Глава 3
Циклоп Гордей покидал Москву в смятении.
Душа напоминала дремучую чащу — не было в ней дороги, не отыскать тропы, эдакая величественная засека из гигантских елей и пихт, через которые не сумел бы перескочить даже сохатый. Не находилось сил, чтобы разгрести этот завал, куда проще предать его святому сожжению, чтобы уже на пепелище отстроить храм.
Вот потому Гордей Циклоп спешил в монастырь, который был бы способен распалить гигантский костер.
Гордей Яковлевич шествовал на самую окраину Северной Руси, где, по его мнению, обреталась истинная вера. Православие нужно искать в тишине — в скитах, пустынях, подходят для моления небольшие монастыри со строгим и праведным уставом, у которых земли ровно столько, чтобы схоронить усопшего чернеца, а забота братии заключается в том, чтобы отвоевать у камней место для жития, где можно было бы печься о душе и молить прощения перед богом о всех грешных.
Гордей Циклоп решил добираться до окраинных земель пешком, без конца отказываясь от милости ездоков подвезти монаха на справном жеребце. Бывший тать не желал причинять неудобства даже скоту, а потому, поклонившись низенько, отказывался от услуг и брел дальше.
Гордея Яковлевича узнавали и, расступившись, пропускали вперед, а затем долго смотрели в спину знаменитому разбойнику. Каждый хотел услышать — какая такая печаль могла согнать царя воров с башни и бросить на дорогу, где было место только для бродячих монахов и нищих.
Но государям вопросов не задают.
Только однажды какой-то бесшабашный дерзко попридержал Гордея Циклопа за рукав и вопрошал:
— Уж не Гордей ли Яковлевич к нам с небес упал? Слыхали мы, что в Стольной Гришка татями заправляет. Видать, для двоих места в Москве быть не может. Выжили тебя, Гордеюшка?
В волчьей стае всегда норовят укусить слабейшего, вот оттого участь хромого волка — это плестись за подрастающим молодняком и, поджав хвост, сносить обиды.
— В монастырь иду, — сдержанно произнес разбойник, — это врата рая, а они отворены для всех.
Долгое время Гордей Яковлевич жил в скиту, который выстроил в северной глухомани среди болот и непролазной топи. Здесь, по его пониманию, и должно было состояться очищение бывшего татя. А когда молитвы отскоблили налипшую скверну и душа стала такой же ясной, как утренний свет, бывший тать предал огню соломенный дом, спалив с ним вместе не только дурные помыслы, но и всю свою прошлую жизнь и, освободившись от давящего груза, углубился еще далее в северные леса.
Гордей был наслышан о том, что на одном из островов Студеного моря стоит монастырь со строгим уставом, который был так же суров, как порыв северного ветра, как шквал пенящихся волн, как промокшая от дождя ряса и как одубевшие от стылого мороза лапти.
Многие монахи поговаривали о том, что даже греческие обители, славившиеся всегда своим аскетизмом, были не так требовательны, как этот осколок православной веры, затерявшийся на одном из островов Белого моря. Не многим была под силу тяжесть сурового бытия, но кто оставался в стенах монастыря хотя бы на месяц, лучше дома уже не искал.
Поговаривали, что большая часть монахов состояла из поморов, сумевших уцелеть после шторма. Лишившись сотоварищей и шхун, а также следуя клятве, данной перед отбытием в океан, они уходили в монастырь — молиться о всех погибших.
Да и сама обитель мало чем отличалась от Ковчега. Вырос монастырь из каменного брега и казался таким же естественным продолжением, как вычерченная прибоем на песку кривая линия, как глыбины, поросшие серым лишайником. Ровный ряд стен напоминал высокие борта величественного струга, устремленного в середину открытого моря, и когда волны накатывались на остроугольные камни, разбиваясь в водяную пыль, казалось, что монастырь оставил злосчастный берег и пустился искать обетованную землю.
Монастырь стоял на самом верху, принимая башнями всю злобу ветра так же достойно, как ратоборец берет грудью первый удар. И, глядя на возвышающуюся махину, трудно было представить силу, способную низвергнуть ее вниз.
Сказывал народ, что кроме поморов в монастыре строгий обет держала дюжина бывших разбойников, которые, покаявшись в грехах, приняли постриг и теперь совсем не отличалась от прочих аскетов.
Прошлая их жизнь была забыта и находилась вдали от береговой линии, там, где не видно было ни монастыря, ни Студеного моря.
Главным промыслом монахов оставалась рыба. Своим ремеслом они совсем не отличались от учеников Христовых, которые были такие же справные рыбаки.
Окраина северных земель жила с сотворения мира по своему уставу. Не было над ней никогда ни княжеской, ни боярской воли. О грозном разбойнике Гордее Яковлевиче здесь не слыхали.
И он без страха показывал люду кривой лик.
Когда Гордей заводил речь о приморской обители, рыбаки только хмыкали.
— Куда тебе, такому бестолковому, в северную пустынь? Там здоровому не прожить, а кривому так совсем горько становится!
Никто из мужиков не подозревал, что разговаривают с царем воров, которому еще месяц назад кланялись не только бродяги и нищие, но и степенные мужи в охабнях.
— Авось как-нибудь справлюсь, — отвечал Гордей, — ведь не весь век я кривым был.
— Так-то оно так, — говорили поморы, — только суров в обители игумен, никому спуску не дает — ни больным, ни здоровым. Вот потому и монастырь у них крепок, а мошна так велика, что с великокняжеской казной поспорить может. Три года назад по северной земле мор прошел, урожай не уродился, так игумен повелел из подвалов зерна достать, прокормил в трудный год до десяти тысяч душ! А сам он только хлебом и водой жив и братию в этом наставляет. Аскет, одним словом!
— Кто же это таков? — удивлялся Гордей. — Я многих монахов знаю, сам бродячим чернецом был. А после того как соборным уложением стали нас, бродячих старцев, к монастырям приписывать, так я не пожелал. Вот и бродяжу с тех пор.
— Видно, было от чего приписывать, мил-человек, бродячие монахи хуже татей были. — И уже с откровенностью, на которую был способен только северный человек, продолжил: — А может, ты из тех, про кого святейший Макарий на Стоглаве говорил?
— Что же он такого сказать мог?
— Днем монахи, а ночью разбойники! Ежели нет, тогда от чего тебе глаз терять?
Циклоп Гордей не отвечал, поправлял тугую повязку, которая черной тонкой отметиной рассекала его лицо на две неровные половины, и шел к морю, продолжая собирать спиной откровенно любопытные взгляды.
Не похож он на богомольца, смиренно шествующего в знаменитую обитель. С таким ростом и ликом не сидят на паперти и не выпрашивают копеечку, выйдут с кистенем на дорогу и возьмут все.
Чесали в недоумении затылок поморы, и каждый гадал на свой лад.
Может быть, это язычник, которых после Стоглава пришло к Студеному морю во множестве. Они прятались от любопытного взгляда в пещерах, в гротах воздвигали каменные изваяния и стерегли их так, как священнослужители оберегают мощи святых. Да, видно, этот странный муж один из тех, которые лучше умрут, чем позволят иноверцу прикоснуться к идолам.
Страх брал от такого предположения, и поморяне, привыкшие ко всему, раздвигали плечи, пропуская гиганта.
Не было дороги к монастырю — топь одна, которая опоясала берега Студеного моря так крепко, как бдительные стражи тяжелыми цепями опутывают колодника. Возможно, болотина берегла святыню, чтобы чужой, по недомыслию или неведению, не порушил дурным взглядом обитель.
Вот потому добраться через топь могли только неистовые: тот особенный народ, которому невмоготу было находиться в миру. Они готовы были увязнуть по горло в зеленоватой жиже, рисковали сгинуть в болотах, все лишь затем, чтобы очутиться во стенах святого дома.
И потому каждый монах, попавший в святую обитель на Студеном море, напоминал каленое негнущееся кольцо, из которого составляется панцирь ратника.
Гордей Циклоп преодолел болота только на третьи сутки и, обессиленный, свалился на песчаный брег океана. Без счета он проваливался по горло, много раз глотал болотную грязь, падая лицом, а дважды едва не утонул и сейчас, лежа у самого прибоя, осознавал, что это первый шаг к постничеству.
Волны ласкали ладони, касались пальцев так заботливо, как это умеет делать только любящая женщина. А шепот, шепот, шепот… Трудно было поверить, что это не колыбельная, а разговор гравия с морской водой.
— Куда же ты, мил-человек, путь держишь? — услышал над собой Гордей мягкий голос.
Оторвал Гордей лицо от песка и посмотрел на говорившего. На него взирал дряхлый старик с добрым лицом, видно, так же стары были валуны, торчащие из топи, таким же древним было море. Может, это на помощь Гордею явился апостол, чтобы на своих руках перенести на далекий остров.
— Кто ты? — с надеждой спрашивал Гордей. — Бог?.. Или Антихрист?
Сначала тать увидел улыбку, от которой разбежалось по лицу множество морщин, а потом все тот же мягкий голос убедил:
— Я всего лишь старец монастыря.
— Тогда почему ты здесь?
— Я пришел для того, чтобы встретить тебя. Мы с братией приметили тебя, добрый человек, еще три часа назад из башенных окон, когда ты пробирался через топь, и каждый из нас молился о твоем спасении.
— Видно, просьбы иноков были услышаны, потому-то я и остался жив, — улыбнулся Гордей.
— Этой дорогой до тебя никто не шел. Есть в наш монастырь другой путь, но он куда длиннее. А теперь, мил-человек, позволь мне помочь тебе подняться.
Оперся Гордей о крепкую руку старца и почувствовал под ладонью такую твердь, какая сумела бы соперничать даже с камнем; однако она была так же холодна, как дыхание бездонной пещеры.
— Сколько же тебе лет, старик? — спросил Гордей.
И вновь он увидел ту же детскую улыбку, которая очень подходила к его древнему лику.
— Свои годки я перестал считать, когда мне исполнился век, — отвечал монах, — так что каждый прожитый день для меня подарок господа.
— А может быть, дьявола?
Посмотрел старец пристально на Гордея, но хмуриться не стал: за свою долгую жизнь он встречал и не таких мудрецов.
— Добрый человек, давай я тебя проведу к лодке, настоятель дожидается, — просто отвечал инок и, приняв слабость Гордея за нерешительность, поинтересовался: — А может, божий путь не по тебе?
— Пробовал я ступать дорогой сатаны, так почему не пойти по божьему пути? — улыбнулся в ответ бывший разбойник.
Лодка оказалась старой, и Гордею подумалось, что она способна рассыпаться от неосторожного дыхания. Видно, перевозчик-монах отвез на ней в обитель не одну сотню грешников.
Интересно, сколько же из них сделались потом святыми?
Гордей Циклоп долго не мог унять смех, который буквально душил его. Улыбнулся и строгий монах, выхватив из далекой юности какие-то веселые воспоминания, а лодка крупной черной рыбой продолжала скользить по бесцветной глади.
Ни дуновения. Ни шороха.
Остров, на котором находился монастырь, оказался суровым, как ряса монаха. Деревья на нем не росли, чудом казалась невысокая трава. Суровый климат сумел наказать растительность — придавил ее холодом, словно строгой епитимьей за неведомую провинность, а то немногое, что здесь произрастало, было хилым и едва дотягивалось до щиколотки.
И повсюду одни камни. Обточенные морем валуны.
Камни были свалены в кучи, выложены в кресты. Конгломераты, сцепленные вечной мерзлотой, напоминали огромные сооружения, крепости, башни; оставалось только удивляться грандиозному замыслу архитектора. Здесь был сокрыт труд многих поколений монахов, каждый из которых желал оставить после себя обработанный камень, который обязательно будет вложен в фундамент будущих зданий.
Теперь Гордей Циклоп сумел убедиться, что святая обитель — это не только величавый собор на вершине утеса, вылепленный так же рискованно и ладно, как гнездо стрижа у самого края обрыва, но это еще и огромные многосаженные стены, подпирающие небеса. Это строгая цитадель, способная отразить самый могучий натиск неприятеля. Если не ведать, что в каменных строениях живут монахи, молящиеся о спасении души, можно было бы подумать о том, что здесь укрылся многочисленный отряд воинников, обороняющийся от вражьей напасти.
Кельи мурованные, в две клети, и Гордей подумал о том, что они больше предназначены не для праведного жития монахов, а для сидения узников.
— Ты тут про сатану спрашивал? — произнес монах, когда лодка, шелестя дном по рыхлому галечнику, врезалась в берег. — Так вот что я тебе скажу, добрый человек, даже дьявол и тот божью отметину имеет!
— И доказать можешь, старик?
— А чего мне доказывать очевидное? — удивился старец. — Скоро ты сам все поймешь. Ступай за мной, мил-человек.
На Гордея Циклопа едва обращали внимание. Монахи вели себя так, как будто каждый день видят нежданных гостей, будто это не окраинная обитель, а монастырь у Китайгородской стены, куда без дела может заглянуть каждый лукавый.
Всякий чернец был занят своим делом: одни латали сети, да такие огромные, что, казалось, ими можно перегородить половину моря; другие смолили суденышки; третьи колотили мечами соломенные чучела — в ударах столько неистовости и злобы, что можно было предположить о том, что следующего дня ожидалась сеча.
Постоял малость Гордей и подумал, что только так можно укротить восставшую страсть.
— Добрый человек, — слегка тронул Гордея за плечо старик, — игумен ждет.
Голос у монаха мягкий. Но, глядя на стать старика, охотно верилось в то, что не весь век он прожил среди холодных камней.
— Старик, ты убивал людей?
Едва остановился старец и пошел далее — в глазах цвета моря не вспыхнуло даже удивления, словно подобный вопрос он выслушивает едва ли не каждый день. Возможно, любопытство оставалось за границей того дня, которым был отмерен его столетний рубеж. Скорее всего, старец уже давно перестал ощущать себя среди живых, а потому не имел права даже на удивление:
— Как же не убивал? Приходилось, добрый человече. Почитай, шесть десятков годков грехи замаливаю.
— И кого же ты убил, старик? Неужели разбойничал? — едва не расхохотался Гордей Яковлевич.
Ему совсем не трудно было представить старика вышагивающим по лесным дорогам с топором за поясом.
— Разбойником не был. Дружинник я! А в сечах такая рубка случалась, что не приведи господи!.. А вот игумен наш, — махнул старец рукой в сторону высокого монаха в летней рясе с крестами на плечах. Схимник.
Фигура монаха показалась Гордею знакомой, он обернулся к старику, чтобы рассеять опасения, а его уже нет. Словно растворился монах среди множества камней.
— Куда же ты смотришь, Гордей? — окликнул гостя владыка.
Гордей… Настоятель прохромал в его сторону несколько шагов, и бывший тать уже не сомневался, что видит перед собой Яшку Хромого.
— Ты?! — вздрогнул он от неожиданности.
— А то кто же, — запросто отвечал схимник. — В этом монастыре я уже не первый год игуменствую. На север добирался так же, как и ты. По топи! А до того подле Суздаля бывал. Да больно слабы там уставы, скушно мне сделалось. Настоящая вера всегда у моря.
— И здесь ты выдвинулся, Яков. Игуменом вот сделался.
— Не так все просто, Гордей. Как старый игумен скончался, так братия за духовный подвиг мой настоятелем меня избрала. Вот так и живу.
— Не думал, Яков, что нам когда-нибудь на этом свете встретиться придется.
— И мне видения про это не было. Однако так тоже случается.
Теперь Гордей Циклоп понял истинный смысл слов старца о божьей метке на лбу дьявола.
Кто же этот игумен — сатана или святой?
— А ведь я тебя давно похоронил. Свечи даже ставил на помин твоей души. Или не веришь?
— Отчего же мне не поверить? Верю! И такое случается.
— Вот где нам с тобой довелось встретиться… Яков Прохорович.
— Да чего уж там, — усмехнулся игумен лукаво, — зови как и раньше… Яшка Хромец!
— Мешал ты мне очень. Помнишь ту забаву у реки, нас еще тогда стрельцы перепугали?
— Как же не помнить? Помню.
— Вот после той сечи я и надумал тебя сгубить. По всем дорогам верных людей разослал, чтобы живота тебя лишили. Не думал, что после этого в живых тебя повстречаю. Каждый из тех, кого я отправил, вернулся с вестью, что Яшку Хромого порешил. Представляешь, чернец, сколько безвинных людей сгинуло!
Молчал Яков Прохорович, с интересом созерцая перья облаков, а потом отвечал:
— Вот о них мы теперь вместе молиться будем. А это глухое место в самый раз для молитвы.
— Другой ты стал, Яков.
— Истину глаголишь, другой, — соглашался Хромец, — теперь все мои помыслы о братии и о небесном спасении. Я ведь стараюсь не думать о том, что со мной в мирской жизни было. Иногда кажется, что как будто все это не со мной случилось. Все позабыл, Гордей!
— Неужно все?
— Поверь мне, Гордеюшка, все позабыл!
— А Калису припоминаешь?
Разметало на ветру лохмотья облаков, и из-за горизонта разлапистым черным пауком выбралась мрачная туча, тень от которой наползла на лицо монаха.
— Все забыл… а Калису помню!
— Да, Яков, разве такую деваху можно позабыть?! Только теперь нет ее более… померла.
Темная туча уже накрыла схимника с головой, тень от нее зловещей паутиной поползла на собор и скрыла от видения кресты.
— Вот еще один грех я на свою душу наложил, — выдохнул Яков и неторопливо заковылял к кельям, только у самого входа он обернулся и произнес: — А тебе я, Гордей, вот что скажу: осмотреться тебе поначалу надо, прежде чем пострижение принять. Устав у нас строгий, и обратной дороги не видать.
— А мне обратной дороги и не надобно, святой отец, — отвечал Гордей Циклоп.
