Томимый предчувствием посольской неудачи, князь Олег в собольей шапке с золотыми опоясками сидел среди бояр на троне озабоченный. Трон был утвержден на покрытом ковром дощатом помосте, посередине самой просторной во всем дворце палаты, обитой по стенам узорчатой камкой (шелком) и увешанной мечами, саблями, щитами. Перед иконами древнего письма, вывезенными из Старой Рязани предками Олега, горела лампада.

Озабоченность на лице князя скрадывалась спокойным выражением лица, мужественной складкой губ. Руки, небольшие, сильные, с привычной уверенностью охватили овальные закругления подлокотников. Дьяк — на груди его подвешена глиняная чернильница — торжественно читал жалованную грамоту. Речь в ней — о пожаловании князем Ольгову монастырю1 одного из княжеских сел с угодьями. Слушая вполуха (ему ли не знать, о чем грамота?), князь думал все о том же: согласится ли Москва на замирение? Бояре же, в отличие от Олега, были беспечны. Их медные лица лоснились довольством. Кроме добычи, захваченной в крепости, они получили ещё и новые вотчины от князя. Парясь в шубах, думцы основательно, прочно сидели на покрытых сукном лавках и внимали словам дьяка с благодушием. Они — победители и как победители наслаждались чувством упоения, которое так убаюкивающе, так сладко окутывало их.

Голос дьяка звенел:

— Милосердием Божиим, молитвою Пресвятой Богородицы… благословением епискупа рязаньского… я, князь великий Олег Иванович, посоветовавшись со своими боярами, а бояре со мною были: Софоний Алтыкулачевич, Семен Федорович… Тимош Александрович, Манасея дядько2, Юрий окольничий… Павел Соробич, дал отцу1 своему Арсению…

Главный воевода Софоний Алтыкулачевич, имя которого прозвучало первым из бояр, ликующе крикнул: "Опля!" — и стукнул себя кулаком по колену. Важно огляделся. Один из бояр, воевода Семен Федорович, по прозвищу Ковыла Вислый, имя которого было названо вторым, усмехнулся на его восторженный вскрик. Он, Ковыла, пришедший служить князю Олегу из Москвы, а до Москвы служивший в Литве, завидовал Софонию. Выходец из Орды и в боях неизменно изъявлявший безмерную храбрость и неутомимость, Софоний Алтыкулачевич удостоился чести быть при князе его правой рукой и главным воеводой, в то время как на эту должность метил и не скрывал своих притязаний Ковыла.

"Как был первым, так и остался!" — взглядом косых глаз сказал Софоний, на что Ковыла лишь пренебрежительно повел могучими плечами.

Кроме бояр, на заседании думы присутствовал Арсений, игумен Ольгова монастыря, духовник князя. Почтительно внимая словам дьяка, слабо пошевеливая сухими перстами возложенных на посох рук, Арсений с благодарностью поглядывал на князя, щедро пожаловавшего монастырю целое селение с угодьями, и не мог не заметить его озабоченности, не разделяемой боярами. Духовник понимал князя. Думал, что перед отъездом в свою обитель он побеседует с духовным сыном, скажет ему ободряющие слова, благословит.

В палату вошел слуга и, прерывая дьяка (что могло означать лишь одно — произошло нечто важное), доложил: из Московии вернулись посольники Афанасий Ильич и Епифан Кореев. При этом сообщении бояре как-то сразу подобрались, лица их стали выжидательно-строгими.

Князь велел войти посольникам, и те, переступив порог палаты, перекрестились на богато отделанные иконы, низко поклонились князю и думцам, коснувшись рукой ковра. Установилась напряженная тишина — слышно было лишь шуршание шубных рукавов.

— Господин великий княже, — голос Афанасия Ильича задрожал. — Москва пойдет на нас ратью…

После непродолжительного молчания, которое последовало за этим сообщением, князь спросил:

— Из чьих уст прозвучала угроза?

— Из уст Боброка Волынского. Князь же Дмитрий нас не принял…

"Он даже не принял моих посольников, — подумал Олег. — Вот как засерьезничал! Значит, своим ударом на Лопасню я допек его. А что мне оставалось делать? Мне ничего и не оставалось, как оружием брать крепость, пока московиты воевали в Твери. Неужто Дмитрей полагал, что я прощу ему его наглый обман? Я же от чистого сердца послал ему в помогу полк. И против кого? Против моего тестя! Это стоило мне немалых мук. И теперь, когда я сам взял то, что мне принадлежит по праву, он надулся. Надулся, как мышь на крупу. И потом — откуда в нем эта гордость? Эта спесь? Может быть, он считает, что московские князья родовитее рязанских? Как бы не так! Или он уверен, что Москва сильнее Рязани? Но то, что он треплет Михаила Тверского, клюет других, ещё не значит, что он сильнее меня…"

Размышляя так, князь Олег, конечно же, не забывал о том, что у Дмитрия Московского сильный сторонник — Мамай. Недаром все минувшее лето Дмитрий провел в стане Мамая. Отвез ему дань. Ублажил многими подарками. Дмитрий соперничал с тверским князем Михаилом за великий Владимирский стол и уговорил Мамая, чтобы тот перестал поддерживать Тверь. Ясно, что уверенность в своих силах, в прочности своего положения Дмитрий черпал от сознания единачества с Мамаем.

Но что из этого следует? Из этого следует лишь одно: немедля направить посла в Сарай, к ханше Тулунбек. Тулунбек и Мамай — враги. Ханша должна понять, что её помощь Олегу — во благо же ей…

Меж тем Афанасий Ильич, видя, что от него ждут каких-то подробностей, стал рассказывать о том, как московские бояре, прежде неизменно приветливые с ним, на сей раз отворачивались от него, не хотели даже и выслушать. Олег смотрел на бояр. Большинство из них, за исключением двоих-троих, отнюдь не озадачились. Были невозмутимы. Лишь построжали, посуровели их лики. Когда посол смолк, Софоний запальчиво крикнул:

— Пусть только сунутся!

И тут почти все разом заговорили, загалдели, разделяя возмущение главного воеводы, его воинственный пыл. Из галдежа можно было понять одно: пусть московиты идут на Рязань. Они напорются. Они получат сполна.

Тогда Афанасий Ильич, которого не радовала никчемушная самонадеянность бояр, тихо сказал, улучив миг затишья, что у Москвы очень крепкое войско. И что возглавит его, скорее всего, Боброк, который во многих битвах проявил себя как опытный военачальник.

Никто бы не придал особенного значения словам Афанасия Ильича, потому что имя Боброка было у всех на слуху. Все привыкли к тому, что московский князь все чаще доверял войско именно этому воеводе. Но тут подлил масла в огонь Ковыла Вислый. Он лично видел Боброка на поле брани и мог судить о нем не понаслышке.

— Не хотел бы я, чтобы московское войско возглавил противу нас Боброк, — сказал Ковыла. — Крепко, очень крепко научен Боброк ратному делу.

Восхваление московского воеводы пришлось не по душе Софонию Алтыкулачевичу.

— А царя Тагая бивал твой Боброк?

Софоний не случайно упомянул про Тагая, мордовского царя, войско которого было сокрушено рязанцами под Шишевским лесом. Софоний в том бою показал себя во всем блеске. Небольшого роста, но крепкого телосложения, неутомимый, верткий, он появлялся в решающих местах схватки, с гиканьем врывался в самую гущу боя и увлекал за собой других воинов. К тому же он досконально знал приемы и повадки татар в бою и эти знания умело использовал. С той-то поры и оценил его князь по достоинству, с той-то поры Софоний не прочь был напомнить о победе над Тагаем, победе общей, достигнутой прежде всего энергией и талантом князя Олега, самоотверженностью Владимира Пронского и Тита Козельского, но и не без его, Софония, мужественных действий.

— Пусть и не бивал, — возразил Ковыла, — но это ещё не означает, что Боброк не силен.

— Вот когда испробует в бою кривой татарской сабли, рязанской тож, тогда поверю, что он силен. Рановато ему идти противу нас, победителей Тагая!

Задор главного воеводы отвечал настроению бояр, и они смотрели на него с умилением. Но не все разделяли его неумеренную хвастливость. Кто-то из думцев сказал со внушением: "Пляши, когда в дуду играют, а не до игры", — на что Софоний отпарировал:

— Мы не тверичане или суздальцы, коих московиты бьют как сидоровых коз! Мы — рязанцы! В два счета сделаем укорот неприятелю!

Афанасий Ильич, чаще других бывавший в Москве и лучше многих знавший её, заметил:

— Не следует забывать о том, что московиты превосходят нас добротностью доспехов.

— Это каких-таких доспехов? — вскинулся Софоний Алтыкулачевич.

— У московитов в ходу колонтарь1. Доспех надежный и удобный, но многим нашим воинам недоступный — очень дорогой. А ещё у московитов распространено новое оружие — самострел-артабалет2.

— Ой-ой, настращал! — воевода состроил уморительную гримасу испуга. Да мои орлы арканами передушат твоих московитов-артабалетчиков!

Афанасий Ильич махнул рукой, а Ковыла Вислый расхохотался рассыпчато, явно наслаждаясь своим смехом. Тотчас рассмеялись и другие думцы, уж и не зная чему: самозабвенному ли смеху Ковылы, непрошибаемой самоуверенности Софония или его же, Софония, упоминанию об арканах. Он давно носится с мыслью вооружить своих воинов, по примеру ордынцев, арканами и уже заказал понаделать их из конского волоса.

Софоний вдруг обиделся — свирепо выпучил глаза, закрутил головой:

— Молчать! Зарэжу!

Смех оборвался — сгоряча воевода и в самом деле мог схватиться за рукоять кинжала.

Тогда дядька Манасея, колыхнув мясистым пузом (оно было предметом зависти иных бояр — считалось, что чем пузо больше, тем крепче здоровье), упрекнул думцев:

— Ох, бояре, к добру ли смеемся? О деле надо думать… — и поблескивая умными глазами, заплывшими жирком, поерзал, поосновательнее утверждаясь на лавке.

Князь кивком головы одобрил резонное замечание своего бывшего воспитателя, которому был обязан уроками воинского искусства, житейской мудрости, приобретенными познаниями во многих науках. Теперь, когда сыну Олега Ивановича, Феде, исполнилось не так давно два года, он подумывал приставить к нему опекуном опять же Манасею, как только Феде исполнится три года. Именно в этом возрасте свершали обряд княжеского пострига над мальчиками, состригали прядь волос, принародно сажали на конь и с того часа из попечения мамок и нянек чадо передавалось на воспитание дядьке.

Итогом заседания боярской думы стало решение: кроме дружин из бояр и дружин из детей боярских, собрать городское ополчение. Снарядить послов: в Пронск — окольничего Юрия, в Орду — Епифана Кореева.

Окольничий Юрий был выдвинут послом в Пронск из соображений, что он "в ладах с князем Володимером и лучшими мужами Пронска", как выразился один из думцев. Выходец из пронских бояр Кобяковых, Юрий действительно поддерживал тесные связи с пронской знатью. Князь Владимир на него не в обиде за то, что он перешел служить к Олегу Ивановичу. Переход от одного князя к другому делом было узаконенным и повсеместным, а у Юрия к тому же было дополнительное оправдание: две его вотчины, Зеленово и Щагрово, располагавшиеся куда ближе к Переяславлю, чем к Пронску.

Юрий был рад, что на него возлагали ответственное и, как ему представлялось, приятное поручение. Но вдруг один из думцев, старый Павел Соробич, воспротивился:

— В Проншк — Юрия? — прошепелявил. — Да мышлимо ли? Он им швой окрутят они его…

На какой-то миг в палате вновь установилась тишина — неловкая, гнетущая. Впервые открыто, во всеуслышание, озвучено было то, о чем доселе каждый думал лишь про себя. В присутствии Олега не было принято обсуждать подозрительное поведение пронского зятя. Год от году тот все заметнее отчуждался от Переяславля и, напротив, его все явственнее влекло к Москве.

Выжидательно обведя взглядом думцев, ни один из которых даже и не подумал оговорить Соробича, князь сказал:

— В словах почтенного Павла Соробича послышалось мне неверие в моего окольничего. Говорю вам: у меня нет причин не доверять ему. Велю ему завтра же ехать в Пронск.

И ни слова о том, есть ли у него подозрение в отношении князя Пронского, целовавшего крест на верность ему.

— А теперь, — продолжал чуть погодя Олег Иванович, — обмыслим, кого послать в Сарай. Дело сугубо серьезное. Хорошо бы зазвать кого-нибудь из толковых ордынских князей на постоянную службу, а не только лишь для того, чтобы оказать одноразовую помогу.

Всем было известно, что многолетняя смута в Орде опостылела многим тамошним князьям и некоторые из них не прочь были послужить на Руси.

— Верно, княже, верно, — дружно согласились бояре. — Твой замысел с дальним заглядом и нам по душе.

Сам того не замечая, Афанасий Ильич подался вперед, взглядом упрашивая: "Пошли меня, княже! Дай мне возможность искупить мою неудачу в Москве. С татарвой мне будет легче сговориться…".

Олег Иванович, однако, сделал вид, что не заметил, не понял мысленной мольбы боярина, которому доселе доверял ответственнейшие поручения. Афанасий перевел взгляд на воеводу Тимоша Александровича, друга и родственника, прибывшего в думу из своей вотчины Шилово. Могучего телосложения Тимош, как всегда, на думе помалкивал, но, уловив во взгляде друга мольбу, замолвил за него словцо:

— Что тут ломать голову? Афанасий Ильич в ордынской столице бывал не однажды — его и послать.

"На Рождество приглашу в гости и подарю сокола, — благодарно подумал Афанасий Ильич. — Жалко, что нет ныне его брата Давыда. Тот бы за меня тоже…"

Но князь не отозвался на предложение Тимоша Шиловского. Вдруг взгляд его остановился на Епифане; тот, решив, что час его настал, взмолился:

— Господин, пошли меня! Я приведу полк татар! А надо — два! Я сумею! Поверь мне — лучше меня никто не выполнит твое поручение…

Настырность Епифана одних изумила, других восхитила, третьих, ему сочувствующих, испугала: как бы князь не осудил резко за самонадеянность молодого, подающего большие надежды, посольника. Но князь посмотрел на Епифана пристально, как бы заново, и с добродушием.

— Два полка, баешь, приведешь? А коль тебе придется ехать в Сарай без сребра? На какие шиши купишь войско?

И тут Епифан совсем разошелся:

— Княже милостивый, да ты сам не ведаешь, как ты богат и без сребра! И коль позволишь — подскажу, в чем твое богатство…

— В чем же?

— Твоя сестра, княжна Анастасия на выданье…

"Далеко пойдет", — не без зависти подумал Афанасий Ильич.

Олег Иванович слегка насупился:

— За кого мне выдать княжну Настасью — это мое дело. Ну, а коль тебе в охотку сослужить мне службу — что ж, можно и помыслить о том. Татарская молвь тебе ведома, ума тебе, вижу, ни у кого не занимать… Тако ли я баю? — обратился он к боярам.

— Тако, тако. Пора Епифашу посылать старшим.

— А не молод для старшего-то? — усомнился Тимош Александрович.

— Ничто, — возразил князь. — Млад годами, да востер умом. Да и так ли он млад? Ему уже двадцать с изрядным гаком.

Епифан Кореев раздул ноздри — рад был такому повороту. Афанасий Ильич, напротив, ещё более расстроился. Ибо, как ему предвиделось, никакого возвышения теперь ему не видать, и по справедливости — московский провал был его провалом. Когда настала пора боярам расходиться, Афанасий Ильич, привлекая внимание своей звучной медленной речью, сказал:

— Хочу, бояре, повиниться перед вами за то, что не упросил московитов не затевать с нами брани.

— Как бы ты их упросил? — откликнулся кто-то.

— Был один выход — отдать им Лопасню обратно.

Засопели бояре — не по сердцу им такое! Павел Соробич, яростный противник Москвы, крикнул:

— Это что же — крепошть — коту под хвошт?

— Ты, Афанасий Ильич, не белены ли объелся? — подхватил Софоний Алтыкулачевич. Епифан Кореев ввернул:

— Не нашему князю пасть в ножки Дмитрею Московскому! — и победоносно посмотрел на Афанасия Ильича.

Дьяк дочитал по-скорому жалованную грамоту, и князь вручил её отцу игумену Арсению. Тот прочувственно сказал:

— Брате во Христе! Я и мои иноки не забудут милости государя Ольга Ивановича, и в сей грозный час проявим ещё большее усердие перед Господом Богом. Да умилостивим Его простить нам грехи наши тяжкие…

Зашелестели рукава шуб — думцы крестились. Выходили с громким говором, с желанием поскорее исполнить указания любимого князя.

В сенях бояре задержались — обсудить, получше уяснить, что произошло. Пищи для ума немало: это решимость Москвы, это новая расстановка сил в думе. Мнутся под предлогом, что лошади закладываются в санные повозки, хотя возки давно уже заложены и кучера наготове. Переговариваются и ревниво поглядывают на дверь палаты — выйдет ли оттуда слуга. Олег Иванович имел привычку позвать кого-то к себе уже после думы. И тем как бы выделял. Лестно быть позванным к князю для отдельной беседы, может быть, более важной, чем общедумский разговор.

Как пчелы летят на цветок за взятком, так и думцы неотвратимо тянутся к Олегу Ивановичу. Только ли потому, что он дает им вотчины? Нет. Все князья обеспечивают вотчинами бояр, но не ко всем тянутся. Ангельский характер? Нет, характер его сложен, в нем уживаются добросердечие с гневливостью, великодушие с мстительностью.

С детства, сурового и сиротского, тревожным облаком витает над Олегом загадка, и тайна окутывает его личность, — эта загадочность, видно, и тянет к нему людей. (Не подозревали, что Олег станет неразгаданным и в памяти потомков.) А может быть, все объясняется проще: бояре не раз уже убеждались в удачливости князя, они видели и чувствовали — ему по силам возрождение былого могущества Рязанского княжества.

Дверь отворилась, слуга позвал Епифана Кореева и Афанасия Ильича. Афанасий Ильич от неожиданности приподнял брови да так, недоуменно и вопросительно оглядываясь, пошел в палату — но только не впереди Епифана, как было бы ещё вчера, а позади. Епифан же, весело поглядывая исподлобья, прошел уверенно и расправив плечи, как свой и к себе.

Князь указал обоим на лавку. Афанасий Ильич так и не мог справиться с собой — выражение недоумения словно бы застыло на его породистом лице. И не было в его позе ни прежней осанистости, ни важности. Он выглядел надломленным.

Но Олег Иванович ценил этого боярина. Он был прям и честен, имел особенный взгляд на расстановку сил на Руси. По мнению Афанасия, на Руси произошло окончательное перераспределение сил, и Москва вышла вперед надолго, может быть, навсегда. Ей помогает сам Бог, питающий её энергией духа и мыслей. Потому-то именно Москву избрал для своего местожительства митрополит, некогда пребывавший во Владимире. Москва успешно соперничает и с Суздалем, и с Тверью, даже и щелкает по носу могущественного Ольгерда Литовского, когда тот пытается завоевать её. Силы её, на диво, бьют родниковыми ключами, видно, из самого сердца земли-матушки…

Эвон, как Москва расстроилась! Какое кишение на её торгах! И во всей её земле со времен Калиты изведены разбой и воровство… "Мы, рязанцы, ещё диковатые… — порой говаривал Афанасий Ильич. — Лезем из кожи, чтоб показать, какие мы дерзкие, независимые и умные… Но куда разумнее было бы побрататься с нашими соседями, кое в чем порой и уступить да тянуться следком за ними…"

— Что ж, Афанасий Ильич, — обратился к нему князь. — Неужто ты всерьез за то, чтобы вернуть крепость без боя?

— Боюсь, княже, что силы у нас с Москвой неравные…

— Но можем ли мы отдать им нашу же крепость? Унижение нам к лицу ли?…

— Унижение-то не к лицу…

— То-то же, — перебил князь. — Рязань вот уже семьдесят лет кипит и перекипает от возмущения на Москву. Нельзя, чтобы отдать.

— Нельзя, — окончательно отступился Афанасий Ильич.

— А теперь, Афанасий Ильич, ступай. Не обессудь, что не посылаю тебя старшим в Сарай. Ты сделал все, что мог, и может, не твоя вина, что не удалось замириться. Но удача ушла от тебя, и нам нужны новые люди. Иди.

Афанасий Ильич поклонился и пошел. Вдруг, когда он был уже у двери, Олег Иванович сказал:

— Но не думай, Афанасий Ильич, что отныне сядешь ниже того места, на котором сидел доселе. Я не забывчивый, помню твои добрые дела. Надеюсь, пользу ты ещё принесешь немалую…

Афанасий Ильич растрогался такими словами и ответил:

— Спасибо, княже.

Вышел он явно приободренным. Князь не забыл его старых заслуг. Не передвинет с достойного места ниже, полагая, что Афанасий Ильич ещё принесет пользу. А что утрачена надежда породниться с князем — что ж, мало ли кто из бояр имел надежды да потерял? Князь один, бояр много…

Епифану Корееву князь сказал:

— Подбери себе, Епифан Семенович, добрых помощников и отправляйся в Сарай. Не проволакивай время. В первую очередь добейся приема у царицы Тулунбек и постарайся убедить её в том, чтобы она оказала мне помогу. И ещё постарайся свидеться с мурзой Салахмиром1. Доведи ему, что на выданье моя сестра Настасья и я отдам её ему в женки, пусть бы он шел на Рязань со своим полком служить мне.

Поручив Епифану ещё несколько неглавных дел, велел ему отбыть уже послезавтра.

Епифан поблагодарил и, выйдя от князя, с блеском в глазах, не останавливаясь, пошел мимо бояр по сеням прямо к выходу. Им уже овладело нетерпение — готовиться к отъезду и, не отлагая, выполнять ответственное поручение.