СЕНДСТОУН

Мы сидим с матерью в ее личной комнате в Сендстоуне, где она теперь живет. На ней темные очки, она накачана успокоительными и все время трогает свои волосы, а я постоянно смотрю на свои руки, не сомневаясь в том, что они дрожат. Она пытается улыбнуться, спрашивая меня, что я хочу получить на Рождество. Меня не удивляет то, как много усилий требуется, чтобы поднять голову и взглянуть на нее. На мне двупуговичный костюм с V-образными лацканами (шерсть с габардином) от Gian Marco Venturi, кожаные ботинки на шнурках от Армани, галстук от Polo, носки я не уверен от кого. Сейчас примерно середина апреля.

— Ничего, — проникновенно улыбаясь, отвечаю я.

Пауза. Я нарушаю молчание вопросом:

— А ты что хочешь?

Она долго молчит, а я снова смотрю на свои руки, под ногтем большого пальца засохшая кровь, — вероятно, девушки по имени Суки, под ногтем большого пальца. Мать устало облизывает губы и говорит:

— Я не знаю. Я просто хочу, чтобы было хорошее Рождество.

Я молчу. Последний час я рассматривал свои волосы в зеркале, которое висит в комнате матери (по моему настоянию).

— У тебя несчастный вид, — внезапно произносит она.

— Это не так, — отвечаю я, коротко вздохнув.

— У тебя несчастный вид, — повторяет она, на этот раз тише. Она вновь касается ослепительно белых волос.

— Ну, у тебя тоже, — медленно говорю я, надеясь, что она больше ничего не скажет.

Она ничего не говорит. Я сижу в кресле у окна, сквозь решетки темнеет лужайка, перед солнцем проходят облака, скоро лужайка снова зазеленеет. Мать сидит на своей кровати в ночной рубашке из Bergdorf's и шлепанцах от Norma Kamali, которые я ей подарил на прошлое Рождество.

— Как прошел вечер? — спрашивает она.

— Нормально, — отвечаю я и задумываюсь.

— Сколько человек было?

— Сорок. Или пятьсот, — пожимаю я плечами. — Не знаю.

Она вновь облизывает губы, снова касается своих волос.

— Когда ты ушел?

— Не помню, — отвечаю я после долгого времени.

— В час? В два? — спрашивает она.

— Кажется, в час, — говорю я, едва не перебивая ее.

— А-а. — Она снова замолкает, поправляет темные очки, черные Ray-Ban, которые я купил ей в Bloomingdale's за двести долларов.

— Там было так себе, — бессмысленно глядя на нее, говорю я.

— Почему? — с любопытством интересуется она.

— Просто было так себе, — говорю я, вновь глядя на свою руку, на пятнышки крови под ногтем большого пальца, на фотографию отца в молодости, стоящую на ночном столике матери, рядом с детской фотографией нас с Шоном, мы оба в смокингах, и никто не улыбается. Отец на фотографии в шестипуговичном двубортном черном спортивном пиджаке, белой с широким воротничком хлопчатобумажной рубашке, в галстуке, туфлях, а в кармане — платочек; все от Brooks Brothers. Он стоит в поместье его отца в Коннектикуте рядом с одним из деревьев, выстриженном под животное, и что-то неладное у него с глазами. Это было давным-давно.