Май выдался удальцом-молодцом и был наряден как никогда. Особенно красива была сирень, казалось, что небо упало на землю, разбившись о пересохшую твердь, а небольшие его частички остались лазурным туманом на высоких кустах. Вишня будто искупалась в молочном дожде, и белыми каплями на веточках застыл цвет, который издалека манил путника желанной прохладой.

Возрадовалась теплу всякая тварь, одурманенная благоуханием поздней весны, не умолкали в лесах малиновки и пеночки, а под крышей государева терема поселился огромный дятел, который без конца будил всех жильцов громким и радостным стуком. Государь повелел изловить злодея, но дятел всякий раз проявлял удивительную изобретательность, умело прятался под коньками крыш от ретивых преследователей. Птица ненадолго умолкала, напуганная бдительностью дворцовой стражи, а потом вновь, еще более сердито, принималась выковыривать жучков из-под высохшей коры.

Майский воздух был особенно хорош, настоянный на молодых травах и замешанный на распустившихся ландышах, он казался медовым и был настолько хмельным, что мутил разум, словно крепкая ядреная брага. Великая радость прогуляться поутру в душистый травень на залитых солнечным светом полянах, умыть лицо сладкой росой и, задрав голову кверху, наблюдать за свадебным пиром стремительных ястребов.

Хорош май, под каждым кустом рай.

Напившись с березового листка водицы, соловей был настолько пьян, что не отличал дня от ночи и без конца тревожил московскую тишину заливистой трелью, будоража чуткий сон обитателей царского дворца.

Не отставали от голосистых соловьев и малиновки, которые задорным пением зазывали молодежь в лес, где вдали от людских глаз миловаться было особенно сладко. А ликование веселых пичуг только подталкивало к неминуемому греху.

Москва отстраивалась быстро, и там, где еще неделю назад стояло спаленное городище, выстроился новый град. Терема подпирали небо, а шпили флюгеров были так остры, что грозились разодрать господу богу невесомый хитон.

В Москве пахло свежей стружкой с примесью жженой смолы. Неустанно стучали топоры, и мастеровые клеть за клетью поднимали столицу все выше, придавая ей облик понаряднее.

Стольная стала краше прежнего. Мастера в яркие краски постарались расписать дома, и теперь хоромины стали напоминать праздный люд, толкающийся на ярмарке.

Неподалеку от дворца стоял дом боярина Михаила Морозова, хоромины такие же огромные и сытые, каков был сам хозяин, а бочковидная крыша напоминала необъятное брюхо. Подле ютились дома поменьше, которые своей дородностью значительно уступали терему боярина Сытного дворца и невеликими строениями напоминали худородных дворян, что рядом с князьями ощущают неловкость своего незнатного происхождения. А у Кремлевской стены, в Земляном городе, ютились и вовсе махонькие строения, которые казались расторопными приказчиками у домовитого купца.

Карета Ивана Васильевича съехала с Кремлевского бугра, миновала Белый город и проследовала по накатанной дороге далее, мимо загородного Охотничьего дворца.

Иван Васильевич торопился в Александровскую слободу.

В десятке верст от Кремля лежало село Сукощава, которое славилось тем, что девки там были рыжие, голубоглазые и с косами до пят. Все до единой красавицы и мастерицы, да такие ладные, что не сыскать похожих даже в соседних округах, парни издалека съезжались в Подмосковье, чтобы выбрать себе зазнобу по душе. Но дело это было не из простых — мужики в селе Сукощава были лукавыми и просили за дочерей такой выкуп, как будто молодцы собирались выручать из татарского полона собственную родню.

Не однажды заявлялся Иван Васильевич сюда и сам, спрятавшись под кафтаном московского дворянина. И всегда государь не без интереса наблюдал за игрищами сукощавских девок.

В этот день был праздник Ляльник.

Девицы водили на лугу хороводы и выбирали первую красавицу, и государь Иван Васильевич ехал в село с единственной целью — глянуть на самую красивую девушку округи.

Месяц май представлялся для селянок прекрасной девицей, такой же волнующей и волшебной, как сама весна. Только одна может быть госпожой, а потому из огромного числа красавиц выбиралась единственная, которая должна будет повелевать всем праздником.

Избранницу в народе называли Ляля, ей доставался первый весенний венок.

Карета мелко тряслась на ухабах, а по обе стороны от дороги в белоснежных накидках государя приветствовала черемуха.

Хоровод Иван Васильевич увидел издали и, опасаясь распугать девок своим самодержавным видом, громыханием каретных цепей, приказал остановиться.

Десятки девок собрались в один большой круг и, взявшись за ладони, медленно пошли в плавном танце. Они то поднимали руки и сходились в самой середине, а то вдруг, размывая пальцы, расходились во все стороны, чтобы через мгновение сойтись вновь и опять закружиться в хороводе.

В центре круга стояла та, которую девицы единодушно признали Лялей. Это была девушка лет шестнадцати — в белом длинном платье — и напоминала черемуху в окружении ярких цветов. Девушка удалась необыкновенно красивой, в отличие от рыжеволосых подруг она была белокурой, словно утреннее облако на крутом берегу реки, или горстка золы, оставшейся на месте праздного кострища. Только таковой и может быть Ляля — юной, как зарождающийся день, и волнующей, как речная оттепель.

Эта девушка напомнила государю Пелагею — теперь уже такую же далекую, как вчерашняя ночь, и такую же красивую, как сплетенный венок. Пелагея увяла в его душе так же быстро, как сорванный цветок. И вот сейчас свежее лицо девушки всколыхнуло в мыслях Ивана давние воспоминания, заплутавшиеся где-то в закоулках памяти.

Девушка стояла в центре огромного круга, головным убором волосья покрывал венец из полевых цветов. Она была царицей весны, ее праздников, так может выглядеть только языческая Берегиня, способная околдовать не только кружившихся девушек, но и самого царя.

А девицы, не обращая внимания на близкое присутствие самодержавного господина, пели о званом пире и веселом суженом. Красавицы, взметнув руки вверх, спрятали Берегиню от хищного погляда, словно хотели уберечь не только редкую красу, но и саму весну от вражьих сил. Через мгновение они опускали руки, и Ляля, сияя небывалой красотой, казалось, завораживала не только кружившихся вокруг нее подруг, но даже полевые ромашки, что восхищенно покачивали белобрысыми головками из стороны в сторону.

— Кто такая? — не сумел скрыть восторга Иван Васильевич.

Царь ожидал, что увидит красу, но что столкнется с таким дивом… не мог предполагать даже он.

— Христиана, — отозвался Малюта. Не зря во дворце Скуратова-Бельского звали Дьяволом, он был посвящен даже в тайну махонького села. — Красавица она известная, на всю округу! Еще сотню верст проедешь, Иван Васильевич, а такой красы вряд ли сыщешь. Мать девицы тоже была невиданной красоты. Сожгли ее сельчане.

— За что же? — удивился государь.

— Думали, что с дьяволом знается. Так и говорили, что такая красавица может быть только невестой черта. И дочка ее таковой уродилась. Второй год ее девицы Лялей избирают. А Ляльник у них тоже знатный, таких красавиц нигде более не сыскать.

Иван Васильевич смотрел на Христиану так, как может взирать отрок на невиданную красу: беззастенчиво и жадно, отдаваясь всецело волшебному видению. И, заглядывая в глаза Ивану Васильевичу, трудно было поверить, что это государь всея Руси, который не только преуспел в ратных подвигах, но и познал сладость многих любовных побед.

Каждая новая девица только подхлестывала в государе еще большую страсть. Его желание всегда напоминало повозку, несущуюся с горы, и вот сейчас похоть набрала такую скорость, от которой у Ивана захватило дух.

— Познать девку хочу, — объявил государь, умело спрятав страсть за холодом голубых глаз.

— Коли желаешь, государь, будет тебе девка, — качнул головой Григорий Лукьянович.

Государь вышел на луг в сопровождении трех дюжин опришников, которые расползались по лугу огромными черными жуками. Именно так подкрадываются ордынцы, чтобы взять в полон девичий хоровод. А девки, совсем не ведая об опасности, лихо закружили Лялю. Вот сейчас подойдет вражье воинство совсем близко и, не пряча волчьи личины, накинется на девиц, чтобы пополнить роскошные гаремы красивыми полонянками. Подняли девицы руки и спасли Лялю от государевой любви.

— Жарко мне, Григорий Лукьянович, — распахнув кафтан, проговорил царь.

Нельзя уберечься от солнечного зноя, когда светило совсем близко и припекает так, что будто бы в кострище шагнул.

Малюта только кивнул в ответ:

— Как же здесь не быть жару, Иван Васильевич, если краса будто огнем полыхает. И мне, государь, боязно, будто к пепелищу подступил.

Девушки уже заприметили государя, хоровод разомкнулся, и Иван Васильевич пошел навстречу красавице; сцепили девушки вновь пальцы и забрали государя в полон, где он виноватым предстал перед владычицей Лялей.

Девицы радостно пели, громко восхваляя молодость и весну. Дивное песнопение завораживало, подобно псалмам, услышанным с алтаря, а аромат цветов напоминал благовонный ладан. Сама поляна походила на храм под открытом небом, — не полагается в нем грешить, а потому Иван Васильевич опустил руки, которые очень жаждали обвить стан девки гибкими сильными змеями.

— Красивая ты, — сумел вымолвить Иван Васильевич.

Не услыхал государь своего голоса. Иссушила его ненаглядная так, что язык пристал к нёбу.

— А ну, девоньки, по домам! Государь словечко ласковое красавице молвить хочет! — громко выкрикнул Малюта Скуратов и тем самым нарушил заповедную тайну. Девки, громко смеясь, разбегались по лугу, как будто хоровод разбился на множество частичек, а потом они растаяли белым дымом среди полевых ромашек.

Царь остался с Христианой наедине.

Теперь государь взял девицу в полон. Скорее всего, Иван Васильевич просто забрал то, что ему полагалось по хозяйскому праву. Иван был господином русской земли, а потому лес, поле и село Сукощава принадлежали ему, даже хозяйка весны была дворовой девкой, и кому, как не ему, следовало познать ее. Для государя Христиана была невспаханной нивой, и он хотел возделать плодородную пашню, бросить свое семя в ее благодатную почву и позабыть.

И уже в который раз Ивану Васильевичу вспомнилась Пелагея, которая была такой же невинной, как повелительница весны, как белая простыня перед брачной ночью.

Сейчас в Иване проснулся завоеватель, который хотел овладеть Христианой немедленно и тем самым расширить свое царство за счет владений весны.

Иван Васильевич пожелал коснуться нежного лица Ляли и протянул длань. Девушка напоминала цветок, который редко растет на сарафанных московских полях. Государю захотелось немедленно оборвать это редкое растение и безжалостно скомкать его в свих ладонях, чтобы цвет брызнул во все стороны и благоуханным алым соком доказал свою непорочность.

Государева рука замерла на половине пути.

Так большой грешник не может притронуться к одеяниям пустынника, чтобы нечаянно не оскорбить святость. Поначалу всегда должна следовать молитва, и когда сердце оттает от черствости, а глаза наполнятся очистительными слезами, вот тогда и наступит черед греха.

— Ступай за мной, краса, — произнес Иван Васильевич и, не оглядываясь, пошел с луга.

Государь знал, что Ляля идет следом, она не отстанет от него даже на полшага. Все колдуньи страсть как любопытны, — если мать девицы зналась с дьяволом, то дочь наверняка пожелает испытать царя, который есть воплощение земного греха. Ляля — дитя прелюбодеяния ведьмы с дьяволом — уверенно и легко подминала босыми ногами нетоптаную траву. Походка у девушки оказалась изящной, она как будто не шла, а реяла над поляной, и государю подумалось, что стоит ей сейчас оттолкнуться пошибче, и она белой лебедушкой воспарит к облакам.

Иван Васильевич обернулся только у самой кареты — не улетела девица!

А в небе носились четыре сокола, словно девицы обернулись птицами и продолжали веселый праздник. Они слетелись в хоровод и закружились вновь, видно, для того, чтобы выбрать свою Лялю.

— Дай мне руку, краса! — властно потребовал государь.

Христиана протянула длань, и пальцы девушки утонули в жесткой ладони царя Ивана.

— Боязно мне, государь.

— А ты не бойся… Христиана, государь я твой! Ежели потребуется, от любой беды могу укрыть. Еще имя у тебя такое, что господь от любой напасти убережет.

Девушки уже давно разошлись каждая в свою сторону, только на ветках берез остались развеваться красные ленточки, которые свидетельствовали о том, что всего лишь мгновение назад красавицы дружно чествовали Лялю.

Малюта Скуратов повелел оградить карету Ивана Васильевича строгой опекой, как будто состоялась не случайная встреча государя со своей безымянной подданной, а брачное свидание царя с супругой. Посмей приблизиться кто-нибудь из нерадивых отроков к «опочивальне» государя, так разящая длань Григория Скуратова мгновенно покарает охальника.

— Красавица, располагайся здесь, — подтолкнул Иван Васильевич Христиану к пуховым подушкам. — На этих перинах тебе удобно будет да мягонько.

— Спасибо, государь.

— А меня-то не прогонишь, если я к тебе поближе сяду?

— Как же я посмею? — оробела девица.

Царь Иван сел с девицей совсем рядышком. Жаркая оказалась девка, будто печка, так и дышало ее тело теплом, видно, и впрямь сошлась на Христиане весна. Тронул Иван Васильевич пальчики красавицы, а она не отдернула руку, только алых губ коснулась неловкая улыбка.

Царь Иван познает тайну весны.

Платье на девице легкое, каким может быть только ветер, разгуливающий по лугу. Закружит, негодник, опавшие листочки и отнесет ветхий сор куда-нибудь в просеку.

— Ручки какие у тебя мягонькие, Христиана, словно до младенца притронулся.

Государь не торопился, как будто опасался отпугнуть радостное наваждение, которое окутало его легкой дымкой. И подступал Иван не нахраписто, как мужик на гулянье, а словно несмышленый отрок, сидящий на завалинке — хочется приобнять девицу, да боязно, уж больно красива! И, подобно детине, переборовшему в себе робость, государь провел ладонью по ее округлому бедру, все более распаляясь. Христиана сидела не шелохнувшись, а пальцы государя, успевшие поверить в свою безнаказанность, уже скользили под легкое одеяние красавицы и отыскали голое колено, которое было таким же горячим, как жар в печи, и, видно, таким же сдобным, как едва испеченный калач. Государю хотелось согнуться и откусить кусок сладкой сдобы, вот только выбрать бы место понежнее да послаще, а пальцы уже отправились на поиски лакомого кусочка.

Ладонь государя оказалась очень умелой, пальцы не пропускали ни одну ложбинку благодатного тела, исследовали кожу с той тщательностью, с какой рудознатец пытается докопаться до желанной и укромной жилы. Иван Васильевич гладил кожу Христианы с лаской и нежностью. Кожа у девушки была мягкой, как шелк, и такой же гладкой. Вот рука царя скользнула еще выше, вырвав у Христианы легкий вздох, но пальцы натолкнулись на преграду — это был пояс. Осторожно, свободной рукой Иван Васильевич потянул поясок за самый краешек, и путы освободили девицу, сделав ее совсем свободной для любви.

Умелые пальцы государя вернулись назад.

Оставалось познать последнюю тайну весны, и государь был готов к этому. Под чуткой ладонью он почувствовал, как бьется маленькая упругая жилка, отбивая мгновения бытия. И чем назойливее становилась царская длань, тем ближе была разгадка, тем неистовее становился ритм. Иван Васильевич приник к полуоткрытому рту девицы и проглотил ее вздох.

Сейчас девица принадлежала Ивану, а вместе с ней в государя уместилась вся весна.

Государева длань подползала к самому низу и остановилась на плоском девичьем животе, словно отыскала прибежище для того, чтобы продолжить далее необыкновенное путешествие, и стон, который замер на губах девицы, только поторопил познание. Пальцы Ивана Васильевича уже набрались смелости: они то уходили вверх, забредали к упругим девичьим выпуклостям, а то вдруг возвращались вниз, в то место, откуда начинался самый жар, который уже довел Христиану до неистовства. Легкое платье малость задралось, и Иван Васильевич видел бедра девицы с кожей такой белизны, которая могла бы бросить вызов кристаллам соли; и сама Христиана как будто была вылеплена из утреннего снега, который того и гляди мог расплавиться под горячими объятиями государя. Ноги Христианы слегка разведены — теперь она уже не девка, что чуждается воровского прикосновения, а сладострастная баба, спешащая навстречу греху.

— Государь Иван Васильевич, — прошептала Христиана, но этот возглас больше напоминал стон женщины, растревоженной желанием.

Царь Иван не мог оторвать взгляда от крепких и прямых ног, таких же незащищенных, как стволы молоденьких берез, а в самом паху девицы стыдливо прятался темный островок волос. Это было женское начало, где нашел кончину не один отрок.

Сети дьявола были раскинуты так широко, что, споткнувшись, Иван Васильевич угодил в них обеими руками; они были сплетены такими крепкими нитями, что вырваться на свободу не было возможности.

Государь, не в силах более тягаться с искушением, освободил Христиану от легкого платья, и сорочка мятым стыдливым комом упала к царственным стопам.

Множество раз государю доводилось видеть женскую наготу, казалось, его невозможно удивить ни уродством, ни совершенством линий. Приходилось ему видеть девиц огромного роста и совсем малых, познал он молодух, не брезговал старухами. В двенадцать лет он испробовал первую девицу, а в пятнадцать сделался искушенным мужем; не было для него загадок ни в любовной игре, ни в сладостных утехах. Но то, что он увидел сейчас, заставило Ивана усомниться в своей многоопытности. Перед государем была весна, которая налилась соком и готова была подарить себя благородному путнику. Нагнулся Иван, чтобы откусить вишенку в самой середке девичьей груди, но вместо этого приник к ней ртом, подобно несмышленому младенцу, и, стараясь не пролить и капли свежести, выпивал Христиану до основания.

Девушка изнывала от наслаждения, она стонала, кричала под поцелуями Ивана Васильевича и просила только одного:

— Еще! Еще!

А он, опытным искусителем или кровожадным хищником, поднимался все выше и выше, подбираясь к самому горлу Христианы. Вот его рот у самой гортани, еще миг, и крепкие челюсти Ивана Васильевича вопьются в шею девицы, но вместо этого царь припал ртом к ее губам, извлекая из растревоженного нутра колдуньи новый всплеск радости:

— Государь, еще! Еще!

Иван не совладал с собой. Царь срывал с себя одежду с яростью ратоборца совсем не для того, чтобы ринуться в лихой бой, а затем, чтобы отведать веселящего напитка. Золотая парча ликовала вместе с государем, она трещала под его сильными руками, разлеталась во все стороны, будто бы сама собой срывалась с плеч.

Иван Васильевич склонился над Христианой — большой, косматый, он напоминал лешего, выбравшегося из чащи для того, чтобы неволить красу, но вместо звериного рыка из груди вырвалось:

— Хороша ты, Христиана, вот так бы век на тебя и смотрел. Ты на подушку приляг… смелей, девонька, здесь мягонько будет.

Девушка оперлась на руки Ивана, руки его были крепки, а сам государь был огромный и величественный, словно московский Кремль. Иван навалился на Христиану, и она почувствовала тяжесть его крепкого тела, как будто рухнул огромный детинец, придавив девицу под своими обломками.

Но Христиана была жива:

— Как хорошо, государь, как хорошо! Еще, Иван Васильевич. Вот так!

Царь Иван продолжал миловать девушку: он гладил ладонями ее лицо, плечи, движения были осторожны и своей неторопливостью напоминали девичий хоровод. Пальцы не желали пропускать ни одной складочки, ни одной выемки ее тела. Государевы губы старались не отстать и повторяли все то, что проделывали пальцы, и каждое новое прикосновение вырывало из девицы новый стон радости.

— Хорошо, государь, — шептала девушка, — хорошо.

А потом Иван Васильевич мягко вошел в Христиану, но вместо ожидаемого отчаяния услышал крик благодарности.

Христиана извивалась под Иваном верткой ящерицей, в страсти выгибала спину и запрокидывала голову, словно была богиней любви или ее жрицей. Дева, видно, явилась на землю православной Руси из Древнего Рима, чтобы своим искусством подивить самого государя. Иван Васильевич брал Христиану с ожесточенностью, на которую способен был только грозный завоеватель, ворвавшийся победителем в целомудренную обитель инокинь, — с криком, стенаниями, но чем яростнее государь овладевал своей пленницей, тем наслаждение становилось ярче. Вскоре, обессилев, Иван Васильевич распластался на красавице, раскинув в стороны руки. Христиана сумела вытянуть из государя все силы, проделав это с откровенной жадностью, подобно тому, как песок вбирает в себя дождевые потоки.

— Хороша, чертовка, — только и сумел проговорить Иван Васильевич, смахивая со лба обильную испарину. — Со мной такое только по малолетству приключалось… когда иной раз до баб дорывался. А уж как познаешь, так охота пропадала. А ты меня по-новому расшевелила. — Помолчал государь и снова пробасил благодарно: — Давно со мной такого не бывало.

Иван Васильевич с немым восторгом созерцал раскрасневшуюся девицу: румяна, а от этого еще более красива.

Вот еще одна тайна познана.

— Спасибо тебе, государь, — неожиданно произнесла Христиана.

— За что же?

Теперь Иван лежал с девицей рядом, и Христиана удобно положила голову ему на грудь, слушая биения государева сердца.

— За благодать, что мне доставил.

— При дворе желаешь остаться? Боярыней могу сделать. У меня в дружине такие молодцы, что любая баба за честь бы посчитала рядышком с ними быть.

— Разве может кто-нибудь с тобой сравниться, государь? — искренне удивилась Христиана.

— Справедлива ты, девка, — улыбнувшись, согласился Иван. Царь и вправду не сомневался в том, что в любовных утехах равного ему не отыскать даже во всей державе. На секунду государем завладела бесшабашная мысль — не взять ли девицу в жены! Всем хороша — и ликом, и статью, видать, и характером покладистая. — В царицы пошла бы?

— Не возьмешь ты меня в супруги, — без обиды заметила девица.

— Отчего же такую красу не взять?

— Боишься, что я колдунья.

Задумался государь.

— Ты и впрямь колдунья, я едва подумать успел, а ты уже разгадала.

Даже сейчас, напившись девицы вволю, Иван Васильевич не мог оторвать глаз от ее совершенного тела. Она была так же прекрасна, как меч-кладенец, созданный искусным мастером, и так же опасна, как его лезвие, — притронешься неосторожно к сверкающему острию, и кровь захлещет ручьем из разодранной раны. Такая красота губительна, как стрелы ордынцев, и нужно предусмотрительно отступить на недосягаемое расстояние, чтобы уберечься от смертоносного жала. Любовь ведьмы всегда напоминает красивый цветок, защищенный ядовитыми шипами, и ответная государева страсть — это лихое продирание через злой терновник, который неминуемо вопьется цепкой колючкой в плоть и вытянет остаток жизни через крошечное отверстие.

— Матушку мою сожгли, как колдунью. А она еще краше была. Половина мужиков в селе по ней страдало, вот потому бабы ее и порешили. Накинулись скопом, когда она в поле рожь жала, и повязали… Все боялись ей в глаза смотреть, думали, что она испепелит их злодейскими чарами.

Иван Васильевич накинул на плечи кафтан, затянулся крепко поясом. Девица уже тоже малость принарядилась, собрала волосья в косы, повязала лыковые лапти. Вот только платье малость рвано.

— Я тебя с собой заберу! — пожелал Иван Васильевич. — Во дворце у меня жить станешь. А наряжу тебя так, что всякая боярыня завидовать станет.

— Уйду я, государь, не сумеешь ты меня удержать, — проговорила девица ровным, почти бесцветным голосом.

Только Иван, с его слухом знатного певчего, мог уловить в этом тоне такие нотки твердости, которые укрепили бы даже дамасскую сталь. Ясно стало Ивану Васильевичу, что расшибется его строгость о характер девицы, подобно кому земли, свалившемуся на булыжник с кручи.

И впрямь не удержать.

— Чем же мне тогда тебя порадовать, голубка? Возьми мою нагольную шубу, такая красота иного терема стоить может.

— Нет, государь, то, что я хотела взять, я уже получила, — произнесла девица, и от этих слов по коже Ивана Васильевича пробежал суеверный ужас. — Женишься ты скоро, а меня еще долго помнить будешь. А теперь идти мне надобно, Иван Васильевич, подружечки заждались.

Не посмел удержать Иван Васильевич красу. Ступила Христиана в траву и затерялась среди полевых ромашек, а сосновый бор дружиной витязей поднялся на пути Малюты Скуратова и его сотоварищей.

Так и канула красавица в чаще, прихватив с собой свою тайну.