Посольство во главе с Сергием Радонежским прибыло на Рязань в дни Филиппова говения, когда уже выпал снег и устоялся. Достигши Троицкого монастыря в предместьях Переяславля, отец Сергий помолился в нем и переночевал, почти всю ночь стоя на молитве. На следующее утро за ним приехали посланные князем Олегом Ивановичем сын Федор, зять Иван Мирославич, несколько бояр и священников — посланцев рязанского владыки. Князь и владыка в окружении бояр и священников ждали московское посольство у ворот Глебовской башни. Чуть в сторонке стояла большая толпа простых горожан. На башне, на крепостных стенах под двухскатными лубяными крышами стражники в тулупах. Их обветренные лица обращены к Верхнему посаду. Звонил висевший у башни тяжелый вестовой колокол.

— Едут, едут! — оживились на башне и стенах.

— Эвон, сколько их!

— Лепо идут кони!

— Одева на московитах пригожая…

— Еще бы! Бояра!..

— А и наши не ударили лицом в грязь. Смотри — молодец к молодцу!

— А как же? Срамиться перед московитами нельзя.

— Как бы московиты не обдурили наших! Ишь до чего додумались — отца Сергия послали…

— Не… Нашего государя Ольга Ивановича не обвести им вкруг пальца.

Из ворот Верхнего посада выезжает на мерзлый бревенчатый мост вереница верхоконников и повозок. Впереди — в руках верховых — однохоботное и двухоботное знамена с изображением на них Спасителя. Сани визжат на мосту полозьями. В нескольких саженях от встречавших останавливается крытый возок, и из приоткрывшейся двери его сначала высовывается нога в лапте, затем показывается белобородый старец в простом монашеском одеянии. Очерк лица его благороден, в его выражении какая-то внутренняя теплота, домашняя и притягательная. Неспешно и не по летам легко он выходит из возка и, охлопав себя по полам посконного одеяния, отыскивает глазами надвратную икону Бориса и Глеба, опускается на колени в снег, крестится и кладет земной поклон.

— Отец Сергий! — шелестит в рядах встречавших простонародцев. — Отец Сергий…

— Он и есть!

— А тощой — будто жук-бегунец!

— Постится, видать, строго…

— А глаза-то какие у него! Светлые…

Князь Олег, сойдя с коня, идет к отцу Сергию под благословение без внутреннего душевного трепета — для него сейчас старец прежде всего посол, который прибыл выполнять поручение его давнего врага-соперника — Дмитрия Московского. Но, конечно же, не однажды слышав о том, что маковецкий игумен обладает чудесным даром целителя и прозорливца, он всматривается в его лицо с интересом. Отец Сергий ответно смотрит на князя дружелюбно, чистосердечно, но отнюдь не настороженно и даже не испытующе, как обычно смотрят послы. В то же время взгляд старца входит в него мягким светом, идущим как бы издалека-далёка, из глубин громадного духовного опыта. Старец благословляет князя, и когда Олег прикладывается к его руке, то вдруг чувствует, как в его душу вселяется что-то благотворное, что-то умягчающее.

И в дальнейшем, когда после исполнения всех уставных действий по церемониалу встречи идут в храм и владыка Феоктист в сверкающей драгоценными каменьями митре ведет службу, князь, иногда взглядывая на отца Сергия и видя, как тот молится, отрешась от всего внешнего, и как лицо его становится все светлее и светлее, будто только что выпавший снег, чувствует в себе все ту же внутреннюю благодать. Она умиротворяет его, гасит в нем все прежние обиды на Москву, низводит настороженность в отношении всей московитской свиты, сопровождавшей старца. И князь чувствует, что то умиротворение, которое происходит в его душе от благословения старца и его присутствия, рождает в нем чувство любви и братства ко всем и к прибывшим московитам тоже.

Спустя какое-то время Олег Иванович принимает посольство во дворце. На приеме обнаруживается, что московиты прибыли не с пустыми руками. В грамоте, торжественно врученной Олегу Ивановичу, предлагалось рязанцам заключить договор с Москвой о вечном мире и любви — но не только за счет уступок с рязанской стороны, а и за счет серьезных уступок со стороны московской. Коломну и Лопасню московские правители не уступали, однако, в отличие от условий московско-рязанской договоренности после Донского побоища, обещали не притязать на Тулу и Берести. Среди новых условий было и такое: рязанский князь не низводился до степени младшего князя по отношению к московскому, а уравнивался с ним.

Вслух прочитанная дьяком грамота — внушительный свиток с печатью на шелковом шнуре — не то чтобы сделала рязанских бояр тотчас умиленными и уступчивыми, однако ж произвела на них впечатление. Во всяком случае, все они устремили ожидательный взор на своего князя — что он скажет? Как отнесется к новым предложениям Москвы? Как прежде, стукнет кулаками по подлокотникам и ответит тихо и решительно: "Нет"?

Ответ князя и благосклонен, и многообещающ:

— Что ж, тут есть о чем подумать…

Князь все же напоминает послам из Москвы, что рязанцы, как и впредь, рассчитывают на возврат Коломны и Лопасни. Но теперь в его голосе нет той жесткости, той неуступчивости, какая была во время приема предыдущих посольств. Теперь в его голосе другая интонация — мягкая. Все понимают, что условие он выставляет по традиции, но стоять насмерть на этом условии не будет.

И все — московиты и рязанцы — улыбаются: одни потому, что уже чувствуют близость торжества Сергиева посольства, другие — что ожидаемая удача переговоров будет во благо и Рязани.

И вновь князь Олег и владыка Феоктист вдвоем в покое. Уже свершено молебствие в храме, гостям дан обед из постных блюд, отец Сергий сопровожден в Троицкий монастырь, полюбившийся ему.

На Феоктиста, как и на князя, встреча с преподобным Сергием произвела неизгладимое впечатление. Доселе рязанскому владыке не приходилось встречаться с маковецким игуменом, и он мог позволить себе с недоверием отнестись к некоторым изустным рассказам об игумене как о чудотворце, прозорливце и святом человеке Божием.

Например, рассказывали, что отец Сергий совершил чудо с водоисточником. Одно время основанная им обитель стала нуждаться в дополнительном источнике. Воду носили издалека, и кое-кто из братьев стал выражать недовольство. Суть недовольства заключалась в том, что отец Сергий опрометчиво поставил монастырь в безводном месте. На самом деле, прежде, когда выбиралось место для обители, прямо под Маковцем протекала маленькая речка, но со временем она усохла, и вода в ней стала негодной для употребления в пищу. К тому же Сергий не замышлял устроение большого монастыря, каковым он стал спустя несколько лет. И вот теперь отец Сергий вынужден был извиняться перед братией, в то же время увещевая их молиться Господу и просить у Него помощи. Однажды, взяв с собой одного из иноков, отец Сергий спустился в ложбину близ монастыря, отыскал местечко с небольшим количеством дождевой воды и сотворил над ним молитву. Из земли внезапно забил родничок. Образовался ручей, названный братией Сергиевой рекой.

Или рассказывали, как игумен вылечил тяжелобольного ребенка. Один христолюбивый принес в келью игумена своего единственного больного сына и попросил его помолиться за ребенка. Но едва он вошел в келию, едва изложил просьбу, как ребенок умер. Родитель стал сокрушаться: напрасно он уповал на помощь отца Сергия, и лучше бы он не приносил больное дитя в келию — по крайней мере, тот скончался бы дома… В отчаянии родитель отправился готовить гробик. Тем временем отец Сергий приступил к молитве над умершим. Через некоторое время дитя ожило… Когда родитель вернулся в келию, чтобы забрать умершего, он, к великой радости, увидел: ребенок его жив… Игумен встретил родителя воскресшего мальчика словами: "Напрасно ты так смутился. Отрок вовсе и не умирал…". И стал объяснять, что ребенок, видно, закоченел от холода и ожил от тепла. Христолюбивый родитель, однако, настоял на том, что дитя ожило молитвами святого. Тогда отец Сергий запретил своему посетителю разглашать о чудесном исцелении во избежание ненужной ему славы.

В такого рода чудотворения Феоктист верил, но когда он услышал рассказ о видении, которое было одному из избранных учеников Сергия Исаакию-молчальнику — он смутился. Рассказ тот был о том, как один раз отец Сергий служил литургию с братом своим Стефаном и племянником Феодором. Пребывавший в храме Исаакий, молясь, вдруг увидел не троих служивших литургию, а четверых. Четвертый был муж несказанно светлый видом и в необычайно блистающих ризах. Исаакий не поверил своим глазам и обратился к стоявшему рядом с ним монаху, по имени Макарий, за разрешением своего недоумения. Макарий, как оказалось, тоже был удостоен видения. Он высказал догадку, что четвертый, возможно, был священник князя Владимира Серпуховского, в то время пребывавшего в монастыре. Но в свите князя Серпуховского не было священника, как позднее выяснили оба монаха, и они поняли, что видели на литургии ангела Божия, сослужившего преподобному Сергию. Чтобы убедиться в своем предположении, они обратились к игумену с вопросом о некоем четвертом, служившем с ним, и тогда отец Сергий, под условием сохранения тайны, признался, что ему каждую литургию служит ангел Божий.

Возможно ль такое? Рязанский владыка Феоктист мог поверить такому рассказу, если бы речь в нем шла о каком-либо святом апостольских времен. Но в его-то время? Да ещё на Руси, куда не столь уж и давно проникло древнее учение исихастов (аскетов-безмолвников), иначе называемое умное делание, или духовное делание, или внутреннее делание?

Учение этих безмолвников, этих подвижников умного делания, возникло ещё в четвертом веке в Египте, на заре зарождения монашества. В какое-то время оно было подзабыто, и вновь воссияло усилиями греческих подвижников духа Григория Синаита, Григория Паламы и их учеников. От них учение передалось и в Русскую митрополию, и прежде всего через митрополита Алексия, который стал исихастом, видимо, под непосредственным влиянием греческого патриарха Филофея.

Цель исихазма — умного делания и внутреннего сосредоточения стяжание Святого Духа, бесстрастия, которое достигается непрестанной Иисусовой молитвой, трезвенным надзором ума над сердцем, когда ум, как бы сойдя в сердце, строго блюдет помыслы молящегося, устремляя все его внимание только на пропущенные через сердце слова молитвы. Годы и годы подвижнических усилий, если монах действует правильно, под руководством опытного наставника, могут привести к вожделенному результату — созерцанию Фаворского света, того самого, что увидели апостолы на Фаворской горе во время Преображения Господа. Фаворский свет не есть тварный свет, это есть свет несозданный, вечный, благодатное осияние Божества. Увидеть Фаворский свет — получить озарение свыше и испытать неизъяснимое блаженство. Ибо свет этот — проявление существа Божеского. Сущность Божества непостижима, но благодаря своей Божественной энергии, Фаворскому свету, изливаемому им на тварный мир из любви к миру и человечеству, Бог становится доступным ангельскому и человеческому восприятию. Далеко не всякому восприятию, а восприятию лишь особо духовно-чутких людей, особо одаренных…

При первом взгляде на отца Сергия, когда тот вышел из повозки и стал сосредоточенно креститься, стоя на коленях, на икону Бориса и Глеба, не видя пока никого из окружавших его, Феоктист слегка разочаровался: обыкновенный монах… Будничное лицо, впалые щеки, костистые скулы… Разочарование вскоре улетучилось. Феоктист вдруг увидел в синих глазах старца бездонную глубину. Увидел вблизи: лик отца Сергия струился духовным благоуханием, чистотой сердечной. Такой человек навряд ли способен преследовать какую-то личную цель, в чем подозревал его Феоктист. И уже тогда Феоктисту стало совестно своих подозрений, своих мелких мыслей о Преподобном. Особенно, когда отец Сергий, ликуясь1 с ним, посмотрел в его очи прямо, — было чувство, что он увидел его мысли до донышка…

И пока шли в храм, Феоктист постепенно и неуклонно проникался чувством благоговения к нему. А то, что увидел Феоктист, взглянув на отца Сергия во время службы в храме, потрясло его. Он увидел, что голова Преподобного — в венце света… И поскольку въяве он никогда ничего подобного не видел, то он заволновался, а чтобы не волноваться, чтобы бесстрастно и спокойно довести службу, успокоил себя соображением, что венец света ему лишь вообразился…

И вот теперь, оставшись наедине с князем, Феоктист испытывает потребность признаться ему, как князю, как своему духовному сыну, как, наконец, посвященному в его доселешние мысли о Преподобном: напрасно он подозревал отца Сергия в зависти к митрополиту Пимену…

— Грешен я, что так думал о старце Сергии, грешен… Сожалею о том и каюсь перед Богом. Со всем тщанием обсмотрел я его и убедился: ничегошеньки ему не нужно для себя (Феоктист покачал головой). Ни от князя Дмитрия Московского, ни от тебя, сын мой… Много я в своей жизни повидал духовных лиц, и прямо скажу, что такого, как преподобный Сергий, пожалуй, я ещё не встречал. Далек, очень далек он от земных соблазнов, совершенно смиренен, бесстрастен, просветлен, и лик его струится благодатью.

Князь слушает, повернув правое ухо к собеседнику (левое, после ранения головы под Перевицком, слышит хуже) и выпятив по старой привычке нижнюю губу. Когда Феоктист умолкает, князь вопрошает его:

— Скажи, отче, коль старец Сергий согласился поехать ко мне на Рязань безо всякой личной корысти, зная о моем твердом и упрямом характере, так как он наверняка был преуведомлен о тщетных стараниях предыдущих посольств, не значит ли это, что он провидит мое замирение с Москвой?

— В ином случае Преподобный не дал бы согласия, — отвечает владыка.

— Гм… — Князь задумывается. Он думает о том, что несколько поколений рязанцев мечтает о возврате отнятых у них Москвой земель, о верховенстве Рязани на Руси. И вот, после многих лет вызревания таких мыслей наконец появляется возможность не просто щелкануть по носу Москве, но и сломать ей хребет. Сейчас в самый раз добиваться возврата Коломны и Лопасни. И если не добиться ныне, то кто знает — вывернется ли подходящий случай в будущем? Да и не настал ли его, Олега, звездный час? Никогда он не был так силен. С тех пор, как полтора десятка лет назад пришел на Рязань из Орды Салахмир со своим войском, воины-татары, отличаясь ревностным служением, воинской отвагой и мужеством вкупе с буйной силой рязанцев, стали грозной силой даже для московитов.

Силен Олег и своими союзниками — муромскими князьями, пронскими, козельскими, смоленскими, некоторыми литовскими… Княжение Олега стало центром притяжения для южных и юго-восточных княжеств. В чем причина этой притягательности? Не в том ли, что Олег строго блюдет законы как междукняжеские, так и внутренние, сведенные в сборник Рязанская Кормчая?

Эту Кормчую, часто им извлекаемую из железного ларца, он перелистывает с неизменным чувством благоговения, ибо она — во многом плод мыслей святого мученика рязанского князя Романа. Благочестивый Роман был оклеветан в Орде баскаками, этими сборщиками податей, как хулитель ханской веры. Роман был вызван к хану, и тот, в наказание за хулу его веры, пытался принудить рязанского князя отказаться от христианской веры. Роман не отрекся от своей веры и был подвержен мучительной казни — сначала ему отрезали язык, затем поочередно руки, ноги, голову. Казнь произошла в 1270 году, а сборник законов Кормчая, во многом замысленный Романом, был утвержден четыре года спустя. По той Кормчей правили все рязанские князья, но, видимо, ревностнее других — Олег.

Законы законам рознь. Рязанская Кормчая, как не раз о том задумывался Олег Иванович, воспаряя в мыслях, могла бы стать в основание государственности всея Руси.

Но, как ни заносился порой в своих мыслях Олег Иванович, он, прирожденный правитель, всегда помнил о неодолимой силе Москвы, удваиваемой пребыванием в ней митрополита. Сопоставляя свои возможности с возможностями Москвы, Олег Иванович не был уверен в том, что временно ослабленная Москва не преодолеет нынешние трудности, как это удавалось ей много и много раз.

— А если отец Сергий провидит наше с Москвой замирение, — вслух размышляет князь, — то не значит ли это, что… — и делает паузу, рассчитывая на то, что её заполнит владыка.

— Это значит, что в противном случае итог может быть плачевным для обеих сторон, — заключает владыка.

Князь чувствует, что духовный отец его прав.

Через час, простившись с владыкой, князь Олег вызывает к себе Ивана Мирославича. В шубах и бобровых шапках, они выходят на гульбище. Стоят лицом к Трубежу, понадвинув шапки — в лица дует северный ветер. За рекой пошумливает лес. Пару недель назад, до зазимка, Олег Иванович охотился в том лесу на рябчиков. Их было множество, они то и дело вспархивали чуть ли не из-под ног — лакомились травой бахромчатого спорыша да набивали желудки мелкой галькой — в долгую зимнюю пору такие желудки как мельница, перетрут всякую пищу… Теперь всюду снег и снег, и Трубеж во льду, и если соскрести со льда снег, то в глубине реки можно узреть пудового карпа с усами, с круглым, как витой медный браслет, ртом.

Князь, поглядывая на Ивана Мирославича, который за полтора десятка лет жития на Рязани телом огруз, заматерел, и усы его тронулись проседью, спрашивает его: соглашаться ли на мировую с Москвой? Так спрашивая, он почти уверен, что главный его воевода даст отрицательный ответ. Но Иван Мирославич вдруг говорит:

— Соглашаться, княже… — и вздыхает.

Он не объясняет, почему соглашаться, хотя, казалось бы, в его устах согласие на перемирие с Москвой звучит не совсем логично. Ибо доселе он был самым рьяным противником замирения с Москвой. Значит, и он испытал на себе нравственное воздействие Преподобного.

Оба некоторое время молча стоят на зельном ветру у резных крашеных перил. Обговорив кое-какие детали мирного договора, возвращаются в палату.

Окно кельи затянуто бычьим пузырем, задняя стена увешана решетами, лаптями, пучками трав. Преподобный Сергий сидит на лавке, положив руки на шишковатый яблоневый посох. Встреча с князем Олегом произвела на него сложное впечатление. И оно не согласуется с тем мнением, которое сложилось о нем в боярских кругах на Москве: будто он свиреп, коварен и чуть ли не сатана. Как можно ошибаться в человеке! Напротив, Олег добр и великодушен, чуток и — что особенно близко Преподобному — боголюбив. Сергий это сразу почуял в нем, как сразу же разгадал в нем суть его страстного характера: если он и мстителен, то только потому, что загнан, как зверь, в яму, и его пытаются забросать камнями, унизить и окоротить… Но такого князя, как Олег, род которого восходит к Рюрику и среди предков которого есть святые, а сам он уже проявил свою силу и недюжинный талант правителя, — окорачивать несправедливо и неразумно. Нельзя посягать на веками взращиваемое в рязанских князьях чувство независимости и равности с другими русскими князьями.

Грешен Олег? Грешен… А кто не грешен? И дорогой на Рязань, и по приезде в неё Сергий много думает о грехах всех православных, принимая эти грехи на себя, считая их своими собственными грехами и бесперерывно, секунда за секундой, где бы ни находился и что бы ни делал, отмаливал их. Ох, в избытке их! Как нам от них очиститься? Без очищения, без постоянного покаяния нельзя… Нельзя без того, чтобы беспрестанно молиться, жить во Христе. "Господи Иисусе Христе Сыне Божий, прости мя грешного!" — с каким-то даже пристоном говорит Преподобный, сползая с лавки и становясь на колени перед иконой Спасителя — на всю ночь.

Приезд преподобного Сергия Радонежского в Переяславль Рязанский всколыхнул все население, и уже на другой день народ толпами ожидал его и у ворот Троицкого монастыря, и у храма Бориса и Глеба, где молился святой, и у Глебовских ворот кремля. Одним, кто страдал хворями, хотелось получить у него исцеление, другим — благословение, третьим — просто увидеть его своими глазами.

А княгиня Ефросинья возмечтала о том, чтобы князь посоветовался с отцом Сергием о Родославе, томившемся в заложниках в Орде. Дело в том, что Родя через рязанских купцов, близких князю и бывавших в Сарае, просил у отца разрешения бежать из Орды, но Олег, опасаясь ханского гнева, не давал такого разрешения. Ибо жива была память о разорении Рязани Тохтамышем лишь по навету нижегородских князей. И если позволить Роде бежать из Орды, то не повторит ли хан разорительный набег?

Как-то, в дни пребывания Сергиева посольства в Переяславле, когда Олег Иванович приходит в княгинину светлицу, чтобы обсмотреть плащаницу, которую княгиня вместе с боярынями и девками-мастерицами вышивает жемчугом и золотом, Фрося обращается к нему с просьбой поговорить с отцом Сергием о Родославе.

— Посоветуйся с ним, господине… Возможно ль нашему сыну Роде бежать от хана?

Голос её трогателен. Тужит о сыне, томящемся в Орде. Знает, что хан не тронет его и пальцем до тех пор, пока получает сполна и вовремя дань, а все одно страдает. Мать есть мать, она не успокоится, пока не узрит милого чада своими глазами.

И все же князю не нравится настойчивость супруги. Ведь уже не в первый раз она обращается к нему с просьбой разрешить сыну бежать. Женское ли дело вмешиваться в государственные заботы мужа? Ибо любое дело, касающееся его взаимоотношений с ханом, есть государственное, даже сугубо государственное.

— Что ж о том говорить и советоваться? — отвечает князь, — Родя, слава Богу, жив и здоров, хан его берет с собой на охоту и, как мне довели, уважает его. Чего же ещё желать? Я сам знаю — не надо бежать ему от хана… Чревато…

Фрося смотрит на супруга с укором. Редко-редко, в самых исключительных случаях, она смотрит на него вот так, с укоризной. Она и сама не любит вмешиваться в дела князя, но ведь судьба их сына не есть ли дело семейное? И так ли уж она не вправе изъявить настойчивость? Вправе, и ещё как вправе!

— Не забывай, господине, что Родя — наш, наш, наш сын! И ещё не забудь, что он ещё юный. И мало ли что там может с ним приключиться? Чужбина есть чужбина.

Князь внушительно говорит супруге:

— Наш сын — воин, и прежде всего воин! И пусть он научается терпеть любые невзгоды.

— Невзгоды невзгодам рознь, господине. И хоть говоришь ты, что хан уважает нашего княжича и даже оберегает его, — но не забывай, что опасности могут происходить с неожиданных сторон. Например, более всего я опасаюсь, что его будут склонять переменить веру… Он ещё юн и может поддаться их уговору. Такие случаи с нашими людьми в Орде бывали…

Фрося постарела, от забот — морщинки вкруг глаз и рта. Волос под платом не видно, но князь-то знает — волосы уже и с проседью. Кожа на руках стала иссушаться. Глядя на нее, состарившуюся рядом с ним, отчасти, может быть, и потому состарившуюся, что он иной раз не изъявляет полноты любви к ней, недопонимает её, при всем, казалось бы, самом благочестивом образе его жизни и самом внимательном к ней отношении он испытывает чувство стыда. Ибо по-настоящему-то он не замечает её страданий. Но стыдно ему не потому только, что не замечает её страданий, а ещё и потому, что позволяет себе стерпеться с тем опасным положением, в каком оказался его сын. Может быть, он нелюбящий отец? Ибо, будь он любящим, разве отправил бы он его к хану, заведомо предполагая, что тот может взять его в заложники? И теперь, когда сын просит отца разрешить ему убежать, так ли уж он прав, что непоколебимо отвергает его просьбу?

— Что ж, я поговорю с отцом Сергием о сыне… — соглашается князь.

И, решив так, он чувствует, что ему становится на душе как-то спокойнее, хотя он ещё и не осознает, почему спокойнее.

Теперь ему надо определиться, когда целесообразнее обратиться к старцу с вопросом о сыне: уже сейчас, сегодня, или после заключения мирного договора? Наверное, все же после.

Прежде чем послать за отцом Сергием в Троицкий монастырь, он идет в крестовую палату, сам снимает пелену с икон, опускается на колени перед Спасом и молится. О чем он будет говорить с Преподобным? На чем будет стоять твердо и неуступно? В чем даст себя уговорить? Какими сомнениями поделится? Не знаю, не знаю и не знаю…

Господи, вот уже тридцать пять лет правлю Рязанским государством, стараюсь своего не упустить, на чужое не особенно зарюсь. И все же где что плохо лежит — примысливаю. Не поддаюсь никому — ни Москве, ни Литве. Ловчу, исхитряюсь как могу. Hе раз выходил из воды сухим, но скольких мук и страданий мне это стоит! Притомил в темнице князя Володимира Пронского… Держу в неволе взятых в Коломне в полон московских бояр… О, Господи, ты только один ведаешь, сколько грехов на мне! Ответь мне, Отче, не сгубил ли я свою душу безвозвратно? Есть ли надежда на спасение? И в чем она, надежда? Взрослеют мои сыновья, Федя и Родя, есть кому передать мое княжение — так не сойти ль мне с престола, а самому постричься в иноки? Ответь мне, Отченька…

Переговоры шли, как никогда, благоуспешно. И если при первых встречах князя Олега с посольниками из Москвы он был слегка насторожен — его карие, как пчелиное брюшко, глаза, смотрели как бы ощупывающе, то в последующие встречи он, словно восприяв ясный и чистый взгляд отца Сергия, смотрел ответно так же ясно и доверчиво.

Отец Сергий во время переговоров говорил мало, как будто не он был старшим, а кто-то из сопровождавших его богато одетых и речистых бояр, отнюдь не таких самоуверенных, каковыми представали московиты перед рязанцами в предыдущие приезды. Бояре щепетильно обсуждали каждый пункт переговоров. То спорили, то вдруг легко шли на уступки, при этом поглядывая на молчаливого отца Сергия и как бы соотносясь с выражением его глаз. Лицо Преподобного было ровным и спокойным, а глаза выражали то одобрение, то сомнение, чем и руководствовались московиты.

Но, что особенно удивительно, даже и рязанские бояре, даже и сам князь, высказываясь, делали это с оглядкой на отца Сергия. И когда согласие по какому-либо вопросу достигалось, то радовались все вместе. Потому что обманутым никто себя не чувствовал.

Отец Сергий высказывался лишь в том случае, если в переговорах получался затор. Тогда он произносил несколько слов, тихо и благожелательно, и вдруг повисала в воздухе сладкая тишина в странном единении московитов и рязанцев, как будто и не было меж ними вековых противоречий и вражды.

Так, например, однажды он сказал, остановя заспоривших бояр, что у нас на Руси у всех одно солнышко — православие и что настала пора всем нам сушить онучи на этом едином солнышке. И хотя сказано это было по поводу вопроса, весьма даже спорного, казалось бы, даже вечно неразрешимого между московитами и рязанцами, столь простая фраза о едином солнышке как-то сразу всех воодушевила, как бы осветила, и все заулыбались с примирением друг к другу, и каждый сам стал похож на маленькое солнышко, зажегшееся отчего-то.

В другой раз князь попросил отца Сергия побеседовать с ним с глазу на глаз. Он рассказал старцу о сыне Родославе, который едва ли не по вине князя оказался в заложниках у хана, и о том, что он тяготится виной, обеспокоен за сына и не знает, что ему предпринять для вызволения его. Еще посетовал, что в свои зрелые лета живет в суете и ввиду премножества княжих дел и забот ему не хватает времени для усердия во внутренней молитвенной жизни, к чему склоняется его душа. Не пора ли ему государственные дела переложить на плечи сыновей, а самому уйти в монастырь? Посетовал также на то, что не в силах иметь мир со всеми, как призывал апостол Лука и как советовал на переговорах отец Сергий. Где ему черпать силы ну хотя бы на то, чтобы ненависть к своей давней обидчице Москве переложить на кротость и любовь?..

В отношении Родослава Преподобный ответил так: он будет молиться за него, а князю не надо торопить события. Следует дело отдать в руки Божии, через молитвы искать Его воли и ждать со смирением и терпением. Господь подскажет решение. И когда подскажет — будь готов благопокорливо принять Его указания. (С величайшей радостью князь воспринял этот совет, который согласовывался с его собственными ощущениями, и ему было приятно, что он исполнил княгинину просьбу — она тоже будет рада).

Посещавшие иногда князя мысли оставить свою суетную и многотрудную должность ради жизни внутренней и покаянной, то есть уйти в монастырь, отец Сергий хотя и оценил как благое намерение, но все же посоветовал должность государя, предначертанную ему самим Господом, отправлять до скончания дней своих или до того часа, когда станет немощным. Никакие дела не мешают любить Бога, и любое самое многотрудное дело должно сочетать с богомыслием, постоянным устремлением к Богу, которое только одно спасительно для души. И эти слова Преподобного князь Олег воспринял радостно, ибо понимал, чувствовал, что рано ему ещё оставлять княжение, что старший сын ещё не довольно возмужал для такой ноши.

Что же до обид, которые князь Олег держит на Москву, и нехватку сил для прощения московитов, то Преподобный сказал: ему ведомо об обидах, причиненных Москвой рязанцам ещё три четверти века назад, когда в бою был взят в полон рязанский князь Константин и затем, в полону же, Константин был убит по приказу московского князя Юрия. Но, как ни велика обида, она должна быть прощена. Господь бывает немилостив к нам, если мы сами немилостивы. Он не прощает прегрешений наших, коль и мы не прощаем прегрешений окружающих против нас. Не простишь обидчиков — костру распрей разгораться бесконечно. Где взять сил для прощения? В самом себе, с помощью молитв. Человеческое сердце подвержено тирании страстей. Ненависть, которую питают князь и его соотечественники к убийцам князя Константина, ущемленное самолюбие за поражение под Скорнищевом, гнев за разорение московитами Рязанской земли тотчас после разорения её ордынцами — все эти страсти раздирают сердце. Но что даст удовлетворение тех страстей? Разве лишь недолговременную радость. Вот рязанцы одолели московитов под Перевицком. Радость есть, но скоро она потухнет, особенно если и Москва, не дай Бог, возжаждет мести и соберется на Рязань с новой силой. Выход один: держи сердце в узде, умом и молитвами подавляй в нем страсти. Молись, молись и молись Господу. Справишься со страстями, простишь и изъявишь мягкосердие, то и тебе будет прощено: и восторжествует мир, и откроются душе твоей врата в Царство Божие, которое есть царство любви, мира, радости о Духе Святе…

Слова Преподобного глубоко проникали в душу князя. Они проникали в душу, словно он впервые слышал такие речи. Да, ему известны слова апостола "Любить врагов ваших", но он ведь не потрудился исполнить их. Отчего же не поставить ум над сердцем и не попытаться укротить огонь ненависти и мщения? Тем паче, князь Дмитрий — православный…

— Вы же оба, и князь Дмитрей, и ты, князь Олег, православные, словно прочтя мысли Олега, продолжал преподобный Сергий. — Московская и Рязанская земли соседствуют и составляют основу новой нарождающейся Руси. Я чувствую: Господь Бог ищет тверди для своего престола. Доселе этой твердью для него была Византия, колыбель православия, но Византия ныне в упадке, во всяческом упадке, усугубляемом натиском турок. Византия обеднела, и тамошние церковные и светские власти рады каждой щедрой подачке Москвы. Главная её беда ныне — в её духовном оскудении. Вера в Господа Бога обмелела, и оттого упали нравы. Но зато вера в Господа Бога все более укрепляется на Руси. Как бы ни был греховен наш народ, он чист душой, открыт ручейкам Святаго Духа. В своем чистом веровании он может достичь непостижимых глубин, может достичь даже святости… Русь возможет удостоиться стать подножием Божьего престола…

Князь Олег был поражен. Никогда и ни от кого он не слышал ничего подобного. Он вспомнил о своей семье, о благочестивой Фросе и детях, которые искренне стремятся жить по Божьему закону. Подумал о благочестивости Ивана Мирославича и других бояр. Вспомнил о чистом душой Карпе, сыне кузнеца Савелия, погибшем под Скорнищевом, о боголюбии простых людей, их милосердии. О том, что в праздники все рязанцы подают милостыню тюремным сидельцам, которые в такие дни свободно ходят по граду. Но князь даже и помыслить не мог о том, что сам он, хотя бы на каплю, в состоянии был приблизиться к той черте, за которой начинается святость…

— Достижимо ль? — взволнованно спросил князь Олег. — Греховны мы…

— Инако нельзя, — ответил преподобный игумен. — Русь способна на великую веру. А без веры она погибнет. Но коль погибнет Русь, то как бы не погибло и все человечество…

Отец Сергий смотрел на князя столь кротко, и в небесных глазах его было столько любви и мира, мира свышнего, мира невозмутимого, что подумалось: этот светлый облик отца Сергия — не лик ли самой Руси?

Ощущая струи незримой благодати, исходящей от старца, князь опустился на колени перед ним, жадно припал к руке его, благословившей на что-то трудное, на что-то почти невозможное, маячившее, однако, в какой-то дали дальней светом и надеждой…

На другой день была составлена договорная грамота о "вечном" мире и любви между Москвой и Рязанью.

Летописец писал:

"…В Филиппово говение преподобный Сергий Радонежский сам ездил посольством на Рязань ко князю Олгу Рязаньскому, от великого князя Дмитриа Ивановича Московского о вечном мире и любви, и с ним старейшиа бояре великого князя. Преже бо того многие ездиша к нему и ничтоже успеша; и не возмогоша утолити его; преподобный же игумен Сергий, старец чюдный, тихими и кроткими словами и речами и благоуветливыми глаголами, благодатью, данною ему от Святаго Духа, много побеседовав с ним о пользе души, и о мире, и о любви; князь великий же Олег преложи свирепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися велми душою, устыдебося толь свята мужа, и взял с великими князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь род в род".

Где мир, там и свадьба. Подоспевшие к брачной поре княжич Федор Олегович и княжна Софья, дочь московского князя, были обсватаны и обвенчаны два года спустя после замирения двух великих княжеств. Прежде, враждуя, московский и рязанский княжеские роды избегали подобного родства и теперь, похоже, наверстывали упущенное — свадьбу сыграли с размахом.

Обряд венчания был свершен в одном из храмов Москвы; там же, в кремле, и начали свадьбу, продолженную в Переяславле Рязанском, куда юную и пригожую собой невесту привезли в расписном кожаном возке в составе длинного свадебного поезда.

На широком многодневном пиру ни один из взрослых горожан не был обделен чашей хмельного меда, ни один малый ребенок или отрок — сластью, ни один нищий или тюремный сиделец — куском пирога, осетрины или даже серебряной монетой. Были соблюдены все свадебные обычаи, и, по приметам, брак предвещал быть счастливым. Например, во время венчания в храме жених и невеста, встав под венец на подножку — кусок холстины, — сделали это, как и требовалось строго по уряду — правая нога невесты и левая жениха вступили на холстину одновременно.

Молодожены, до вступления в брак ни разу не видевшие друг друга, были взаимно очарованы. Их глаза сияли радостным блеском, их руки не расцеплялись. Родственники той и другой стороны смотрели на них с умилением. В первую очередь довольны были сватья. Еще не столь давно враги и соперники, изматывающие друг друга претензиями и военными угрозами, сватья чувствовали себя так, будто после утомительного жаркого дня они окунулись в свежий чистый родник. Теперь, став родней, они на свадебном широком пиру прилюдно не раз изливали друг на друга чувства взаимного уважения и любви. Условились раз и навсегда предать забвению старые обиды и нелюбие. ("Кто старое помянет — тому глаз вон!")

Довольный выбором спутницы для своего старшего сына, князь Олег светился добротой и радушием, был величав и торжественен. Но вдруг, среди всеобщего веселья, он задумывался, становился горестным, взор его уходил в себя. В такие минуты он вспоминал о младшем сыне, злополучие которого оттенялось счастьем старшего. И тогда его уже не убаюкивала мысль о том, что хан Тохтамыш, держа в неволе Родослава, все же относился к нему с доброжеланием. Уж больно надолго затянулась разлука сына с родителями…

И вот как-то, в один из свадебных дней, сватья беседовали друг с другом в узком кругу ближайших лиц. Князь Олег вдруг спросил московского свата — не опасается ли тот мести Тохтамыша за то, что Дмитрий разрешил сыну Василию, так же, как и Родослав, взятого ханом в заложники, бежать из Орды?

Телесно могучий князь Дмитрий, сидевший в кресле несокрушимой глыбиной, сразу понял: рязанский сват безмерно тоскует о своем младшем сыне, юность которого проходит в неволе. Дмитрий и сам испытывал ту же тоску о Василии, пока тот томился заложником в Орде — ему была понятна боль свата.

— Нет, не опасаюсь, — ответил он. — Я все рассчитал, — и по-отцовски любяще посмотрел на сына Василия, который сидел близ родителя.

Юный княжич Василий, ростом чуть повыше отца, но в плечах уже и ещё довольно тощий, легким кивком черноволосой головы как бы показал: отец, мол, прав. Этот юноша поражал своей ранней серьезностью, рассудительностью и знанием всей сложности межгосударственных отношений. Князь Олег подумал: "Василий, пребывая в неволе в Орде, так рано повзрослел… Дай-то Бог, чтобы и мой Родя вернулся таким же молодцом!"

— На чем же основан твой расчет? — вновь обратился Олег Иванович к московскому свату.

Во-первых, объяснил князь Дмитрий, Тохтамыш ныне целиком поглощен трудной задачей, требующей от него напряжения всех сил — как сокрушить своего врага, могущественного правителя государства Мавераннахр Тимура. Во-вторых, пожегши и разграбив Москву, Переяславль Рязанский и иные русские города, принудив Русь платить Орде дань, Тохтамыш почел Русь навсегда сломленной, и теперь для него мелочь — утрата заложника…

— И потом, дорогой сват, — московский князь вдруг широко улыбнулся и засиял черными зрачками глаз, — ныне, слава Богу, мы с тобой не поврозь, как бывало некогда, а единый кулак. (Дмитрий Иванович сжал свою могучую длань — такого кулачища князь Олег не видывал давнехонько). Ведь кое-что значит это?

— Многое значит, — подтвердил князь Олег, тоже улыбаясь.

Сватья одновременно встали с кресел. Князь Дмитрий с тяжеловатой грацией подошел к Олегу и обнял его. Похлопали друг друга по плечам. Олег в эту минуту подумал: наступил тот час, когда можно, не колеблясь, послать своих бояр к Родославу готовить его побег из Орды. И ещё подумал: какое благо для него родство с московским князем, и каким благом был приезд на Рязань Сергия Радонежского, сделавшего врагов союзниками и друзьями!