Иван Федорович трижды наезжал в монастырь к Соломонии, но престарелый игумен, глядя на князя из-под густых седых бровей, словно сыч на беспомощного мышонка, всегда говорил одно:

— Ушла она, боярин, а куда — не ведаю. Дорог на Руси много, вот и топает государыня по одной из них.

— Что же ты ее не удержал, старик?

— А разве возможно удержать заход солнца? А ты теперь сюда не приходи, Иван Федорович, не сумею я тебе сказать ничего более. А государыню Соломонию забудь.

— Понял я тебя, старик, более не приду, — говорил князь и всякий раз искренне верил, что это его последнее свиданьице с монастырем.

Иван отправлял на дороги караульщиков с описанием Соломонии, и детины, пользуясь покровительством князя, не стыдились заглядывать под клобук монашкам. А когда личико оказывалось прехорошеньким, то удальцы просили старицу не отказать в исповеди. Трижды они приводили монахинь на двор Овчине-Оболенскому, но князь, глянув на пресные лики инокинь, разочарованно отводил глаза в сторону.

Слухачи много раз глаголили о том, что видели Соломонию среди бродяг, но трудно было представить Овчине-Оболенскому великую княгиню с клюкой нищенки. Не однажды он выезжал на дорогу, надеясь в толпе странников отыскать Соломониду Юрьевну, но без всякого толку.

В последний раз ему донесли, что видели Соломонию в Убогом доме, где во многом числе обитают сирые и калеки, и князь, отложив пятничные доклады, поспешил на окраину Москвы, но, усмотрев среди нищих монашенку, понял, что это не государыня.

Нынешним вечером Иван Федорович обещался быть в покоях великой княгини. Обыкновенно Елена Васильевна встречала конюшего в белой просторной сорочке при ярко полыхающих свечах, затем бережно брала его руку в свои длинные пальцы и уводила под зеленый балдахин на широкую постелю. У самого изголовья ярко полыхал желтый фонарь, который бесстыдно освещал каждую пядь ее чистого тела.

Оболенский набросил полушубок, отер куском мешковины голенища сапог, думая о том, что до утра пребудет в объятиях великой княгини, когда в ворота постучали.

Лениво, больше по обязанности, тявкнул огромный пес, а потом дворовый приказчик в сердцах обругал нежданного гостя и поволочился отпирать ворота.

— Кого тебе? — услышал Овчина сердитый голос слуги.

— Князя мне надобно повидать… Ивана Федоровича.

— А знаешь ли ты, дурень, что князь сейчас отдыхает, а ежели просьба к нему какая имеется, так иди в Челобитный приказ, — все более горячился приказчик.

Зная пылкий норов своего слуги, конюший понял, что через две фразы тот крепко огреет гостя по затылку.

— Грамота у меня к Ивану Федоровичу имеется.

— От кого грамота?

— Не велено глаголить всякому, а сказано в руки князю передать.

— Так ты еще и препираться надумал, — серчал приказчик, поудобнее прилаживая клюку в руке.

Оболенский вышел на крыльцо и гаркнул на горячего отрока:

— Гришка, поди прочь! Сказано было тебе: разузнать сначала, а уже потом со двора провожать. Прижму я тебе нынче хвост.

— Иван Федорович, проходимец этот до твоей милости добивается, вот я и хотел супостата проучить.

— Кто таков? С каким письмом прибыл?

— С важною вестию я пришел от подьячего Семена Мальцева.

— Так, — припомнил конюший слухача государыни. — О чем подьячий молвит?

— Семен глаголет, что Андрей Иванович Великий Новгород поднять хочет супротив великого князя московского и государыни.

— Вот как?! — Князь ступил с крыльца. — Что еще говорил подьячий?

— Велел передать, что собирается у князя Андрея много лишних людей, что смущают его речами изменными и торопят выступать в Великий Новгород. В этой грамоте, Иван Федорович, все как есть изложено.

— А сам ты кто таков? — князь взял из рук гонца посланьице.

— Андрей я, из боярских детей князя Ростовского.

— В Москве желаешь служить? — Оболенский разорвал печать.

— Не смею мечтать о такой чести.

— Быть тебе отныне при малолетнем великом князе стольником.

— Спасибо за пожалование, Иван Федорович. Век доброту твою помнить буду.

Иван бодро поднялся по ступеням лестницы и, потеснив двух дюжих рынд, широко шагнул под низенький свод арки. В вечерние часы хозяевами бесконечных коридоров и переходов кремлевского двора становились ветхие старухи, чье змеиное шипение можно было встретить в каждом закутке. В праздники их скапливалось такое огромное количество, что московский двор напоминал богадельню, а нищих и убогих здесь бывало куда больше, чем перед церковными соборами.

У дверей государевых палат Иван Федорович заприметил трех старух в черных платках.

— Вот он явился, ирод! Бесчестит нашу государыню, — прошамкала одна из старух.

Она была настолько старая, что испугать ее не сумела бы даже сама смерть, а гнев конюшего для нее, что крапива для покойника.

Поднял Иван Федорович клюку, чтобы огреть охальницу по сутулой спине, но раздумал.

— Шли бы вы поздорову, юродивые. Не ровен час прибить могу.

И, не дожидаясь ответа, он проследовал в государеву спальню.

— Матушка… Елена Васильевна, — отстранился малость от великой княгини конюший, — не до ласк мне сейчас. С известием гонец от Семена Мальцева прибыл.

Руки государыни безвольно свесились.

— Что же он поведал?

— Андрей Иванович князя Пронского послал к тебе с вестью. Дескать, не обижала бы ты его недоверием, а показала бы милость свою и жаловала, как прежде. А только ведомо Пронскому о том, что старицкий князь хочет ехать в Новгород и Литву, чтобы собраться с силою и выступить супротив тебя, государыня-матушка, и малолетнего великого князя.

— Что же делать мне теперь, Ванюша? Подскажи, один ты у меня остался.

— Андрей Иванович норовит скрыться от нашего присмотра. Что бы ты ни говорила, государыня, а только не послушает тебя старицкий князь. Жив был Василий, так боялся его Андрей, а сейчас на него совсем управы не найти. Если и может кого-то князь послушать, так это митрополита Даниила. Пусть святой отец наставит мятежника на путь истины.

— Поступай, Ванюша, как считаешь нужным.

И Овчина-Оболенский почувствовал на своей шее жаркое прикосновение губ великой княгини.