С введением в царские терема государь затягивать не стал.

Иван Васильевич повелел украсить хоромы, нарядить палаты в праздные покрывала и чтобы дворовая челядь ходила в золотых кафтанах и палила из пушек каждый час на радость молодым. Со дня смотрин раздавалась богатая милостыня, на базарах стольники каждый день выкатывали по дюжине стоведерных бочек с вином и брагой, и всякий житель и гость столицы мог выпить целую плошку.

Настал четверг — это был день государя.

Он был для Ивана так же почитаем и свят, как когда-то для язычников. Именно они придумали ему имя — Славный. В благословенный день язычник обязан был совокупиться с женщиной и испить хмельного пития в кругу единомышленников. Иван Васильевич, напротив, хранил непорочность до брачного ложа и давно отказался от вина. Именно в четверг государь сумел отринуть от себя греховное желание и, поглядывая на скорбящие иконы, подавил страсть. Если язычник в этот день ратоборец, носит на груди божественные символы — молнии и парящих соколов — и непременно должен вступить в поединок, то государь был тих и облачен в смиренную рясу.

Славный день принадлежал Марфе Васильевне.

Теперь она великая государыня, водиться ей теперь с царицыным чином, и верховные боярыни будут нести за царицей Марфой кику и держать над ее челом нарядный балдахин; боярышни будут нести впереди Марфы Васильевны свечи, будто путь государыни пролегает через мрак.

Более Марфа Собакина не принадлежала себе — отныне она государыня московская.

Славного дня нищие дожидались с большим нетерпением, с Лобного места было объявлено, что будет щедрая милостыня. Врата Москвы были распахнуты едва ли не всю ночь, и со всех дорог в столицу прибыли толпы бродяг в надежде откушать дармовое угощение и собрать медяков.

Марфа Васильевна, по традиции государевых невест, в сопровождении преизрядного числа боярынь и боярышень объезжала соборы и святые места, где ставила во множестве свечи и молилась. По всему пути за ней следовал длиннющий шлейф из бродяг и нищих, которые молчаливо дожидались подношений.

Марфа Собакина не готова была к такому вниманию. Слишком неожиданным было ее перерождение из купеческих дочерей в суженую государя. Случалось, что присматривался к ней на рынке смазливый хлопец, когда она у торговых рядов подсобляла батюшке, но, натолкнувшись на взгляд строгого родителя, молодец спешил идти дальше. Бывало, что уходила Марфа Собакина с девицами далеко в лес водить хороводы, где однажды едва не познала плотский грех с белокурым нахальным приказчиком. А коротая долгие зимние вечера в теплых избах своих подруг, она замечала внимание веселых парней, которые норовили подсесть к ней поближе и, не остерегаясь дурной молвы, терлись круглыми коленками о ее бедра.

Сейчас все смотрели на нее так, как будто она была мессией, и припадали к ее ногам с тем рвением, с каким неистовый верующий кладет поклоны перед образом Богородицы.

Марфа Собакина воплощала в себе смирение, неприкрытой робостью невеста государя напоминала Анастасию Милостивую. Первая жена государя была так же богобоязненна и без срама для себя могла поклониться досаждавшим ее юродивым.

Только царицу боярышни закрывали платками, спасая от дурного взгляда, а государевой невесте полагалось идти с открытым ликом, опущенными ресницами, чтобы ее смирение мог видеть всякий.

Марфа шествовала от храма к храму под пристальным вниманием многотысячной толпы, а москвичи, впервые видевшие невесту царя вблизи, хотели запечатлеть в своем сознании каждый пройденный ею шаг. Уже через неделю ее не так-то легко будет увидеть не только простому люду, но даже ближним боярам, Марфа будет так же далека от москвичей, как комнаты Грановитой палаты, как золотые купола Благовещенского собора. Упрячут волосья царевны под красный убрус, закроют от людского глаза за высокими стенами дворца, и даже выездные капраны будут напоминать небольшие крепости, где окошечки-бойницы затянут бычьим пузырем.

И потому каждое мгновение созерцания царской невесты было сладким, как глоток вина.

Следующий день Марфа пожелала провести в мыленке.

Да не в царской, где предбанник, разрисованный образами святых, походил на иконостас собора, а в домашней, которая топится по-черному, и чтобы дыму там было ровно столько, сколько под котлами у поварих на Сытном дворе.

Подивился государь такому желанию Марфы Васильевны, но противиться не стал.

Знатная на всю округу баня была у боярина Морозова, которую он выстроил на берегу Москвы-реки из огромных сосновых бревен, способных держать жар не хуже камня. И частенько, спросясь дозволения хозяина, бояре целыми семьями ходили полоскаться в его мыленке.

На сей раз был черед невесты государя.

Михаил Морозов для особого случая расстарался: повелел челяди соскрести черноту с пола и выскоблить со стен грязь. Через несколько часов старания баня стояла беленькая, как свежеструганый сруб, и если бы не здоровый сухой дух, который исходил из натопленной бани, ее можно было бы принять за теремок. Замечательна была баня у Морозова еще и тем, что до воды был всего лишь шаг, а после банного жару прохладная вода воспринималась как очистительная молитва. Дно в этом месте было песчаное, течение настолько слабое, что ласкало ступни, а пройтись нагишом по бережку и потянуться на просторе — одна радость.

Марфа Собакина пришла в мыленку в сопровождении ближних боярынь, которые походили на клушек, опекающих единственного цыпленка, и шагу не давали сделать без того, чтобы предостеречь от возможного падения, советовали прикрыть платочком голову и не застудить ноженьки, оберегать себя для государя.

Боярыни прислуживали за Марфой, как за государыней: помогли девице снять сапожки, приняли с ее рук золотную накладную шубку, а когда она стянула через голову исподнюю рубаху, ветхие старухи не сумели сдержать восторга:

— Матушка, какая же ты белая! Какие ноженьки у тебя стройные!

Марфа Васильевна грелась так, как будто явилась в баню не с солнечного зноя, а со стылого ветра, подставляла под копоть и чад лицо, руки, плечи, а когда чернота превратила ее в кусок угля, девица со смехом выбежала на безлюдный берег и смыла с себя густую сажу. Боярыни, поглядывая на веселье государевой невесты, справедливо полагали, что царю с девкой повезло и век им теперь поживать в радости.

На следующий день, в душистую июньскую теплынь, Марфу Васильевну вводили в царские терема. Девица была смущена до крайности, лицо покрылось румянцем, как будто тело не успело отойти от банного жару. Марфа Собакина шла достойно, уводя за собой в покои ближних боярынь.

Тесной стала для Марфы Васильевны опека верховных боярынь, она выросла ровно на те несколько шагов, на которые не смела к ней приблизиться даже ближайшая челядь.

У самых дверей Марфа Васильевна чуток приостановилась, посмотрела назад, словно хотела окинуть взором путь, который удалось пройти. Ее дорога начиналась далеко за оградой царского двора, в Великом Новом Граде, где она помогала тятеньке торговать лисьим мехом.

В середине палат царевну дожидался царь.

— Не робей, голубушка, ступай себе к государю Ивану Васильевичу.

Боярыни остались у порога и наблюдали за тем, как Марфа Собакина неторопливыми шажками ступала к своему венчанию. Волнующе присутствовать при рождении царицы, когда обыкновенная девица становится великой государыней.

Подле самодержца на красной бархатной тряпице лежал царский девичий венец — единственная вещица, которой она будет отличаться от иных боярышень.

Иван Васильевич взял венец, прочитал молитву и возложил его на голову Марфы Васильевны.

— Господи, помилуй тебя и спаси… Нарекаю тебя новым царственным именем… Анастасия. Был я счастлив с Анастасией Романовной, хотел бы не ведать лиха и с Анастасией Васильевной. А теперь, боярыни, целуйте крест на верность государыне московской.

Царицын чин, боярыни и дворовые люди, выстроившись рядком, один за другим подходили к ней. Первой была верховная боярыня Елизавета Морозова:

— Призываю в свидетели господа нашего и всех святых, что лиха никакого чинить государыне не посмею ни в питии, ни в ястве, кореньев дурных давать не стану, что не буду ведунов и колдунов на царицу наводить. Не стану ведовство по ветру насылать, а буду служить царице верно и на том целую крест! — приложилась верховная боярыня губами к распятию.

Следующей была постельничая боярыня.

Баба остановилась напротив царевны и, стараясь заполучить ее нечаянный взгляд, заговорила:

— Призываю в свидетели бога нашего Иисуса Христа, что не буду чинить никакого лиха ни в государском платье, ни в постелях, ни в изголовьях, ни в подушках, ни в одеялах и в ином всяком царицыном добре. Клянусь быть верной слугой Марфе Васильевне, я на том крест целую.

Малюта Скуратов зорко смотрел в лица боярынь, как будто уже сейчас ведал о крамоле и дожидался только окончания венчания, чтобы набросить на ноги бабам чугунные цепи и свезти в темницу.

Следующими были боярышни и дворовые девицы. Они громко повторяли вслед за боярынями страшные слова клятвы:

— Если нарушу клятву в том, то гореть мне в геенне огненной после смерти и не прожить мне после этого святотатства и дня. А внутренности мои пусть рассечет полымя возмездия, и сгинуть мне тотчас на месте, как задумаю лихое злодеяние.

Произнеся страшные слова, каждая из боярышень не сомневалась в том, что упадет замертво, если только задумает лихое дело.

— …Если кто захочет царицу лихим зельем и волшебством испортить, то сказать об этом царю или его боярам или ближним людям, которые донесут то слово до ушей великого государя.

Иван Васильевич слушал клятвы подле царевны, как будто челядь била челом на верность и ему, а когда последняя из девок коснулась губами Христова распятия, Иван Васильевич отпустил всех слуг с миром и решил остаться наедине с Марфой.

— Анастасьюшка, теперь все это твое! — плавно обвел дланью вокруг государь, показывая убранства. — Вот, возьми в подарок зеркальце английской работы, будет теперь во что тебе свою красоту разглядывать. Дай же я на тебя, царица, полюбуюсь, — Иван Васильевич бережно притронулся пальцами к лицу Марфы. — Жену-то я какую выбрал… Первая во всей Руси! — Иван Васильевич был огромен, он заполнял собой все пространство, а свечи, слушая слова самодержца, колыхнулись в почтении, едва не погаснув. Царевна напоминала воробушка, зажатого в угол дерзким котом. Зверь уже насытился игрой и, осознав свое могущество перед бессильной птахой, поднял лапу для удара, чтобы в одно мгновение вытянуть из жалкого тельца остатки жизни. — Ты меня не бойся, царица, — сказал Иван Васильевич неожиданно мягко, слегка касаясь ладонью плеча девушки. Эта ласка больше напоминала когтистую лапу, способную крепко царапнуть воробушка, — я тебя не трону. Свадебку сыграем, а уже потом и девство твое разрешу. Зря обо мне худое болтают, силком я баб не беру. К чему мне это? Если похоть приспичит, так мне стоит только кликнуть, как девицы сами понабегут. Я как-никак царь! Сил у меня подчас не хватает, чтобы баб от себя отпихнуть, вот ты мне в этом и поможешь. А?

— Помогу, государь, — пропищал воробушек, видно, из-за страха, чтобы не угодить в зубастый рот кота.

— Вот и славненько, — протянул Иван Васильевич.

Государь едва сдержался, чтобы не отбросить царский венец в сторону и не сорвать с царевны атласные одежды.

Но царь только слегка прикоснулся к ее одеждам и, почувствовав на кончиках пальцев девичье тепло, отпустил восвояси.

— Иди к себе, царица… Анастасия, боярышни тебе палаты приготовили.