71
Она лежит с ним рядом. Запах его волос и безмятежное дыхание, она смотрит на голенькое тельце, оно шевелится, переворачивается. Она гладит его по щечке, целует.
Щечка Винсента. Всего три года на ветру, на морозе и солнце, до сих пор гладкая, мягкая.
Сперва Бритт-Мария прилегла на пустую кровать Феликса, сына, который кричал на занесенную руку отца и стучал в запертую дверь ванной, чтобы его услышали сквозь шум воды из крана, а потом прокрался мимо двери спальни и выбежал в темноту. Потом она перебралась на пустую кровать Лео, десятилетнего мальчишки, который внезапно стал взрослым и выбежал следом за братом в темноту.
Кровать Винсента дарит ей некоторый покой. Она не спит, не может, но сердце бьется чуть медленнее.
Она лежит, уткнувшись в его тонкие волосики, когда входная дверь открывается.
Это они.
А затем ее охватывает то чувство, какое она неизменно испытывает, когда возвращается что-то большее, чем она сама, что-то, что она рисковала утратить. Она летит. Поет. Смеется.
Она осторожно отводит лицо от Винсентова затылка, тихонько отодвигается, встает, закрывает дверь, потом проверяет соседнюю, ту, что ведет в спальню, где продолжается неумолчный храп.
Лео и Феликс, ее любимые сыновья. Она крепко обнимает их в узком коридоре, губы Феликса касаются ее уха, когда он жмется к ней и шепчет:
– Я знаю, ты хочешь сбежать.
Лео слышит его слова, как слышит и она, но он не шепчет:
– А я знаю, что нет. Правда, мама?
Она ласково обнимает обоих разом.
– Все будет хорошо.
– Но… Я же знаю, ты говорила бабушке. Я слышал. Когда, мама? Когда ты уйдешь?
Она смотрит на них, в глаза, так похожие на ее собственные.
– Я пока что здесь, Феликс. Верно? Иди-ка умойся. А я приготовлю завтрак. Вам скоро в школу.
Мальчики уже спускаются на лифте вниз, когда она открывает шкаф в коридоре. Бежевый кожаный чемодан стоит в глубине, там лежат ее чулки, трусики, платья, брюки, блузки, с прошлого раза, когда она решила уйти и не ушла, – частицы ее жизни, – потом она идет в комнату Винсента, собирает в чемодан его вещи. И тут слышит, что на кухне течет вода. Иван проснулся. И она замирает.
Стук стакана, поставленного в мойку. Он идет назад, в спальню. Дверь со скрипом закрывается.
Бритт-Мария ждет, прислушивается. Тишина.
С чемоданом в руке она тихонько идет в коридор, ставит чемодан рядом с обувной полкой, возвращается в комнату Винсента, берет на руки спящего мальчика и тихонько выходит.
Сует руку в карман куртки. Ключи от машины. Их нет…
На кухне, они там, на столе.
С Винсентом на руках она спешит за ключами, туфли чуть-чуть поскрипывают; ключи лежат возле пепельницы, она хватает их, оборачивается.
– Это что такое?
Иван. Стоит в дверях, в руках бежевый чемодан.
– Что это, черт побери? – шепчет он, переворачивая чемодан вверх дном, содержимое сыплется на пол. Белые трусики на самом верху кучи, на пороге кухни. Он нагибается, двумя пальцами берет их, поднимает вверх, будто они грязные, швыряет себе за спину, неотрывно глядя на вещи.
– Куда ты собралась с моим сыном?
Красная футболочка. На трехлетнего.
– Отнеси моего сына в его комнату и положи в постель, не разбудив. Сию минуту. Тебе понятно, что я сказал, Бритт-Мария?
Он стоит на пороге, говорит по-прежнему шепотом, огромная фигура закрывает весь проем. Она идет прямо к нему, он немного отодвигается, и она протискивается мимо, идет в комнату Винсента, к кровати. Укутывает сынишку одеялом, он неловко шевелится, когда она поправляет подушку.
Она идет обратно, в коридор, опускается на корточки.
Трусики и зеленое платье с желтыми полосками на рукавах – последнее, что она кладет в чемодан, и, крепко сжимая его в руках, направляется к входной двери.
– Куда собралась?
Иван спешит следом, становится на коврик между нею и дверью.
– Дорогая?
Он раскидывает руки, объятия пошире, чем у нее, они хватают тебя и убивают.
– Давай-ка вернемся на кухню, к столу, сядем. На стулья, которые мы покупали вместе.
И убивают.
– Поговорим. Немножко.
– Нам не о чем говорить.
– Не-ет, поговорить необходимо, Бритт-Мария. Нам с тобой.
– Ты не слышишь, Иван? Не понимаешь, что я говорю? Нам больше говорить не о чем.
Он поднимает руку, как вчера вечером, машет у нее перед глазами.
– У нас три сына. Верно? Три замечательных сына! И у меня хорошая работа. И у тебя тоже хорошая работа. И мы… Бритт-Мария, у нас есть вот это, мы живем… здесь.
Шершавая ладонь гладит ее по щеке.
– Это ты не понимаешь, что говорю я. Бритт-Мария! Любимая! Для меня, для нас важно, чтобы наши сыновья умели себя защитить.
Теперь он гладит ее по щеке тыльной стороной руки, не такой шершавой.
– Чего тебе недостает? Я не понимаю. Милая! Что я должен сделать? Что тебе хочется изменить? Почему ты хочешь… разрушить все это?
– Разрушаю не я, Иван.
Он медленно отводит ее длинные волосы за ухо.
– Возможно, вчера я… зашел слишком далеко. Но ты же понимаешь почему. Так? Знаешь, о чем шла речь. Я люблю наших сыновей. Люблю Лео. Люблю… нашего сына.
Голос меняется, он уже не шепчет, а шипит:
– Я чертовски разозлился! Папаша этого Хассе стоял у нашей двери… требования выставлял. Мы должны извиниться! Ты же прекрасно понимаешь, дорогая, почему меня это разозлило. Бритт-Мария?
Он проводит пальцем по ее губам.
– В следующий раз. Я не дам себе воли. Буду держать себя под контролем. Правда. Обещаю.
Она смотрит ему в глаза.
– Я… – Она крепче сжимает бежевый чемодан. – Я ухожу.
– Что значит – “ухожу”?
Она отпирает входную дверь.
– И что будет дальше? Если ты уйдешь? Что будет с моей семьей? С моими мальчиками?
– Слишком поздно.
– Милая, я…
– Я ухожу, Иван. Пойми, наконец.
Тут меняется все. Он хватает ее за плечо, отрывает ее ладонь от двери, хлещет словами:
– По-твоему, ты сможешь уйти? Да? И что, черт побери, возьмешь с собой? Да ничего! Ничего! Ничего ты не возьмешь!
Он прижимает ее к стене коридора, одной рукой держит ее, а другой шарит по карманам куртки. Вытаскивает ключи от машины, они взблескивают у нее перед глазами.
– Машину ты, черт побери, не возьмешь. Понятно тебе? Не возьмешь! Потому что ничего твоего здесь нет. Ничего!
Другой карман, кошелек, он высыпает оттуда все купюры и всю мелочь.
– Ничего! Это не твои деньги!
– Половина моя.
– Нет тут ничего твоего!
– Половина машины моя. И половина денег.
Иван отпускает ее, она слегка съеживается, а он подбегает к своей стене – увешанной инструментом и, как заметно любому, совершенно не похожей на ее сторону, с плетеными корзинками для варежек и двумя рисунками, подаренными Феликсом, – и срывает оттуда саблю, висящую на почетном месте. Выхватывает из ножен блестящий клинок.
– Половина?
Клинок блестит, как блестели ключи от машины, а он делает выпад – вперед, потом вверх, вниз и снова вверх.
– Половина, говоришь?
Плетеная корзинка на ее стене. Взмахом клинка он вспарывает корзинку, две пары перчаток и шапка падают на пол.
– Давай так и сделаем. Раз ты уходишь… мы все поделим пополам.
Он держит саблю перед собой, бежит по коридору, босой, мимо спальни, в комнату Винсента.
– Пополам.
Она еще не понимает, но чувствует: что-то не так. И бежит следом.
– Поделим. Все.
Он откидывает Винсентово одеяло, бросает на пол. Голенькое трехлетнее тело перекатывается на бок, Винсент слегка съеживается, чешет щеку и нос, зевает.
– Все.
Кривой клинок. Над трехлетним мальчуганом. Над ее Винсентом.
– Уходи, Бритт-Мария, – и я все тут порублю.
Она слышит его дыхание, тяжелое, неровное, полное страха и агрессии.
– Половина тебе. Половина мне.
– Что ты там шепчешь?
– Все располовиним, Бритт-Мария, как ты хочешь, как ты решила.
– Ты шепчешь, Иван. Почему? Потому что не хочешь его разбудить. Если б ты вправду хотел разрубить его, ты бы не шептал.
Он весь в поту, дрожит, острие сабли на обнаженной коже Винсента.
– Ты, Иван, босиком ринулся вниз по лестнице, увидев нож, ты боялся потерять одного из наших сыновей.
Она уже не смотрит на Винсента, который зевает и поворачивается на другой бок; она смотрит на того, кто еще меньше.
– Ты этого не сделаешь, Иван, ведь я знаю, ты любишь его.
Он еще сильнее дрожит и потеет, рука, сжимающая саблю, немного разжимается.
Она не глядит на него, когда выходит из комнаты, из квартиры, из дома, не слышит, как он медленно опускается на пол, роняет саблю на пол и рыдает, как рыдают люди, которые никогда не плачут.
