Утром Кучак и Сююн-Бике пробудились от призывного крика муэдзина. В городе как будто шла привычная жизнь, только от самого леса, где расположились лагерем полки царя Ивана, раздавались хлопки пушечных выстрелов.

Улан надел рубаху и подошел к окну.

Медленно поднимался туман. Через тонкую слюду, затягивающую оконный проем, он увидел, как город обступили урусские полки. Они стояли неподвижно, только неугомонный ветер с силой рвал священные хоругви с изображениями Спаса.

Напротив Арских ворот в красных кафтанах стоял государев полк. А по обе стороны от стрелецкой дружины на скакунах держались уланы Шах-Али. По правую руку от них сотня астраханца Ядигера. Многие из всадников сжимали в руках бунчуки, и пряди конских волос бились на шквальном ветру. Кони, предчувствуя близкую схватку, нетерпеливо переступали ногами, и над полем раздавалось их беспрерывное ржание.

Неожиданно повалил снег. Густой, большими хлопьями. Он белой непроницаемой стеной заслонил град от полков Ивана Васильевича. Едва коснувшись слякотной поверхности, снег тотчас таял, и земля, и без того наезженная и раскисшая, сделалась совсем непроходимой. Снег падал на теплые попоны лошадей, на шапки и малахаи всадников, на стены и башни затаившегося кремля.

Полки царя Ивана дожидались последней команды, когда разнесется басовитый зов труб и щемящий душу бой барабанов. А пока всадники успокаивали лошадей, похлопывали их озябшими ладонями по крутым атласным шеям.

Вдруг в русских колоннах послышалось протяжное пение. Оно плавно растекалось по всему полю, вместе с порывом ветра набирало силу. Был февраль. Воскресенье. Сретение Господа Иисуса Христа.

— Прииди, поклонимся… Спаси нас, Сыне Божий… — слаженно пели русские ополченцы.

Полки Шах-Али и Ядигера молчали, только губы уланов быстро и беззвучно перебирали слова молитвы.

Каждый обращался к своему богу.

Сююн-Бике вышла из ханского дворца и ступила на белый пушистый ковер, сотканный выпавшим в раннее утро снегом.

У мечети Кулшерифа правоверные молились, заполнив всю площадь, но было тихо, только старческий, надтреснутый голос сеида вещал:

— О Аллах, знающий сокрытое и созерцаемое… Царь святой, мирный, верный, великий, могучий, превознесенный… Хвала Аллаху, господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!

И площадь выдыхала в едином сладостном стоне:

— Амин!

Опять становилось тихо, так, что слышно было похрустывание снега под чьим-то легким шагом, только голос сеида продолжал взывать:

— Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, кого ты облагодетельствовал!

— Амин! — легким ветерком пробежало по рядам верующих.

Кулшериф не сразу заметил Сююн-Бике — посмотрел в ее сторону, споткнувшись на полуслове, а потом провел узкими ладонями по лицу.

Молитва закончилась, мусульмане поднялись с циновок.

В тот день ханский дворец был свободен от стражи, и сюда, как в Мекку, со всех концов города потянулись правоверные. Здесь у святых стен можно было встретить странствующего дервиша, просящего милостыню, крестьян из дальних улусов, детей и женщин. Они уже заполнили всю площадь, а через распахнутые ворота народ все прибывал.

Кулшериф подошел к Сююн-Бике:

— Ханум, посмотри вокруг себя, правоверные хотят услышать твое слово!

Медленно таял утренний снег, оставляя на грубых булыжниках грязные лужи. Полуденный ветер уже рассеял туман, и через полупрозрачное покрывало облаков пробивалось тусклое февральское солнце.

Бике поднялась на высокое крыльцо дворца. Отсюда хорошо были видны крепостные стены, сторожевые башни и двор, заполненный людьми. На нее смотрел народ, доверием которого она дорожила.

— Правоверные! Братья мои! Сестры! — заговорила госпожа Казанской земли. — Сблизило всех нас тяжкое испытание. Сейчас все мы равны перед одной большой бедой. Я же вам отныне не госпожа, вы мне не слуги! Сегодня… нет, сейчас должна решиться судьба нашей веры и всего ханства! Быть ли нам свободными и независимыми, какими мы были при муже моем Сафа-Гирее, или стать дальним улусом урусского ханства! Все зависит от Аллаха, и наши жизни в руках Всевышнего. А теперь ответьте мне… — Сююн-Бике сделала паузу, и над площадью установилась мертвая тишина. — Хотите ли вы отречься от Аллаха и отдать нашу землю на поругание гяурам?!

Заговорили все разом. Переполненная площадь забурлила, словно вода в раскаленном чугунке.

Взгляд бике остановился на седовласом старике.

— Аллах с нами! Всевышний не оставит нас! — размахивал он кулаками. — Веди нас, Сююн-Бике, по дороге прямой, по дороге Господина нашего небесного!

— Сююн-Бике, веди нас!! — неслось отовсюду. Вдруг в урусском лагере раздались звуки труб, а вслед за этим глухо застучала барабанная дробь. Город напрягся и замер — полки московского государя пошли в наступление.

Кулшериф в высокой белой чалме и длинном чапане выглядел внушительно. Он неторопливо двигался через толпу собравшихся, рассекая ее надвое, как крепкий ствол дерева режет в ледоход талые и рыхлые глыбины льда. Казанцы расступались поспешно в сторону, опасаясь хотя бы ненароком коснуться сеида. Губы старика тряслись, он был взволнован.

— Вот он, враг, за воротами Казани, так спасайте же, правоверные, и себя, и свой город!