Сон не шел, и Дмитрий Иванович велел позвать к нему зятя Боброка. Тот вскоре явился — легкий в походке, сухопарый, ястребиновзорый. Князь сказал ему, что он не может уснуть, и потому просит его, Боброка, проехать вместе с ним по лагерю. Сели на коней. Была уже ночь, но ещё там и сям горели-догорали костры. Повсюду ходили стреноженные кони, хрупая несочной осенней травой. На западе чуть кровянилась затухающая заря.

Не спал почти весь лагерь; от телег, от шалашей и палаток, от костров слышался тихий говорок. О чем только не говорили ратные! Об оставленных дома детишках, о женках, домашних делах, о лошадях и собаках, о бобровых гонах, о ловле птиц… На душе князя становилось все тягостнее…

По мосту переехали на тот берег. Боброк спешился, лег на землю и приложился к ней ухом. Он умел слушать землю — надо только её чувствовать, живую и тихо трепещущую, говорящую шелестением трав, движением воды в подземных жилах, какими-то странными вздохами и стонами… Долго лежал Боброк, ощущая щекой и ухом травинки и сквозь них — нежную и доверчивую теплоту земли. Наконец поднялся, вскочил в седло.

Когда возвращались к стану, их окликали от телег или костров: "Кто?". Дмитрий Иванович отвечал мягко: "Свои". На что сторожа отвечали: "А а!.." — и теплота разливалась в их ответном.

Приближались к великокняжескому шатру.

— Что тебе сказала земля? — спросил князь.

— Тяжело об этом говорить, — тихо ответил Боброк. — Слышал я два плача, от земли исходящих. На одной стороне будто бы рыдает о детях своих некая жена, причитает на чужом языке. На другой стороне словно некая дева плачет печальным голосом, и очень горестно её слушать…

Перед тем, как отпустить воеводу, князь изложил ему свои наказы на завтрашний день и, войдя в шатер, пал на колени перед иконой, прося: "Владыко Господи, человеколюбец! Не по грехам моим воздай мне, излей на нас милость свою…" Долго молился, наконец лег в походную постель. Снова мысленным взором видел он поле боя, полки, расставленные пятичленным боевым порядком, а не четырех или трех, как было заведено повсюду. Но, кроме этих пяти полков, ещё и засадный… Воображал, как татарские конные лучники, приблизясь к русскому сторожевому полку, осыплют его ливнем оперенных стрел, откатятся и вновь с дикими криками подскачут, выплеснув дождем стрел. И так до тех пор будут терзать сторожевой полк, пока тот не дрогнет. Во второй линии ордынцы столкнутся с передовым полком, пешим. И он вряд ли устоит перед неукротимым натиском врага. А вот большой полк, которому стоять в центре, полки правой и левой руки должны выдержать. А если нет? Если и они не устоят? Тогда, на этот крайний случай, когда противник уже возликует в душе, выскочит из Зеленой Дубравы засадный полк…

Да, обмыслено как будто хорошо, с большой преду-смотрительностью. Сбылось бы! А ну, как не сбудется? И потому — не спится, и сыра подушка. А за пологом — тишина. Изредка сдавленно, боясь побудить нечаянно, кашлянет-вздохнет какой-нибудь стражник. Слышится уже и шорох падающих с кустов капель в траву: пал туман. Под этот шорох, с мыслью о том, что он готов умереть за землю святорусскую, Дмитрий Иванович наконец-то задремал…