Глава 1
Государя не было в Москве.
Москвичи знали, что он чудит в пригородах, разъезжая с опришниками по вотчинам бояр, без конца высматривает себе невесту. Однако, как и подобало, каждый день священники начинали службу с восхваления самодержца и великого князя всея Руси, как будто Иван Васильевич находился не за сотни верст от своей вотчины, а прилежно прозябал во дворце в окружении заботливой и радивой челяди.
Только иной раз добежит до Москвы весть, словно волна от брошенного в воду камня, что будто бы государь едва не женился на вдовой попадье и на Пасху вместе с поцелуем наградил ее перстнем Анастасии Романовны или в Вологде будто бы приглянулась государю молоденькая монашка и он, презрев царское одеяние, лазил к старице, запросто преодолевая пятиаршинный забор.
Чаще эта волна разбивалась о берег недоверия, слишком разное толковали о русском государе, и где здесь был лукавый вымысел, а где правда, не сумели бы разобраться даже ближние бояре. И если бы пришла весть о том, что государь надумал растворить кровь Рюриковичей в «черных людях», они восприняли бы это известие так же беспристрастно, как и слухи о том, что Иван Васильевич надумал ожениться на английской королеве.
Царь по-прежнему был любим, и холостяцкие затеи Ивана Васильевича народ воспринимал едва ли не за безвинные забавы великовозрастного детины. Никакая шелуха клеветы не могла налипнуть на светлый лик государя, и появление Ивана Васильевича в Москве челядь воспринимала как большое событие: били в колокола, жгли костры и стучали в барабаны.
Государь оставался в Москве ненадолго: отстоит дневную службу, а к обедне опять в дорогу. Не любил он Стольную, которая, как злая мачеха, не способна была пожалеть и приголубить пасынка. Дальние вотчины были русскому государю куда милее, чем убранство каменных палат.
Разное говорили про государя: будто бы он разъезжает по дальним землям не только для того, чтобы поклониться святым мощам, а еще затем, чтобы в беспутстве и в грехе затопить тяжесть недавней утраты. Бабья услада для Ивана — это все равно что мятежный отвар для больной души. В Москве сказывали, что выехал однажды государь с опришной дружиной к вотчине князя Милославского, с гиканьем и свистом въехал во двор и подумать не успел, как вооруженная челядь побила десять рынд, приняв их за насильников.
Только чудом и спасся государь.
А тремя часами позже явился Иван Васильевич со многими людьми, побил всю челядь, а самого Милославского за негостеприимство посадил на кол.
Не верил народ в злодейство государево, если и клал на кого-то Иван Васильевич опалу, так это по божьему дозволению.
* * *
— Все ли готово, Малюта?
— Все приготовлено, как ты и наказывал, Иван Васильевич. Поначалу-то он не хотел, все божьей кары страшился, а я ему разъяснил, что до бога далеко, а государь рядышком… Вот он и смирился.
— Это ты верно подметил, Григорий Лукьянович. Если я только под богом хожу, так холопы еще и подо мной.
— Как ты и наказывал, государь, я сказал ему быть в церкви после вечерней службы, чтобы был в золотой мантии и чистом подризнике… чтобы не пьян был!
— Верно, Малюта, давеча я к нему зашел, так на него смотреть срам один! Из горла сивкой тянет, как из пивного погреба, а епитрахиль в пятнах заляпана, как будто он на нее свечи ставил. Выпороть бы его, да уж ладно! Пускай государю послужит. Никому более о деле не рассказывал?
— Да как можно, Иван Васильевич?! Да разве я посмел бы?!
— Ну ладно, это я так спросил. Вели готовить лошадей и не забудь, что повозка крытой должна быть!
— Все сделаю как нужно, государь!
Малюта ушел, оставив государя в Гостиной комнате.
Иван Васильевич был суеверен: он искренне верил, что в черных кошках прячется душа дьявола, а если в полнолунье отведать настоя из адамова корня, то можно набраться такой силы, что любовные подвиги Геракла могут показаться ребячьей забавой.
Иван Васильевич свято верил и в то, что каждая из ведуний способна заглянуть в будущее и при желании может изменить не только собственную жизнь, но и повлиять на чужую судьбу. А потому к колдуньям государь относился внимательно, полагая, что за каждой из них стоят бесовские силы, ссориться с которыми ему не с руки.
Государь Иван Васильевич верил и в гадание, твердо зная, что только ведуньи способны озарить колдовским светом полутемные закоулки души и через толщину налипшей скверны добраться до правды. А потому, когда они смотрели ему в глаза, лики колдуний представлялись едва ли не воплощением святости. Только колдунья имеет ключи к будущему, только нечистая сила способна приоткрыть завесу давно ушедшего бытия.
Иван Васильевич не однажды ловил себя на мысли, что будто бы сама судьба указывает ему путь именно в тот момент, когда колдунья смотрит в глаза.
Но особенно доверял Иван Васильевич картам, которые способны угадать не только прошлое, но и, выстроившись в длинный ряд из дам и королей, указывали путь в будущее.
Особенно сильна была в гадании Дуняша — юродивая старуха лет семидесяти; несмотря на древность, иначе ее никто не называл. Молва забыла ее отчество, не было у нее дома, не нажила старуха и добра, только ласковое имечко забрала она в старость из потухшей юности.
Юродивая сжилась со своим именем, и оно украшало ее куда лучше, чем боярышню жемчужные ожерелья, и подходило к ней, как длинные седые космы, как старенькое ветхое платье. Так старуху называли все: и глубокие старцы, отдающие поклон блаженной, и нерадивые отроки, едва вступившие в пору мужания. Всем она была нужна — первым для того, чтобы выпросить чистоту ее молитв на спасение гибнущей души, вторым, чтобы получить ее благословение взамен пожертвованного гроша. Только немногие знали о том, что в котомке у старой нищенки находятся гадальные карты, которые без утайки могли поведать о судьбе каждого.
Сила там, где колдовство или святость. Бывает так, что живут эти две ветхие старухи рядом и могут прятаться в одном человеке так же умело, как пожертвованная копеечка в нищенской котомке.
Именно таковой была Дуняша.
Через полгода после смерти Марфы Собакиной государь Иван Васильевич пожелал увидеть Дуняшу во дворце. На Дуняшу оглядывались так, как будто из преисподней на свет божий ступила мракобесина. Притихли даже блаженные старицы, было странно видеть их побитые физиономии, когда ворожея проходила мимо. Они больше напоминали испуганных щенков, впервые учуявших враждебный волчий дух. Напрочь пропадала их отчаянная смелость, оставалось только забиться в угол и поджать хвост. Блаженные старухи даже государю могли прокричать вслед дурное, которое налипало на его мантию подобно плевкам, а сейчас не хватало духу, чтобы слово вымолвить. Кроткая улыбка Дуняши им напоминала оскал свирепой волчицы, перед которой даже самый матерый пес спешит отскочить в сторону, уступить дорогу.
Дуняша, спрятав за черным платком половину лица, шла в сопровождении стрельцов по длинным коридорам царского дворца, и только черные глазища, словно кусочки греховной ночи, с интересом посматривали по сторонам, стараясь запомнить каждый уголок государевой обители.
Иван Васильевич принял Дуняшу в своих покоях. Высокий, слегка сутулый, в черной монашеской рясе с царскими бармами на шее, он сам напоминал ведуна из далекого язычества, и только после того, как Дуняша отвесила тридцать поклонов государевой милости, призналась:
— Взгляд у тебя шальной, Иван Васильевич, будто не государь на меня смотрит, а леший болотный!
— Хожу по дворцу, — усмехнулся государь, — а блаженные старухи мне в спину крестятся, как чумному. Наслышан я, Дуняша, о том, что ты с темными силами знаешься. Так ли это?
— А если и правда, государь, так неужно на костре повелишь сжечь? — И обиженно продолжала: — Чай, я не сатаничка какая-нибудь и крестик нательный, как и всякая православная, ношу. А темные силы — они не во мне, они в картах гадальных, Иван Васильевич, вот через них я любую судьбу разглядеть могу.
— А государю погадать отважишься? — ступил государь в глубину комнаты, увлекая Дуняшу под самые иконы.
— Отчего же государя не уважить? — следом шла старуха. — Царь, как и всякий смертный, о завтрашнем дне печется. Не испугаешься, Иван Васильевич, помощи темных сил? Они ведь просто так не оставляют, за помощь могут и душу в рабство забрать.
Глянул государь на огромный крест, висевший на стене на чугунной цепи, и хотел ответить, что нет у него души, а на ее месте вырос холодный камень, поросший колючим темно-зеленым мохом.
— Нечего мне бояться, старуха! Ставленник я божий на земле, а о вселенскую благодать любой сатанинский дух расшибается!
— Ну если так… тогда правду слушай, государь! — проговорила Дуняша.
Озноб прошел по телу государя. Видно, нечто подобное чувствовал праотец, когда стоял на суде перед троном Творителя.
Бережно, словно это были не листочки бумаги, а остатки сегодняшнего завтрака, Дуняша извлекала из котомки карты, а потом осторожно, разглаживая каждую, разложила на столе.
— Вот она здесь, твоя судьба, Иван Васильевич, — загадочно продолжала Дуняша. — Не умеют карты врать. Жизнь твоя будет долгой, государь, переживешь ты всех своих врагов и недоброжелателей, но смерти будешь ждать как избавления от всех мучений. Ой, господи! Страшно будешь умирать, Иван Васильевич! — Дуняша взяла со стола бубнового туза. — Видишь… государь, эту карту?
— Вижу, Дуняша.
— Это цвет крови. А взгляни теперь сюда, — поднесла старуха к лицу пиковую даму. — От этой злодейки смерть примешь!
— Говори далее, Дуняша, не бойся ничего, — произнес Иван Васильевич, и пламя свечи от дыхания государя слегка колыхнулось и напомнило старухе полыхание костра, на котором сгинула не одна ведьма, но, глядя в разложенные карты, Дуняша уже ничего не могла с собой поделать.
— Иван Васильевич, господи! За что же тебя так карает всемилостивый бог?! Будет на твоем веку горе, которое пострашнее всякой лихости. Вот она, твоя великая печаль, — ткнула перстом Дуняша в пикового валета, — от него тяжкий крест примешь, и ни одно раскаяние тебе не поможет, так и сойдешь в могилу неочищенным.
— Продолжай, Дуняша, говори далее, моя сердешная, — почти весело пропел Иван Васильевич.
А пламя от костра так распалилось, что обожгло жаром старушечье лицо.
— Это еще не все твои печали, государь. Слез ты прольешь со своими женами немало. Не будут они тебя любить. Тщеславия ради заходят с тобой рядом быть, чтобы возвыситься самим и род свой захудалый из небытия вывести. Стар ты сделаешься, а жены твои на молодых отроков засматриваться станут и блуд с ними творить будут!
— Хватит, старуха! Лжешь ты все! — разгневался неожиданно Иван Васильевич. — Был я уже трижды женат, а более мне жениться по православной вере не положено.
— Карты некогда не врут, государь, — смиренно отвечала Дуняша, — не пройдет и полгода, как оженишься ты в четвертый раз.
— Продолжай, старуха, — умерил свой гнев Иван Васильевич.
— Жена попадется тебе ладная и крепкая, — ткнула Дуняша перстом в червовую даму, — но счастье, которое ты когда-то познал с Анастасией Романовной, испытать тебе более не суждено.
— Так… А что ты скажешь, старуха, ежели я не оженюсь вовсе?.. Так и помру без бабы!
— Без бабы, может быть, ты и не помрешь, государь. Карты и об этом тоже молвят. А вот ежели судьбу свою обмануть пожелаешь… не жить тебе более! Распнут тебя темные силы, подобно тому как поступил Ирод-царь со Спасителем нашим. И меня ты тронуть не посмеешь, государь, — предостерегла Дуняша.
— Отчего же?
— Так как давно не страшна тебе кара небесная, а боишься ты темных сил. — Не было сейчас юродивой старухи, а разговаривала с Иваном Васильевичем сама судьба.
Случалось, что государь выслушивал наговор юродивых, которые грозили ему не только наказанием небесным, но и страданиями земными. Удивлял иной раз словом провидения Василий Блаженный, глянет старик на иного молодца и скажет, сколько у того на плечах чертей сидит. Однако эти пророчества больше напоминали слабую капель, от которой можно укрыться даже под небольшим древом; совсем по-иному воспринимались слова Дуняши, которые больше напоминали раскаты грома и были такой силы, что грозили переломить не то что одинокое древо, но и порушить мурованный детинец.
— Права ты, баба! Во всем права! — вытаращил царь глаза на старуху. — Говори далее.
Дуняша неторопливо собрала карты, старательно перемешала их, а потом быстрыми и аккуратными движениями разложила их вновь на скатерть.
— Ох, государь, твое царствование нелегким и далее будет. Не случайно говорится в народе: если родишься в горе, в беде и помрешь. И всю жизнь слезами умываться станешь.
— И здесь ты права, Дуняша.
— Горе тебе постельку приготовит, оно же тебя саваном в последний твой день и приголубит.
— Кто ты такая, старая?! Кликуша или гадалка?! — опять осерчал самодержец.
— Гадалка я, государь. Кто же еще? — покорно отвечала Дуняша. — От себя я даже слова не произнесла, все это мне темные силы в уши нашептали.
— Как от беды схорониться? — сурово глядел царь.
— Карты и об этом говорят, Иван Васильевич, — всматривалась Дуняша в королей и дам. — Отринь от себя печаль и оженись вновь. А иначе вовсе сгинуть можешь!
— Не признает мое супружество церковь, — пытался было возроптать царь.
— Поначалу и впрямь не признает, а далее согласится с тобой, — обнадежила ласковым словом Дуняша.
Накинули на государя веревочку темные силы и потащили за собой, так ведут на живодерню несмышленого телка.
— Ступай, старуха, отобедаешь на Кормовом дворе. Скажешь боярину, что государь распорядился.
— Как скажешь, государь, — поклонилась старуха.
Не спалил Дуняшу костер, обдал только крепким жаром.
С венчанием государь решил не затягивать.
Девку он поглядел давно — это была осемнадцатилетняя Анна — дочь окольничего Данилы Колтовского, который снискал расположение государя тем, что мог зараз выпить огромное количество романеи и за один присест скушать половину барана. Трудно было поверить, что у этого мужа, который огромным жирным загривком напоминал секача, может быть дочь, способная соперничать с лесной ланью хрупким изяществом.
Иван Васильевич приметил Анну в прошлом месяце, когда объезжал земли опришнины.
В имении Колтовского государь решил не задерживаться: испить прохладного кваску, шлепнуть по заду понравившуюся девицу — и в Вологду! Едва кони остановились у резного крыльца, как на порог вышла красавица в высоком кокошнике, в цветастом рушнике девица держала хлеб. Дух от каравая шел такой сладкий, что засвербило у царя в носу, и он спрятал чих в длинный рукав.
— Ждем мы тебя, государь, — отвечала девица, улыбаясь.
Голос у красы такой чистоты, какой может быть только у жаворонка, возрадовавшегося первому летнему теплу.
Три дюжины раз наклонилась Анна, и государь сумел убедиться в том, что недостатков у девицы нет: шея гибкая и белая, волосы с завитушками, а коса такой толщины, что не уступит корабельным канатам, а сама в боках не толста и в ногах не худа, а плечи нежны той хрупкостью, какой очаровательны девушки, не достигшие бабьей зрелости.
— Ждете, стало быть? — все пристальнее всматривался государь в красу, думая о том, что придется задержаться дня на два, и защемило сердце от предчувствия страды на мягких перинах гостеприимного хозяина.
— Батюшка с утра посты выставил, а как ты, государь, появился, так скороходы мигом донесли до дома благую весть о твоем появлении, — улыбалась девушка.
В сопровождении челяди появился Данила Колтовский, который согнулся так, как будто хотел губами стереть пыль с царских сапог.
— Честь великая для меня, государь! Разве мог я подумать о том, что сам царь в мой дом гостем шагнет.
— Разве это честь, окольничий? — улыбнулся самодержец. — Настоящая честь тебя впереди поджидает! Какова отцовская радость будет, когда я твою дочь в царицы возьму? Муж я холостой, а мне баба нужна, не пакостничать же мне со вдовами по посадам! — смеялся государь, отламывая пальцами мягкий хлеб.
Хохот государя подхватили и опришники: если челядь смеялась от веселия, то Данила хохотал от страха, жалея о том, что не отправил дочь к сестре в Ростов Великий, подалее от государевой ласки. Окольничий уже определил Ивану Васильевичу трех дородных девиц из челяди, которые только ждали наказа, чтобы плюхнуться на белую простынь под бок к самодержцу.
Гораздо хуже будет, если царственный взор обратится на дщерь!
Колтовский поежился, подумав о том, что придется ублажать самодержца любимицей.
Однако в тот раз государь не вспомнил о дочери ни разу!
Иван Васильевич веселился, напоминая отрока, вырвавшегося из-под отцовской опеки: хлопал девиц по спинам, одевал на бояр скоморошьи колокольчики, а холопов заставлял примерять опашни. И совсем весело было в тот момент, когда, по велению государя, опришники принимались гавкать один на другого. Прикажи государь, и вцепятся молодцы зубами, закружившись в ощетинившийся клубок.
И разве мог думать старый Колтовский о том, что через месяц после веселого гулянья государь вернется в радушный дом в качестве жениха любимой дочери.
Иван Васильевич в сопровождении сотни человек челяди расхаживался по комнатам дворца и нахваливал житие окольничего Колтовского, потом громко стал вспоминать свой прошлый приезд в имение и со смехом поведал о том, что три девицы, которыми так радушно угостил его хозяин, под утро едва держались на ногах.
На очереди была Анна Колтовская.
Иван Васильевич направлялся в терем, здесь он и застал дщерь хозяина.
— Эй, холопы, подите прочь, мне с девицей потолковать надобно, — а когда челядь ушла, государь бесстыже распорядился: — Девицы, снимите с Анны все платья, оглядеть ее хочу.
— Ну, чего встали, дурехи! — прикрикнул Данила на сенных девок. — Али государя не слышали?! Разнагишайте дочь!
Царь осмотрел Анну Колтовскую с головы до ног, повертев ее по сторонам, уверенно произнес:
— Вот такая баба мне нужна! Беленькая и чистенькая. Эх, давненько у меня таковых не бывало. Все больше темноволосые… Эх, Данила, Данила, какой цветок ты на своем навозе взрастил! А как он благоухает! — вертел ноздрями самодержец. — До самой Москвы дух идет. Во дворце теперь жить станешь, боярином тебя сделаю. И вообще, хватит тебе вдовствовать, мы и тебе такую девицу подберем, что ты свою покойную женушку позабудешь! А теперь одеть девку и платья подобрать такие, чтобы не хуже, чем у царицы были. О том, что я Анну в жены беру, никому ни слова!
— Как скажешь, батюшка! — все еще не хотел поверить в великую удачу Колтовский.
— Время приспеет, я сам о том бояр извещу.
Анну Колтовскую боярышни одели в золотную накладную шубку, упрятали ее шею в жемчужное и бобровое ожерелье, голову прикрывал красный убрус. Оглядел государь невесту и уехал довольный.
* * *
При Анне остались мамки, которые строго смотрели за нарядом царской невесты и хлопотали вокруг красы так, как будто отдавали замуж единственную дщерь.
День свадьбы настал.
Они трепетно поправляли на платьях складочки, смахивали с мехового воротника едва видимые соринки, а когда за Анной Колтовской явился Малюта Скуратов, едва не расплакались:
— В печаль нас вгоняешь, Григорий Лукьянович, без красы оставляешь!
— Еще насмотритесь, бабы, при Анне во дворце жить будете. — И, протянув руку, помог сойти красавице с высокого крыльца.
Венчание царь наметил в церкви Вознесения, что в селе Коломенском. Это был любимый храм государя, выстроенный еще при покойном Василии Третьем в честь долгожданного наследника.
Зело красив был храм и мурован.
Крещатной формы, остроугольный, прямой, собор напоминал свечу с взметнувшимся в небо пламенем. Его фитиль не способен был колыхнуть яростный ветер, загасить дождевой наскок. А золотой крест величаво сиял в небе.
Частенько выезжал сюда государь на богомолье, именно в этом храме свершались самые истовые поклоны, именно у его алтаря были пролиты горькие слезы.
В этом соборе Иван Васильевич решил совершить свое четвертое венчание.
Храм стоял в стороне от прочих хоромин. Эдакая невеста в каменном платье; а островерхие кокошники напоминали не что иное, как веселые оборки. Видно, одиноко было красавице на окраине села, вот потому повелел Иван Васильевич выстроить вокруг собора Вознесения деревянные часовенки, которые сделались бы для нее верными подружками и были бы как боярышни при царице.
Березы окружили церковь Вознесения и зеленым пламенем кроны готовы были опалить белоснежные стены.
Иван Васильевич прибыл в Коломенское из Александровской слободы; облаченный в черную рясу, он больше напоминал скорбного монаха, чем счастливого жениха. Иван терпеливо ждал Анну. Здесь же тушевался молоденький священник; не мог он думать, что царский выбор падет именно на него. А поп — не то от страха, не то от счастья — без конца читал про себя молитвы.
Это было четвертое венчание государя, и освещать его — значило накликать на себя не только небесную кару, но и гнев церковного собора, за которым следовало неминуемое лишение сана. Однако отец Матвей больше страшился государевой опалы.
— Обвенчаю, государь, как же не обвенчать! — ошалел от страха молодой священник, глядя в черные глаза государя. Очи самодержца таили в себе столько печали, сколько не сыскать у старца, прожившего вечность. Не глаза, а весенний омут!
— Славно, блаженнейший, — слабым кивком отвечал государь на согласие попа. — Поначалу я думал, что тебя, как красную девицу, упрашивать придется. Вот еще что хочу сказать… о моем венчании никому ни слова!
Совсем перепугался поп.
— Как скажешь, государь Иван Васильевич.
— Считай, что исповедь мою принял.
К собору Анну Колтовскую сопровождала дюжина рынд во главе с Малютой Скуратовым. Ни торжества у паперти, ни народа, не было и щедрого пожертвования, только метнул Иван Васильевич невесте под ноги на счастье горсть серебра и осторожно, словно обращался с хрупкой вещью, взял невесту под руку.
— Войдем, Анна, в храм, — ласково попросил царь. — Вернешься уже государыней. Ты вот что, святой отец, скрепи наш брак без торжества и не шибко мудреными речами. Возложи венец на главу, и дело с концом!
— Все сделаю, государь, как надобно, — не смел спорить священник.
В соборе было светло: перед каждым образом тлели лампадки; у алтаря, выстроившись в ряд, колыхали тени витые свечи.
Оробевший священник взял со стола венец и, помедлив самую малость, возложил его на царя.
— Господи Иисусе, спаси меня и не казни раба своего за клятвоотступничество, — едва слышно прошептал молоденький священник.
Потом он осторожно взял меньший венец и водрузил его на красивую головку царской избранницы.
— Господи, боже наш, славой и честью венчай их! За руки возьмитесь, дети мои. — А когда Иван Васильевич отыскал прохладную ладонь Анны, священник накинул на сцепленные пальцы епитрахиль и завершил обряд: — Отныне вы — муж и жена, отведайте же вина из этого кубка. Пусть ваша жизнь сделается такой же сладкой, как этот кагор. И пусть только одна смерть способна будет разлучить вас. А теперь ступайте с миром.
