Анна Колтовская оказалась бабой премудрой. Узнав получше государя, она старалась угодить ему во всех желаниях, вот потому окружала себя многими девицами, которые одна другой были краше. Сама же Анна была совершенна, как капля золота, как изумруд в обрамлении платины. Она притягивала к себе взгляды. Ни одна из окружавших ее девиц не могла потягаться с ней очарованием, статью, блистательной красотой, какой наградил ее зазорный родитель. Про государя она знала то, что он успел к ней привязаться.

Государя окружали красивые девицы, но у каждой из них не хватало чего-то такого, что у Анны Колтовской присутствовало в избытке.

Анна Даниловна замечала любой взгляд мужа, брошенный в сторону боярышень. Проявляя мудрость, царица отзывала девицу в сторону и строго приказывала не перечить желанию государя. А боярышни и не думали ломаться и на каждую улыбку Ивана Васильевича отвечали с такой страстью, какую можно было увидеть только под крышей буддийских храмов, где даже немые статуи красноречиво проповедуют о любви.

Москвичи не без ехидства прозвали это время «бабьим царствованием».

Безродные, но красивые девицы охмуряли Ивана Васильевича, и многие из баб сумели обжиться имениями, богатству которых мог бы позавидовать иной князь. Царь Иван старался удовлетворить любой каприз приглянувшейся девицы, и безразмерная государева казна быстро опустела на одну камору.

Хорошо было государю среди такого окружения. Радостно.

Девичьи улыбки — это не бородатые лица угрюмых опришников, которые последний год стали вгонять государя в такую тоску и немилость, что впору принимать пострижение. А девицы умели жить беззаботно: легким порханием и веселым щебетанием напоминали малиновок, опьяненных сладким нектаром.

Отдалились опришники и терпеливо дожидались дня, когда к ним вернется былая государева милость. Видно, крепко опутали Ивана Васильевича девичьи покрывала и не оставалось у него сил, чтобы противостоять колдовскому наваждению «бабьего царствования».

— Государь, ты бы сказал опришникам, чтобы они в черных кафтанах по дворцу не шастали, а то девки мои их дюже страшатся, — попросила однажды Ивана царица. — Шныряют, как бестии, по коридорам, а еще за бока норовят всякую ущипнуть.

Ничего не ответил государь.

Но уже на следующий день Иван Васильевич запретил опришникам являться ко двору в мрачных кафтанах, а некоторым слугам повелел нацепить веселые хари, дабы своим вороватым ликом девок не пугали.

Так и бродили опришники по дворцу с забавными масками, потешая челядь.

Анна Колтовская люто ненавидела опришнину, и черные кафтаны государевых любимцев царица воспринимала точно так же, как язычник длиннополые рясы монахов, — проследит за ними долгим взглядом, а затем сплюнет через плечо, будто с самим сатаной повстречалась.

Став царицей, Анна поклялась в храме, что изничтожит опришнину, вырвет последний гнилой зуб у ненавистного воинства, чтобы не дышало оно более пакостным зловонием.

Это деяние будет всего лишь небольшим отмщением за невинно убиенного князя Андрея Воротынского.

Поначалу нужно очистить от скверны дворец, потом освободить от заразы всю Москву и под конец загнать остатки былого воинства куда-нибудь в дальнюю северную обитель, где и совершить обряд очищения — постричь всех разом в монахи.

От пытливого взгляда государыни не утаилось и то, что Иван Васильевич как будто уже и сам стал тяготиться своим воинством.

Этот день для Анны Даниловны был особенным, впервые она отмечала именины в качестве супруги государя. А потому в церквях в этот день ставили свечи в честь великомученицы Анны; били колокола, а потом с Кремлевских стен трижды ухнули полковые наряды. Государь тоже был настроен радушно и преподнес супруге подарок — золотую цепь с изумрудом.

— Вот тебе поводок для меня, — рассмеялся Иван Васильевич, — веди меня куда пожелаешь, а я упрямиться не стану, куда потащишь, туда и пойду. Эх, государыня, нет у меня никого ближе, чем ты. Во всем царстве!

— А как же дружина твоя верная?

— Опостылели они мне все, матушка!

— Неужто все?

— Все до единого! Думаешь, чего ради они по земле передо мной стелятся? Из холопов в господа хотят выбиться. Я для них как ветка для вьюна — цепляются за мой охабень холопы и в небо устремляются. Шепчут мне, чтобы я всех бояр изничтожил, а земли их между опришниками поделил. Ежели на это решусь, так завтра мне опереться не на кого будет. У царей всегда советниками бояре были.

— Отдалил бы ты от себя эту нечисть, приблизил бы к себе людей достойных, — отвечала государю Анна, позабыв о том, что сама вышла из людей неродовитых и что батюшка ее долгие годы носил за царем поясок и новые порты и только единожды удостоился высшей чести — вынес из царской комнаты ночной горшок. — По старине надо жить, как прадедами нашими завещано было. А у твоих новых любимцев, государь, вместо глаз одно бесстыдство. Давеча я по двору шла, так вместо того, чтобы глаза опустить, они на меня так пялились, как будто я не царица, а посадская девка с коромыслом.

— Заприметила, кто такие, государыня? — накатила грозовая туча на лицо самодержца.

— Как же их не заприметишь, батюшка, ежели каждый день их во дворце вижу, им даже твое царское слово не указ, как ходили в черных кафтанах, так и ходят!

— Назови мне их имена, матушка, — ласково пел Иван Васильевич. — Всех до одного назови! Очень хочется мне на этих шутейников поближе взглянуть.

— Сотники твои Третьяков Иван, Плещеев Петр, тысяцкий Заболоцкий Василий, а с ними еще их люди.

— Давно Никитка-палач у меня без работы мается. Видать, и топор его уже заржавел, самое время, чтобы напомнить московитам о государевом суде. А об охальниках ты, Аннушка, не тужи, сам Григорий Лукьянович изменное дело поведет. У него в Пытошной избе такие умелые молодцы, что камень заставят разговориться.

Каждое слово Анны Колтовской было подобно острому мечу, который с завидной избирательностью вырезал из опришной дружины самых верных сторонников Малюты Скуратова. Обидным было еще и то, что губить их приходилось собственными руками.

Через полгода «бабьего царствования» Григорий Лукьянович остался почти в одиночестве. Думный дворянин чувствовал, что государыня занесла разящее орудие и над его головой.

Никто не ведал о том, что разговор с государем Анне давался нелегко, а после мужниного приговора царица повязывала черный платок и ступала в Домовую церковь, где простаивала на коленях по несколько часов кряду, замаливая грех смертоубийства. А когда с души малость спадала печаль, тушила свечи, отгоняя души почивших на небеса.

В другой раз Иван Васильевич застал Анну в тереме зареванной.

— Неужно дурно тебе во дворце, голубица? Али шелков на тебе мало? Может быть, каменьев недодал? — дивился царицыной тоске государь.

— Все у меня есть, Иван Васильевич: и шелков, и каменьев в избытке, а только лиходеи дворцовые все обидеть меня норовят. Давеча я разговор слышала, что государь, дескать, девку себе из худородных подобрал. Что ее место не в царских палатах, а на базаре, чтобы народ к лавкам скликать.

— Вот оно что! — коромыслами изогнулись на лбу государя морщины. — Узнала ли ты их голоса, женушка?

— Как же не узнать, — все шибче кручинилась Анна, — едва ли не каждый день зреть их приходится.

— Кто это такие? Назови! — ласковым ужом вползал в душу супруги Иван Васильевич.

— Сын боярский Щевья-Стравин…

— Так, государыня, далее говори.

Тяжелая царственная длань опустилась на головку царицы.

— Беззубцев Константин, десятник в твоей страже. Тютин Федор, казначей твой.

— Не печалься, матушка-государыня, накажу я твоих обидчиков, — ослабил хищную хватку государь. — А теперь пойду я, мне с Григорием Лукьяновичем обмолвиться нужно. Выбирал я себе в други подлых людишек, верно сказано — из грязи золотых нитей никогда не вытянуть.