ЕЩЕ ОДИН НОВЫЙ РЕСТОРАН
Я могу быть довольно веселым и общительным в течение ограниченного периода времени, так что я принимаю предложение Эвелин поужинать в первую неделю ноября в новом супермодном китайском ресторане Luke, в котором предлагают и креольскую кухню, что весьма странно. У нас хороший столик (я зарезервировал его под именем Винтергрин — простейший из триумфов), и я спокоен и уверен в себе, несмотря на то, что Эвелин сидит напротив и что-то лепечет про очень большое яйцо Фаберже, которое крутилось в фойе Pierre само по себе, или как-то так. На корпоративную вечеринку по случаю Хеллоуина, которая состоялась на прошлой неделе в ресторане Royalton, я нарядился серийным убийцей, и для ясности на спине была надпись «СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА» (что было значительно мягче, чем надпись «УБИЙЦА ДРЕЛЬЮ», которую я сделал на доске для резки хлеба ранее в тот же день), а под этими словами я намазал кровью: «Да, я такой». Костюм был тоже заляпан кровью, частью искуственной, частью настоящей. В кулаке я сжимал прядь волос Виктории Белл, а рядом с бутоньеркой (маленькая белая роза) была приколота косточка от пальца, с которого я выварил мясо. Хотя мой костюм был потрясающе продуманным, первое место все равно занял Крейг Макдермотт. Он переоделся Айвеном Буески, что, по-моему, было некрасиво, так как многие полагали, что в прошлом году я переодевался Майклом Милкеном. Утреннее Шоу Патти Винтерс было посвящено устройствам для домашних абортов.
Первые пять минут после того, как мы сели за столик, проходят прекрасно. Как только приносят заказанный мною напиток, я инстинктивно тянусь к нему, но оказывается, что я съеживаюсь каждый раз, когда Эвелин открывает рот. Я замечаю, что сегодня здесь ужинает Сол Стейнберг, но не желаю сообщить об этом Эвелин.
— Тост? — предлагаю я.
— Да? За что? — без интереса бормочет она, вытягивая шею и обводя взглядом слабо освещенный белый зал.
— За свободу? — устало спрашиваю я.
Но она не слушает, потому что какой-то английский парень в трехпуговичном костюме в «гусиную лапку», клетчатом шерстяном жилете, хлопчатобумажной оксфордской сорочке с широким воротником, замшевых ботинках и шелковом галстуке, все от Garrick Anderson (однажды после нашей ссоры в «Au Bar» Эвелин назвала его «восхитительным», а я — «карликом») подходит к нашему столику, открыто флиртуя с ней, и меня тошнит от мысли, что она думает, будто я ревную к этому парню, но последним смеюсь все-таки я, когда он спрашивает ее, по-прежнему ли она работает «в той художественной галерее на Первой авеню» и Эвелин, явно раздосадованная, с вытянутым лицом отвечает «нет», поправляет его, и после нескольких неловких слов он идет дальше. Шмыгая носом, она открывает меню и немедленно, не глядя на меня, начинает говорить о чем-то другом.
— А что это за странные футболки я видела? — спрашивает она. — По всему городу. Ты их видел? «Шелковистость — это смерть». Что, какие-то проблемы с кондиционерами для волос? Я что-то пропустила? О чем бишь мы говорили?
— Ты все перепутала. "Наука — это смерть", — вздыхаю я, закрывая глаза. — Господи, Эвелин, только ты могла спутать это с продуктом для волос.
Я не соображаю, что говорю, но я киваю, машу какому-то пожилому мужчине, который стоит у бара, лицо его скрыто тенью, на самом деле я с ним едва знаком, но он поднимает в мою сторону стакан с шампанским и улыбается мне в ответ, и я чувствую большое облегчение.
— Кто это? — слышу я голос Эвелин.
— Один мой друг, — отвечаю я.
— Я не узнаю его, — говорит она. — P&P?
— Забудь, — вздыхаю я.
— Кто это, Патрик? — спрашивает она, — скорее ее заинтересовала моя неразговорчивость, чем подлинное имя этого человека.
— Зачем тебе? — спрашиваю я в ответ.
— Кто это? — настаивает она. — Скажи мне.
— Мой друг, — произношу я, стиснув зубы.
— Кто это, Патрик? — напирает она, потом, прищурившись, заявляет: — Он не был на моей рождественской вечеринке.
— Нет, не был, — говорю я, барабаня пальцами по скатерти.
— Это не… Майкл Джи Фокс? — все еще прищурясь, спрашивает она. — Актер?
— Едва ли, — говорю я, смертельно устав. — Господи боже мой, его зовут Джордж Левантер. Нет, он не снимался в главной роли в «Секрете Моего Успеха».
— О, как интересно, — Эвелин снова погружается в меню. — Так о чем мы говорили?
Пытаясь вспомнить, я спрашиваю:
— О кондиционерах. О каком-то типе кондиционеров? — Я вздыхаю. — Ты разговаривала с карликом.
— Иан не карлик, Патрик, — говорит она.
— Он необычно невысок, — возражаю я. — Ты уверена, что он не был на твоей рождественской вечеринке… — а потом, понизив голос, — и не подавал закуски?
— Ты не смеешь называть Иана карликом, — говорит она, разглаживая салфетку у себя на коленях. — Я этого не потерплю, — шепчет она, не глядя на меня.
Я не могу удержаться, чтобы не хмыкнуть.
— Это не смешно, Патрик, — заявляет она.
— Это твоя манера разговаривать, — замечаю я.
— Ты что, ждешь, что я буду польщена? — горько спрашивает она.
— Послушай, дорогая, я пытаюсь сделать так, чтобы наша встреча удалась насколько возможно, так что знаешь, не порть ее.
— Прекрати, — произносит она, не обращая внимания на мои слова. — О, посмотри, это Роберт Фарелл.
Помахав ему, она тайком указывает на него мне, — определенно, это Боб Фарелл, всеобщий любимец. Он сидит в северной части зала у окна, и это меня бесит, хоть я и не подаю виду.
— Он очень милый, — с восторгом сообщает она только потому, что замечает, как я разглядываю симпатичную двадцатилетнюю блондинку, сидящую рядом с ним и, чтобы убедиться, что я слышал ее, она щебечет: — Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Он красив, — признаю я. — Вид дурацкий, но красив.
— Не будь злюкой. Он очень красив, — констатирует она, а потом предлагает. — Почему бы тебе не укладывать волосы так же?
До этого замечания я отвечал автоматически, едва удостаивая Эвелин вниманием, но сейчас я в панике и спрашиваю
— А что не так с моими волосами? — За доли секунд мой гнев многократно усиливается: — Что, блядь, не так с моими волосами?
Я легонько дотрагиваюсь до них.
— Ничего, — говорит она, заметив, насколько я огорчен. — Я просто так предложила. — И, наконец, заметив, как я покраснел. — Твои волосы на самом деле… на самом деле выглядят отлично. — Она пытается улыбнуться, но вместо этого ее лицо принимает озабоченное выражение.
Полстакана J&B одним глотком, и я успокаиваюсь настолько, что, глядя на Фарелла, выдаю:
— Вообще-то брюшко у него кошмарное.
Эвелин тоже изучает Фаррела:
— У него нет никакого брюшка.
— Ну как это нет, — говорю я. — Посмотри.
— Он просто так сидит, — сердито отвечает Эвелин. — А ты…
— Это брюшко, Эвелин, — подчеркиваю я.
— Ты ненормальный, — машет она на меня рукой. — Псих.
— Эвелин, человеку тридцати нет.
— Ну и что? Не все же такие культуристы, как ты, — раздраженно, вновь глядя в меню, заявляет она.
— Я не культурист, — вздыхаю я.
— Ну пойди и двинь ему по носу, раз ты такой здоровый, — говорит она, отмахиваясь от меня. — Мне все равно.
— Не искушай меня, — предостерегаю я, а потом, вновь глядя на Фаррела, бормочу: — Что за ублюдок.
— О господи, Патрик. Ты не должен быть таким раздражительным, — злобно произносит Эвелин, по-прежнему глядя в меню. — Твоя злость ни на чем не основана. Что-то с тобой не так.
— Взгляни на его костюм, — замечаю я, не в состоянии остановиться. — Посмотри, как он одет.
— Подумаешь, — она переворачивает страницу, обнаруживает, что на следующей ничего нет и возвращается к странице, которую только что изучала.
— Ему не приходило в голову, что этот костюм омерзителен? — спрашиваю я.
— Патрик, ты всегда был похож на психа, — твердит она, качая головой. Теперь она изучает винную карту.
— Черт возьми, Эвелин. Что значит — был похож? — говорю я. — Я, блядь, и сейчас существую.
— Тебе обязательно нужно спорить? — спрашивает она.
— Не знаю, — пожимаю я плечами.
— Ладно, я собиралась тебе рассказать, что случилось с Меланией и Тейлором и… — заметив кое-что, она продолжает, не делая паузы, — …прекрати разглядывать мою грудь, Патрик. Смотри на меня, а не на мою грудь. Так или иначе, Тейлор Грасгрин и Мелания были в… Ну ты знаешь Меланию, она училась в Бриаре. Еще у нее отец — владелец всех этих банков в Далласе, помнишь? А Тейлор учился в Корнельском университете. Они должны были встретиться в «Cornell Club», а потом у них был заказан на семь столик в «Mondrian», и Тейлор был одет… — Она останавливается, начинает сначала. — Нет. В «Le Cygne». Они должны были пойти в «Le Cygne» и Тейлор был… — Она снова останавливается. — О, господи, нет, в «Mondrian». Столик в «Mondrian» был заказан на семь, и он был в костюме от Piero Dimitri. Мелания прошлась по магазинам. Кажется, она была в Bergdorf's, хотя я не уверена, ну да ладно… хотя да, точно в Bergdorf's, потому что на следующий день она пришла в этом шарфике, ну да ладно, а перед этим она дня два не ходила на свой класс аэробики и на них напали в…
— Официант, — говорю я кому-то, кто идет мимо. — Еще J&B?
Я показываю на стакан, сожалея о том, что фраза прозвучала скорее как вопрос, чем как требование.
— Ты не хочешь узнать, что произошло? — с неудовольствием спрашивает Эвелин.
— Я затаил дыхание, — безо всякого интереса вздыхаю я. — Не могу дождаться.
— Так вот, случилась совершенно невероятная вещь, — говорит она.
Я думаю: «Впитываю каждое твое слово». Я замечаю, что в ней полностью отсутствует чувственность, и это впервые задевает меня. Раньше именно это мне в ней и нравилось. Теперь это огорчает меня, кажется зловещим, наполняет несказанным ужасом. На последней встрече — это было вчера — психоаналитик, к которому я ходил последние два месяца, спросил: «Каким методом контрацепции пользуетесь вы с Эвелин?» — а я вздохнул, перед тем как ответить, мой взгляд остановился на небоскребе за окном, потом на картине над стеклянным журнальным столиком Turchin, гигантской наглядной оптической репродукции графического эквалайзера другого художника, не Оника. «Ее работой». Потом он спросил о сексуальном акте, который она предпочитает, и я совершенно серьезно ответил: «Лишение права выкупа закладной». Смутно сознавая, что если бы в ресторане не было людей, то я взял бы лежащие на столе нефритовые палочки, сунул бы их глубоко в глаза Эвелин, а потом переломил бы пополам, я киваю, делая вид, что слушаю, но я уже отошел и палочек не трогаю. Вместо этого я заказываю бутылку Chassagne Montrachet.
— Ну разве это не забавно? — спрашивает Эвелин.
Мой рот искривлен презрением и, хихикая вместе с ней, я признаю: «Безумно». Я произношу это неожиданно безучастно. Мой взгляд скользит по ряду женщин в баре. Есть ли среди них те, которых я хотел бы выебать? Наверно. Симпатичную длинноногую девку, сидящую с краю? Возможно. Эвелин разрывается между салатом из изюма и окры, и салатом из запеченой свеклы, лесных орехов, молодой зелени и эндивия, а я внезапно чувствую, словно мена напичкали клонопином, средством от колик, но оно не действует.
— Господи, двадцать долларов за ебаный яичный рулет? — бормочу я, изучая меню.
— Он с кремовым соусом, немного обжаренный, — говорит она.
— Это, блядь, яичный рулет, — протестую я.
На что Эвелин отвечает:
— Ты такой изысканный, Патрик.
— Нет, — пожимаю плечами я. — Просто разумный.
— Мне ужасно хочется белуги, — произносит она. — А, милый?
— Нет, — говорю я.
— Но почему, — надув губки, спрашивает она.
— Потому что я не хочу ничего консервированного или иранского, — вздыхаю я.
Она высокомерно шмыгает носом и снова смотрит в меню.
— Му фу джамбалайя у них действительно первоклассная.
Тают минуты. Мы делаем заказ. Приносят еду. Как обычно, тарелки из массивного белого фарфора; посередине лежат два кусочка сашими из поджаренной лакедры с имбирем, окруженные маленькими кучками васаби, вокруг выложено немного сушеных водорослей, в верхней части тарелки лежит одна маленькая креветка, и еще одна лежит внизу, свернувшись. Я прихожу в замешательство, поскольку мне казалось, что это преимущественно китайский ресторан. Долгое время я смотрю на тарелку, а когда я прошу принести воды, то наш официант появляется с перечницей в руках и навязчиво крутится возле нашего стола, каждые пять минут спрашивая, не желаем ли мы «может быть, немного перца?» или «еще поперчить?», а когда кретин уходит к другому столику, сидящие за которым люди, как мне видно краем глаза, прикрывают свои тарелки руками, я делаю жест метрдотелю и, когда он подходит, прошу его:
— Не будете ли вы так любезны передать тому официанту с перечницей, чтобы он прекратил висеть над нашим столом. Мы не хотим перца. Мы не заказывали ничего такого, что нуждается в перце. Никакого перца. Попросите его уйти.
— Разумеется. Мои извинения, — метрдотель униженно кланяется.
Смущенная Эвелин спрашивает:
— К чему такая вежливость?
Я откладываю вилку и закрываю глаза:
— Почему ты постоянно выводишь меня из себя?
Она делает глубокий вдох.
— Давай просто поговорим. Без вопросов. Хорошо?
— О чем? — огрызаюсь я.
— Слушай, — произносит она, — Собрание Молодых Республиканцев в Пла… — Она останавливается, словно вспомнив что-то, — …в Трамп Плаза в следующий вторник.
Я хочу сказать ей, что не смогу, надеясь и моля бога, чтобы у нее были другие планы, хотя сам, бог ты мой, пьяный и уторчанный пригласил ее в «Mortimer's» или «Au Bar».
— Мы идем?
Помедлив, я угрюмо отвечаю:
— Наверное.
На десерт я придумал кое-что особенное. Сегодня во время завтрака с Крейгом Макдермоттом, Алексом Бакстером и Чарльзом Кеннеди в «21» я украл в мужской уборной, когда служитель не видел, дезинфицирующий шарик из писсуара. Дома я облил его дешевым шоколадным сиропом, заморозил, а потом положил в пустую коробочку Godiva, перевязал шелковой ленточкой, и теперь, извинившись, я иду в кухню, по пути забираю сверток в гардеробе, и прошу нашего официанта подать это на стол «в коробочке» и передать сидящей даме, что мистер Бэйтмен звонил ранее, чтобы заказать это специально для нее. Я даже говорю ему, чтобы он положил туда какой-нибудь цветок, и даю ему пятьдесят долларов. Когда наши тарелки убраны, официант приносит это, и я поражаюсь тому, как он все обставил; он даже накрыл коробочку крышкой в виде серебряного купола и Эвелин ахает от восторга, когда он со словами "Voi-ra! " приподнимает крышку; она тянется за ложечкой, которую он положил рядом с ее стаканом для воды (я проследил, чтобы он был пуст) и, повернувшись ко мне, говорит: «Патрик, как это мило», — а я, улыбаясь, киваю официанту, и жестом показываю ему уходить, когда он пытается положить ложечку рядом со мной.
— Ты что, не будешь? — озабоченно спрашивает Эвелин. Она с волнением и готовностью зависла над облитым шоколадом писсуарным шариком. — Я обожаю Godiva.
— Я не голоден, — говорю я. — Обед был… сытным.
Она наклоняется, нюхает коричневый овал и, уловив слабый запах чего-то (вероятно, дезинфицирующего средства) спрашивает меня теперь уже с тревогой:
— Ты… точно не будешь?
— Нет, дорогая, — говорю я. — Я хочу, чтобы ты ее съела. Тут не так много.
Она кладет в рот первый кусочек, послушно жует, на ее лице сразу же появялется отвращение, потом глотает. Содрогнувшись, она морщится, но пытается улыбнуться, откусывая второй раз.
— Ну как? — спрашиваю я. — Ешь. Она ведь не отравлена.
Ее лицо, искаженное омерзением, бледнеет еще сильнее, как будто она подавилась.
— Ну что? — ухмыляясь, спрашиваю я. — Вкусно?
— Она слишком… — На ее лице застыла гримаса, содрогнувшись, она закашливается. — Она слишком мятная…
Она пытается признательно улыбнуться, но это невозможно. Схватив мой стакан с водой, она залпом выпивает его, отчаянно пытаясь освободиться от вкуса во рту. Заметив мой встревоженный вид, снова пытается улыбнуться, на этот раз с извиняющимся видом.
— Она просто… — она вновь содрогается, — …такая мятная.
Эвелин кажется мне большим черным муравьем — большим черным муравьем, который одет в подлинного Christian Lacroix и ест писсуарный шарик, и я едва не начинаю смеяться, но в то же время мне не хочется, чтобы у нее не закрались сомнения. Я не хочу, чтобы она допустила мысль о том, чтобы не доедать мочевую конфету. Но она не может больше есть и, откусив лишь два кусочка, делает вид, что насытилась, отодвигает испоганенную тарелку, и в этот момент я начинаю испытывать странные чувства. Хотя я сначала удивлялся тому, как она может это есть, но теперь это огорчает и внезапно наводит на мысль, что, несмотря на все удовольствие от зрелища Эвелин, поедающей нечто, на что мочился я и бесчисленное количество других людей, в конце концов, это получилось за мой счет, — это антиоргазм, пустое оправдание за проведенные вместе с ней три часа. Мои челюсти непроизвольно начинают сжиматься, расслабляются, сжимаются, расслабляются. Эвелин хриплым голосом спрашивает официанта, не мог бы он принести ей таблеток для горла из корейского магазина за углом.
Потом все развивается предельно просто. Ужин достигает своей критической отметки, когда Эвелин заявляет:
— Я хочу твердых обязательств.
Вечер уже и так вполне испорчен, так что это замечание не может его ухудшить и не застает меня врасплох, но неразумность ситуации давит на меня, и я пихаю свой стакан с водой к Эвелин, и прошу официанта унести полусъеденный писсуарный шарик. Вместе с остатками десерта улетучивается и моя способность терпеть этот ужин. Впервые я замечаю, что последние два года она смотрит на меня не с обожанием, а с чем-то, похожим на жадность. Кто-то, наконец, приносит ей стакан для воды и бутылку Evian, — я не помню, чтобы она ее заказывала.
— Мне кажется, Эвелин, что… — начинаю я снова и снова, — …что мы утратили связь.
— Почему? В чем дело?
Она машет паре — это Лоуренс Монтгомери и Джина Вебстер — и через всю залу Джина (если это она) поднимает руку в браслете. Эвелин одобрительно кивает.
— По большому счету, моя… потребность вести себя… убийственным образом не может быть, м-м-м… исправлена, — продолжаю я, тщательно взвешивая каждое слово. — Но у меня… нет других способов выплеснуть блокированные потребности.
Я удивлен тому, сколько эмоций вызывает во мне это признание. Оно изнуряет меня; я ощущаю легкость в голове. Как обычно, Эвелин не понимает, о чем я говорю, и я думаю, сколько времени мне потребуется, чтобы окончательно избавиться от нее.
— Нам надо поговорить, — тихо произношу я.
Она отставляет пустой стакан и смотрит на меня.
— Патрик, — начинает она. — Если ты опять хочешь завести речь о том, что мне нужно сделать операцию по увеличению груди, то я ухожу, — предупреждает она.
Поразмыслив над этим, я говорю:
— Все кончено, Эвелин. Все кончено.
— Трогательно, трогательно, — произносит она, жестом показывая официанту принести еще воды.
— Я серьезно, — тихо говорю я. — Между нами все кончено. Это не шутка.
Она вновь смотрит на меня и мне кажется, что кто-то, может быть, действительно понимает, что я пытаюсь сказать, но тут она вставляет:
— Давай оставим эту тему, хорошо? Мне жаль, что я сказала что-то не то. Мы будем кофе?
Она снова машет официанту.
— Я буду эспрессо без кофеина, — говорит Эвелин. — Патрик?
— Портвейн, — вздыхаю я. — Любой портвейн.
— Желаете взглянуть на… — начинает официант.
— Просто самый дорогой портвейн, — обрываю я его, — и, да, бутылку пива.
— Да уж, — бормочет Эвелин после того, как официант уходит.
— Ты все еще ходишь к своему знахарю? — спрашиваю я.
— Патрик, — предостерегающе замечает она. — К кому?
— Извини, — вздыхаю я. — К своему психоаналитику.
— Нет, — она открывает сумочку, что-то ищет.
— Почему? — озабоченно спрашиваю я.
— Я тебе говорила, почему, — закрывая тему, говорит она.
— Но я не помню, -поддразниваю я ее.
— В прошлый раз он спросил, могу ли я провести его и еще троих человек вечером в «Nell's». — Она рассматривает свои губы в зеркальце. — Но почему ты спрашиваешь?
— Мне кажется, тебе надо ходить к кому-нибудь, — нерешительно, но искренне говорю я. — Мне кажется, ты эмоционально нестабильна.
— У тебя в квартире висит плакат с Оливером Нортом и ты называешь меня нестабильной? — спрашивает она, роясь в сумочке.
— Да, ты нестабильна, Эвелин, — говорю я.
— Это преувеличение. Ты преувеличиваешь, — упорствует она, перетряхивая сумочку и не глядя на меня.
Я вздыхаю, потом заговариваю серьезным тоном:
— Мне не хотелось бы развивать тему, но…
— Как нехарактерно для тебя, Патрик, — вставляет она.
— Эвелин, это нужно прекратить, — вздыхаю я, обращаясь к своей салфетке. — Мне двадцать семь и я не желаю быть отягощенным обязательствами.
— Что, милый? — спрашивает она.
— Не называй меня так, — огрызаюсь я.
— Как? Милым? — спрашивает она.
— Да, — снова огрызаюсь я.
— А как ты хочешь, чтобы я называла? — с негодованием спрашивает она. — Господин исполнительный директор? — Она выдавливает смешок.
— О господи.
— Нет, правда, Патрик. Как ты хочешь, чтобы я тебя называла?
Король, думаю я. Король, Эвелин. Я хочу, чтобы ты называла меня королем. Но не говорю этого.
— Эвелин, я хочу, чтобы ты никак меня не называла. Я думаю, нам не стоит больше видеться.
— Но твои друзья — мои друзья. А мои друзья — твои. Мне кажется, так не получится, — говорит она, уставившись в какую-то точку над моим ртом. — У тебя на верхней губе крошка. Стряхни салфеткой.
В раздражении я смахиваю крошку.
— Слушай, я знаю, что твои друзья — мои друзья и наоборот. Я думал об этом.
Помедлив, сделав глубокий вдох, я заканчиваю:
— Забери их себе.
Наконец она в замешательстве смотрит на меня и мямлит:
— Ты что, серьезно, что ли?
— Да, — говорю я. — Серьезно.
— Но… как же мы? Наше прошлое? — тупо спрашивает она.
— Прошлое — не реальность. Это всего лишь сон, — говорю я. — Не говори о прошлом.
Она подозрительно прищуривает глаза.
— Ты что-то имеешь против меня, Патрик?
Сразу же злоба на ее лице сменяется ожиданием, возможно, надеждой.
— Эвелин, — вздыхаю я. — Прости. Просто… я к тебе равнодушен.
Сразу же она с вызовом спрашивает:
— А к кому ты не равнодушен? К кому, Патрик? Кто тебе нужен? — После злобной паузы она продолжает: — Шер?
— Шер? — в замешательстве переспрашиваю я. — Шер? О чем ты? А, ладно. Я хочу, чтобы это закончилось. Мне нужен регулярный секс. Мне надо развеяться.
За несколько секунд она впадает в бешенство, с трудом сдерживая истерику, охватывающую ее тело. Я не так сильно наслаждаюсь этим, как предполагал.
— Но как же наше прошлое? — тщетно спрашивает она.
— Не говори о нем, — отвечаю я, наклоняясь вперед.
— Но почему?
— Потому что его у нас не было, — говорю я, пытаясь не повышать голос.
Она берет себя в руки и, игнорируя меня, вновь открывает сумочку и бормочет:
— Это патология. Ты ведешь себя патологично.
— А это что значит? — обиженно спрашиваю я.
— Какая мерзость. Это патология. — Она отыскивает коробочку для пилюль от Laura Ashley и со щелчком открывает ее.
— Патология чего? — интересуюсь я, пытаясь улыбнуться.
— Хватит об этом, — она вынимает неизвестную мне таблетку и запивает ее моей водой.
— У меня патология? Ты говоришь мне, что у меня патология? — спрашиваю я.
— Мы по-разному смотрим на мир, Патрик, — шмыгает она носом.
— И слава богу, — злобно говорю я.
— Ты бесчеловечный, — произносит она, пытаясь, как мне кажется, не расплакаться.
— Я… — запинаюсь я, пытаясь защищаться, — в контакте… с человечеством.
— Нет, нет, нет, — качает она головой.
— Я знаю, мое поведение… иногда выглядит сумасбродным, — мямлю я.
Неожиданно она в отчаянии берет меня за руку и притягивает ее к себе:
— Ну что ты хочешь, чтобы я сделала? Чего ты хочешь?
— О Эвелин, — издаю я стон, убирая свою руку, потрясенный тем, что наконец-то задел ее.
Она плачет.
— Что мне сделать, Патрик? Скажи мне. Пожалуйста.
— Тебе надо… О господи, Эвелин. Я не знаю. Ничего ты не можешь сделать.
— Пожалуйста, ну что? — тихо всхлипывает она.
— Не так часто улыбаться? Лучше разбираться в машинах? Реже повторять мое имя? Это ты хочешь услышать? — спрашиваю я. — Это ничего не изменит. Ты даже пива не пьешь, — бормочу я.
— Но ведь и ты не пьешь.
— Это неважно. Кроме того, я только что заказал бутылку. Вот.
— Ох, Патрик…
— Если ты вправду хочешь что-нибудь для меня сделать, то перестань устраивать мне сцену, — говорю я, в смущении глядя на зал.
Как только официант ставит на стол эспрессо без кофеина, портвейн, и пиво, она просит его:
— Я буду… что? — она со слезами, в замешательстве и испуге смотрит на меня. — Корону? Ты это пьешь, Патрик, да? Корону?
— О господи. Прекрати Пожалуйста, извините ее, — говорю я официанту, а потом, как только он отходит, — да, Корону. Но мы в ебаном китайском ресторане, так что…
— О боже, Патрик, — всхлипывает она, сморкаясь в носовой платок, который я швырнул ей. — Ты — дрянь. Ты… не человек.
— Нет, я… — я вновь запинаюсь.
— Ты… не… — она останавливается, вытирает лицо, не в состоянии закончить фразу.
— Я не что? — с интересом, в ожидании, спрашиваю я.
— Ты душевно… — шмыгает она носом, опуская глаза, плечи ее никнут, — нездоров. Ты… — задыхается она, — непредсказуем.
— Я предсказуем, — с негодованием, в свою защиту, произношу я. — Я вполне предсказуем.
— Ты чудовище, — всхлипывает она.
— Нет, — отвечаю я, глядя на нее смущенно. — Это ты чудовище.
— О господи, — стонет она, так что люди, сидящие за соседним столиком смотрят на нас. — Просто не верится.
— Ну все, я ухожу, — успокаивающе говорю я. — Я оценил обстановку и ухожу.
— Не надо, — говорит она, хватая меня за руку. — Не уходи.
— Я ухожу, Эвелин.
— Куда ты? — внезапно она выглядит вполне собранной. Она позаботилась о том, чтобы слезы, которых на самом деле было совсем немного, не испортили ее макияж. — Скажи, Патрик, куда ты идешь?
Я кладу сигару на стол. Она настолько расстроена, что оставляет это без комментариев.
— Я просто ухожу, — отвечаю я.
— Но куда? — спрашивает она, и в ее глазах вновь появляются слезы. — Куда ты уходишь?
Похоже, в ресторане все посетители, которые слышат наш разговор, стараются смотреть в другую сторону.
— Куда ты? — опять спрашивает она.
Я не отвечаю, запутавшись в собственном лабиринте. Я думаю о другом: о гарантиях, о предложениях биржи, о первичном размещении акций, о финансировании, о рефинансировании, об облигациях, о конвертации, о доверенностях, о годовых отчетах, о квартальных отчетах, о нулевой прибыли, о валовом национальном продукте, о дорогих безделушках, о миллиардерах, о Кенкичи Накаджиме, о бесконечности, о Бесконечности, о том, как быстро ездят дорогие машины, о благотворительных аукционах, о липовых бонах, о том, не отказаться ли от подписки на Economist, о том рождественском вечере, когда мне было четырнадцать и я изнасиловал горничную, о Включенности, о зависти к другим, о том, можно ли выжить после трещины в черепе, об ожидании в аэропортах, о сдавленном крике, о кредитных карточках, о чьем-то паспорте, о коробке спичек из La Cote Basque, забрызганном кровью, о поверхности, поверхности, поверхности, Роллс — это Роллс — это Роллс. Для Эвелин наши отношения желтые и голубые, для меня же они — серое место, по большей части черное, разбомбленное, обрывки фильма в моей голове — бесконечные кадры камней, любой язык совершенно незнаком мне, звук затмевается новыми образами: хлещущая из банковских автоматов кровь, женщины, рожающие из анальных отверстий, зародыши замороженные или всмятку (а это как?), ядерные боеголовки, миллиарды долларов, полное уничтожение планеты, кого-то бьют, кто-то умирает, иногда бескровно, но чаще всего от выстрелов, заказные убийства, кома, жизнь, сыгранная как дурная телекомедия, пустой экран, превращающийся в мыльную оперу. Это изолированное место, которое служит только для того, чтобы было видно мою ослабшую способность чувствовать. Я в центре, вне времени, и никто не желает установить мою личность. Внезапно я представляю скрюченный рассыпающийся скелет Эвелин и это наполняет меня восторгом. Я долго не отвечаю на ее вопрос "Куда ты?" — но, сделав глоток портвейна, потом пива, я поднимаюсь и говорю ей, думая в то же время: если бы я был настоящим роботом, то в чем была бы разница?
— В Ливию, — а потом после долгой паузы, — нет, в Паго-Паго. Я хотел сказать, в Паго-Паго. — И добавляю: — Из-за твоей выходки, я не буду платить по счету.
