Лишь через три недели вступили в пределы Мещерской земли. Ополчение ордынцев шло то по замерзшей Волге, а затем по Оке, то по лесным дорогам, скрадывающим излучины реки. Днем стало пригревать солнце, щедро изливая лучи с бездонного синего купола небес на белые чистые снега. Если дорога пролегала через лес, то ордынцы, отроду знавшие только степные просторы, с любопытством вглядывались в хвойные чащобы, откуда порой раздавался утробный рев медведя. С наступлением весеннего тепла этот косматый зверь заворочался в берлоге, запотягивался, просыпаясь от зимней спячки. А то вдруг на соснах разыграются белки, похваляясь друг перед дружкой резвостью и прыгучестью. Во время привалов путникам не надо было удаляться от становища слишком, чтобы пристрелить себе на обед зайца или птицу. Особенно умиляли ордынцев глухари — своим диковинным видом. Черный, распустив буроватые крыла, идет по снегу, вскинув бороду и подергивая шеей, и грудь его отливает зеленым цветом, как дамасская сталь. "Т-ток! Т-ток!" — как бы с трудом выдавливает он горловые звуки, чертя по снегу крыльями.

Немного диковато было ночами. То завоет волк, запрокинув к месяцу лобастую голову, то заухает филин. А вокруг — леса и леса да замерзшие громадные болота, да изредка — небольшие поля. Вот она какая, Мещера глухая, лесистая, малолюдная…

Чем ближе к Городцу Мещерскому, тем все чаще маленькие поселения — в десяток, в пяток жилищ, посаженные где-нибудь на взгорке, на берегу реки, на опушке леса…

Первыми встретили гостей посланцы князя Александра Уковича — с полсотни воинов. В сопровождении полусотни подошли к стольному мещерскому граду, где их встретил Олег Иванович с дружиной. Мартовский день ласкал глаз — сверкали, многокрасочно искрились, подобно алмазу, снега на солнце. Уязвленный и униженный изгнанием с престола, сильно похудевший от переживаний и забот, Олег при встрече с Салахмиром явно повеселел. Прибыл-таки! Салахмир загодя переоделся из дорожного чапана в парадное платье, украшенное самоцветными каменьями. Несмотря на длительное томительное путешествие, выглядел он свежим и бодрым. Приветственная речь его, в которой он избежал цветистых, на восточный манер, слов, была кратка и благородна. После обмена приветствиями Олег Иванович обнял долгожданного гостя.

Чуть погодя новоприбывших и рязанцев пригласил на трапезу князь Александр Укович. За зиму старый мещерский князь немного сдал, но выглядел несколько скукоженным не по этой причине. Ему было немного неловко оттого, что он, из-за опасений не осложнить свои отношения с Москвой, не присоединился к союзу Олега и Салахмира. Олег Иванович понимал его и счел бестактным в присутствии хозяина заводить разговор о предстоящем походе на Переяславль.

Зато на другой день, пригласив Салахмира к себе, Олег Иванович сразу же поведал ему: Владимир Пронский сидит на рязанском столе довольно безмятежно — не ожидает быстрых ответных действий Олега. Да и прихварывает.

— Не скажу, что его рать слаба, — продолжал Олег, — прончаки исстари славятся крепостью духа и воинским искусством. На нашей пограничной с Диким полем земле иначе и быть не может: воюем часто! Числом прончаков тоже в достатке. Однако, достойный мурза, коль мы соединим твою рать с моею, то войско Володимера уступит нашему.

Гости удовлетворенно закивали. Салахмир осведомился: есть ли ныне в Переяславле московские воины? И когда Олег Иванович ответил, что московиты покинули Переяславль, полагая, что их ставленник усидит на рязанском столе и без их помощи, в разговор вступил Едухан:

— Много ль у князя Ольга своих людей в Переяславле?

Вообще, Едухан держался с рязанскими боярами несколько высокомерно, очевидно, полагая, что по родовитости он выше их — на том основании, что он вельможа золотоордынский, в то время как они — вельможи лишь одного из уделов Руси, являвшейся улусом самой Золотой Орды.

Рязанские бояре ему ответили, что у князя в Переяславле доброхоты чуть не все до единого человека.

— Хм, — недоверчиво сказал Едухан. — Не самообман? Возможно ль такое?

Стольник Глеб Логвинов, то ли оскорбясь ответом Едухана, то ли из желания показать свою ревность к князю, сказал с упреком:

— Почто непочитительно гыкаешь, Едухан? Вернемся на отчину — сам увидишь, как народ возрадуется князю-батюшке Ольгу Ивановичу…

Вырабатывая план действий, решили удар сделать неожиданный, чтобы застать Владимира врасплох. Во избежание того, чтобы до ушей прончака не дошла весть о прибытии в Мещеру татарской рати, укрепили на дорогах сторожевые заставы с заданием не пропускать ни одного человека ни с той стороны, ни с этой. Олег Иванович высказался за то, чтобы поход совершить в самый-самый канун весеннего паводка. Весенний разлив лишит Владимира помоги московитов или чьей-либо.

— Сильно, сильно хитр! — оценил Едухан замысел Олега.

Все одобрили предложение князя, после чего, обговорив ещё кое-какие более мелкие частности, отправились в трапезную. Тут-то, в трапезной, когда и гости и хозяева расселись за столы, накрыв колени расшитыми полотенцами, Олег Иванович с легкой улыбкой на устах дал знак слугам устроить нечто вроде смотрин невест перед возможными женихами.

В нужный час распахнулась боковая дверь палаты и следом за стольником, чашниками и слугами, несшими на кованых серебряных подносах чаши с фряжским красным вином, вошла княжна Настасья и несколько боярских дочерей, одна другой краше. Все они были в праздничных уборах, извлеченных из кленовых сундуков и выглаженных катальным рубелем.

Настасья была в распашной мантии из плотной ворсистой ткани, шитой золотом и жемчугом, накинутой поверх красного платья-далматика из заморского шелка. Ни на гостей, ни на князя и бояр она не смотрела: страшно ей, наверное, было хотя бы и краем глаза увидеть того, кого ей прочили. Во взорах ордынцев вопрос — хороша ли, достойна ли мурзы? Во взорах рязанцев не слишком ли хороша для татарина?

Сам Салахмир, увидя княжну, так и запунцовел. Словно ему было не двадцать шесть, а семнадцать. Пунцовость щек и промельк радости в глазах тотчас были схвачены острым взглядом Олега Ивановича…

А гости, полюбовавшись на красоту княжны, впились глазами в других дев, каждый прикидывая: какая из них может стать ему достойной парой. Что и говорить, все они были настоящими красавицами, иногда чисто русской крови, русоволосые и ясноглазые, иногда с примесью половецкой — смугловатые ликом, а порой и монгольской — косую прорезь глаз куда деть?

Красны девицы встали по обе стороны стола и, приняв с подносов серебряные кованые чаши с вином, поднесли их с поклоном каждому застольнику. Настасья, подавая Салахмиру, наконец-то приоткрыла ресницы. В этот момент Салахмир встал (встали и другие), радостно улыбнулся. И тут произошло чудо: Настасья, излившая немало слез от страха быть отданной за басурмана, вдруг просветлела ликом. "Слава тебе Господи!" — успокоился князь.

Князь был человеком своего времени, и он ничего худого не видел в том, что замыслил отдать свою сестру не по её желанию, а по своей государственной выгоде. Он и сам взял в жены литовскую княжну, словно кота в рогоже: ни разу не видел её и ничего не знал о ней. Знал лишь, что она дочь великого литовско-русского князя Ольгерда Гедиминовича. Именно это и определило выбор. Да и выбрал не он, а его бояре. Уж они-то знали, на ком женить юного князя. Велика честь быть родней Ольгерда, но ещё важнее, что такой тесть, как Ольгерд, в силах был в трудный час подставить плечо. (Другое дело, что дружеские отношения позднее осложнились.) А уж полюбят ли друг друга молодые — это бояр не касалось. Олегу повезло: он полюбил Фросю, хотя и не сразу. Да в том возрасте, в каком его оженили, он мог лишь горячо и часто влюбляться, но не любить. Для большого чувства душа ещё не была подготовлена. Теперь, в свои тридцать пять лет, Олег Иванович понимал, каким несчастливым может стать брак, заключенный по прихоти старших. Не желая несчастья своей сестре, но вынужденный отдать её за человека, который поможет ему вернуть престол, он боялся, что жених станет отвратен Насте с первого взгляда.

И вот теперь, увидя на её лице просветление, князь почувствовал огромное облегчение. "Слава тебе, Господи! — повторил он. — Не отвратилась… Дай Бог, полюбится ей татарин… Да и как не полюбить такого молодца?"

Прозвучали здравицы, чаши были опустошены. Красны девицы покинули трапезную, больше уже не возвращаясь. Но каждый из ордынцев теперь уже был под неизгладимым впечатлением этих кратковременных смотрин. Каждый из них, облюбовав себе ту, с коей мог бы бракосочетаться, теперь только и думал о том, чтобы поскорее проявить свою доблесть на поле ратном.