Посланец прибыл на десятый день, наступал веселый месяц травень.

— Что ты скажешь на это, блаженнейший отец Макарий? — обратился самодержец к своему духовному пастырю.

На славу удался государь: и ростом вышел, и ликом пригож! Но виделось Макарию в правильных благородных чертах что-то хищное, словно и не человек смотрит, а беркут зыркает. Вот сейчас расправит крылья да и вцепится когтистой лапой в самый глаз.

— Хитры казанцы! Вон они что надумали! — неспешно ответствовал митрополит. — Видно, они на Горную сторону зарятся. Видать, и на свияжский городок поглядывают. Только земель своих назад они уже не получат! — высказался решительно Макарий. — Горная сторона останется за Москвой, и отдадим мы ее разве что силе большой! И ясак с тех земель брать будем, как это казанцы делали! Пусть Шах-Али царем станет, а там поглядим.

— Так тому и быть! — с легкостью согласился Иван Васильевич.

У татарова двора было людно. За небольшую плату здесь можно было найти ночлег и трапезу.

Гонец остановил коня у татарова подворья и, спешившись, потопал к Грановитой палате, где тот час заседала Боярская дума.

Был вечер, и огромная тень Успенского собора скрывала золото куполов Грановитой палаты. По двору шатался пятидесятник, покрикивая на калек и сирот, одолевших храм:

— Идите отседова! Сейчас государь Иван Васильевич выйдет! Вечерня близится, вон пономарь пошел, сейчас колокол ударит!

Не рискнул гонец сунуться с депешей в царские палаты, а, заприметив дьяка Выродкова, который вышел из Думы кваску испить, низенько поклонился:

— Государю грамота срочная! Из Ногаев! — вручил он думному дьяку сверток.

Выродков черпнул квас из большой бадьи, которая стояла здесь же, подле дверей, и только после этого посмотрел на гонца.

— Дай сюды! По моей это части! — и, сытно икнув, вернулся в покои.

Государь развязал узкую, надушенную травами бумагу и стал читать:

Иван Васильевич оторвался от письма и зыркнул строгим взглядом на бояр, которые, затаившись, ждали, чего же молвит царь.

— Крымские люди к Казани идут! Большая война обещает быть. Пусть их на границах станичники встречают.

Здесь же, на Боярской думе, отписали Юсуфу ответ. Под диктовку государя Выродков быстро записывал: «За дорогой ордынской мы следим, чтобы крымские люди не могли на Русь напасть. От своих людей верных уже знаю, что царевич Иминкерей пойдет на Казань через Перевалку. А Шах-Али пусть сделается царем на Казани! Так надобно! На то Божия воля. Отвечает тебе Иван Четвертый Васильевич Второй, самодержец Божией волей».

Гонец недолго засиживался в Москве и скоро погнал с татарова подворья обратно на большак. Перед тем он зашел в Посольский приказ к дьяку Ивану Михайловичу Висковатому.

Настроение у Висковатого было скверное. Церковный Собор за строптивый норов наказал его строгой епитимьей — год не велено было входить дьяку в храм. Целый день Иван Михайлович протопал у ворот Благовещенского собора, но войти в притвор не посмел.

Дьяк хмуро окинул взглядом фигуру вконец оробевшего гонца, который мялся у порога, потом поманил его пальцем:

— Вот, басурман, тебе грамота. Передашь ее самому мурзе Юсуфу. И езжай не мешкая! Послание это особой важности! — на прощание заключил дьяк.

Гонец взял грамоту, а Иван Висковатый ревниво проследил за тем, как тот запихнул ее поглубже за пазуху, а потом, махнув рукой, дал отпускную:

— Ступай!