— Надеюсь, вы не рассчитываете на меня, мистер Глегг, — промолвила его супруга. — Вы бы прекрасно распорядились моими деньгами — в этом я не сомневаюсь.

— Ну что ж, — не без раздражения сказал мистер Глегг, — тогда обойдемся без вас. Я пойду с тобой повидать этого Сола, — добавил он, поворачиваясь к Бобу.

— А теперь вы опять перегнули палку, мистер Глегг, — сказала миссис Глегг, — словно мне и дела нет до моего родного племянника. Я ведь не говорю, что не дам ему денег… хотя и не обязательно двадцать фунтов, как вы готовы были тут наобещать… Придет время, Том увидит, что права была его тетушка, когда не желала рисковать деньгами, которые скопила для него, не уверившись наперед, что она их не потеряет.

— Одно удовольствие так рисковать — это верно, — сказал мистер Глегг, неосторожно подмигивая Тому, который не мог сдержать улыбки. Но Боб пресек в зародыше взрыв негодования оскорбленной леди.

— Да, мэм, — восхищенно сказал он, — вас не обведешь вокруг пальца, это точно. Что ж, вы правы. Посмотрите, как удастся это дельце в первый раз, а там и вложите свои денежки. Эх, что и говорить, нет лучше — иметь хорошую родню. Я-то раздобыл себе «на зубок», как говорит хозяин, — все сам, своими руками, потому что всегда глядел в оба. Десять соверенов за то, что потушил на маслобойне у Торри пожар; они помаленьку все росли да росли, покуда я не смог вложить в дело тридцать фунтов, да еще и старуху свою обеспечить. Я бы и больше скопил, да только я такой олух с женщинами — всегда им продаю себе в убыток. Любой парень заработал бы на этом вот тюке (и он изо всей силы ударил его кулаком) хорошую копеечку. А я?.. Отдаю чуть не за те же деньги, что сам платил, вот не сойти мне с этого места.

— Есть у тебя кусок хорошего тюля? — покровительственно произнесла миссис Глегг, отходя от стола и складывая салфетку.

— Есть-то есть, да только такой, мэм, что вы и смотреть не захотите. Мне стыдно даже показать его вам. Вы еще за обиду посчитаете.

— Все же дай-ка, я посмотрю, — сказала миссис Глегг по-прежнему покровительственно. — Ежели это попорченные товары, они, верно, из хороших сортов.

— Не стоит, мэм. Я свое место знаю, — сказал Боб, поднимая тюк и взваливая его на спину. — Такой леди, как вы, да показывать, как низко упало наше дело! Торговля вразнос теперь уже не та; вам даже обидно станет, когда вы увидите разницу… Я к вашим услугам, сэр, когда вы надумаете пойти повидаться с Солом.

— Все в свое время, — сказал мистер Глегг, которому очень не хотелось обрывать этот диалог. — Тебя ждут на складе, Том?

— Нет, сэр, я оставил вместо себя Стоуна.

— Ну, клади тюк и дай мне посмотреть твой товар, — сказала миссис Глегг, подтаскивая кресло к окну и с важным видом усаживаясь в него.

— Увольте, мэм, — умоляюще произнес Боб.

— Хватит разговоров, — сурово произнесла миссис Глегг, — делай что тебе сказано.

— Ах, мэм, уж больно мне не хочется… право слово, — сказал Боб, медленно опуская тюк на ступеньку и неохотно принимаясь его развязывать. — Но коли вы приказываете, будь по-вашему. (Он уже рылся в тюке.) Я и не жду, что вы у меня что-нибудь купите… Я бы этого даже не хотел… Подумайте о бедных женщинах, там, в деревнях, что и на сто шагов не отходят от дома… Жаль было бы, кабы кто перехватил их покупку. Для них сущий праздник, когда они видят меня с моим тюком… а мне уже не достать для них таких товаров. По крайности сейчас, ведь я иду в Лейсхем. Ну вот, поглядите, — продолжал Боб, теперь уже быстро вынимая из тюка пунцовый шерстяной платок, на котором в одном углу была вышита гирлянда, — у любой девушки слюнки потекут, стоит ей только на него взглянуть, а цена — всего два шиллинга. И почему? Да потому, что он немного трачен молью с этого края, где нет вышивки. Право же, мне думается, бог для того и создал моль, да еще плесень, чтобы красивые женщины, у которых не густо денег, могли покупать товары по дешевке. Ведь кабы не моль, эти платки все до единого были бы проданы богатым леди, вроде вас, мэм, по пять шиллингов за штуку, и ни на фартинг дешевле. А что делает моль? Она выедает три шиллинга так, что и оглянуться не успеешь, и тогда бродячий торговец вроде меня может закупить их для бедных девушек, что живут в темных домишках под соломенной крышей, чтобы платки горели там, как пламя. Да что говорить! Поглядеть на такой платок — все равно что у огня посидеть!

Боб отвел руку с платком назад, чтобы им можно было полюбоваться издали, но миссис Глегг резко прервала его.

— Кому нужен огонь в такое время года? Отложи эти цветные тряпки… дай мне посмотреть на твой тюль, ежели только он у тебя есть.

— Э, мэм, не говорил разве я, как оно будет, — сказал Боб, отбрасывая платок в сторону и всем своим видом выражая отчаяние. — Я так и знал, вам и глядеть тошно на жалкие товары, которые я ношу в тюке. Вот, к примеру, штука узорчатого муслина — ну, к чему вам его показывать? Все равно что показать обед бедного фермера — только испортить вам аппетит. Тут в середине есть кусок — не больше ярда, — где не отпечатался узор… а муслин такой, что сама королева Виктория не постыдилась бы надеть, провались я на этом месте, но… — Тут Боб отбросил материю за спину на траву, словно желал избавить миссис Глегг от этого зрелища, — купит его жена молочного торговца в Фиб-Энде — вот куда он пойдет, десять шиллингов за всю штуку, за десять ярдов, вместе с попорченным, а стоил бы двадцать пять шиллингов — ни на пенни дешевле. Но я молчу, мэм, — что вам такой муслин? Вы можете позволить себе заплатить втрое дороже за товар, который и вполовину не так хорош. Вы говорили о тюле; что ж, у меня есть кусок, да вы только посмеетесь над ним…

— Дай-ка мне этот муслин, — сказала миссис Глегг, — он темно-желтый… Я питаю слабость к желтому цвету.

— Да ведь это попорченный кусок, — запротестовал Боб, словно самая мысль о нем внушала ему отвращение. — Он вам ни к чему, мэм… вы отдадите его кухарке. Я знаю, отдадите, а жаль — она будет в нем выглядеть как настоящая леди… Он слишком хорош для служанки.

— Достань его и посмотрим, как ты его отмеряешь, — повелительно произнесла миссис Глегг.

Боб повиновался с напускной неохотой.

— Видите, сколько тут лишку, — сказал он, указывая на оставшиеся пол-ярда, в то время как миссис Глегг занялась осмотром испорченного куска материи и, откинув голову, старалась определить, будет ли заметен изъян издалека.

— Даю шесть шиллингов, — сказала она, бросая муслин на стол с таким видом, словно это ее последнее слово.

— Ну, не говорил я, мэм, что показывать вам эти товары — только оскорблять ваши чувства? Вас от этого попорченного куска с души воротит, я вижу, что воротит, — сказал Боб, молниеносно заворачивая муслин и, по-видимому, готовый снова увязать весь тюк. — Раньше, когда вы жили в каменном доме, не такие были товары. Торговля вразнос теперь уж не та, я же вам говорил — мои товары для простых людей. Миссис Пеппер даст мне за него десять шиллингов и будет жалеть, что я не принес больше. Эта материя очень ноская, краски не выцветут, покуда нитки не расползутся в лохани для стирки, а этого даже я не дождусь.

— Ладно, семь шиллингов, — сказала миссис Глегг.

— Забудьте об этом муслине, мэм, прошу вас, — сказал Боб. — Вот кусок тюля, взгляните на него, прежде чем я завяжу тюк, просто чтоб убедиться, до чего дошла торговля вразнос. Видите — мушки и веточки, глаз не отведешь, но желтый. Долго лежал на складе и пожелтел. Кабы не это, ни за что бы не купить мне такой тюль. Да, немало пришлось поучиться, покуда я узнал цену таким товарам; когда я только начинал, я был глуп, как теленок: тюль или ситец — мне было все едино. Я думал — чем толще материя, тем дороже. А сколько раз меня оставляли в дураках! Я ведь парень простой… на хитрости не мастак. Я только всего и знаю, что нос — это нос, а если что потруднее спросите, я тут же в тупик стану. Я дал за этот тюль пять шиллингов восемь пенсов… не сойти мне с этого места, коли вру; пять шиллингов восемь пенсов я и прошу за него… ни пенни больше, потому что это дамский товар, а я люблю услужить дамам. Пять шиллингов восемь пенсов за шесть ярдов — дешевка!

— Я не прочь взять три ярда, — заметила миссис Глегг.

— Ничего не получится, мэм, он идет одним куском, — сказал Боб. — Не стоит, мэм, вам терять время даром; вы можете завтра пойти в магазин и купить такой самый тюль, да еще и хорошо отбеленный. Правда, в три раза дороже — эка важность для такой леди, как вы! — И он с подчеркнутым старанием затянул потуже узел на тюке.

— Ну ладно, вынь этот муслин, — приказала миссис Глегг. — Вот тебе за него восемь шиллингов.

— Уж вы не можете не пошутить, мэм, — сказал Боб, расплываясь в улыбке. — Я сразу увидел, что вы веселая леди, как только подошел к окну.

— Сейчас же вынь муслин, — повторила миссис Глегг не допускающим возражения тоном.

— Только будьте уж так добры, мэм, не говорите никому, что я уступил вам его за десять шиллингов. Мне не дадут проходу… Все бродячие торговцы засмеют меня, коли узнают об этом. Я и так должен вид делать, что беру за свой товар больше, чем получаю на деле, не то они сразу поймут, какой я простофиля. Я рад, что вы передумали насчет тюля, а то бы я потерял свои лучшие сделки с миссис Пеппер из Фиб-Энда, — а она редкий покупатель.

— Дай-ка мне снова взглянуть на твой тюль, — сказала миссис Глегг, загораясь жаждой заполучить дешевые мушки и веточки, как только увидела, что они грозят вот-вот навсегда исчезнуть.

— Ну, вам я отказать не могу, мэм, — сказал Боб, протягивая ей тюль. — Вы только поглядите, какой узор. Настоящий лейсхемский товар. Вот такие материи я и советую мастеру Тому посылать за границу. Для тех, у кого водятся деньжата, нет ничего лучше — стоит заняться лейсхемским товаром, и они начнут плодиться, как мухи. Кабы я был леди с деньгами… Да что там, я знаю одну леди — так она накупила такого товара на тридцать фунтов… У нее пробковая нога, но сметливая эта леди — ничего наобум делать не станет, она сперва как следует оглядится, а уж потом приступит к делу. Так вот эта леди дала тридцать фунтов одному парню, что служит у торговца мануфактурным товаром, а он купил на них лейсхемских тканей, и один мой знакомый помощник капитана — не Сол, а другой — отвез их за границу, и она получила свои восемь процентов после первого же плавания… и теперь она никакого удержу не знает — ни одного корабля не пропустит, чтобы не послать с ним груза. Денежки на нее так и сыплются. Ее зовут Бакс — она из другого города… Ну ладно. Будьте добры, мэм, дайте мне тюль и…

— Вот тебе пятнадцать шиллингов за то и за другое, — сказала миссис Глегг. — Но это чистый грабеж.

— Нет, мэм, вы не скажете так через пять лет, когда будете сидеть в церкви в платье из этого муслина. Я вам прямо даром отдаю, право же, даром. Эти шесть пенсов срезают мою прибыль почище бритвы. Ну что же, сэр, — продолжал Боб, взваливая тюк на спину, — коли вам будет угодно, я рад пойти похлопотать насчет дельца мастера Тома. Да я бы не отказался заполучить и для себя еще фунтов двадцать, чтобы прикупить на них товару. Уж я бы не стал глядеть в катехизис, чтоб найти ответ, на что их потратить.

— Подождите-ка, мистер Глегг, — сказала леди, видя, что ее муж уже берется за шляпу, — вы мне и рта раскрыть не даете. Теперь вы отправитесь и покончите с этим делом, а потом скажете, что уже поздно. Словно я не родная тетка своему племяннику, не глава семьи с материнской стороны! Словно не я откладывала для него гинеи, все новенькие, полного веса, чтобы он знал, кого ему надо почитать, когда я сойду в могилу.

— Ну и что из того, миссис Глегг, что вы хотите этим сказать? — запальчиво спросил мистер Глегг.

— А вот что: я желаю, чтобы ничего не делалось без моего ведома. Пожалуй, я и вложу двадцать фунтов, ежели выяснится, что это можно сделать без риска. И ежели я дам тебе эти деньги, Том, — продолжала миссис Глегг, с величественным видом обращаясь к племяннику, — я надеюсь, ты всегда будешь об этом помнить и будешь благодарен, что у тебя такая тетушка. Ты, понятно, станешь выплачивать мне проценты — я не одобряю, когда люди дают что-нибудь даром; в нашей семье на это никто никогда не рассчитывал.

— Благодарю вас, тетушка, — сказал Том с достоинством. — Я предпочитаю брать взаймы.

— Прекрасно — это истинно додсоновский дух, — произнесла миссис Глегг, поднимаясь, чтобы взять вязанье, ибо чувствовала, что после этих слов любые другие прозвучат банально.

Они обнаружили Сола — этого знаменитого «соленого парня», — окруженного клубами табачного дыма, в таверне «Якорь», и, поскольку мистер Глегг получил удовлетворительные ответы на все интересующие его вопросы, он счел возможным ссудить Тому «на зубок» пятьдесят фунтов, двадцать из которых были вкладом миссис Глегг, и это скромное начало может послужить объяснением тому удивительному факту, что Том, без ведома отца, быстро скопил такую сумму, которая обещала, вкупе со сбережениями, куда более медленно накапливающимися в жестяной коробке, вполне покрыть их долг. Открыв этот новый источник дохода, Том твердо решил использовать его как можно лучше и не терял случая добыть нужные ему сведения и расширить оборот. А отцу он не говорил ничего потому, что им владели противоречивые чувства, которые иногда сочетаются в нашей душе самым удивительным образом, давая право равно и порицать нас и хвалить: с одной стороны — ревнивое стремление сохранить свою тайну, что мы нередко наблюдаем среди близких людей, — эта семейная отчужденность омрачает самые святые узы нашей жизни; с другой — желание доставить отцу великую радость, сделав ему такой сюрприз. Он не понимал, что лучше было бы облегчить долгое ожидание, вселив в душу отца новую надежду, и не доводить его вновь до горячки внезапным, хотя и радостным волнением.

К тому времени, когда Мэгги первый раз встретилась с Филипом в Красном Овраге, у Тома было уже почти полтораста фунтов собственных денег, и в тот самый час, как они гуляли на закате солнца, он, под косыми лучами того же солнца, ехал верхом в Лейсхем, гордясь этой первой поездкой по поручению фирмы, и взвешивал в уме возможные шансы удвоить к концу будущего года свои доходы, снять позор банкротства с плеч отца и, надо полагать, — ведь ему скоро исполнится двадцать один год, — сделать шаг вперед на пути к успеху, получив лучшее место. Разве он того не заслужил? Конечно, заслужил — в этом у Тома не было ни малейших сомнений.

Я уже упоминал, что когда Мэгги отправилась в тот вечер домой из Красного Оврага, в душе ее началась борьба. Из ее разговора с Филипом вам должно быть ясно, в чем эта борьба заключалась. Перед ней неожиданно открылся проход среди скал, стеной ограждавших тесную юдоль самоуничижения, откуда она не видела ничего, кроме далекого бездонного неба, и земные радости, так и не утратившие своей манящей силы, вновь стали для нее достижимы. Ее ждут книги, беседы, дружба… она может узнать обо всем, что происходит в мире, из которого она удалилась в добровольное, но тяжкое изгнание; к тому же она проявит доброту к Филипу, бедняжке Филипу — сразу видно, что он отнюдь не счастлив; и, кто знает, — вдруг здесь-то и возникнет для нее возможность сделать свой ум более достойным высокого служения — ведь истинное благочестие, полное посвящение себя богу, верно, немыслимо без широких знаний; так ли уж обязательно отказываться от всего, что предлагает ей жизнь, и заточать себя в темницу? Ну, что дурного может быть в ее невинной дружбе с Филипом? Мотивы, по которым она должна чуждаться его, противоречат всякому здравому смыслу, противоречат самой христианской морали! Но суровый, монотонный голос предостерегал ее снова и снова: он говорил ей, что если она вступит на стезю обмана, жизнь ее потеряет свою простоту и ясность, что, отказавшись от самоотречения, она отдаст себя во власть соблазнов и ничем не ограниченных желаний. Только тогда, когда ей показалось, что у нее достанет сил последовать этому голосу, она позволила себе пойти вечером в Красный Овраг. Но, хоть она и твердо решила сказать Филипу нежное «прощай», — как она ждала этой вечерней прогулки по тихим, испещренным тенями полянкам, вдали от всего грубого и уродливого, как ждала любящего, восхищенного взгляда, которым Филип ее встретит, тепла дружеской привязанности, которым детские воспоминания согреют нынешнюю более зрелую беседу, как радовала ее мысль, что Филипу интересно каждое ее слово, а кому еще это было нужно? Ах, как трудно будет ей прервать их встречу, зная, что больше она не повторится! И тем не менее она сказала ему все, что намеревалась сказать, и вид у нее был печальный, но твердый.

— Филип, я приняла решение — мы не должны больше встречаться… разве что в наших воспоминаниях. Мы могли бы видеться только украдкой… Подождите, я знаю, что вы хотите сказать — что другие люди и их ни на чем не основанные чувства вынуждают нас к этому обману; но обман есть обман, чем бы он ни был вызван. Я уверена, что это будет нехорошо для меня, нехорошо для нас обоих. А кроме того, если бы наши тайные встречи были открыты, это вызвало бы страдания и величайший гнев; нам все равно пришлось бы расстаться, а это было бы еще труднее после того, как мы привыкли видеть друг друга.

Филип вспыхнул, и какое-то мгновение казалось, что он тут же с жаром начнет убеждать Мэгги отказаться от этих слов. Но он овладел собой и произнес с напускным спокойствием:

.— Ну, что ж, Мэгги, если нам суждено расстаться, давайте забудем об этом хотя бы на полчаса; давайте еще немного поговорим — в последний раз.

Он взял ее за руку, и Мэгги не видела оснований отнять ее; его спокойствие только подтвердило ее уверенность, что она причинила ему сильную боль, и она хотела показать, что сделала это не по своей охоте. Рука об руку они прошли несколько шагов в молчании.

— Давайте сядем здесь на полянке, — сказал Филип, — где мы стояли в прошлый раз. Видите, шиповник уже осыпался, вся земля розовая от его лепестков.

Они сели у корней склонившегося ясеня.

— Я начал ваш портрет, Мэгги, вы — среди пихт, — сказал Филип, — поэтому позвольте мне как следует на вас посмотреть, пока вы здесь, — ведь больше я вас не увижу. Поверните, пожалуйста, голову вот так.

Это было сказано умоляющим тоном; жестоко было бы со стороны Мэгги отказать ему. И, как божество, весьма довольное тем фимиамом, что ему возносят, она обратила свое округлое, озаренное юностью лицо, увенчанное блестящей черной короной, к бледному, тонкому лицу юноши, глядящему на нее снизу вверх.

— Значит, я буду позировать для своего второго портрета, — сказала она, улыбаясь. — Он будет больше, чем первый?

— О да, гораздо больше. Я буду его писать маслом. Я изображу вас в виде дриады — высокой, сильной, смуглой, статной; она только что вышла прямо из пихты, вечером, когда стволы бросают на траву косые тени.

— Вы, кажется, больше всего сейчас увлекаетесь живописью, — да, Филип?

— Пожалуй, да, — ответил Филип довольно печально, — но я увлекаюсь слишком многим — кидаю в землю самые разные семена, а плоды моих трудов довольно жалки. Мое проклятие в том, что я наделен способностью чувствовать прекрасное во всех его многообразных проявлениях, но обделен способностью творить. Я люблю живопись и музыку; я люблю литературу — древнюю, и средневековую, и современную; я перепархиваю с предмета на предмет, а взлететь не в силах.

— Но разве не счастье иметь такие разносторонние вкусы… наслаждаться таким множеством прекрасных вещей, когда они тебе доступны? — задумчиво проговорила Мэгги. — Мне всегда казалось, что человек, одаренный только в одной области, похож на почтового голубя — это своего рода умная глупость.

— Мои разносторонние вкусы могли бы сделать меня счастливым, если бы я был такой, как все остальные люди, — с горечью сказал Филип. — Я мог бы достигнуть влияния и славы даже и без исключительных способностей, так же, как все они; и, во всяком случае, я мог бы довольствоваться теми простыми радостями, которые позволяют людям обходиться без радостей высоких. Я мог бы тогда найти приятным общество Сент-Огга. Но ничто не в силах окупить жестоких мук — моей платы за жизнь, — кроме такого таланта, который поднял бы меня над мертвой гладью провинциального существования. Да, еще одно — страстное увлечение — могло бы заменить мне талант.

Мэгги не слышала его последних слов: она старалась побороть ту неудовлетворенность, которую так часто испытывала раньше и которая вновь зазвучала в ее душе от слов Филипа.

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — промолвила она, — хотя знаю гораздо меньше вас. Я раньше думала, что не смогу примириться с жизнью, если каждый завтрашний день будет походить на вчерашний, и мне всегда придется заниматься пустяками, и ничто великое не ждет меня впереди. Но, Филип, милый, я думаю, мы всего лишь дети под присмотром того, кто мудрее нас. Не правильнее ли всецело смириться с тем, что нам не все дано? Я нахожу в этом покой последние два-три года… я даже радость нашла в отказе от своей воли.

— О, Мэгги, — с жаром произнес Филип, — вы заключаете себя в стены узкого фанатизма и только обманываете сами себя, потому что этим путем избежать страданий можно, лишь притупив все лучшие способности, дарованные вам природой. Радость и мир — не в смирении: смирение — это добровольное приятие боли, которая не утихает и — вы это знаете — никогда не утихнет. Не смирение, а атрофия чувств и мыслей — вот к чему может привести ваше желание ничего не знать, закрыть все пути, которые позволили бы вам познакомиться с окружающей жизнью. Я не хочу смирения: боюсь, жизнь слишком коротка, чтобы выучить этот урок. И вы, Мэгги, вы тоже не достигли смирения, вы просто пытаетесь усыпить свой ум и сердце.

У Мэгги задрожали губы: она понимала, что в словах Филипа есть доля правды, и вместе с тем какое-то более глубокое чувство подсказывало ей, что сейчас для нее в них кроется ложь: она не может руководствоваться ими в своих поступках. Эта двойственная реакция была вызвана двойственными побуждениями юноши. Филип всей душой верил в то, что говорил, но говорил он все это с такой горячностью потому, что видел здесь довод против ее решения, решения, разбивавшего его мечты. Однако при взгляде на Мэгги, готовую расплакаться совсем по-детски, он устыдился своей жестокости и эгоизма. Взяв ее руку в свою, он нежно сказал:

— Не будем думать о таких вещах в эти короткие полчаса, Мэгги. Сейчас главное для нас — что мы вместе… Мы останемся друзьями, несмотря на разлуку… Мы никогда не забудем друг друга. Я буду радоваться жизни, пока живете вы; меня станет поддерживать мысль, что наступит такой день, когда я буду в силах… когда вы позволите мне помочь вам хоть чем-нибудь.

— Каким ласковым, каким хорошим братом могли бы вы мне быть, Филип, — сказала Мэгги, улыбаясь, хотя глаза ее все еще были затуманены слезами. — Я думаю, вы так бы обо мне заботились и так были бы рады, что я вас люблю, что это удовлетворило бы даже меня. Вы любили бы меня так сильно, что мирились бы со всеми моими недостатками и всё бы мне прощали. Как я всегда мечтала, чтобы Том так относился ко мне. Я никогда не могла довольствоваться малым. Вот почему для меня лучше совсем обходиться без мирских радостей… Мне не хватало музыки, которую я слышала, мне хотелось, чтобы играло больше инструментов… хотелось, чтобы голоса были сочнее и глубже. Вы теперь поете когда-нибудь, Филип? — спросила она внезапно, словно забыв, о чем шла речь.

— Да, — сказал он, — почти каждый день. Но голос у меня посредственный, как и все прочее.

— О, спойте мне что-нибудь… только одну песню. Ведь могу я послушать вас, прежде чем уйду… Какую-нибудь из тех песен, что вы пели в Лортоне по субботним вечерам, когда никого, кроме нас, не было в гостиной и я закрывала голову передником, чтобы мне ничто не мешало слушать.

— А, я знаю что, — сказал Филип; Мэгги закрыла лицо руками, а он пропел вполголоса: «В ее глазах любовь играет» и затем добавил: — Это?

— О нет, я не могу больше оставаться, — сказала Мэгги, вскакивая с места. — Она не даст мне потом покоя. Пойдемте, Филип. Мне пора домой.

Она двинулась вперед, и ему ничего не оставалось, как последовать за ней.

— Мэгги, — сказал он умоляюще, — откажитесь от этого бессмысленного духовного поста, на который вы сознательно себя обрекаете. Мне больно, когда я вижу, как вы притупляете ваши чувства, как налагаете оковы на ум и душу. Девочкой вы были полны жизни. Я думал, из вас выйдет блестящая женщина, с незаурядным умом и ярким воображением. И сейчас это нет-нет да и сверкнет в вашем взгляде, когда вы не надеваете на себя маску глухого спокойствия.

— Почему вы говорите с такой горечью, Филип? — спросила Мэгги.

— Потому что я предвижу — это не кончится добром: нельзя до бесконечности продолжать это самоистязание.

— Мне будут ниспосланы силы, — трепетным голосом проговорила Мэгги.

— Нет, Мэгги, никому не дано сил делать то, что противно природе. Искать спасения в бегстве от всех и вся — не что иное, как трусость. Так не закалить свой характер. В один прекрасный день вам придется окунуться в жизнь, и тогда каждый зов вашей натуры, на который вы сейчас отказываетесь откликнуться хоть чем-нибудь, станет терзать вас, как лютый голод.

Мэгги вздрогнула и остановилась, с тревогой глядя на Филипа.

— Как вы смеете, Филип, вселять сомнение в мою душу? Вы — искуситель.

— Нет, Мэгги, я не искуситель; но любовь делает нас чуткими, а чутье помогает предвидеть будущее. Послушайте— ну, послушайте меня… Разрешите мне давать вам книги, разрешите мне видеться с вами хоть изредка… быть вашим братом и наставником, как, помните, вы говорили в Лортоне. Во встречах со мной куда меньше вреда, чем в этом длительном самоубийстве.

Мэгги не в силах была вымолвить ни слова. Она покачала головой и продолжала идти молча, пока не кончились пихты. Здесь она протянула ему руку, давая понять, что пора расстаться.

— Значит, вы навсегда изгоняете меня, Мэгги? Разве я не могу здесь изредка гулять? Если я встречу вас случайно, в этом ведь не будет обмана.

Именно такие моменты, когда кажется, что вот-вот будет закрыт путь к отступлению, когда за нами готовы захлопнуться железные ворота судьбы, и служат испытанием для силы духа. Тогда, позабыв о часах трезвых раздумий и о твердых выводах, к которым мы пришли, хватаемся мы за любой софизм, зачеркивающий всю нашу борьбу и несущий поражение, которое нам сладостнее победы.

Мэгги почувствовала, как при этих словах Филипа — ведь они открывали ей лазейку — сердце встрепенулось у нее в груди, и по лицу ее пробежал еле заметный трепет облегчения. Филип видел это, и они молча расстались.

Филип вполне понимал, какое создалось положение, поэтому в душе его не могло не мелькнуть мимолетное беспокойство, что он слишком самонадеянно вмешался в дела, касающиеся совести одной Мэгги… может быть, даже из эгоистических побуждений. Но нет, убеждал он себя, его побуждения продиктованы не эгоизмом. Вряд ли Мэгги когда-нибудь ответит на то сильное чувство, которое он к ней питает; но во имя ее будущего, ради тех лет, когда исчезнут все эти мелочные семейные обстоятельства, мешающие ее свободе, надо, чтобы настоящее ее не было так безвозвратно принесено в жертву, чтобы у нее была какая-нибудь возможность расширить свой кругозор… возможность обмена мыслями с умом, стоящим выше пошлого уровня тех, с кем она осуждена сейчас влачить свое существование. Если мы достаточно далеко смотрим вперед на последствия наших поступков, мы всегда находим точку, где они сочетаются так, что дают возможность оправдать наши сегодняшние действия, и, встав на позиции провидения, которое ведет нас определенными путями, или философа, который прослеживает их, мы получаем возможность достигнуть полного удовлетворения собой, делая то, что сейчас больше всего нам по вкусу. Филип нашел оправдание своим казуистическим попыткам заставить Мэгги не слушать тот внутренний голос, что остерегал ее от обмана, который мог внести разлад в ее душу и причинить новые страдания тем, кто имеет на нее права, дарованные самой природой. Но он был во власти столь страстного чувства, что оно делало почти излишним поиски оправдания. В своей жажде видеть Мэгги, войти в ее жизнь он отчасти был движим первобытным импульсом — не упустить встретившуюся на пути радость, который возникает у человека, обреченного по своим духовным или физическим свойствам на постоянное страдание. Он не получил своей доли благ, отпущенных для всех людей, он не может соперничать даже с самыми ничтожными из них, он всегда будет достойным жалости исключением, ему не дано то, что так обычно для других. Даже Мэгги смотрит на него не так, как на всех. Мысль о том, что он может стать ее возлюбленным, судя по всему, никогда не приходила ей в голову.

Не осуждайте Филипа слишком сурово. Уроды и калеки нуждаются в исключительных добродетелях, ибо без них им, вероятно, весьма неприютно на свете, но теория, будто исключительные добродетели являются прямым следствием неблагоприятных условий, в которые нас поставила природа, — на манер того, как в суровом климате звери обрастают более густой шерстью, — пожалуй, несколько натянута. Подробно расписываются искушения, которым подвергается красота; но, мне кажется, их можно так же сравнивать с искушениями, порождаемыми уродством, как соблазн предаться излишествам на пиру, где разнообразнейшие яства пленяют глаз и обоняние, не говоря уже о вкусе, можно сравнить с соблазном, атакующим отчаяние голода. Разве Башня Голода не есть символ наивысшего испытания наших духовных сил?

Филип никогда не знал материнской любви, которая изливается на нас тем полнее, чем больше мы в ней нуждаемся, и льнет к нам с тем большей нежностью, чем меньше у нас шансов стать победителями на жизненной арене; благодарность же за ласку и заботу, которые проявлял к нему отец, была омрачена горьким чувством осуждения. Взращенный вдали от практической жизни и по самой натуре своей чуткий почти как женщина, Филип испытывал свойственные женщинам нетерпимость и отвращение к тем, для кого главное — жизненные блага, кто сознательно ищет плотских наслаждений; и эти единственные крепкие узы, наложенные на него природой — его привязанность к отцу — причиняли ему постоянную боль. Возможно, в человеческом существе, которое оказалось в исключительном положении, положении худшем, чем прочие люди, неизбежно будет что-то извращенное до тех пор, пока в нем не победит доброе начало, а к двадцати двум годам еще так мало можно в этом преуспеть. Доброе начало было очень сильно в Филипе, но ведь даже солнце выглядит тусклым сквозь утренний туман.