Часть четвертая МЯТЕЖ

После смерти великого князя Василия в Москве было тревожно.

По велению государыни схвачен князь Иван Вельский и посажен под замок со многими татями, а неделей позже в Боровицкой башне с женой и чадами заперт любимец московского двора Иван Воротынский.

В северные земли отправлены многие семейства лучших людей лишь только за то, что их недальновидные отцы сказали худые слова в адрес конюшего.

Даже на базарах шептались теперь с опаской, а если и глаголили нелестное про овдовевшую, то тут же, страшась, добавляли, что слышали сии худые слова от неверного человека, которого следует наказать батогами, а то и вовсе запрятать его в глубокую яму.

Каждый день от имени государыни глашатаи зачитывали списки опальных бояр, и скоро стало понятно, что великая княгиня решила полностью избавиться от окружения своего почившего мужа.

Сама же Елена Васильевна на людях выглядела довольной и веселой, иногда в меру хмельной и все чаще появлялась в сопровождении Овчины-Оболенского.

Андрею Ивановичу бояре не однажды советовали съехать с Москвы, но старицкий князь сначала ссылался на обычай, по которому он должен пробыть в столице до сорочин по умершему государю, а потом, когда этот срок вышел, упорно отмалчивался.

Князь Андрей не съезжал в удел прежде всего потому, что желал получить к своей вотчине многие города, и терпеливо дожидался случая, когда с этой просьбой можно обратиться к государыне.

Андрей поживал в своем дворце, откуда частенько съезжал на богомолье, мог подолгу пропадать на охоте, но всякий раз в его свите находились две-три пары глаз, которые сообщали великой княгине о каждом шаге ее деверя. Государыня знала, сколько пожертвований он сделал в церквах по почившему брату, сколько подстрелил зайцев на последней охоте и даже то, что у него в слободе сыромятников завелась зазноба.

Старицкий князь редко жил в мире со своим средним братом, и когда того, по велению государыни и приговору бояр, упрятали в темницу, младшему даже не икнулось. Елене Васильевне передали, что Андрей Иванович перекрестился и молвил просто:

— Видно, такова господня воля.

Подошел Троицын день — самое время, чтобы явиться покаянным к престолу русской государыни, пасть ей в ноженьки и просить великие милостыни.

Троицын праздник славен еще и тем, что даже неприятели пожимают друг другу руки и с легкостью забывают о давней вражде, а родичам после ссоры грех не покумоваться.

День удался ясным. Солнце брызгало через лоскуты облаков и будило задремавшую землю.

В березовые рощи собирались девицы, где водили хоровод, кумились и по древним приметам пытались выведать предстоящее замужество. Без внимания не остались и деревья, стоящие на перекрестках дорог, — наряжали их девки в ленты и венки.

Глянул утром Андрей Иванович через окно терема и увидел, что береза у самых ворот стоит завитая, а длинными разноцветными лентами играет ветер.

Князь посчитал это хорошей приметой. Потянулся, поскоблил пятерней отлежалый бок и позвал рынду:

— Захар!

— Слушаю, батюшка! Чего прикажешь?

— Вот что тебе скажу — хватит мне без дела маяться. К государыне сегодня поеду. Пусть конюхи черных жеребцов запрягают, да чтобы попона на них нарядная была, без единого пятнышка, золотыми нитями вышита и жемчугом унизана.

— Как скажешь, князь, — ответствовал рында и, громко споткнувшись у порога, оставил князя в одиночестве, почесывающим тугой живот.

Дорога до дворца московских государей занимала не более получаса, но Андрей Иванович подготовился к ней так, будто отправлялся в дальний поход. Он выехал в окружении дюжины рынд, каждый из которых был одет в охабень, атласные сапоги с замысловатым витым узором, а в руках держал большой топор.

Сам князь старицкий облачился в парадные доспехи: на голове золотой шлем с дорогими каменьями и жемчугом, броня из серебра, а поверх нее зерцало из четырех позолоченных пластин. В руках Андрей держал шестопер.

Под стать всадникам были кони: дорогая сбруя, седла из золотой парчи, узда убрана шелковой бахромой, и все до единого вороной масти.

У самых ворот в Кремль князя остановил караул:

— Ты кто таков? Почему при оружии во дворец едешь?

— Али ты не видишь, что князь старицкий перед тобой, — тронул поводья Андрей Иванович, и конь грудью оттеснил ретивого караульничего.

— А ты меня, князь, не жми. Это тебе не твой двор, чтобы служивых людей копытами топтать. Али не ведаешь о приказе великой государыни, чтобы всякий входящий во дворец спешился и снимал шапку перед ее милостью. — И отрок ухватил лошадь за уздцы.

— А ты, видать, служивый, безнадежно глуп, ежели думаешь, что я всякий входящий, — начинал терять терпение старицкий князь. — Пошел прочь! Дай проехать!

— Караул! — неожиданно громко завизжал детина. — Заряжай пищали! Ежели князь старицкий надумает въехать на московский двор конно и при оружии, палить в него из пищалей, не мешкая.

Андрей Иванович глянул в серые глаза молодца и понял, что тот скорее упадет бездыханным на его пути, чем пропустит в распахнутые ворота.

— Ладно… посчитаюсь я еще с тобой, — погрозил шестопером князь. — Эй, рынды, слезай с коней, пешими идем. Что стоишь, давай лестницу подставляй, с коня сойти желаю.

— Не твой я холоп, чтобы лестницу тебе под ноги ставить, — дерзко отозвался отрок.

— Языкастые нынче караульничие, не было такого при Василии Ивановиче. Видно, розги давно не получал. — Князь сошел с коня на битый булыжник. — Пойдемте за мной, рынды! Неласково нас встречают государские служки.

— Постой, Андрей Иванович, — заставил обернуться старицкого князя караульничий.

— Чего хотел, холоп? Ежели извинения просить, так не приму.

Усмехнулся тот и строго молвил:

— Али не слышал, что я сказал? Шапку долой, когда в московский двор входишь. Или, может, хочешь, чтобы мои молодцы с твоей головы ее сами сорвали?

Стиснул зубы Андрей Иванович, сдерживая проклятия, а потом распорядился:

— Снимайте шапки, рынды. Эй, стряпчие, возьмите у меня шелом с шестопером и, ежели надумают подойти поганцы, рубите их топорами!

Троицын день шагнул и в Кремлевский двор. У боярских домов березы были украшены яркими лоскутами, ветви заплетены в ленточки.

Вспомнив ушедшую юность, Андрей Иванович ненадолго позабыл свою обиду. Так же, как и нынешняя молодежь, он свято верил березовым венкам, вплетенным накануне Троицы. Ежели усохнут сплетенные ветки, значит, скоро ждать дивчине сватов, а там и свадьбе не задержаться. Ежели ветки зеленеют по-прежнему, выходит, быть девице без мужа.

С любопытством разглядывая кремлевские березы, Андрей увидел множество увядших венков и подумал, что в этом году свадеб будет как никогда много.

— А ежели не примет нас государыня? — вернул князя к действительности голос любимого рынды Егорки.

Сошла с губ Андрея Ивановича улыбка, и он отвечал:

— Не посмеет обидеть меня государыня в Троицын день.

— Как скажешь, господин. Но уж больно баба крепка — не успела мужа схоронить, а уже в возке с Овчиной разъезжает. А ежели дядьку ее родного вспомнить, Михаила Глинского? Так тот и вовсе живота решился. Хотел бы я знать, не по указу ли самой государыни Михаил Львович богу душу отдал?

Нахмурился старицкий князь, а чело надвое резанула кривая глубокая морщина.

— Больно ты разговорчив стал, Егор, беды бы не накликал.

— Ты меня, князь, прости непутевого, а только я хочу предупредить тебя, как бы худого из этого не вышло. Вот явимся мы ко дворцу, а Елена Васильевна повелит нас под стражу взять.

— Раскаркался каргой! Ежели еще слово скажешь, выпороть повелю! — пригрозил сурово Андрей Иванович.

Так и прошел молчком князь до государевых палат.

Еще совсем недавно он заходил к Василию Ивановичу когда хотел: смело распахивал двери, отстранял рукой караульничих, стоящих у порога, и проходил в великокняжеские палаты. Сейчас у ворот его встречала угрюмая стража, а десятник неласково вопрошал:

— По какому делу к государыне?

Три месяца едва минуло, как помер московский государь Василий, а дворцовая стража уже не помнила в лицо старицкого князя.

— С каких это пор удельным князьям во дворец ступать не велено? — Гнев алыми пятнами выступил на щеках Андрея Ивановича.

— Пропустите князя, молодцы, — услышал он негромкий приказ и, обернувшись на голос, увидел новую забаву московской государыни — Ивана Овчину.

Конюший стоял высоко на лестнице, ухватившись могучими руками за кожаный пояс, и поглядывал на князя и рынд с великой значительностью, будто государь, взирающий на провинившихся холопов.

Ожидалось, что после смерти Василия Ивановича рядом с великой княгиней будет находиться Михаил Глинский или братья ее покойного мужа. Даже Шуйские слабостью Елены рассчитывали укрепить свое боярство и заполучить в Думе еще три места на лавках. Но и самые прозорливые из вельмож не могли предположить, что конюший стряхнет с сапог налипший навоз и смело шагнет в кремлевскую Опочивальню, тяжелым плечиком отстранит вереницу из крепких боярских родов и будет править Московским государством так же верно, как великий князь Василий.

Расступилась покорно стража, и Андрей Иванович, едва не цепляясь кафтаном за бердыши караульщиков, заспешил к лестнице.

— Если бы не твои хлопоты, Иван Федорович, так вытолкала бы меня стража с родного двора, — угрюмо обронил князь старицкий, проходя мимо конюшего.

Усмехнулся Овчина-Оболенский, уловив в словах князем нечто большее, чем обычную любезность.

Елену Глинскую Андрей застал в обществе многих девок. Здесь же находился малолетний государь. На великой княгине был опашень из золотной добротной ткани, и князь не без мужского волнения представил, какое иное богатство скрывается под дорогой одеждой.

— С чем пожаловал, Андрей Иванович? — ласково вопрошала государыня.

На груди у нее князь разглядел крупную пуговицу с перламутровым ободком и, стараясь не поднимать взгляда выше ворота, произнес:

— В удел мне свой надобно ехать, Елена Васильевна. Явился, чтобы разрешение твое милостивое спросить.

Малолетний государь играл с девками в салки и яростно трепал их за платья, когда удавалось изловить иную боярышню.

Елена Васильевна с минуту наблюдала за проказами сына, потом без печали произнесла:

— Езжай, князь, коли охота. — И дланью поправила сползавшие со стула кружева.

Андрей вдруг узнал платье, что надето на государыне, — именно такой опашень носила их матушка. Почивший великий князь желал, чтобы толика святости перепала и прегрешной супруге, и подарил его Елене.

— Только одна просьба у меня к тебе имеется, матушка.

— Какая же? Говори.

Государь Иван Васильевич с визгом поймал очередную боярышню и свирепо тискал ее.

— Отдай мне в удел город Дмитров.

— Вот как! — искренне подивилась великая княгиня. — Или ты позабыл, что Дмитров — это город Юрия Ивановича. А может быть, ты считаешь, что если дмитровский князь под замком, так ему и вотчина не нужна?

Андрей опустил взгляд ниже: с подола, прямо на пол, сбегал ряд крупных серебряных пуговиц. Старицкий князь насчитал их одиннадцать.

— Государыня, ежели не желаешь Дмитров отдать, дай мне Верею, преумножь мою вотчину, век тебе буду верным слугою.

И тут великая государыня приподняла руку и показала ошеломленному князю Андрею препротивный кукиш.

— Не дам, Андрей Иванович. Даже если бы Дмитров был свободным городом… забрала бы его в казну. А теперь ступай… Постой! В память о покойном брате получишь иноходцев в седлах, шубы с его плеча да кубки, из которых он любил пивать.

— Спасибо, матушка, — низко поклонился потрясенный удельный князь.

Уже за дверью Андрей Иванович услышал, как Елена Васильевна вопрошала у малолетнего самодержца:

— Что должен делать государь-батюшка с изменниками?

— Наказывать, матушка, — со знанием дела пропищал Иван Васильевич.

— И как же ты их будешь наказывать, государь?

— Вот так! Вот так!

Послышались частые шлепки, и Андрей Иванович представил себе, как державный младенец что есть духу колотит по пухлому заду девку, на свой грех подвернувшуюся под его горячую государеву руку.

Казначей был из рода Вельских, звали его редким на Руси именем — Минсифей. Громадного роста удался детина — когда он стоял у входа в казну, то напоминал огромный камень, над которым нужно произнести заклинание, прежде чем отвалить в сторону.

Минсифей был дядька строгий и вел себя так, как подобает государеву казначею: поклоны принимал низкие, а если видел, что честь ему оказана не по чину, то тростью вжимал шею охальника в землю.

И ранее казна содержалась в большом порядке: окуривали ее ладаном, поливали святой водицей, а для прибытка рассыпали золотые монеты на пол. А при нынешнем хозяине порядок был установлен особый: всякий боярин за обращение к Минсифею обязан расплатиться серебряной монетой, и за день нередко набиралось до кувшина мелочи. С большим трепетом относился казначей к великокняжеской рухляди, а за кафтанами, которые выдавались дворянам во время торжественных дней, следил сугубо пристально. При возвращении платья он строго оглядывал каждый клочок золоченой парчи и если видел хотя бы махонькое пятнышко, то лупил стрельцов и слуг до синяков и шишек.

Сейчас Минсифей дождался Андрея Ивановича. Он уже подготовил для старицкого князя дюжину соболиных шуб и пять охабней. Однако это было не самое лучшее из одежд Василия Ивановича, и казначей опасался, что Андрей заметит на воротнике соболиных шуб махонькие дырочки от молей.

Старицкий князь пришел в казну, когда Минсифей примерял братову шубу. Андрей узнал ее по просторным рукавам и широкому вороту, который узким клинышком спускался к самому поясу. Сшита шуба была известным московским скорняком Семкой Окрошкой, чья слава давно перешагнула границы стольного града. Многие удельные князья носили нагольные шубы, сшитые его руками.

Круглое лико казначея довольно расплылось, и старый плут наверняка представлял себя в Передней комнате в окружении многих бояр.

— Сними шубу, дурень! Не по чину носишь! — зло обронил с порога Андрей Иванович.

Минсифей, казалось, не смутился прибытием князя — глянул сурово на дверь, давая понять, что нет в государевой казне большего хозяина, чем он, и неторопливо стал стягивать с полных плеч соболиный мех.

— Зря серчаешь, князь, для тебя готовлю. Смотрю, чтобы мягкая рухлядь по швам не расползлась. Ты глянь на ворс, Андрей Иванович, как обнова хороша! Искрится, словно снег на солнце. А таких шуб я для тебя с дюжину приготовил. Будешь в тепле ходить и брата своего старшего вспоминать. Эх, какой человек был! А еще государыня наказала охабни тебе выдать, так я самые лучшие подыскал. Ты глянь, князь, на них одних золотых ниток на целый рубль наберется. — Минсифей потряс одежду за четырехугольный воротник, и длинные прямые рукава стали раскачиваться из стороны в сторону, словно живые. — Эти охабни я боярам даю, когда послы заморские подъезжают. Ты шибче на них гляди, ни одного пятнышка не встретишь. Я, ежели вижу, что запачкано малость, собственноручно носом охальника оттираю. Этим платьям еще век сносу не будет. А еще государыня повелела кубки тебе дать, из которых Василий Иванович пивал! Узнаешь? — Казначей взял в руки огромный золотой кубок.

— Как не узнать? Признал, — отозвался князь, все более хмурясь.

Это был любимый кубок Василия Ивановича, который он брал с собой даже на охотничью забаву, и вмещалось в него столько вина, что хватило бы опоить застолье из человек эдак двадцати. И князь Андрей невольно улыбнулся, вспомнив, что великий князь за вечер выпивал с десяток таких кубков.

В те времена, глядя на могучую стать московского государя, трудно было поверить, что в него может проникнуть смертельная хворь. Василий Иванович казался несокрушимым, как броня, что выходит из-под молота кузнеца.

— Хорошо… Брось мне все это в мешок… Мои рынды заберут, — переступил порог Андрей, не в силах прикоснуться к памятному подарку. — И еще вот что. — Он достал из-за пояса кошель и, запустив в него два пальца, вытащил медную монетку. — Вот это отдашь государыне. Скажешь ей, что Андрей Иванович сполна расплатился с ней за братовы шубы.

И князь бросил гривенник на шершавый дощатый пол.