На краю глухого, заросшего ольхой и липой оврага, горел в ночи костер. Вкруг костра сидели и стояли дозорные. За оврагом — лагерь рязанских ратей, уже притихший — воины почивали. Слышались оттуда лишь храп да фырканье коней. Как встали три дня тому назад на этом месте, на вотчине старшего воеводы Ивана Мирославича, так и пристыли. Чего ждали — простым ратным не понять. Куда шли — тоже не понять. Вроде бы к Дону, но кое-кто говорил, что куда-то на Одоев, на соединение с литовинами. Однако были и такие слухи, что дальше рязанское войско и шагу не ступит: так, мол, повелел сам князь Ольг Иванович.

Один из дозорных, кто, отбрасывая длинную тень от костра, стоял, опираясь на бердыш, одним ухом в южную сторону, вдруг навострился, повернул лицо. И остальные навострились. Оттуда, с южной стороны, слышался как будто топот коней.

— Не татарва ли? — сказал опиравшийся на бердыш. — Избави Бог…

Те, кто сидел, встали разом. Вслушивались. Лица сразу посуровели, озаботились.

— Их мало, — сказал другой.

— Мало-то хорошо бы…

Топот коней приближался. Немного спустя в свете костра появились трое рязанских ратных. Впереди Павел Губец. Растянул толстые губы в улыбке:

— Ага, наши! Я так и знал, что наши, рязанские, должны быть тута… Верно мы правили… Ну, братцы, отвечайте: поздорову ли вы?..

— Мы-то поздорову, а вы-то как? Откуда? — голос от костра.

— Издалека, братцы, от Дона…

— Ну, коль от Дона, сказывайте, что вы там увидели…

— Случилася битва, и Мамай бежал от Дмитрея Ивановича…

— Ой ли?..

— Вот те крест!

Павла, Васю Ловчана, Сеню Дубоноса тотчас окружили. Слушали, удивлялись, покачивали головами. Были рады, что победили православные. Тем временем один из них сходил за овраг и привел из лагеря воеводу Софония Алтыкулачевича с четырьмя воинами. Тот, почесывая рубец старой раны на бедре, озабоченно спросил:

— Кто, говоришь, кого?

— Наши — их…

— Наши?! — сощурился Софоний. — То есть — московиты?

Павел, спохватясь (к тому же его толкнул локтем Вася Ловчан):

— Московиты.

Воевода явно был огорчен. Он качал головой, жевал губами, думал. "Эх!" — сказал он. Потом, велев разведчикам ехать вместе с ним, повернул коня к лагерю. Павел с сотоварищами ехали чуть позади. Овраг был темен и сыр, но дно его загачено хворостом и землей. По ту сторону оврага дважды их останавливали, но, узнав воеводу, тотчас же пропускали. Возле какого-то шалаша Софоний Алтыкулачевич сказал тусклым голосом:

— Ну, ребята, располагайтесь. Хороша ли, плоха ли весть, а вы свое дело сделали.

Коней расседлали, стреножили, пустили на луг. Во тьме шалаша нащупали свернутый войлок, раскатали по соломе, присели. Слушали, как кони с хрустом щипали траву.

— Не в радость ему, воеводе-то, наша весть, — сказал Вася Ловчан.

— А то… — откликнулся Сеня Дубонос. — Чему радоваться?

Павел ничего не сказал: ему больше, чем им, было в диво нескрываемое воеводой огорчение по поводу победы русских.

Сходили по нужде, посмотрели на звезды, на лошадей, на другие шалаши — из ближнего доносился храп — и возвратясь, сморенные усталостью, уснули сразу.

Что бы там ни было, а они — у своих.