Пихлер вернулся из дворца только вечером, но к ужину почти не притронулся. Он только обхватил голову руками, сжав виски большими пальцами.

За столом цирюльник съел кусочек колбасы и, неохотно поковырявшись в капусте, раздраженно заявил, что в ней не хватает тмина и вообще все получилось невкусно. Старшая дочь сразу поняла, что случилось что-то нехорошее – на готовку отец жаловался нечасто. И еще реже мать молча сносила такие оскорбления.

– Маркета, я должен попросить тебя об одолжении, – сказал Зикмунд наконец, кладя нож на тарелку и уступая некоей силе, переборовшей даже аппетит.

– Конечно, папа. Я сделаю все, что только потребуется, – пообещала девушка.

Пихлер вытер рукавом лоб и снова сжал пальцами виски. На дочь он не смотрел – казалось, куда больше его интересует растекшийся по тарелке жир.

– Завтра тебе придется пойти к рожмберкским прудам и принести пиявок. Я пойду с тобой.

Маркета озадаченно посмотрела на него.

– А как же корова пана Бренера? Разве я сделала что-то не так? Сколько раз я водила ее туда? Хотя бы однажды подвела тебя? Да и пиявок у нас сейчас хватает. В бочках, в подвале, их больше тридцати. По-моему, это хороший запас.

Отец отвернулся и посмотрел на мать. В ответ Люси Пихлерова упрямо выпятила подбородок – мол, договаривай, раз уж начал.

– Скажи ей, – она сложила руки на животе.

Цирюльник тяжело вздохнул.

– Пиявки, которыми нам придется пользоваться, должны быть собраны не так, как обычно. Они должны присосаться не к животному, а к человеческой плоти. Мне даны на этот счет самые строгие распоряжения. Иначе я никогда бы не попросил тебя о таком.

Смысл сказанного дошел до девушки не сразу.

– Мне нужно, доченька, чтобы ты сама вошла в пруд и привлекла пиявок своей нежной кожей и свежей кровью. Мы собираем их не для кого-нибудь, а для сына короля, дона Юлия.

Маркета поежилась. Ей стало вдруг не по себе при мысли о пиявках, затаившихся в мутных водах пруда. Или, может быть, оттого, что ее кровь неким образом смешается с кровью заточенного в замке безумца?

– Дона Юлия? Воющего принца? – переспросила она.

Пересилив себя, Пихлер с несчастным видом посмотрел на нее.

– Мне очень жаль, доченька. Но ведь это ради здоровья сына короля и… во имя науки.

– Да, папа, конечно, – кивнула Маркета. – Ради науки. Не беспокойся, утром я буду готова.

Зикмунд облегченно выдохнул, но уже в следующий момент снова нахмурился.

– А сейчас сходи в таверну и посмотри, где там задержались твои сестры. Я отправил их за элем, и они до сих пор не вернулись. Как бы твой дядя не заставил их отскребать котлы…

– Хорошо.

Маркета сняла с крючка накидку и повязала на голову теплый шерстяной платок.

– Скажи им, чтобы немедленно возвращались! – крикнул вслед отец. Осенний ветер, ворвавшись в дом через открытую дверь, бросил на каменный пол пригоршню сырых, опавших листьев.

– Мне нужно поговорить с тобой, – обратился затем Пихлер к жене, с усилием пережевывая хрящеватое мясо. – Дело первостепенной важности.

– Что такое? – спросила Люси, подсаживаясь к мужу. – Рассказывай.

– Маркета… она не…

– Что?

– Она еще девственница?

Пани Пихлерова уронила взгляд на тарелку.

– Знаю, я обещал тебе, когда мы женились, что не стану вмешиваться в твои дела и что баня в твоем полном распоряжении, но сейчас это важно для самого короля.

– Для короля?! – воскликнула Люси, и рука ее взлетела к горлу.

– Сбором пиявок должна заниматься только непорочная девушка. Если Маркета уже лишилась девственности, ты должна немедленно сказать мне об этом.

Хозяйка дома уставилась на мужа, раскрыв рот.

– О нет, нет! Она чиста, клянусь тебе! Маркета еще ни разу не была ни с одним мужчиной.

– Хорошо, – пробормотал Пихлер. Он с облегчением перевел дух и слегка расслабился, а потом завел руку за спину и потер себя между лопатками. – Знаю, наша дочь в том возрасте, когда девушки обзаводятся покровителем, но нам здорово повезло, что она остается девственницей. Пить кровь Габсбурга будут лишь те пиявки, что соберет Маркета.

Люси Пихлерова промолчала. Она думала лишь о том, что едва не обменяла непорочность дочери – а вместе с нею и возможность служить королю Богемии, императору Священной Римской империи, – на жалкие обрезки мяса и пиво.

Тем же вечером Зикмунд созвал членов городского совета Чески-Крумлова и почтенных горожан в таверне дяди Радека. Там, в подвале с каменными стенами, за запертой дверью и закрытыми ставнями, они и просидели едва ли не до утра, обмениваясь мнениями, споря, а по необходимости и крича друг на друга. Наполнялись и опустошались кружки, стучали по деревянным бочкам кулаки, и в воздухе летали страшные слова об измене.

– Король Рудольф не может позволить безумцу расхаживать по нашему городу, – заявил из своего угла дубильщик, сидевший в одиночестве из-за распространяемой им вони. – Как мы защитим от него наших женщин?

– Я видел письмо собственными глазами, – повторил сказанное ранее Пихлер. – Распоряжения короля совершенно ясны. А потом дон Юлий спросил меня о моих дочерях. Он наблюдает за женщинами из своих палат в замке.

Пекарь громыхнул кулаком по столу.

– Я убью этого ублюдка, если он только притронется к моей Катарине!

– Придержи лучше язык, – предупредил городской тюремщик. – Вот донесут на тебя в замок – и встретишь утро на виселице. Это ко всем относится; думайте, что говорите.

Из-за стола, возвысившись над всеми, поднялся кузнец, черный от копоти и еще не остывший от жара горна.

– Я не буду стоять в стороне и смотреть, как этот гнусный бастард бесчестит наших женщин. – Он продемонстрировал внушительный кулачище. – Мы все знаем, что говорят о нем в Праге и Вене. Городок у нас мирный и богобоязненный, но если он тронет кого-то из наших, я и на плаху пойти не побоюсь.

И снова заговорил Пихлер. Остальные слушали цирюльника внимательно, потому что он один во всем Чески-Крумлове встречался с доном Юлием лицом к лицу.

– Я обращаюсь к вашему благоразумию… – начал Зикмунд.

– Это ты благоразумный, пока он твоих девочек не тронул! – оторвавшись от кружки, подал голос канатчик.

Пихлер тяжело посмотрел на него.

– Думаешь, я за девочек не тревожусь? Особенно за Маркету – она-то уже не маленькая! Он говорил о ней сегодня. Он наблюдает за нею, когда она вечерами моет посуду в реке. Как и вас, меня бросает в ужас при мысли, что этот человек будет свободно ходить по нашим улицам, но я знаю то, что слышал собственными ушами. Король объявил, что он получит свободу после того, как пройдет цикл кровопускания. Я знаю, что не сумею защитить себя и семью от гнева Габсбурга. Дон Юлий набросится на нас, и это случится сразу же, как только мы уравновесим его гуморы.

– Выпусти всю кровь из шлюхиного отродья, – проворчал в углу какой-то пьяница. – Одно неловкое движение ножом, и ты окажешь Богемии огромную услугу.

Тюремщик шикнул на смельчака и, выйдя из-за стола, на всякий случай проверил дверь и окна – не слоняется ли возле таверны кто-то из королевских стражников.

– Послушайте Пихлера, дурачье, – бросил он, возвратившись на место. – Видать, вы не насмотрелись на повешенных и не знаете, как дрыгает и бьется человек на веревке, а то бы не спешили накинуть петлю себе на шею.

– Доктор Мингониус – известный и уважаемый врач, – продолжил цирюльник. – Мы будем работать вместе и постараемся отобрать у сына короля побольше дурной желчи. Но я видел его в Австрии и знаю, сколь он жесток и груб. Поэтому могу лишь предупредить: держите ваших женщин под замком. Опасность угрожает им всем, и так будет еще долго, поскольку нам разрешили лечить его не более двух месяцев.

Пихлер разбудил Маркету задолго до рассвета. Люси уже собрала для мужа и дочери узелки с хлебом, сыром и соленым огурчиком, и ее старшая дочь положила свой узелок в карман фартука. Юбку она подтянула повыше и завязала узлом на поясе, чтобы подол не промок от росы и не испачкался. Когда такое случалось, мать заставляла ее отбивать грязные юбки на камнях со слитой из ночных горшков мочой, чтобы вывести пятна. Поэтому девушка всегда старалась любой ценой сохранить одежду чистой.

Дорогу к прудам, в которых Рожмберки разводили карпов, отец знал даже лучше, чем она сама, и ей оставалось только удивляться тому, как быстро и легко он находит пролегшую в лугах тропинку. Ответ девушка нашла сама – много лет, еще до ее рождения, он проходил этим путем, когда собирал пиявок для практики. Пихлер нес на длинном коромысле два деревянных ведра, но, несмотря на ношу, двигался легко и уверенно, обходя деревья и проскальзывая между кустами.

Подойдя к плотине, отец и дочь увидели пастуха, Петра, доившего коров в блеклом свете наступающего дня. Увидев их, он приветливо помахал рукой и широко улыбнулся беззубым ртом.

– У меня тут свежий карп. Ваша юная пани может приготовить его вечером на ужин. Такой здоровый, что и на плече не унесете!

– Спасибо, Петр. Вы всегда добры к нам, – ответила девушка.

Она сморгнула выступившие на глаза слезы, вспомнив единственного внука старика – ее первую детскую любовь, мальчика, умершего пять лет назад от ветрянки. Каждый раз, глядя в добрые глаза Петра-пастуха, она видела Петра-младшего.

– А, да, вам же нужна корова! – спохватился старик. – Подождите чуть-чуть, я сейчас выжму из нее последнее.

Пихлер покачал головой.

– Сегодня мы обойдемся без вашей коровы. Маркета сама войдет в воду и соберет пиявок.

Петр так резко выпрямился, что скамеечка под ним пошатнулась, и он ткнулся головой в бок коровы, которая возмущенно замычала и хлестнула его хвостом по шее.

– Девочка? – переспросил пастух изумленно.

– Да. – Зикмунд упрямо выпятил подбородок. – Нам нужны пиявки для дона Юлия, сына короля. Мне приказали, чтобы их собрала… моя дочь.

Петр поднялся, задумчиво почесывая затылок. Растерянно посмотрел на цирюльника.

– Маркета будет привлекать кровососов на себя?

Пихлер с серьезным видом кивнул и поблагодарил старика за подаренную рыбину, заверив, что жена с удовольствием приготовит карпа вечером, и они обязательно выпьют эля за здоровье Петра.

Пройдя через густой и высокий камыш, отец и дочь остановились у самого края неглубокого пруда.

– Готова, дочка? – спросил цирюльник.

– Готова, папа.

– Раньше ты никогда ничего такого не делала. Так вот, когда пиявка начнет присасываться, она прокусит тебе кожу, но потом боль, как будто по волшебству, пройдет, словно ничего и не было. Ты будешь чувствовать только движение воды.

Маркета стиснула зубы. Она видела пиявок в ведрах, в темном углу бани. Отец не разрешал ей трогать их, тощих и голодных, и всегда сам вынимал их из мутной воды и ставил своим пациентам. Она собирала их потом, когда они, напившись крови, падали на мокрую траву с коровы Петра или, разбухнув от дурных гуморов больного, на холодный каменный пол. Толстые, сытые и вялые, пиявки лежали, раскрыв овальные рты с крошечными острыми зубками.

Но теперь-то они будут искать ее плоть и именно к ней будут стремиться в мутной, холодной воде пруда. Они почуют ее и нападут на нее, чтобы пить ее кровь. Маркета посмотрела на отца и кивнула. Пусть он знает, что она все понимает и принесет ради него любую жертву.

Девушка ступила в пруд. Поначалу ничего не произошло. Может быть, вода слишком холодная? Она поежилась, и отец тут же набросил ей на плечи свой шерстяной жакет. Пахнущий пивом и дымом от огня таверны, он в холодной сырости рассвета напомнил о домашнем тепле и уюте.

А потом дочь цирюльника что-то почувствовала. Едва ощутимое дрожание в воде, мягкое прикосновение водоросли или прутика.

И укол.

– У-у-у! – не удержалась она.

– Вот молодец, – успокоил ее отец. – Потерпи немножко, и ты ничего не будешь чувствовать.

Маркета посмотрела вниз и увидела приникшую к икре пиявку размером не больше мизинца. И еще две плыли к ее ногам.

– У-у! О-о! – снова закричала девушка.

– Оставайся на месте, не двигайся, пусть присосутся, – стал успокаивать ее Зикмунд. – Нам нужно, чтобы они ухватились покрепче, иначе ты сбросишь их, и они могут уже не вернуться.

Стоять на одном месте, не шевелясь и не переступая с ноги на ногу, было неудобно, но Маркета старалась. Девушка смотрела на отца – при каждом укусе, когда она вскрикивала, он подбадривал ее с берега. Вскоре вода вокруг уже рябилась от маленьких тварей, облепивших ее ноги и колышущихся, будто крохотные бурые флажки.

– Ты, должно быть, разворошила гнездо, – сказал Пихлер. – Подожди еще немного. Постарайся не сбросить их и не отпугнуть других. Но и дать им напиться твоей кровью тоже нельзя. Они должны быть голодные, когда мы поставим их дону Юлию.

Маркета кивнула. Никаких щипков и укусов она больше не ощущала. Боль сменилась странным онемением. Кожа не чувствовала даже холода воды, ноги как будто напились медовухи…

Мысли ее почему-то перескочили на сына короля. Она представила, как пиявки вопьются в его кожу. Будут ли они с таким же аппетитом пить кровь Габсбурга, и как две крови, его и ее, смешаются в животах этих червей?

Девушка содрогнулась от отвращения и скрестила руки на груди.

– Как там у вас, все хорошо? – Старик Петр приковылял к краю воды, остановился на бережку и вдруг побледнел, увидев в камышах Маркету.

Девушка опустила голову. Доходившая до середины голени вода бурлила от бурых тварей, пробивающихся к ее ногам, жаждущих ее крови.

– Выведи ее на берег! – проревел пастух, потрясая в воздухе кулаками. – Выведи девочку из воды, Зикмунд, а не то я сам ее вынесу!

Цирюльник посмотрел на него, потом на дочь.

– Не торопись. Медленно. Не потревожь их. Выйди на траву, и я сам их соберу.

Маркета осторожно повернулась и побрела через камыши к берегу. В зябком свете осеннего утра она увидела с дюжину облепивших ее ногу пиявок. Теперь, когда вода больше не поддерживала их, блестящие тельца беспомощно обвисли.

Петр ругался так, словно отгонял самого дьявола. При этом старик пользовался словами из моравского наречия, которых Пихлеры не понимали.

Глаза у цирюльника сияли так, словно дочь только что принесла ему золота из центра земли. Он осторожно посыпал пиявок солью – по крупинке на каждую, – и те одна за другой упали в траву.

Не теряя времени, Зикмунд бросился собирать добычу и складывать ее в ведра.

– А о дочери кто позаботится, а, брадобрей? – проворчал старик Петр. – Ты собираешься заняться ее ранами?

Цирюльник снял с ноги Маркеты последнюю пиявку, опустил ее в ведро и только тогда поднял голову.

– Подобные раны получает каждый, кому ставят пиявок. Их бывает много, но крови за такое короткое время она потеряла совсем чуть-чуть.

Пастух подошел к дрожащей девушке и ласково, как заботливый дедушка, поцеловал ее в макушку.

– Да благословит тебя Господь! Да обережет Он тебя от такой дикости! – Глаза старика наполнились слезами. – Нечистое это дело. И не пристало такому ангелу, как ты, путаться с дьяволом.

– Успокойся, Петр, – вмешался Пихлер. – Ничего дьявольского тут нет. Это наука.

– А как по мне, так одно и то же. – Пастух перекрестился высохшей правой рукой с заскорузлыми пальцами. – Есть такие дела, в которые людям встревать не должно – их лучше Богу оставить.

Он шумно высморкался в ладонь и утерся рукавом. И Маркета вдруг поняла, что старик плачет. Чтобы мужчина плакал – такого она еще не видела! Не говоря ни слова, Петр поцеловал ее озябшие руки и крепко обнял, бормоча под нос молитву Деве Марии.

Не зная, что сказать, девушка камнем застыла в его объятиях.