Восемнадцатого августа Дмитрий Иванович с малой дружиной подъехал к обители на Маковце. Был он, после многочасового путешествия, сосредоточен и утомлен; алый плащ его был покрыт изрядным слоем пыли.

Солнце уже близилось к горизонту, и в его ласковых лучах доверчиво светились купол деревянной церкви, кровли трапезной, изб-келий, обступивших храм полукружьем. У подножия плавно восходящего холма тек ручей, и потные кони потянулись к нему, но поспешавшие князь и его спутники (князья и бояре) не замедлили подняться на Маковец.

Торжественно звонил колокол: из монастыря, обнесенного тыном из вкопанных в землю бревен, выходили монахи в черных мантиях и клобуках. Увидев среди них высокого седобородого старца Сергия с крестом в руке, князь заволновался. Кроме прежних сомнений, что накануне были разрешены его духовным отцом Федором, князь ещё в дороге подвергся новому: прав ли он в своем неукротимом стремлении побить Мамая, этого могущественного самозванца? Что скажет ему старец, который умел распознавать в своей душе волю Божию? Не внушит ли ему внутренний глас, что поднимать руку на Орду бессмысленно, пагубно для Москвы и всей Руси?

И что же тогда? Распускать войска, собранные с таким трудом? Снаряжать к Мамаю послов, просить его не воевать Русь и соглашаться на любые его условия, на выплату дани в размерах, какие он назовет? Косвенно признать его законным царем и своей данью крепить его царствование?

Все эти вопросы разом вставали в его душе, и он невольно вспомнил людскую молву о провидческом даре и даре чудотворца Преподобного. Одна из легенд, передававшаяся из уст в уста, была связана с пребыванием на Маковце одного греческого епископа. Епископ тот, слушая рассказы о святости и чудотворстве преподобного Сергия, не верил, что на Руси мог появиться такой силы светильник. Он отправился в Троицкую обитель, одержимый все тем же неверием в святость какого-то русского монаха, испытывая в себе страстное желание удостовериться в своем неверии и разоблачить монаха. Но будучи уже близ обители, вдруг почувствовал страх, а когда вошел в монастырь и увидел Преподобного, ослеп. Греческому епископу ничего не оставалось, как исповедать игумену свое неверие и покаяться, называя себя окаянным. Он попросил у старца прозрения, и "незлобивый делатель смирения прикоснулся к ослепленным его зеницам", и с глаз его спала как бы чешуя. Епископ прозрел тут же, после чего, возвратясь в Византию, говорил: "Сподобил меня Бог видеть небесного человека и ангела".

Были случаи, когда старец приветствовал проезжавшего за десятки верст от Маковца знакомого священника, называя его по имени, и позже иноки уточнят: именно в тот час проезжал тот священник вдали от Маковца, но поспевая по делам, за неимением времени не мог завернуть в Троицкую обитель.

Да, князю предстояло просить благословения не у кого-нибудь, а у святого, у провидца.

Поднимаясь на холм, он в несколько секунд взмок от пота (будто не конь вез его, а он коня). Успел вспомнить об Олеге Рязанском, который, наверное, сто раз взвесил, прежде чем притулиться к Мамаю. Взвесил соотношение сил, учел привычку русских признавать Орду за свою владычицу, учел, видно, и то, что многие осторожные люди на Руси не очень-то одобряли московскую строптивость. Неужто он, Дмитрий Иванович, не прав, и только одним неудачным сражением погубит московское дело, начало коему положено его дедами?

Тяжело спрыгнув с коня, подхваченного под уздцы стремянным, князь сделал несколько шагов встречь старцу. Преподобный стоял смиренномудрый и спокойный, но сквозь его бесстрастность во взгляде синих глаз проступали из необъятных глубин души благодать и доброта, всеохватная любовь и упокоение.

В то время как Дмитрий Иванович шел к нему, Сергий также сделал несколько шагов навстречу князю своей необыкновенной, благоговейной походкой. Он был заранее предуведомлен о приезде великого князя и всю ночь стоял на молитве, предав себя всецело Господу и вслушиваясь в себя, как Господь вседействует в нем. С детства чистый сердцем и умом, Сергий умел распознавать в себе волю Божию в любое время и в любых обстоятельствах и особенно был чуток к ней в часы молитвенного бдения. И он встречал князя, наполненный самим Провидением, спокойный и благостный, если не сказать совершенный. Оно, это совершенство, определялось степенью угодности Богу и верностью Божией благодати. Он знал, что благодать легко оскорбляется неверностью ей; малейшее бестактное обращение с ней оборачивалось её улетучиванием, что донельзя его обескураживало, ведь достигается она многими трудами: самоограничениями, суровыми самопринуждениями… Чтобы её не расплескать, уберечь в себе до капельки, Преподобный усвоил походку мягкую, как бы скользящую, благоговейную.

Осенил князя крестом, и князь прижался губами к руке старца, чувствуя, как томимая, запертая на все замки душа его раскрепощается — ему сразу становится легче, свободнее. В храм, на молебен, он идет вместе со своими спутниками с весьма облегченной душой, сразу же отдается во власть моления — все предыдущие многонедельные заботы сами собой отодвигаются на второй план. Каждой порой своего существа впитывает звуки богослужения, слова Евангелия, кажется, сам Господь Бог рядом, смотрит прямо в сердце… И он молит: Господи, благослови, Господи, помилуй, Господи, спаси, Господи, помоги!..

Вдруг в середине службы в храм входит человек в дорожном пыльном платье. То — гонец из Москвы. Не озираясь, прямиком — к князю поспешливой, не принятой в храме, походкой. В рядах московитов — беспокойство. Склоняется к уху Дмитрия Ивановича: Мамай, покинув устье реки Воронеж, направляется к верховьям Дона.

Озабоченно сведя брови, князь медленным кивком головы отпускает гонца. Как скоро Мамай пойдет к Оке, к месту встречи со своими союзниками Ягайлом и Олегом? Двинулись ли они одновременно с ним? Опасно, коль уже идут все трое, как и было меж ними уговорено, к Оке! Этого допустить нельзя. Следует возвращаться в Москву посейчас, не дожидаясь окончания службы…

В это время из алтаря появляется в царских вратах преподобный Сергий, по-прежнему спокойный, но как будто ещё более осиянный внутренним светом. И такая благость идет от него, такое упокоение, что тревога князя сама собой утишается, и он возобновляет моление.

По окончании службы князь намеревается тотчас возвращаться в Москву, чтобы затем без промедления двигать войско на Коломну. Но Преподобный просит его, вкупе с дружинниками, пожаловать в монастырскую трапезную. И странно, недавно решительно настроенный уехать, князь поддается мягкому увещеванию Сергия, только теперь ощутив унявшееся было острое чувство голода.

Благословение и окропление святой водой он и его дружинники получают после трапезы, при этом Преподобный, следуя христианской традиции искать мира и согласия, а не брани, советует Дмитрию Ивановичу пойти к ордынскому царю с правдой и покорностью. Ведь по его положению он должен подчиняться ордынскому царю. Не лучше ли изъявить смирение, отдав ордынскому царю золото и серебро? И когда Дмитрий Иванович отвечает, что пытался уговорить Мамая не воевать Русь, но безуспешно, преподобный Сергий, сотворя молитву, говорит:

— Подобает тебе, Господин, заботиться о врученном от Бога христоименитом стаде. Пойди противу безбожных. Бог поможет тебе.

Тронутый напутствием, князь встает на колени перед Преподобным, и тот осеняет его крестом:

— Ты победишь.

Князь, чувствуя на глазах слезы:

— Если Бог мне поможет, отче, поставлю монастырь во имя Пречистой Богоматери1.

В обратный путь Дмитрий Иванович отправился со своей дружиной чуть свет следующего дня. Число его свиты увеличилось на два человека. То были монахи-схимники Александр Пересвет и Андрей Ослябя. В темноте, когда отъезжали от ворот монастыря, едва были различимы лица и одежда отъезжающих, но нашитые белые кресты к черным куколям иноков были видны четко и издалека.

Все происшедшее в стенах Троицкого монастыря теперь Дмитрию Ивановичу представлялось как во сне, на редкость сладком. Самой впечатлительной и трогательной картиной было благословение Сергия с окроплением святой водой, которую князь, когда капельки попадали на уста, слизывал языком, и его словами: "Ты победишь… "И ещё — придание его войску двух иноков.

Во время встречи, молебствия и трапезы князь невольно обратил внимание на двух рослых, крепкого телосложения иноков, угадывая в них бывших воинов. Когда он встречался с ними взглядом, ему казалось, что они смотрели на него по-особенному, как на родню: возможно, при виде князя и его дружины в них проснулся полузабытый дух воинства. Так или не так, но он заинтересовался прошлым этих великанов и получил ответ, что они до пострижения в иноки были ратниками. Сметливый князь тотчас сообразил, что если бы в его войске были эти два монаха, но не в шлемах и панцирях, а куколях с нашитыми на них белыми крестами, то их присутствие удвоило бы боевой дух воинов. Ибо каждому воину стало бы ясно, что война идет во спасение не только Руси, но и православия, центр которого уже начинал перемещаться из Византии, теснимой турками, в Русскую землю. Понимая, что желает почти невозможного, князь обратился к Преподобному с просьбой дать ему в воинство этих двух иноков.

Преподобный задумался. Трудное положение. По церковным законам монах не должен вступать в воинскую службу — грех. Конечно, он, как игумен, мог послать их на битву: верные иноческому послушанию, они последуют туда, куда им укажет игумен. И тогда игумен грех возьмет на себя. Он же, Сергий, никогда не брал на себя даже малюсенького греха. И теперь он молчал, вслушиваясь в себя, предав себя Господу. Как поступить? С одной стороны грех, с другой — речь шла о судьбе православной страны, которой, он чувствовал, суждено будет стать подножием Божьего престола.

Господь Бог, видимо, подсказал ему то, что он и сделал: он дал необходимые установления для пострига этих двух иноков в великую схиму. И сам свершив над ними обряд пострижения, воздев на их головы черные куколи с белыми крестами, — образ великой схимы, означавший, что их ждет бой с самим дьяволом, — сказал князю: "Вот тебе мои воины…"

Князь, возвращаясь в Москву, радовался благословению и присутствию в его дружине монахов-схимников.