Выбор сделан
Князь Темрюк не обманул — утром следующего дня он привел дочь ко двору, где она сумела покорить Ивана Васильевича своей восточной красотой. Не было у царя таких девок, чтобы взирали на него без всякого страха и не ведали даже смущения. Видать, закалил ее черкесский князь в боевых переходах, даже комнату она пересекала совсем не по-бабьи — решительной уверенной поступью, будто не в горницу пришла, а на поле брани ступила. И первое слово, произнесенное княжной, показалось царю боевым кличем.
А может, бранит его кавказская принцесса?
— Чего глаголет княжна? — поинтересовался Иван Васильевич. — Может, прием ей не по нраву пришелся?
Самодержец подумал о том, что пенять на равнодушие Темрюк не сможет. Старшего князя Кабарды встречали богато: челядь в золотных кафтанах выстроилась в два ряда от самых ворот до сенных палат, а поклонов при этом было столько, сколько не в каждую Пасху кладут.
— Прием был хорош, государь, — улыбнулся князь Темрюк. Русский язык он знал с малолетства — одна из жен отца была крестьянкой из-под Ярославля. — Только дочь не знает русской речи.
— Ничего, выучит. Будет у нее на то время! — заверил Иван Васильевич и уставился на огромное ожерелье из бриллиантов, которое украшало красивую шею кабардинской принцессы. — Спроси, князь, у дочери, каково ей на Москве?
Темрюк перевел вопрос самодержца.
Вновь заговорила Кученей, и опять Ивану Васильевичу показалось, что зазвучал ручей, да не тот, что сбегает по склонам, прокладывая себе путь по желтому уступчивому песку, а другой, напоминающий горный поток, который бежит, показывая свой строптивый характер, непременно норовя перевернуть встречающиеся на пути камешки.
— Дочь сказала, что Москва ей понравилась даже больше, чем Самарканд.
— Тоже мне, Самарканд! — подивился Иван Васильевич. — Ты ей скажи, что у нас земли поболе будет. А где она еще столько меха увидит, как не на Руси? Такое богатство не у каждого государя сыщешь. А холопы мои в золоте ходят, — махнул Иван на стоявшую в дверях челядь, на которой и вправду были золотные кафтаны. — В Самарканде столько бродяг, сколько у меня по всей Руси не наберется.
Иван Васильевич лукавил, и об этом великий князь Темрюк знал. Перед самым приездом кабардинского гостя самодержец распорядился собрать бродяг с города и из посадов, а затем вывезти их подалее от столицы. Стрельцы, не слушая протестующих криков ходоков, вязали их по рукам и ногам, после чего поленьями складывали на дребезжащие телеги. За два дня Москва освободилась от пяти тысяч бродяг.
— Верно, царь Иван, — улыбнулся Темрюк, — а почему ты умолчал о своей казне, которая по богатству превосходит сокровищницу султана Сулеймана?
Казна русских царей была особой гордостью Ивана Васильевича, и каждый, кто попадал в нее, тотчас терял счет времени. Она походила на дивный сад, где плодами были искрящиеся изумруды, рубины, а в кувшинах прозрачными каплями застыли бриллианты. Сундуки доверху наполнены золотом. На стенах висели поклонные кресты и распятия, украшенные самоцветами, и свет от свечей, отражающийся в драгоценных камнях, был настолько ярким, что казалось, будто бы на каждого вошедшего падает божье сияние. Блеск фонарей многократно усиливался от прозрачных граней самоцветов, множества ожерелий, окладов, кулонов, которые были разложены на ковриках, висели на стенах, лежали на полках, выглядывали из полуоткрытых сундуков, свет ломался в радужные линии и ложился на разинутые рты гостей.
Эта картина повторялась всякий раз с каждым, кто впервые переступал сокровищницу.
Казна занимала с дюжину комнат, огромный подвал, где, не смыкая глаз, несли караул три десятка стрельцов, вооруженных пищалями. Они зорко всматривались в каждого входящего, и даже князь Темрюк испытал на себе недоверчивые взгляды.
Эти многие комнаты вобрали в себя сокровища первых киевских князей, где на почетном месте, в красном углу под иконой, лежали шапка Владимира Святого и его крест, который он получил от святейшего после крещения. Здесь были доспехи Вещего Олега и браслеты Всемилостивой Ольги.
Сокровищница царя Ивана Васильевича помнила всех московских князей, которые год от года преумножали казну, чтобы в таком виде донести ее до самодержца. Здесь был меч Семиона Гордого и посох Василия Слепого, держава великого князя Ивана Васильевича и скипетр Василия Ивановича. Здесь были собраны сокровища всех завоеванных княжеств, государств, ханств, которые отыскали себе тихий приют под надежной охраной недремлющих стрельцов.
Казна была любимым местом государя, его слава, его честолюбие. И вряд ли все короли Европы были бы богаче Ивана, сложи они свои сокровища в одну золотую кучу.
При всей своей безмятежности Темрюк не мог скрыть изумления, и князь еще долго не отвечал на вопрос царя: «Понравилась ли ему казна?»
— Казна, говоришь? — блеснули глаза самодержца. — Казна — это что! Земли у меня бескрайние, до самого Белого моря идут! Ты, князь, вот что дочери внуши: если она царицей русской стать пожелает, так это все ее будет — и земли, и сокровища до самого последнего камешка. А сам ты, князь, что о замужестве своей дочери думаешь? Отдашь за меня дочь? Аль как? Ежели уважишь, тогда я тебе и крымцев помогу унять. А там, глядишь, по шапке самому Сулейману турецкому надаем.
Старший князь Кабарды слегка приосанился — точно так подбирает огромные крылья орел, для того чтобы воспарить к небесам. И сам князь чем-то напоминал хищную гордую птицу, в повороте головы столько величия, сколько не встретишь даже у спесивых послов Оттоманской Порты. А янычары умеют держать себя в присутствии великих, всегда помня о том, что нет на этой земле никого более могущественного, чем их непобедимый господин.
Развернув орлиный профиль, Темрюк посмотрел на стоявшего рядом стольника; взгляд у князя был такой, будто он хотел исклевать замершего в карауле отрока.
— Вина князю? — спросил старший стольник, как бы в желании опередить возможное нападение.
— Вина, — охотно согласился Темрюк.
Князь только чуть отпил рейнского вина и вернул кубок на поднос.
— Я не против, царь Иван. Почему бы нам и в самом деле не породниться? Стольник, у тебя ничего не найдется покрепче? А то от такого вина только в животе урчит.
— Принесите гостю нашего именного вина, — распорядился Иван Васильевич.
И стольник сейчас же выскочил вон.
Это вино Иван Васильевич приберегал для особых случаев. В подарок русскому царю его привез испанский посол. Бутыли были огромными, почти в человеческий рост, глиняные бока украшены вензелями королевского двора, а огромная пробка напоминала императорскую корону. Нужно было быть настоящим купцом, чтобы провезти бутыль за тысячи верст и суметь сберечь содержимое.
— Царь Иван, наш король Филипп Второй шлет тебе подарок. Это любимое его вино, и я могу с уверенностью утверждать, что оно одно из самых лучших. — И к ногам Ивана Васильевича слуги выставили три огромные бутыли. — Признаюсь тебе откровенно, царь Иван, что таких бутылей было десять. Одну мы выпили в дороге, нас мучила жажда, — улыбнулся славный рыцарь. — Остальные треснули в пути, слишком долгой была наша дорога. А оставшиеся три бутыли мы ставим к твоим ногам. Это ровно столько, сколько король желал тебе подарить. Филипп Второй предполагал, что путь наш будет неблизок, и знал, что большая часть вина будет выпита дорогой, но и по оставшимся бутылям сможешь ты составить истинное представление о наших виноделах и о нашей природе.
— Сколько лет этому вину? — полюбопытствовал Иван Васильевич, предвкушая, что сегодня же на пиру отведает испанскую сладость.
— Двести пятьдесят лет, — гордо отвечал посол. — Виноград был собран с лозы, которая окружает королевский дворец, и виноград этот считается самым вкусным и сладким по сей день.
Посол не обманул. Вино и вправду оказалось великолепным. Целая бутыль была опорожнена боярами в первый же день, второй хватило едва на неделю, а уж третью государь повелел открывать только в исключительных случаях.
Приезд старшего князя Кабарды был как раз тем самым случаем.
В золотом стакане стольник принес вино. Вдохнул аромат Темрюк и охмелел, а потом долго не мог оторвать мокрого рта от царского подношения.
В честь Кученей Иван Васильевич закатил пир, на который съехались князья и бояре с ближних и дальних земель. Палаты не могли вместить всех приглашенных, и самодержец повелел выставить столы на дворе, которые позанимали люди чином поменьше: воеводы малых городов, дьяки и даже купцы.
От обилия огня во дворе было светло как днем. Стольники, ломая ноги, спешили услужить гостям и меняли одно блюдо за другим.
Стрельцы, отставив в стороны пищали, деловито стаскивали упившихся до смерти вельмож на подводы. Опьяневшие мужи весело задирали друг друга, тыча кулачищами в бока. В углу двора верзилы устроили кулачный бой и под восторженные крики собравшейся челяди колотили один другого с той отчаянной силой и ожесточенностью, какую не отыскать у ратных дружинников, сошедшихся на поле брани. Никто из них не желал быть поверженным, лупили в грудь, выбивая из суставов костяшки, и, когда харкнули на землю кровушкой, решили разойтись поздорову, лишив именитых гостей презабавного зрелища.
Купцы, сотрясая кошелями, предлагали сойтись молодцам за гривны, и охотников находилось немало. Молодцы тузили друг друга нещадно, каждым верным движением вызывали у собравшихся бурный прилив радости.
Веселье за купеческим столом походило на ярмарку, где каждый купец громогласно вел торг, нахваливая своего бойца, наделяя его едва ли не всеми существующими достоинствами, с которыми мог соперничать разве что языческий Перун.
В царских палатах пир шел не менее весело, и бояре поедали белорыбицу, слушая гусельников. Царь Иван пьянеть не умел, он только багровел лицом, хохотал громче обычного и велел стольникам «угостить премудрого шута» или «выволочить за шиворот» упившегося боярина. А то еще придумал забаву — заливал за воротник боярским чинам сивушной браги. Бояре обижаться не смели. На государеву шутку полагалось подняться из-за стола и поклониться так, чтобы лохматым чубом смести с пола сор, а потом поблагодарить царя за оказанную честь.
Когда царь уставал от забав, он склонялся к черкешенке и шептал ей на ушко:
— Все это твое будет, радость моя! Все! И бояре эти бестолковые, и земли русские… и я твой!
Княжна улыбалась, и по сверкающим глазам Кученей нетрудно было понять, что русский пир пришелся как раз по ее кавказскому сердцу.
— Я тебе, красавица, еще свою сокровищницу покажу, — не желал угомониться Иван Васильевич, — русские князья и цари все это добро собирали. Там столько злата, что таких княжеств, как твоя Кабарда, не один десяток купить можно. Эх, сладенькая ты моя, эх, лебедушка! — пел царь. — Отберешь себе в светлицу самых красивых девок, будут они тебя причесывать, на плечики твои будут шубку надевать, в косы станут вплетать золотые ленточки. Эх, радость ты моя, в золоте ходить станешь! — неугомонно шептал Иван Васильевич, глядя в горящие глаза княжны.
Кученей не понимала слов Ивана, но чувствовала, что русский царь говорит нечто такое, отчего у другой бабы от радости зашлось бы сердечко.
Сидевший по другую руку от царя Темрюк только улыбался и легонько кивал красивой головой. Кученей здесь понравится.
Государя всея Руси Ивана Васильевича невозможно было заподозрить в неискренности: голос у него теплел, глаза блестели. Царь и вправду не видел рядом с собой иной супружницы, кроме Кученей.
Слушая государя, трудно было поверить, что три часа назад самодержец, волнуясь, перечитывал письмо от Федора Сукина. Тот писал, что Екатерина так хороша, что с ней не могут сравниться не то что боярышни в Московском государстве, но даже византийские принцессы, известные на весь православный мир своим благочестием. В послании русский посол отмечал, что цвет ее лица напоминает молоко, а алые губы — это сочная малина, глаза же подобны горящим угольям — увидал и обжегся.
Иван перечитал письмо трижды. Полячки были и вправду красивы. В прошлом году приехал из Варшавы купец — жемчуг привез, так главным товаром были его две дочки, которые в доступности превосходили русских баб, а в красоте им и равных не было.
Две недели Иван Васильевич провел в обществе польских купчих. Если такова Екатерина, то жалеть не придется.
О Сукине царь забыл сразу, едва Кученей переступила Стольную палату. Что там польская неженка, когда у стола вышагивает тигрица. Силком ее не возьмешь, исцарапает, а вот лаской и нежным нашептыванием можно достучаться и до дикого сердца.
Баб любить — целая наука!
Кученей, глядя на Ивана Васильевича, о чем-то быстро заговорила. Эдакий нежный рык взволнованного зверя. Тугое платье обтягивало гибкое тело. Все в ней было ладно: длинные косы, черное платье, золотые браслеты на запястьях, и сама она казалась дорогой брошью, которая способна украсить царский кафтан.
— Моя дочь говорит, что с радостью принимает твое предложение, царь Иван. Кученей желает быть русской царицей.
