Глава 1
Год прошел, как справил Иван Васильевич государыню Анну в Тихвинский монастырь. И уже минуло полгода, как царица была посвящена в схиму; теперь ей полагалось носить куколь с вышитыми на плечах белыми крестами, а красивую голову укрывал капюшон, на самой макушке которого был вышит красный череп.
По Руси гуляла молва о том, что игуменья держала царицу в строгости, лишала вина и мяса даже в великие праздники, что будто бы носила монахиня Дарья суровую власяницу, а белый хлеб, что жаловали ей сердобольные миряне за избавление от сглаза, велено было крошить голубям.
Царь Иван совсем позабыл о супружнице и поживал так, как некогда доводилось в холостяцкую бытность. Только теперь самодержавие устраивали юные боярышни и престарелые кормилицы, пресытился он девицами с Кормового двора, а потому наведывался на дальние окраины, где воеводы встречали его с особым усердием, так, как если бы на землю ступал божий посланник. Со стен крепостей, на большую радость, палили наряды, в небо пускали белых голубей, а сдобный каравай государю подносили румяные девицы. Откусит самодержец хлеба да так прижмет к себе девицу, что она крохотным воробьем забьется в царских объятиях. Редкая девица не загоралась пламенем стыда, когда Иван Васильевич беззастенчиво подмигивал юной красе. Наиболее пригожим он повелевал быть за царским столом, и если рядом стояли благочестивые отцы и дергали дочерей за полы, стараясь уберечь от глупости, Иван распоряжался запирать родителей в подвалы, словно имел дело с мятежниками.
Девицы после того становились сговорчивыми.
А вологодский воевода Шкурятов Дмитрий и вовсе подивил: повелел самой красивой девице встречать государя нагой в Сенных палатах. Проглотил Иван Васильевич обильную слюну, завидев нежданное зрелище, и, прогнав ближних слуг, заперся с красой до самого утра.
Который раз Иван Васильевич объезжал отчину, старался заглянуть в самые дальние уголки и помолиться у мощей местных святых. Не обходил государь вниманием и женские монастыри. Он беззастенчиво заглядывал под платки инокиням и безошибочно угадывал под ним прелестное свежее личико.
Ему оставалось только гадать, какая печаль заперла девицу в стенах монастыря.
Великого московского князя неизменно сопровождали дьяки, которые вели счет не только государевым делам и построенным в его честь соборам, но и количеству познанных царем девок. Иван Васильевич, не стыдясь, рассказывал ученым мужам сластолюбивые откровения, и дьяки, стараясь не пропустить и слова самодержавной правды, аккуратным строгим почерком выводили ее на грубые пергаментные листы.
Когда число девиц достигло трехсот, дьяки немедленно доложили о подвиге самодержцу.
Ивана Васильевича не смутило сообщение, качнулась вяло в согласии самодержавная голова, дескать, службу знаете исправно, за то и жалую звонкой деньгой, а потом неожиданно спросил:
— Как вы думаете, господа, где самые ядреные на Руси бабы?
— Не ведаем, государь, — хором отвечали дьяки, втайне завидуя царской возможности.
— Вот и я не знаю, — вздохнул Иван Васильевич, — везде девки шибко крепки. Завтра после пира домой возвращаемся. По московским боярышням дюже соскучился.
Сплели дьяки в кожаный переплет исповедь государя, застегнули ее медными пряжками и упрятали на дно царского сундука.
Возвращался Иван Васильевич с легкими думами. Повидал, на ощупь потрогал. Нечего сказать, богата Россия, так в иной год бывает щедра ярмарка на Москве-реке, такого разного товара понавезут отовсюду, что Европе только завидовать остается.
Неожиданно для самого себя Иван Васильевич крепко заскучал по Москве.
Не то чтобы его манил покой дворцовых палат и долгое сидение в Боярской думе, причина была не в соколиной охоте и медвежьих забавах, до которых он был дюже охоч; его манило общество розовощеких боярышень, которые были щедры с государем на любовь, когда хозяйкой терема оставалась Анна Колтовская. Однако бояре за долгое отсутствие государя научились проявлять строптивость и ни под каким предлогом не отпускали дочерей ко двору Ивана Васильевича. И сейчас, по дороге домой, государь думал о том, что не мешало бы пополнить холостяцкий дворец женами с вологодских и новгородских земель, белыми, русоволосыми.
* * *
Пошел четвертый год, как Алексей Ховрин-Голова принял постриг под именем Георгий. И минуло едва пять месяцев, как братия избрала его в игумены Данилова монастыря. Вроде бы и подвигов особых он не имел, и в смирении едва ли отличался от других иноков, однако после смерти преподобного старца Акимы вошли в его келью чернецы и упросили быть настоятелем.
Так Алексей Ховрин-Голова возвысился над равными.
Живя в миру, Алексей некогда не помышлял посвятить себя богу. Не было в том у него призвания. И путь истины для отрока был обыкновенный — служение великому государю. Однако дорога, по которой пробегала его жизнь, оказалась на редкость извилистой, часто была крута, могла расходиться на многие тропинки, чтобы потом сойтись вновь.
Алексей Ховрин-Голова был потомком некогда могущественного греческого князя, выехавшего на Русь еще при Василии Темном, да так и прижился он в русской столице, получив от Василия Васильевича небольшой удел под Звенигородом. Сыновья и внуки именитого князя считали Русь своей родиной, но никогда не забывали о греческих корнях.
Русская земля обласкала и обогрела многочисленных отпрысков князя, сумела сделаться для каждого из них матерью и часто спускала им редкую неуступчивость к московским хозяевам и задиристый характер. Первое поколение греческого князя, рожденное на русской земле, сделалось поголовно боярами и окольничими, служили воеводами в больших городах.
Меньшую честь Ховрины снискали при государе Василии Третьем, который за что-то опалился на деда Алексея Головы и отослал его сотником в Великий Устюг. А при нынешнем московском батюшке Ховрины так обмельчали, что даже должность стольника воспринималась как великая удача.
Алексей Ховрин начинал свою службу с холопства. Престарелый отец отдал своего младшего отпрыска в кабалу за горшок медовухи, которую так и не донес до дома, разбив горшок с хмельным зельем у самых ворот.
До пятнадцати лет Алексей мыкался по чужим избам — был трижды продан и неоднократно бит — и сполна ощутил сиротство при здравствующих родителях. А потом, когда батюшка преставился, отрок продал старенький дом и выручил себя из постыдного холопства.
Отец не оставил после себя наследства, а та немногая землица, которую он имел, перепала старшим братьям. Алексей Ховрин унаследовал княжеский титул, который не мог напоить, не способен был прокормить, который невозможно было сдать поставщику даже за пятак, но именно он давал право сидения в Боярской думе впереди многих именитых государевых слуг.
В семнадцать лет Ховрин попался государю на глаза, когда Иван Васильевич пополнял опришнину московскими дворянами. Явился Алексей во дворец и попросил поменять княжеский посох на черную сутану опришника.
Глянул недоверчиво государь в открытое лико отрока и отвечал:
— Значит, в опришнину захотелось? Давненько ко мне в полк князья не просились. Возвыситься желаешь? Хочешь своему роду вернуть былое величие?
Пересохло в горле у холопа.
— Как же не желать такого, государь?
— Тогда твое место в опришнине. Будешь служить верно, не обижу. Когда-то мой батюшка уделы у Ховриных поотбирал. Верно?
Перепугался Ховрин-Голова, ожидая беспричинной опалы.
— Было такое, Иван Васильевич.
— Так вот что я хочу тебе сказать: честно служить будешь, уделы прежние верну, а может быть, еще кое-что и от себя добавлю.
— Спасибо, Иван Васильевич, — целовал протянутую руку Алексей.
— А ты отрок с головой, сразу видно. Сумел поумерить гордыню. Твои предки честолюбцы были, предпочитали, чтобы царь к ним во двор приезжал, а ты сам пришел к государеву двору, — усмехнулся царь.
С тех пор Алексея Ховрина стали величать Головой.
Алексей Ховрин ходил в любимцах у государя, и не однажды царь доверял ему нести за собой посох и шапку. Отправляясь на богомолье в дальние земли, Иван непременно желал видеть в своей свите Ховрина, который умел потешать самодержца разными присказками.
Скоро Иван Васильевич сделал Ховрина сотником и повелел ему неотлучно находиться на государевом дворе. Это была честь, которой удостаивались только избранные отроки из родовитых боярских семей. Алексей знал службу, ревностно следил за тем, чтобы никто, включая ближнее окружение царя, не проходил в Думу без доклада. Не однажды видные вельможи были биты греческим князем на Постельном крыльце только за то, что люто бранились и лаялись матерно.
Старание молодого князя было замечено, и через год службы государь вернул Ховрину-Голове половину земель, отнятых Василием Третьим у его деда.
Алексей Ховрин был службив, и должность сотника он воспринимал как самую низшую ступень длинной лестницы, которая непременно должна будет привести его в Боярскую думу. А возможная женитьба на Марии Долгорукой представлялась ему еще одним шажком наверх.
* * *
Князья Долгорукие происходили из сильного корня Стародубских вотчинников, которые служили московским господарям без малого два века. Это был один из самых могущественных родов в Русском государстве и столь же многочисленный. В родственниках и в сватьях у Долгоруких были едва ли не все Рюриковичи: Палецкие, Трубецкие, даже Шуйские. И всякий чужак, норовивший проникнуть в дом, напоминал сонную траву, которую непременно следовало не пускать на чистое и непорочное поле. Именно такими родами, как Долгорукие, и крепло величие русского государя; они оставались той незыблемой твердыней, на которую опирались московские князья начиная с Василия Темного. По силам Долгоруким было не только сломить любого спесивого боярина, но и возвеличить приглянувшегося стольника до высот Боярской думы.
Алексей Голова хотел быть в их числе.
Это была одна из причин, почему Алексей обратил свой взор на молодую княжну Марию Ивановну Долгорукую — красивую девицу пятнадцати лет. Девушка была в сенных боярышнях у государыни Анны, и Алексей не однажды видел, как она, подняв высоко голову, степенно пересекала двор.
Редкий отрок не оборачивался на тонкий девичий стан, а удержаться от грешной мысли способен был только дряхлый старец или пустынник.
Экая лебедь созрела!
Алексей Ховрин всякий раз непременно старался попасть девице на глаза и так низко кланялся красе, что можно было подумать о том, будто бы он сталкивается с самой государыней. Девица не замечала старания молодца — проходила мимо. Глянет иной раз Мария на отрока — и словно колодезной водой окатит, а затем следует дальше по царицыным делам.
Алексей Голова старался быть всюду, где могла присутствовать Мария Долгорукая: сопровождал царицу по святым местам, бывал на выездах к дальней даче, сопровождал даже в обычных прогулках по вечерней Москве.
Мария Долгорукая сдалась под напором молодого сотника весной, оставив свою невинность на берегу Неглинной, поросшей мать-и-мачехой. Разгладила боярышня испорченную сорочку, а она красна, словно упало на полотно заходящее солнце, оставив на белой парче неровный расплывчатый рисунок.
Подставив красивое нагое тело под горящие глаза Алексея, девчина призналась:
— А я тебя сразу подметила, Алексей, красив ты уж больно.
— Чего же ты тогда, дуреха, раньше мне не давалась? — недоумевал Алексей Голова.
— Девица степенной должна быть, и на молодцов ей глазеть не подобает. Только та по сторонам смотрит, в которой бес сидит. Он ее на греховное дело и толкает. А ты женишься на мне, Леша?
— Женюсь, Мария, — сладко развел руки в стороны, потягиваясь. Ховрин подумал о чине окольничего, который непременно добудет, если свяжет себя браком с отпрысками Стародубских князей.
Разочарование было жестоким.
На следующий день в низенькую избу Ховрина-Головы заявилось пятеро князей Долгоруких. Тесно сделалось в горнице от их громадных фигур, такие только едва плечиками пошевелят — и разнесут палаты по бревнышку.
— Сестрица наша Мария сказывала, что ты после вечерни познал ее на берегу Неглинки, — сурово забасил старший из братьев. — Правда ли это?
— Правда, господа, — едва шевелил от страха языком Ховрин.
— Мы тут посоветовались… и решили тебя не убивать. Сестрицу нам жаль стало, привязалась она к тебе, ироду. Но такой безродный, как ты, ни к чему ни ей, ни нам. Землицы у тебя тоже маловато, имение небогатое.
— Не пара ты Марии Ивановне, — сказал средний брат. — Ей надо Рюриковичей держаться, а она все норовит башмаком грязь зацепить.
— Еще мы хотели спросить у тебя, знает ли кто-нибудь о том, что ты нашу сестру познал? В бесчестие ее вогнал?
— Нет.
— Вот и славно, а то насчет смертоубивства мы могли бы и передумать. И еще от нас приговор… прочь с московского двора! В монахи отправляйся! Ежели ослушаешься нашего наказа… клянемся тебе, как перед богом, возьмем грех на душу. Порешим!
И, поклонившись Богородице, висевшей в красном углу горницы, покинули избу.
Ветхой оказалась лестница к Боярской думе, едва наступил, а она уже затрещала, того и гляди расшибешь башку о землю.
Алексей Голова гневить бога не стал, не рискнул искушать и дьявола, а когда государь был расположен великодушно, вымолил у князя отпускную со службы, чтобы податься в монастырь.
Однако Марию Ховрин-Голова позабыть не сумел.
Не помогали ни усиленные посты, ни грубая власяница, которыми молодой чернец пытался усмирить свое тело, — память ревниво оберегала и греховный берег Неглинной, и молодую княжну, распластанную на первой зеленой траве. И чем больше молился Алексей, тем навязчивее становились воспоминания.
Спрятав лицо под глубокий шлык, чернец тайком приходил ко двору Долгоруких, надеясь хоть мельком увидеть Марию. Иногда ему везло. Алексей видел, что девица вошла в пору зрелости: тело ее раздобрело и налилось силой. Вот ежели бы не монашья ряса… И, покрестившись на иконку, висевшую на вратах дома Долгоруких, чернец уходил восвояси.
Москва и округа жили слухами, проникли они и через глухие врага Данилова монастыря. Игумен Георгий был наслышан о том, что государь своевольничает в дальних отчинах и ведет список познанных девиц, который велит зачитывать дьякам перед вечерней молитвой вместо поминальника.
Горазд на выдумки государь Иван Васильевич, нечего сказать!
Поплутав в дальних отчинах несколько месяцев кряду, государь вернулся в Стольную. Был он смирен и тих. Бояре поговаривали о том, что Иван Васильевич надумал жениться, а потому все время пребывал в посте, чтобы очистить тело от скверны.
Иерархи молвили о том, что государь на верном пути, поведали пастве о том, что кладет царь зараз до тысячи поклонов и усердием своим приближается к пустынникам. Не упади на Ивана божий промысел быть государем, не было бы крепче ревнителя веры во всей православной Руси.
От внимания людей не укрылось и то, что московский государь дважды наведывался к княжне Марии Долгорукой и приходил не с многочисленной свитой опришников, как, бывало, любил наведываться к лучшим людям, а являлся в сопровождении двух бояр и Малюты, что больше напоминало негласные смотрины.
Прощаясь, Долгорукие высыпали на улицу всем двором и долго кланялись в спину удаляющемуся царю.
Скоро государь послал в дом князя Долгорукого огромный сдобный кулич, что обычно подается гостям перед свадьбой. В Москве сказывали, что престарелый Иван Долгорукий долго хохотал над царским подарком, а потом, давясь слезами, вымолвил:
— Никогда не думал, что через эту чумазую с самим царем породнюсь!
В этот год царь посещал монастыри, не обошел он своей милостью и Данилову обитель.
Явился Иван Васильевич к игумену Георгию едва ли не всем двором. Коней царь повелел оставить за монастырской оградой, и опришники в черных кафтанах, словно сами были божьими слугами, робко вошли в святые врата.
— А я ведь к тебе, отец Георгий, — начал напрямик разговор государь, — должок свой пришел забирать. С просьбой к тебе явился. Не запамятовал, что я тебе отпускную в монастырь дал?
— Как бы я посмел, государь.
— Вижу, что игуменом ты сделался. Стало быть, уважает тебя братия. Готов ли ты расплатиться, отец Георгий?
— В чем же просьба твоя? — не смел смотреть на царя владыка.
— Жениться я надумал, — просто отвечал Иван Васильевич, присаживаясь на лавку. — Вот ты меня и обвенчай. Невесту присмотрел видную.
— Кто такая, государь? — поднял глаза на царя отец Георгий, стараясь сохранить спокойствие.
— Ишь ты, какой любопытный! — удивился нахальству чернеца самодержец. — Княжна Мария Долгорукая, слыхал о такой?
Не дрогнула у инока даже бровь. Отец Георгий вспомнил исподнее княжны Марии, запачканное кровью, и безрадостно произнес:
— Слыхивал. Славная, говорят, девица. Только велика для меня эта честь, великий государь, может, другой кто обвенчает.
Нахмурился Иван Васильевич.
— Нет, ты обвенчаешь.
— А иерархи разрешили, государь?
— А я у них разрешения и не спрашивал. Царь я или не царь?! Москва — двор мой, как хочу, так и правлю! И церковный собор мне не указ, привыкли царя-батюшку на ум наставлять, а только у меня у самого разума целая палата. А митрополит Кирилл и вовсе на меня разъярился — во дворец мой не является, а все шлет гонцов, чтобы пришел я к нему с покаянием. Не помнит он моего добра, если бы не я, не жить бы ему в митрополичьих палатах. Ведет себя так, словно он русский царь, — разъезжает в золоченой колымаге с цепями, а чернецы его, что мои опришники, верхом на конях блаженнейшего сопровождают. Так знатен стал митрополит, что со мной в величии надумал тягаться. Иерархи ему во всем потакают, стороной меня обходят. Епитимью одну за другой на мою голову накладывают. — Вздохнул Иван Васильевич глубоко. — Христолюбив я, владыка Георгий, чего мне иерархи велят, то я и творю. Внимаю их внушениям, как страдолюбивый послушник. Вот неделю назад вино пить запретили. Что же делать?.. Слушаю я их! — горестно признавал Иван Васильевич. — А три месяца назад отстранили меня от церковной службы на десять ден, так я и промолился в Крестовой комнате.
Отец Георгий сидел напротив государя. Лицо у Ивана Васильевича было уныло, ему даже показалось, что в уголках глаз он разглядел блеснувшие слезы.
— Печально это слышать, государь, — вздохнул он.
— А еще иерархи от опришнины призывают отказаться, а монастырь, где я с братией служу, нечестивым местом прозвали. Как же мне после этого с ними в мире жить, владыка Георгий? Вправе они на меня епитимью наложить, только от Марии не отрекусь!
— Понимаю тебя, Иван Васильевич, — искренне произнес Алексей Ховрин, вспомнив княжну Долгорукую.
— Только ты и можешь быть для меня большим утешением. Обвенчаешь с Марией Долгорукой, отец Георгий?
— Обвенчаю, государь, — не посмел отказать владыка.
— Спасибо тебе, старец, — ухватил государь ладонь владыки и, помедлив малость, коснулся губами сухой кожи.
Данилов монастырь был в особой чести у московских государей, может, потому, что был строен самим Данилой Александровичем. Обитель стояла в камне еще в то время, когда Москва была деревянной. Некий мурованный островок среди посадских пятистенок. Игумены Данилова монастыря, как правило, были из ратоборцев, отличившихся на бранном поле. Игуменский посох владыка часто получал из рук самого царя, и трудно порой было понять, как следует относиться к этой чести: благодарить или печалиться; желал государь наградить покоем или, наоборот, толкал на еще большее испытание.
Стоял монастырь на самой дороге, и с высоты колокольни просматривался путь едва ли не на два десятка верст. Монахи обладали святым правом умереть первыми, встав на пути врага, в этом и заключалась высшая государева награда. Вот потому служили в Даниловом монастыре бывшие воины. Чернецы жили в постоянном ожидании войны, тренируя тело и закаляя дух, и даже самый престарелый инок так искусно владел кистенем и мечом, как не умели рынды в государевом окружении.
Данилов монастырь всегда был некой палицей в руках государя, которой он мог погрозить строптивому боярству. Эта была обитель, в которой он мог укрыться в минуты большой смуты.
Государь был вправе рассчитывать на помощь иноков.
— Веселия особого делать не стану, — буднично продолжал Иван Васильевич. — Ни к чему! Возложишь на нас венцы и отпустишь с богом.
— Как пожелаешь, государь.
— А все-таки я приглашу иерархов, — сказал, поднявшись, Иван Васильевич, — была бы честь оказана, а там — как пожелают.
Государь постарался не выразить удивления, когда на его венчание в соборную церковь Данилова монастыря явились все иерархи во главе с митрополитом Кириллом. Крякнул от удовольствия царь и, повернувшись к красе, шепнул ей на ушко что-то ласковое, отчего Мария, стыдливо потупив очи, счастливо зарделась.
Отец Георгий уже возлагает на брачующихся венцы.
— Руку дай, — сказал Иван Васильевич и тотчас почувствовал в ладони прохладные пальцы Маши.
Митрополит Кирилл стоял в притворе, окруженный множеством послушников, которые готовы были исполнить любой наказ владыки. Своим величием блаженнейший напоминал царя, правда, облачение у него было наряднее государева. Одних золотых нитей на сто рублев вшито!
Не расставаясь в иные дни с обыкновенной рясой, сейчас митрополит подивил всех изяществом своего наряда. Весь его облик вопил: «Царство духовное поважнее земного будет!»
Невысокий, щуплый, он казался воплощением святости, был неким божьим глазом, который с легким прищуром наблюдает за каждым смертным.
Сейчас это око пристально наблюдало за венчанием государя.
Иерархи шагнули в церковь, оставив за спиной холод притвора. Государь был ближе всех к господу, а иерархи хотели быть рядом с царем.
Возложил владыка Георгий на брачующихся венцы и провозгласил во всеуслышание тайносвершительные слова:
— Господи боже наш, славой и честью венчай их!.. Возьмитесь за руки, дети мои, — тихо произнес владыка, стараясь не смотреть на смущенное лико Долгорукой. А потом, набросив на сцепленные руки епитрахиль, провел молодых вокруг аналоя.
— Вот и все, теперь ты жена моя, — сказал Марии самодержец.
Когда были прочтены слова из Апостола, когда брачующиеся испили вина, а затем были сняты венцы и государь, сопровождаемый толпой верных опришников, направился к выходу, Малюта шепнул Ивану:
— Митрополит снял с тебя епитимью, государь. Сказал, пускай пьет вина, сколько вздумается. Не каждый день царь венчается.
— Проняло супостата, сжалился! — довольно хмыкнул Иван Васильевич. — Будет теперь мне чем радость свою поддержать.
Последние слова государя потонули в звонкоголосом пении колоколов, которые разметали по небу стаю сизых голубей и отправили ее далеко за горизонт.
— Государь, милостыню раздашь? — спросил Малюта, когда Иван Васильевич ступил на соборное крыльцо.
— Свадьбам без милостыни не бывать, высыпать полмешка медяков, — расщедрился государь.
Свадебный пир был веселым. Со всех земель съехались бояре и князья. Стольные палаты уже не вмещали всех знатных гостей, а потому Иван Васильевич повелел расставить столы во всех комнатах и коридорах. Многошумные гости без конца выкрикивали здравицу государю и государыне и кубок за кубком выливали в горло хмельное зелье. От выпитого иные валились под столы, и торжество уже продолжалось без них. Челядь бояр шастала между столов и собирала в охапку господ, упившихся до смерти. А пир только набирал силушку, чтобы закончиться к утру пьяными плясками скоморохов и медвежьей забавой.
Иван Васильевич глянул на Марию. Царица сидела величаво, распрямив спину, и госпожой посматривала на пьяных бояр.
Государю подумалось о том, что телесами Долгорукая не обижена и, разметавшись, может занять половину кровати. Усмехнулся государь: эдакая махина и придавить ненароком может. Но государю такие девицы были в особую радость — будет что помять. Упруго и горячо желание обожгло утробу государя, и он так ущипнул Марии колено, что та невольно пискнула.
— В Спальную пойдем, там бояре простынки атласные постелили. Подарок английской королевы, — хихикнул Иван Васильевич. — Она все думает, что со мной на них тешиться будет, а вот обошло ее такое счастье.
Царь глянул на Малюту, и Григорий Лукьянович безошибочно угадал желание господина. Поднялся думный дворянин из-за стола и заговорил, стараясь перекрыть громким басом свадебное веселье:
— Посидели молодые, потешили нас своим присутствием, а теперь им на покой пора. Для молодых ноченька всегда короткая.
— Спасибо, гости дорогие, что уважили своего государя, — поднялся из-за стола Иван Васильевич, — а теперь мы оставим вас.
И, взяв государыню под руку, Иван повел ее в Спальную палату.
Палата дышала благовониями. Она словно собрала с полей запах душицы и аромат ромашек, нектар васильков и горечь роз. Закружилась голова у Марии от крепкого духа, и она присела на край постели.
— Верно, государыня, с хорошим делом тянуть не стоит. А ты сымай с себя кокошник, теперь ты баба замужняя и волосья от мужиков подалее прятать будешь. А коса какая у тебя чудная! — восхищался государь. — Только из-за нее на тебе жениться можно, а ко всему остальному ты еще сама девица очень справная.
Повернула Мария свое круглое, подобно солнцу, лицо и отвечала:
— До исподнего, государь, платье сымать?
— Почему же до исподнего? — подивился Иван Васильевич. — Всю я тебя зреть желаю, сымай и исподнюю рубаху! Или, может быть, у тебя изъян какой тайный имеется? — подозрительным взглядом окинул государь девицу.
— Робею я, Иван Васильевич.
— А поначалу все так, — охотно соглашался государь, щурясь от предстоящего удовольствия, — даже титьки показывать боятся. А опосля ходят нагишом по комнате, как будто всю жизнь мужику голоту свою выставляли. Смелее, царица, а то ведь я нетерпелив… помочь могу!
Мария Долгорукая расстегнула шубку, помешкав малость, скинула ее с плеч, потом стянула через голову платье и осталась в одном исподнем, распаляя желание Ивана. Кого же она ему напомнила? Точно, повариху с Кормового двора. Та тоже была дородная и крепкая, как осенняя репка. И грусть о давно прошедшей молодости легкой дымкой пробежала по лицу государя. Не сыскать более такую!
Задержав взгляд на хмуром лице государя, Мария Долгорукая медленно стала стягивать через голову исподнюю рубаху. Сначала выглянули полные колени, потом показались покатые бедра, округлый живот, и через мгновение царица предстала перед государем вся.
— Хороша, — заключил Иван Васильевич. — Ну-ка, помоги мне рубаху снять. — Прохладные руки Маши коснулись горячей шеи государя, поползли по спине вниз, доставив Ивану блаженство. — Эко, у тебя как ладно получается. Ежели не знал бы тебя, мог бы подумать, что всю жизнь у мужиков рубахи стягивала. Ну-ка, почеши мне под лопаткой, так дерет, будто вша злая завелась… Ногтями не скреби, — пожелал Иван Васильевич, — ладошкой, да понежнее. Ох, хорошо! А теперь сапоги стягивай. Вот так… Ложись теперь на постелю, а я помолюсь малость.
И, проследив мрачноватым взором за тем, как Мария, шевеля огромным крупом, юркнула под покрывало, обратился взором к иконе.
— Господи, прости меня, грешного, за то, что не любил девок так, как следовало бы! Господи, прости меня за то, что не ценил любовь, срывая девичий цвет без надобности… Господи, сколько же плодов не завязалось! Теперь у меня все по-другому будет. Буду любить жену и нарожаю детишек. Оставлю блуд и сделаюсь степенным. Прими мои покаяния, господи!.. Ну и широка ты, Мария, — глянул на девицу Иван Васильевич, — как легла, так всю кровать накрыла. Ты бы мне хоть самый краешек оставила. — Царь опустился на постелю. — А теперь обними меня крепко, как сумеешь. Да не так, Мария, чтобы жарко мне сделалось!
Опытность девицы для Ивана Васильевича была откровением, Мария беззастенчиво лобызала его стареющее тело, ойкала только от одного прикосновения государевой ладони и так громко стонала в неге, что напоминала раненого отрока на бранном поле.
— Давно не девица? — спросил Иван Васильевич, когда сполна получил радость.
— Давно, государь, почитай, три года уже будет, — слукавила Мария.
— Приживалкой бы тебя держать, — вздохнул Иван Васильевич, — да не могу… в церкви обвенчаны. Кто же тот счастливец будет, что вперед государя до тебя добрался?
Мария Долгорукая была смущена.
— А ты его знаешь, Иван Васильевич.
— Не томи меня, Мария, говори, кто такой!
— Вспомни, кто нас венчал сегодня, государь.
— Ну? — непонимающе воззрился на девицу царь. — Отец Георгий, и что с того?
— Вот он меня и познал вперед тебя, Иван Васильевич.
Развеселился государь:
— Что же это такое получается? Куда ни глянешь, так всюду холопы вперед своего государя норовят забежать. Ладно, спи давай. Замаялся я за целый день, едва ноги до постели донес, — пожаловался Иван Васильевич и, повернувшись на другой бок, придвинул жену к самому краю.
* * *
Был самый канун Кузьминок, и во двор вспорхнул снегирь — первая примета наступающих холодов. Снегирь уселся на высокую рябину, которая острой вершиной дотянулась до крыши терема и посреди первого выпавшего снега казалась огненным столбом, взметнувшимся в небо. Клюнул снегирь сладкую гроздь и добрым вестником полетел в московскую округу.
Зимних гостей уже поджидали, а потому по всему московскому двору по государеву велению были развешаны кормушки. Особенно много птиц налетело на Козье болото, где мастеровые с Бронной слободы устроили для них настоящий пир — соорудили огромный настил из досок, засыпав его хлебными мякишами и салом.
Было отчего пировать — следующего дня встречали зимушку.
Первый подзимок пришелся на Настасею-овчарицу — остудил ночной мороз Москву-реку до звенящей наледи, а сырые придорожные комья превратились в грудень. Колымаги, разбивая колеса о неровную колючую твердь, спешили по дворам.
Впереди — долгие зимние посиделки по избам, где девицы устраивали пир-беседу, делясь между собой нехитрыми летними секретами и полюбовными тайнами.
Государь проснулся рано.
С трудом продрал глаза на темные окна. В эту пору утренний свет больше походил на вечерние сумерки, и, если бы не деловая перекличка караульщиков, можно было подумать о том, что он отдыхал до самого темна.
Шевельнувшись, Иван понял, что отлежал руку, и кровь мелкими иголочками разбежалась от плеча до ладони. Щекотала и ранила. Рядом, безмятежно задрав нос кверху, спала Мария. Сытное, сдобное тело было бесстыдно оголено, а шелковое одеяло бесформенным комом валялось на полу.
Государь несильно шлепнул жену по голому заду и проговорил:
— Пробуждайся, утро на дворе. Сегодня день у нас будет длинный.
И, набросив на широкие плечи нагольную шубу, пошел в сени.
День у царицы Марии начался с выхода в соборную церковь. Помолилась государыня, постояла перед образами на коленях и в сопровождении огромного числа мамок и боярынь пошла к выходу, спеша показать народу счастливое лицо.
— Матушка, ты личико прикрой, — подсказала Марии одна из верховных боярынь, — негоже государыне перед простым людом напоказ свою красу выставлять. Народ-то в своем большинстве завистливый. Как бы порчу не навели!
У крыльца государыню встречал народ. Первый выход царицы сопровождался щедрой милостыней, потому в передних рядах была давка. Нищие тузили друг друга нещадно, драли волосья, пускали в ход кулаки и клюки, а песнопение порой перекрывало яростное матюгание дерущихся. Вопли прекратились только тогда, когда дверь широко распахнулась и, скрываемая со всех сторон мамками и верхними боярынями, показалась царица Мария Ивановна.
Бухнулась на колени челядь, опасаясь даже случайным взором оскорбить лицо царской избранницы. А следом на склоненные шеи полетели багряная медь и белое серебро — в ноябрьское утро это напоминало крохотные куски радуги отзвеневшего лета.
Опустели мешки с монетами, растворилась в холоде радуга, будто привиделась.
Поддерживаемая мамками и боярышнями, царица забралась в каптан, и возничий, молодой и нахальный отрок с блудливыми глазами, раздвинул толпу громким окриком:
— Дорогу! Великая московская княгиня едет! Дорогу царице Марии Ивановне!
Лошадки бежали весело и уносили каптан к реке Сере, где государыню уже дожидался Иван Васильевич. Следом за Марией Ивановной в повозках и санях торопились боярыни и боярышни. А народ, еще издали завидев царицын каптан, встречал его поклонами.
Возничий остановился на высоком бугре, отсюда хорошо была видна река и собравшийся на отлогом берегу народ, который стекался со всех окрестностей, привлеченный приездом самого государя. Это место было заповедное, а потому все с нетерпением дожидались травли или соколиной охоты. Не унимаясь, гавкало на привязи три десятка псов, готовых по команде рвать все, что встретится на пути.
Иван Васильевич неторопливо шел по берегу, а следом за ним двое дюжих рынд несли любимый стул государя. Иногда царь останавливался, чтобы пнуть смерзшийся ком земли или посмотреть, как сонная Сера борется со стужей. Самая кромка реки уже была стиснута льдом, и ребятишки отчаянно бегали по хрупкому оскольчатому краю, хмелея от чувства опасности.
— Хорошие дружинники растут, — ткнул Иван Васильевич жезлом на забавляющихся отроков. — Смелые! С такими не то что Казань, всю Сибирь в карман упрятать можно!
Государь едва остановился, а рынды уже подставили под седалище стул, глянул Иван Васильевич на смиренных холопов и, не сказав больше ни слова, побрел дальше.
Несмотря на надвигающуюся старость, государь по-прежнему был красив. Прожитые годы не сумели согнуть его гордой фигуры, он был высок и среди обступивших его бояр возвышался едва ли не на целую голову. Государь был величав: грудь что у кузнеца — широка! Его облик не портила и длинная борода, в которую, словно ранняя осень, забралась седина. Царь шел степенно, слегка опираясь на тяжелую золотую трость, острый наконечник которой буравил песчаный берег.
Слободские жители, впервые видевшие государя всея Руси вблизи, не могли оторвать от него зачарованного взгляда, как будто Иван сумел приворожить их каким-то неведомым колдовством. Все в нем было величаво: и размеренная походка, и поворот головы, даже брань царя отличалась завидной отборностью, не похожей на ругань простого холопа. Любил царя народ, не помнил даже беспричинные опалы.
Иван Васильевич вел себя так, как будто берег оставался пустынен — не было для него ни москвичей с разинутыми ртами, ни бояр, спесиво поглядывающих на холопов, ни рынд, не смеющих отстать от государя даже на малый шаг.
Один был Иван Васильевич. Одинешенек во всей великой Руси.
— Здесь ли царица? — не поворачиваясь, проронил Иван Васильевич.
И тотчас из-за спины государя выпорхнул на кривеньких ножках Григорий Лукьянович:
— Здесь она, Иван Васильевич.
— Зови Марию сюда. Поговорить хочу.
— Будет сделано, государь.
Царицу привели через минуту. Постояла Мария Ивановна малость и согнула голову перед мужем.
— Звал, Иван Васильевич?
— Звал… Спросить хотел, как помолилась, Мария Ивановна?
— Славно, государь.
— Признал ли тебя народ?
— Признал, Иван Васильевич, — смущенно отвечала царица, — пока каптан ехал, москвичи кланялись по всей дороге.
— Велика честь, — согласился Иван Васильевич и, глянув на Марию, признал: — Не было у меня такой красивой суженой. Если бы батюшка твой, Иван Долгорукий, да братец твой, Петр, мне не присоветовали тебя замуж взять, так и коротал бы свой век, как захудалый бобыль, — ласково продолжал государь. — Нравится ли тебе эта реченька, государыня?
— Как же не понравится такое диво, Иван Васильевич? Народ собрался, на нас с тобой смотрит.
— Верно, царица Мария, только вон с той кручи река еще краше будет. Дай мне свою белую рученьку, Марьюшка, давай я тебе помогу на горку взобраться… Вот так, государыня, вот так. Еще один шажок. Смотри не оступись, скользко на косогоре.
Сверху река была зело красива. Стиснутая крутыми берегами, она дремала, натянув на песчаные отмели ледяное покрывало. Облака были низкими и, зацепившись за макушки сосен, остановились над лесом мохнатыми белыми шапками.
Внизу толпились смерды, ожидая новой потехи.
— Красиво, государыня?
— Дивно, Иван Васильевич.
— Взгляни, государыня, как на нас народ смотрит, дюже радостно ему своего господина с царицей видеть. Мороз какой лютый, а челядь без шапок стоит.
— Вижу, государь, — согласилась Мария Ивановна. — Любит тебя народ.
— И я свой народ люблю, государыня, а потому не могу его обманывать. Глянь сюда, Мария, — ткнул Иван Васильевич на широкие сани.
Только сейчас царица разглядела на дровнях человека, он был без чувств — руки и ноги стянуты бечевой, одежда на нем драная, а через огромные прорехи проглядывало синее от побоев и мороза, отощавшее тело.
— Боже! — вздохнула царица.
Это был игумен Данилова монастыря.
— Вижу, узнала чернеца, царица. Полюбовник это твой… отец Георгий. Усердлив инок больно, перемолился он нынче в заутреню, вот и решил прилечь на санях, а чтобы спалось ему получше, мои молодцы связали его по рукам и ногам. Где же твой румянец, Мария? Бела стала, словно снег, — участливо заметил государь. — Или, может быть, тебя встреча с отроком пугает? А может быть, на милого насмотреться не можешь? Видать, твой муж лишний на этом празднике. Первую ноченьку с милым припоминаешь? Помнишь… Что же это я такой недогадливый, видать, ты к ненаглядному на сани присесть хочешь. Эй, Малюта, вяжи царицу Марию Ивановну да клади ее рядом с отцом Георгием. А мы на их счастье все вместе порадуемся.
Царица стояла, не проронив ни слова. Выставила руки, чтобы опришникам было сподручнее вязать кисти, потом приподняла малость платье — отроки повязали ноги, а затем, взяв Марию на руки, стрельцы положили ее с бесчувственным чернецом.
Народ притих. Видать, государю не до соколиной охоты. Не приходилось видывать такого, чтобы вязали государыню и садили ее на обычные дровни, на которых только безродным холопам разъезжать.
Народу на реке Сере собралась тьма. Это напомнило государю базарный день, когда торг, переполненный купцами и гостями, походил на многошумную разудалую забаву, где голосистые приказчики зазывали к своим рядам покупателей и ротозеев, манили их сладким кушаньем и пахучими вареньями.
Однако сейчас вокруг было безмолвно. Все ждали государева слова.
— Господа московские жители! — бросил в толпу Иван Васильевич. — Доколе государь ваш будет страдать от крамольников и зачинщиков? Доколе измену ему терпеть великую? Пришла она на сей раз ко мне не со стороны лихих людей и бояр, как бывало ранее, а явилась в образе жены и назвалась Марией Ивановной. Захотели обесчестить Долгорукие своего государя, смутили его речами ласковыми, пробрались в его сердце гадинами и надоумили взять в жены девку порочную. Слюбилась Мария до замужества с мужем бесстыдным, а сама назвалась девкой невинной. Как же избавиться государю от позора, что налип на его державные бармы? — Умолк царь. Вокруг тишина. Ветер неистово и с какой-то обреченной яростью рвал широкий охабень. — Не вправе я судить. Пусть бог решит! Отдаю царицу на его милость. Помоги государыне, Григорий Лукьянович, — ласково попросил Иван Васильевич.
Снял Малюта шапку, перекрестился трижды и произнес:
— Пусть исполнится воля божья, — и что есть силы хлестнул коня. — Прокатись с ветерком, государыня!
Аргамак рванулся с косогора, унося за собой сани с царицей и иноком. Полозья весело прыгали на кочках, подбрасывая драгоценную ношу, царица завизжала, и этот крик долгим прощанием повис над безмолвной толпой.
— Пошел! Пошел! — орали опришники, продолжая хлестать обезумевшее животное.
Конь, хрипя и кусая удила, выбежал на лед, который затрещал, а поток, сердясь, проломился под многопудовой тяжестью, и помутневшая вода Серы забрала в полон и сани, и перепуганного жеребца. Напрасно конь молотил копытами по ломкому хрустящему льду, пытаясь выбраться, кромка разбивалась в ледяные брызги, а вода, не желая расстаться со своей жертвой, держала ее крепкой когтистой лапой смерти.
Некоторое время дровни держались на поверхности, а потом вода коснулась лица царицы и скоро поглотила обоих заложников.
— Свершился божий суд, господь забрал царицу к себе, — объявил Иван Васильевич во всеуслышание. Сера, приняв жертву, изрыгнула из темного нутра огромный пузырь и пустила к берегам большую волну. — Видно, так тому и быть. А теперь поедем молиться, господа, за упокой усопшей рабы божьей Марии Ивановны Долгорукой.
Рынды подвели к государю жеребца, помогли ему взобраться. Некоторое время Иван Васильевич смотрел на собравшийся люд, который всегда покорно глазел не только на его чудачества, но и на многие казни. Привыкли люди московские к своему государю и называли его ласково — «батюшка», и будь у них выбор, все равно не сыскать мужа роднее во всей Руси, чем Иван Васильевич.
— Простите, ежели что не так, — повинился царь.
А в ответ простуженный крик:
— Мы тебе не судьи, Иван Васильевич.
— Благодарствую, православные. А теперь поехали ко дворцу тоску унять.
Конь споткнулся — слишком велика оказалась ноша, и, не ухватись государь дланью за длинную гриву, расшиб бы голову о ледяной настил. Словно единой грудью вздохнули православные, а когда государь приосанился, приняв прежний царственный вид, выдохнула толпа с облегчением.
