Маркета так и не поняла, почему отец хотел встретиться с нею так рано на мосту. От их дома до замка можно было дойти за несколько минут: достаточно было всего лишь подняться по крутой мощеной дорожке.

Стоя на мосту, девушка смотрела вниз, на неспешно несущую свои воды Влтаву и темные тени прячущейся под мостом форели.

Пронзительный свист разрезал воздух, и Маркета повернулась – кто бы это мог быть? Вверху, в окне второго этажа, дон Юлий махал белым платком. Заметив, что она подняла голову, он перестал махать и указал на нее рукой.

Девушка растерялась, не зная, как себя вести. Ответить реверансом или просто склонить почтительно голову? А может быть, помахать в ответ? Но не сочтет ли сын короля такой жест оскорблением его высокого звания, непростительной дерзостью?

Дон Юлий разжал пальцы, и платок, трепеща, медленно опустился на берег реки, а точнее, на горку мусора.

Безумный пленник посмотрел на Маркету и засмеялся, указывая на белую тряпицу на кучке отходов – туда со стены замка выбрасывали объедки и сливали опивки. Резкий, гогочущий смех эхом разнесся по долине.

Дочь цирюльника отвернулась и снова уставилась вниз, зацепившись взглядом за форель, стойко державшуюся на месте вопреки течению. Сердце ее так сильно колотилось о ребра, что его стук отдавался в горле.

Со стороны улицы Латран до девушки долетел голос ее отца. Он быстро шел к мосту.

Маркета попыталась успокоиться, не показать, что разволновалась. Зикмунд выглядел непривычно серьезным и даже мрачным. Неужели он видел, как она переглядывалась с доном Юлием?

– Ты вовремя, это хорошо, – сказал он ей. – Давай-ка поспешим. Я хочу познакомить тебя кое с кем, прежде чем мы отправимся во дворец.

Он взял дочь за руку, и они зашагали по мосту. Подняв голову, Маркета увидела, что Юлий молча смотрит на нее сверху.

Монастырь Бедной Клары расположился неподалеку от францисканского монастыря, на берегу Влтавы, в какой-то сотне шагов от кладбища, на котором собирала грибы Аннабелла.

Тяжелая деревянная дверь, скрипнув, открылась, и они – отец и дочь – ступили на его территорию. Запах открытого огня и спертого воздуха ударил им в нос. Жар давил, как улегшийся на грудь кот, так что даже дышалось с трудом.

Открывшая дверь монахиня, похоже, встретила цирюльника, как знакомого.

– Пан не будет против подождать снаружи? Я сама отведу вашу дочь к ней, – сказала она.

– Да, конечно, – кивнул Зикмунд.

– Зачем мы здесь? – шепотом обратилась к отцу Маркета, когда монахиня, взяв ее за руку, увлекла за собой в темный коридор.

– Тебе нужно поговорить с твоей тетей. – Лицо мужчины дрогнуло, но тут же приняло суровое выражение. Собираясь с духом, он выпрямил спину и решительно выдвинул подбородок. – Она даст тебе смелость и твердость, чего я сделать не могу.

Старая монахиня у двери улыбнулась, но ее тусклые карие глаза смотрели на Маркету с любопытством, как на некую диковинку, забавную безделушку в котомке разносчика.

– Да, в тебе есть что-то от матери-настоятельницы, – пробормотала она. – Я вижу немалое сходство. Ты напоминаешь мне ее в молодые годы.

Они подошли к старой, ветхой двери, источенной жучками под толстым слоем воска. Монахиня постучала и, подняв скрипучую задвижку, толкнула дверь ладонью.

– Матушка, я привела к вам гостью.

За письменным столиком у единственного в комнате окна сидела тетя Маркеты, Людмила. Никогда прежде девушка не видела ее вживую – только на рисунке, хранившемся в отцовской комнате. Тетя всегда была для нее что мертвая – навечно заключенная в монастырь.

Монахиня с усилием поднялась. Плат обрамлял ее приятное, милое, хотя и морщинистое лицо с добрыми, как у отца, глазами. Вот только сейчас в них застыла печаль, словно они видели некую великую трагедию.

– Моя дорогая племянница! – промолвила старушка, и голос ее дрогнул. – Иди же ко мне, Маркета!

Девушка шагнула в распростертые объятия и вдохнула ее запах – дым от огня и ладан, впитавшийся в одежду. Мылась настоятельница не так часто, как ее родственники, да иначе не могло и быть. И все же этот запах был своим, родным, уютным. Маркета подумала о собаках, узнающих по запаху членов семьи. Да, они с этой женщиной были родными, своими по крови и плоти – она чувствовала это.

Они долго простояли так, а потом мать-настоятельница отстранилась и отступила, глотая слезы.

– Садись. – Она указала на деревянный табурет. – Времени у нас немного. Сестра Милана, подождите, пожалуйста, с моим братом и пошлите за Маркетой, когда он скажет, что пора.

Дневной свет почти не тревожил полумрак маленькой комнаты. Людмила зажгла еще одну свечу и пристально, словно изучая знакомую карту, всмотрелась в лицо племянницы.

– Итак, дитя мое, мой брат рассказал мне о твоей беде. Похоже, ты приглянулась Габсбургу, пусть и незаконнорожденному.

– Да, госпожа. Дон Юлий выказывает мне нежеланное внимание.

– Нежеланное… Понимаю.

Маркета поерзала на неудобном и слишком узком для нее табурете.

– Я должна была всего лишь держать чашу для сбора крови, – добавила она.

– И ты, как я поняла, заговорила с ним. Хотя тебя и предупреждали не произносить ни слова.

– Да, но только лишь для того, чтобы содействовать лечению. Он отказывался ставить пиявок, а это единственный способ уравновесить его гуморы.

Монахиня слегка отклонилась назад, к прямой и жесткой спинке стула. Маркета уже заметила ее неровное дыхание и частое откашливание.

– Единственный способ, говоришь… Да, твой отец упоминал, что ты проявляешь большой интерес к медицине, – сказала настоятельница.

– Да, госпожа.

– И ты вполне уверена, что это средство – кровопускание – есть путь к исцелению королевского сына?

– Да, уверена. Он определенно неуравновешен – в нем избыток желтой желчи.

– И эта желтая желчь… в чем она проявляет себя?

– В гневе. Жестокости. Насилии. Нездоровых мыслях.

– И в распутстве, так? Твоего Габсбурга вряд ли можно назвать образцом добродетели.

Маркета почувствовала, как напряглась у нее спина.

– Он мне не ухажер. Он – папин пациент. И он безумен. Вы ведь слышали, наверное, вопли и крики, что доносятся из замка?

Обдумывая ответ племянницы, Людмила обвела взглядом комнату.

– Скажи мне, чем еще одарил тебя Господь?

Девушка недоуменно уставилась на собеседницу в тусклом свете.

– Не понимаю…

– Случалось ли тебе слышать зов иных? Другого мира? Видеть сны, преследовавшие тебя потом на протяжении дня? Не чудились ли тебе голоса?

– Боюсь, у меня нет вашего духовного призвания.

Тетя вскинула брови и поджала губы.

– Не говори так, Маркета. Ты чувствуешь неуравновешенность гуморов. Возможно, ты умеешь воспринимать и то другое, что недоступно обычным людям.

Дочь цирюльника прислушалась к проникающему через стены слабенькому голоску поющей девочки. Ей вспомнился мамин зяблик, щебетавший за деревянными прутьями клетки.

Она покачала головой.

– Я не такая одаренная. Я всего лишь помогаю отцу.

Людмила подалась вперед, протянула руку, взяла племянницу за подбородок и посмотрела ей в глаза. Маркете ничего не оставалось, как тоже смотреть в глаза тете.

– Ты очень упрямая. – Монахиня уронила руку на колени. – Твой отец говорил, что ты видела Белую Даму.

– Он сказал вам про это?

– Мы с братом очень близки. Ты, может быть, удивишься, если я скажу, что тоже видела ее?

– Когда? Где?

– Белая Дама явилась мне, когда я была в том же возрасте, что ты сейчас. И в том же месте – над рекой, в окне дворцового коридора. Она звала меня.

Изумленная Маркета, услышав это, задала тот же вопрос, что и ее мать:

– Какого цвета у нее были перчатки?

– Перчатки? Нет, в тот раз она была без перчаток. Как девица. Но я упомянула об этом только для того, чтобы открыть тебе глаза на другие твои способности. Женщина, которую ты видела, – это призрак Перхты Рожмберк, Белой Пани. Она была доброй женщиной, раздавала хлеб и кашу беднякам Чески-Крумлова. Отец выдал ее за богатого помещика, Йохана фон Лихтенштейна. Муж обращался с ней немилосердно и, узнав, что ее приданое оказалось меньше ожидавшегося, жестоко ее избил. Другие женщины в семье заставляли бедняжку выполнять работу служанки. Ее бранили и оскорбляли. Но на смертном одре супруг попросил прощения за все причиненные ей страдания.

– И она простила?

– Нет, – задумчиво произнесла старая монахиня. – Отказала. И тогда он проклял ее на последнем дыхании жизни. Когда же Перхта и сама умерла, ей было суждено стать призраком Рожмберкского замка и вечно бродить по его коридорам.

Людмила немного помолчала, пристально глядя на племянницу ясными голубыми глазами.

– Многие видят ее тень и ощущают в воздухе ее запах, но не многим дано видеть ее саму. Мы с тобою, Маркета, наделены этим даром.

Наверное, ей следовало склонить голову и поблагодарить тетю за комплимент – оказывается, они похожи и могут даже видеть духов из другого мира.

Но ни того, ни другого Маркета не сделала.

– Почему? – Девушка дерзко вскинула подбородок.

Будь рядом мать, она живо пресекла бы такую выходку, обозвав дочь нахалкой и грубиянкой.

– Почему что, дочь моя? – спросила настоятельница.

– Почему этот дар достался мне? Почему я могу видеть духов, Белую Даму? И почему вы?

Тетя перевела взгляд на висевшее на стене распятие.

– Она приходила, чтобы предупредить тебя, и была без перчаток, поскольку ты еще не приняла решение. Только когда ты определишься, Белая Дама выберет их цвет: белый – на счастье и удачу, черный – на злосчастье.

Некоторое время Маркета сидела молча, обдумывая услышанное и вспоминая голые руки Белой Дамы.

– Вот так вот, дитя мое. Думай. У тебя есть дар и благословение духа. Прими мудрое решение, – сказала настоятельница.

– И какое это решение?

Взгляд Людмилы, казалось, проникал в мысли ее гостьи. Маркета подумала, что они с тетей и впрямь похожи, даже несмотря на внушительную разницу в возрасте. Кожа у старушки, редко видящей солнце, была такой же бледной, как и у девушки; подбородок и нос имели ту же форму. Интересно, а волосы у нее тоже пестрые?

– Ты можешь найти убежище здесь. Укрепишь дух и веру, станешь монахиней, – предложила Людмила. – У нас есть сестры, способные видеть будущее, и они направляют все свои силы на служение Господу.

Предложение прозвучало так неожиданно и серьезно, что Маркета соскочила с табурета. И как только тетя могла подумать, что она согласится! Неужели это все придумал отец? Наверняка без него не обошлось!

Поняв, что ведет себя грубо, она исполнила реверанс, а потом взяла руку монахини и поцеловала.

– Простите меня, дорогая тетя, но я не смогла бы стать монахиней.

Мать-настоятельница печально вздохнула и кивнула. Отвернувшись, она посмотрела на фигурку Девы Марии под распятием.

– Я вижу. Да и монастырь не выдержит твоего упрямства и импульсивности. Ты слишком честолюбива, чтобы стать Христовой невестой. Дабы поклоняться Богу, должно быть смиренным. Ты же, при всем твоем незнатном происхождении, смирения лишена.

Смирение, повторила про себя дочь цирюльника. С какой стати? Зачем оно ей?

– Ты, моя дорогая племянница, ищешь чего-то другого, – продолжала Людмила. – Увы, ты стала поклонницей науки. Служение Господу и его сыну, Иисусу Христу, поглощает человека целиком. Боюсь, следовать двумя дорогами невозможно. Ты пропустила, прослушала призыв Божий спасти собственную душу и молиться за души других.

Теперь Маркета смотрела на тетю, едва сдерживая ярость. Монахиня говорила с полной убежденностью в своей правоте, а ее вздернутый острый подбородок был готов, казалось, уколоть племянницу за то, что та не последовала ее примеру. Слова Людмилы были не чем иным, как обвинением девушки в духовной скудости, потому что она выбрала науку.

Смолчать Маркета не могла – больше она уже не думала о том, что обидит монахиню.

– Тетя Людмила, многим ли вы помогли, проведя так много лет в этом темном монастыре? – спросила она. – Поклоняться и служить Господу в темноте безопасно, но люди страдают на свету, и там мы видим их страдания. Видим и, по крайней мере, пытаемся предложить им настоящую помощь, а не бесполезное стояние на коленях со сложенными руками!

Брошенный Маркетой вызов, словно в зеркале, отразился на лице ее тети.

– Как ты смеешь говорить мне такое! Я – мать-настоятельница этого монастыря, и мы служим Богу в нашей простоте, бедности и преданности.

– Вы не хотите пачкать руки страданиями того мира, что за стеной, где ваша помощь могла бы изменить что-то по-настоящему.

Маркета поднялась, зная, что вела себя неподобающим образом, но сейчас ей было все равно. Уже подойдя к двери, она обернулась и задала последний вопрос.

Ей нужно было это знать.

– Пригласить меня в монастырь просил отец? – спросила она.

– Да. Он тоже видел Белую Даму.

Мать-настоятельница закусила губу и отвернулась. Но Маркета слышала, как она всхлипнула.

Спустя мгновение девушка уже бежала по коридору, по старым деревянным половицам, и звук ее шагов разлетался эхом по всему монастырю.