Василий Иванович остался в монастыре на ночь, а ранним утром заторопил челядь:

— Живее! Живее запрягайте лошадок! Хватит мне своей немощью иноков честных в смятение вводить.

Василий Иванович остро чувствовал грядущую смерть, и важно было скорей добраться до дома. Кончина в дороге — удел слабых. Великий князь должен умирать в своей постели, в окружении домочадцев и ближних бояр.

— Мы мигом, батюшка-государь! Ты подняться не успеешь, как мы коней запряжем.

— Нынче в Москве много иностранных послов. А они только и ждут, чтобы дурную весть до своих государей донести. Вот тогда натешутся! — хмуро сказал боярам великий князь. — В Москву въеду тайно, ночью, — так, чтобы никто из челяди не догадался, что я шибко болен. Ежели будут спрашивать послы, объявите им, что молюсь в монастыре, как прежде. Чего молчите, бояре?

— Как повелишь, батюшка, — за всех отвечал Михаил Глинский, — слуги мы твои, что накажешь, то и сделаем.

Все было готово: лошади стояли в упряжке. Из монастыря на носилках рынды вынесли государя. Носилки раскачивались махонькой лодкой, Василия Ивановича мгновенно сморила эта легкая качка, и он засопел безмятежно и тихо.

— Полегче бы, раззявы, — беззлобно предупредил Глинский, — спит государь, а во сне он силы набирается. Авось до Москвы Василию Ивановичу полегчает.

Провожать самодержца вышли все монахи. Государь не видел низко согнутых спин чернецов, не знал о пролитых слезах игумена.

Василия Ивановича бережно положили на медвежью шкуру, и государь с головой утонул в длинном жестком меху.

— Заверните Василия Ивановича, — подсказал Михаил Глинский. — Вон бок у него приоткрыт. Дорога предстоит длинная, ветром надует.

Василия обложили одеялами, ноги укутали в пуховые платки. Государю было хорошо во сне. Он по-ребячьи сладко шлепал губами, блаженный уют сумел оттеснить действительность. Ему не хотелось пробуждаться даже тогда, когда возничий огрел мерина плетью и застуженная лошадь, обрадовавшись предстоящей дороге, пустилась вскачь, бросая каптану на колдобинах. Только на мгновение Василий Иванович открыл глаза, увидел прямо перед собой мрачные бородатые лики бояр и, отвернув голову, постарался побыстрее вернуться в желанную дрему.

Василию Ивановичу привиделся давний его наставник в любовных утехах, сын стряпчего Егорка. «За титьки баб щипай, они это любят. Самая сладость в том!» И, вспомнив ребячью глупость, государь улыбнулся блаженно и широко, как будто испробовал восточную сладость. В последние дни своего бытия он жаждал девок так же остро, как некогда в далеком отрочестве.

— Кажись, отошел. Смиренно жил, с миром и помер, — печально произнес Михаил Глинский. — Жаль, что без последнего причастия скончался.

Спокойный голос Михаил Львовича вывел самодержца из сладостного сна. Догадавшись, что эти слова относятся к нему, улыбнулся на этот раз по-настоящему — весело и широко.

— Поживу еще, бояре.

Более Василий Иванович глаз не закрывал — так и доехал до своего имения в селе Воробьево, беспричинно улыбаясь, без конца поглядывая на суровые и мрачные лица дворовых вельмож.

В Воробьеве великий князь остановился на два дня, и некогда пустынное село ожило с приездом государя. Из Москвы, запряженные санниками, к великому князю наведывались владыки и бояре, чернецы и пустынники. Они могли по многу часов кряду простаивать на морозе в надежде увидеть самодержца хотя бы однажды.

Михаил Глинский, по праву ближнего боярина допущенный в государевы покои, глаголил:

— Московиты под окнами с челобитными стоят, Василий Иванович, видеть тебя желают, распоряжения ждут.

— Не до челобитных мне, Михаил Львович, гони всех со двора, — отвечал государь, едва приподнимаясь со своего места.

Михаил Львович старался не смотреть на самодержца, голова которого напоминала печеную тыкву, была такой же желтой и сморщенной.

— Гнал я их, Василий Иванович, ругал всяко. Обещал собаками разогнать, а они упали перед крыльцом на колени и с места ни шагу. Говорят, хоть медведями нас трави, а пока московскому государю не поклонимся — не уйдем.

Василий Иванович знал: если кто и способен был сейчас разогнать холопов, так это только он сам. Гаркнуть с Красного крыльца на ослушавшихся — и те отправятся по домам. Ведал Василий и о том, что московиты уйдут восвояси и после невнятного государева шепота. Вынесут рынды великого князя на крыльцо, и стоит только махнуть ему дланью, как холопы разбегутся по сторонам, исполняя его повеление.

Но государь не желал представать перед подданными немощной развалиной. Московиты привыкли видеть самодержца несокрушимым, как стены Кремля, как православная вера. Таким он и хотел остаться в памяти народа.

— Стало быть, не уйдут?

— Не уйдут, Василий Иванович, даже пищалями их не разогнать.

— Видеть меня желают?

— Желают, государь, только об том и говорят. Так и глаголят: мы, дескать, слуги государевы и, подобно верным собакам, хотим у его ног быть.

— Кресло мое несите! — повелел московский князь.

— Неужно выйти хочешь, Василий Иванович? — подивился боярин. — Ежели беречь себя не будешь, так болезнь тебя совсем скрутит.

— Распорядись, боярин, — подтвердил повеление государь.

Двое рынд вынесли на Красное крыльцо огромное кресло. Оно было выполнено по облику византийского трона, с которого императоры распоряжались многими землями и народами: спинка высокая и прямая, подлокотники резные, а сиденье такой ширины, что на нем могло бы уместиться трое внушительных детин.

Но государь в кресле должен сидеть один.

Самые родовитые из бояр могут приблизиться к самодержцу не выше чем на три ступени. Прочая челядь должна смотреть только издалека.

Василий Иванович имел право на такой трон как наследник развалившейся Византии, как обладатель великокняжеского венца, как хранитель православия.

Двор замер, государь вышел на Красное крыльцо в полном облачении. Он опирался на золотой посох и был подчеркнуто замедлен в движениях. И только ближние бояре знали, что эта степенная поступь — не избыток гордыни, а следствие смертельной болезни. Для них было удивительным, что государь, разучившийся даже сидеть без посторонней помощи, сумел сделать почти полдюжины шагов, не оступившись. Но никто из бояр не смел даже приблизиться для того, чтобы поддержать великого князя под локотки.

Ахнули московиты, и трудно было понять, какое чувство вложено в этот выдох — облегчение или горечь. Спал ликом государь, и острые скулы выдали в нем нежданно-негаданно далекую кровь кочевника.

Василий Иванович посмотрел вниз, на склоненные босые головы, и подумал о том, что сил у него хватило ровно настолько, чтобы дойти до кресла. Самому вернуться в покои ему, видимо, уже не дано. Он знал, что многие византийские императоры разъезжали на троне, покоящемся на плечах рабов. Но так они поступали только для того, чтобы подчеркнуть собственную силу и значимость. Василий же если нынче возвратится в дом на руках рынд, то выкажет слабость, несовместимую с великокняжеским чином. А такое нельзя допустить ни в каком случае, и государь вложит в последний шаг всю свою, пусть и остатнюю, душу.

— Встаньте, православные, — произнес Василий Иванович.

И в этом голосе было больше от кротости монаха, чем от власти всесильного государя.

Разогнули спины холопы, и великий князь увидел сразу всех. Еще вчера московиты представлялись ему едва ли не на один закрой, некие безликие существа, способные снести не только тяжкий налог, но и государеву опалу, а ежели потребуется для великой княжеской чести — и сокрушить вражий детинец. Но сейчас, глядя в бородатые лица, Василий Иванович видел, что холопы так же не похожи друг на друга, как цветы, выросшие на одной поляне, как пальцы на руке. Были среди них и добрые, и злые; были квасники и те, кто не терпел хмельного духа; были люди степенные и те, кто на гулянках еще задирал девкам платья. Если что и объединяло их всех, так это единый родитель — великий государь московский Василий Иванович.

— Здравствуй, батюшка-государь, — слаженным хором отвечали холопы.

— Вот что я вам хотел сказать… господа московские, — подбирал нужные слова великий князь. — Строг я бывал с вами, может, кому чести должной не отдал, может, кого обидел зря. Не держите на меня зло, простите, Христа ради… ежели сумеете.

— Василий Иванович, что же ты такое глаголешь, — упал на колени дворянин, стоявший ближе всех к крыльцу. — Аль не стыдно тебе, неразумному. Разве просит прощения батька у сына, разве щенок учит взрослого кобеля грызть кость. Это ты нас прости, великий государь, что росли мы непослушными и частенько доставляли тебе хлопоты.

— Прости, государь, — подхватили вразнобой в толпе.

— Истинный бог, прости.

— Ну так и простим друг друга. А теперь ступайте, дела меня ждут государственные, — уже с трудом произнес великий князь.

Догадавшись, что силы покидают Василия Ивановича, дворянин поднялся с простылой земли и крикнул в примолкшую толпу:

— Да вы никак ли примерзли, любезные?! Государю делами заниматься нужно! — И, натянув на острый затылок меховую шапку, затопал со двора, уводя за собой столпившихся ротозеев.

Двор опустел.

Сейчас он казался очень просторен, и стража, уложив пищали на плечи, размеренно и неторопливо затопала прочь. Теперь, оставшись наедине с ближними слугами, великий князь мог позволить себе выглядеть немощным.

— Вы что, окоченели на морозе? — слабо прикрикнул Василий Иванович на рынд. — Несите меня обратно в покои! Да не расшибите только о лестницу, не вышел еще мой срок.