К вечеру государю полегчало. Болячка подсохла, язва изошла таким обильным гноем, что едва не заполнила до краев таз, а следом вышел стержень почти с пядь длиной.

Елена Васильевна с ужасом наблюдала за его развороченной раной. Ведь именно в этом месте она протыкала восковую фигуру заговоренной спицей.

— Господи, что же я наделала, — шептала великая княгиня и в эти минуты искренне жалела Василия Ивановича.

Даже в хищном звере может пробудиться великодушие. Когда он видит изнуренное долгой болезнью животное, то спешит отойти в сторону, давая последнему спокойно сгинуть в лешем углу.

— Не плачь, матушка, — заметил слезы Елены государь. — Видно, так на роду мне написано — быть лихом побитым.

Всем известно, что лихо всегда было бесталанным и злым и в его выборе не существовало ни порядка, ни справедливости. Мечет оно злые стрелы без разбора во все стороны, поражая и правого, и виноватого. Несправедливо же оно потому, что кривое, а его единственный глаз — подслеповат.

Елене вдруг сделалось страшно. Она подумала о том, что ядовитое жало лиха может коснуться и ее самой. Возможно, уже сейчас чье-то наговоренное слово приобретает плоть, чтобы проникнуть в нутро великой княгини. Она носила на груди крест-оберег. Но кому, как не ей, знать, что от великого волхвования не защитит даже распятие, сотворенное из креста, на котором казнили Спасителя.

Государь приподнялся с ложа и утешал супругу как мог.

— Не тужи, матушка, авось обойдется. Болезнь из меня выходит понемногу, — показал он глазами на таз, в котором лежал огромный стержень.

На мгновение государь закрыл глаза, лицо его побагровело, а на лбу появились крупные капли пота, которые собрались в один ручей и схлынули на подбородок. Великой княгине стало понятно, что спица вышла не вся. Возможно, засел внутри муженька маленький обломочек, который теперь шевельнулся и сумел вырвать у него глухой стон.

— Вот что я тебе, матушка, скажу — покличь мне Михаила Глинского. Совета хочу просить.

Воевода вошел робко и тридцать раз кряду ударил челом, слегка касаясь кончиками пальцев замысловатого узора на полу.

— Будь здравым, государь, — неуверенно пожелал князь.

— Что-то ты совсем смелость потерял, Михаил Львович, — простонал со своего места самодержец, — как будто к покойнику явился. Может, ты и прав, боярин, — болезнь, как и высокий чин, внушает уважение. А ты не стой, Михаил Львович, садись подле меня и выслушай до конца. — А когда князь, явно стыдясь своего здоровья, опустился рядом, государь продолжил: — Немного мне осталось, боярин. Поселилось во мне лихо, да так крепко, что и Животворящим крестом не вывести. Мучит меня болезнь — кости крушит, внутренности выжигает. Видать, до зимы не дотяну.

— Да что ж ты такое говоришь, государь? Тебе еще жить да жить во славу Русской земли.

Великий князь невесело улыбнулся: прискорбный вид Глинского говорил об обратном.

— Вот о чем я тебя хочу просить, боярин.

— Слушаю тебя, Василий Иванович.

— Привези духовную моего деда и моего отца.

— Что же ты надумал, Василий Иванович! Выходим мы тебя. Чудотворных икон привезем, водицей от святых мощей покропим — вот лихоманка и напугается.

— Пугалом волков не гоняют, Михаил Львович. Тяжко уходить, но, видно, срок настал. Только вот о чем я тебя хочу предупредить: никому о духовных завещаниях не говори — смута пойти может.

О болезни великого князя запрещалось говорить совсем. Вместо духовника, которого обычно приглашали к постели умирающего, государь повелел привести домрачеев и скрипошников, которые с утра до вечера тешили музыкой челядь.

Свою немочь Василий Иванович скрывал даже от родных братьев. Не однажды, проявляя характер, они перечили московскому хозяину, и государь частенько ругал их за охальные речи. Но особенно строптив был Юрий Иванович, всегда готовый подтолкнуть к могиле своего старшего брата. А вот Андрей, хотя и ссорился порой с государем, не ждал большего от судьбы и вполне доволен был своим уделом. А потому, когда великий князь наконец пожелал видеть младшего брата, Михаил Глинский не удивился и слегка наклонил голову в согласии.

— И еще вот что, — заставил обернуться у самого порога боярина государь, — мою прежнюю духовную повелеваю сжечь. Новую писать буду.

— Как скажешь, государь. — Михаил Глинский вспомнил, что в прежней духовной великий князь поручал жену свою с дитем среднему брату.

Так что же на этот раз пожелает государь?

Андрей Иванович приехал из старицкого удела на зов государя немедленно и, когда увидел его обессиленного, без кровинки в лице, проглотил горький комок. Князь помнил старшего брата задорным и шумным, любившим не только потеху и веселые розыгрыши, но и охоту с многодневными переходами и холодными ночевками. В выносливости он не уступал молодым рындам, а силы в его руках было столько, сколько не встретишь даже у пешего лучника. Сейчас от прежнего Василия остались только глаза, которые провалились глубоко в череп и будто из огромной темной ямы взирали на гостя.

— Что же ты оробел, братец? Видно, не чаял меня таким увидеть?

Андрей долго не отвечал. Казалось, он прислушивался к барабанному бою и скрипошному скрежету, раздававшимся в соседней избе, и старался понять: что же это такое — предсмертная шутка венчального братца или иноземный способ лечения?

— Не чаял, государь, — наконец негромко произнес Андрей Иванович.

Государь протянул руку для пожатия, желтую, словно церковная свеча, и Андрей сделал то, чего не совершал никогда ранее, — уткнулся губами прямо в шероховатый пергамент руки.

— Прости меня, Василий Иванович, что огорчал тебя немало.

— Господь с тобой, Андрей Иванович, не хоронить же ты меня пришел, авось поживу еще, — улыбнулся государь.