Глава восьмая
Большая королевская охота на зубра
Как обычно, перед завтраком князь Федор занялся текущими делами: выслушал донесения, привезенные ночью гонцами, проверил, как выполнены его вчерашние указания, и отдал распоряжения на грядущий день. Все это он сделал при содействии своего первого помощника, которого именовал канцлером.
Десять лет назад двадцатитрехлетний князь Федор принял к себе на службу пятнадцатилетнего мальчика, сироту, сына бедных шляхтичей. Федор заменил ему родителей, воспитал юношу, и Юрок Богун стал верным и преданным слугой князя. Он умел понимать своего патрона с полуслова. Он вел дела Федора и прекрасно в них разбирался. Федор доверял ему все свои тайны, за исключением той, самой главной, и сейчас, глядя на Богуна, стоящего перед ним, думал: "Догадывается ли он?"
Юрок, как обычно, сел напротив, положив перед собой на стол кожаную сумку с серебряными застежками.
— С чего начнем?; — Готовы ли мы встретить друзей?
— Да, князь. Три комнаты наверху ждут гостей, и пять помещений внизу приготовлены для слуг. Загон зверя можно начать завтра на рассвете.
— Хорошо, Юрок. Посторонних поблизости не замечено?
— Нет. Я расставил вокруг часовых, как ты велел. Все наши люди знают, что называть твое имя никому, не следует. О том, что ты находишься здесь, кроме приглашенных, известно лишь князю Можайскому.
— Он никому не скажет. — Федор помолчал, потом спросил: — А почему, Юрок, ты не спрашиваешь меня о причинах такой таинственности?
— Я думаю, князь, ты сам скажешь мне, если это будет необходимо.
— Да-да, Юрок, конечно. Скажи мне, не постыло ли тебе служить у меня? Ты вырос, возмужал, быть может, у тебя появилось намерение поступить на королевскую службу? Молодому человеку, верно, хочется иногда повеселиться в хорошей компании, а у меня тут скучно. Я не пью, потому приемов и пиров не устраиваю. Живу одиноко, замкнуто. А от сегодняшнего дня и вовсе становлюсь на новый путь. Возможно, смертельная опасность будет подстерегать всех, кто окажется рядом со мной. Не лучше ли тебе оставить меня, пока не поздно?
Юрок посмотрел князю в глаза.
— Когда-то ты дал мне право обращаться к тебе просто по имени. До сих пор я не пользовался этим правом, но сейчас воспользуюсь впервые. Ты воспитал меня, Федор, ты долгие годы был мне отцом, матерью, братом и другом. Быть может, потому, что я сам сирота, я лучше всех понимаю, какой была твоя юность и почему ты так заботился обо мне. Я никогда тебя не оставлю, и мне ничего не надо. Знай, Федор, если случится, что у тебя не будет ничего, кроме жалкого рубища — я буду с тобой; если твою голову положат на плаху — моя ляжет рядом, а если ты станешь владыкой — я буду сидеть у твоих ног, чтобы ядовитая змея не могла укусить тебя.
Он обо всем догадывается!
Федора глубоко растрогали слова воспитанника.
Ну, что ж — будь как будет.
Он кивнул, коротко пожав руку молодого человека, и будничным тоном спросил:
— Что нового принесли гонцы?
— Вести из Горваля и от Леваша Копыто.
— Наконец-то! Как Леваш?
— Занял все земли до самой Угры. Потери — двенадцать убитых и восемнадцать раненых. Взято девять укрепленных дворов, включая Синий Лог на берегу Угры, где Леваш и обосновался.
— Очень хорошо. Потери Семена?
— Девяносто семь человек.
— Общая стоимость захваченных ценностей?
— По грубому расчету — около семнадцати тысяч венгерских золотых.
— Превосходно!
Феййр улыбнулся, вспоминая перипетии тайной войны с Семеном. Четыре года назад Семен, отправляясь ко двору и остро нуждаясь в деньгах, продал всего за тысячу золотых земли на Угре сестре Анне, княгине Тешинской. Федор немедленно выкупил Эту землю за ту же сумму и, быстро наладив хозяйство, через год вернул затраты, продав урожай. Осенью он получил две тысячи чистого дохода, уступив Синий Лог другой сестре, княгине Одинцевич. Семен, достигнув при дворе первых успехов, выкупил эти владения у сестры уже за пять тысяч, но вскоре ему опять потребовалось золото, и Федор снова оказался хозяином Синего Лога и прилегающих к нему земель на; Угре, Он продал на вырубку часть леса и, таким образом, к прошлому году заработал на этой земле чистых три тысячи. И тут ему пришел в голову новый остроумный ход. Федор уговорил Агнешку помочь ему и выдал ей дарственную грамоту на Синий Лог, предупредив, чтобы она никому и ни за что не продавала его. Семен, тем временем снова разбогатевший, хотел выкупить земли обратно, но Агнешка ни за что не уступала. Семен захватил землю силой. Тогда Федор, взяв у Агнешки обратно свою дарственную, снова стал юридически законным владельцем Синего Лога. Он выждал год и, когда Семен свыкся с мыслью, что земля на Угре навсегда принадлежит ему, послал туда Леваша Копыто с отборными воинами. И вот теперь Семен потерял около сотни своих людей, на восемнадцать тысяч ценностей, а главное, не мог ничего сделать и никому пожаловаться — по документам Синий Лог принадлежит Федору.
— Превосходно, Юрок! — повторил Федор. — И больше мы никому не будем продавать эту землю. Теперь Синий Лог нужен мне самому!
— Мы задолжали жалованье Левашу и его людям, — напомнил Юрок. — Не выплатить ли им из захваченных денег?
— Нет. Все в казну. Нас ждут большие расходы.
С Левашом поступим так — подготовь грамоту следующего содержания: "За верную службу пожизненно жалую моего дворянина Леваша Копыто имением Синий Лог и всеми примыкающими к нему землями на Угре. Все люди, которых я ему дал, переходят в его полное распоряжение и становятся его служилыми людьми. Отныне он сам их содержит. Оставаясь на моей службе, Леваш Копыто должен быть готов в любую минуту явиться по моему первому зову, представив двести вооруженных всадников". Сегодня же отправь эту грамоту Левашу с его же гонцом. Завтра, с нашим гонцом, пошли ему следующие тайные наказы: первый — немедленно восстановить старые и выстроить новые надежные укрепления в Синем Логе на берегу Угры. Сделать их неприступными со стороны…
Федор не договорил и задумался.
— Со стороны московского рубежа, — подсказал Юрок, записывая указания князя.
— Нет, Юрок, — жестко ответил Федор. — Со стороны Литвы!
Юрок поднял глаза.
— На случай нападения Семена, — поспешно пояснил Федор и продолжал: — Второй: пусть Леваш распространит слух, будто, получив эту землю в пожизненную собственность, он оставляет у меня службу и становится вольным самостоятельным хозяином, подчиняясь лишь одному королю.
И, наконец, третий тайный наказ: пусть Леваш Копыто подружится со всеми соседями, особенно на том берегу Угры. Он должен добиться возможности в любой момент свободно пересекать рубеж, не рискуя при этом встретить враждебный прием у московитов! Эту грамоту с моими наказами на пишешь тайнописью, известной нам троим. С Левашом пока все. Что сообщают из Горваля?
— Нечто странное. Князь Семен привез из Вильно в закрытой карете без окон пятерых людей с завязанными глазами. Они пробыли в замке Горваль два месяца и неделю назад таким же образом отправлены обратно. Предполагается, что это были мастера, которые выполняли в замке некие особо тайные строительные работы.
— Кто это сообщает?
— Наш человек из деревни Горваль.
— А разве в самом замке у нас все еще нет своего человека?
— Нет. Пока нам не удалось подкупить ни одного из слуг Семена Но я решил не торопиться и действую осторожно.
Федор глубоко задумался.
— Мне давно не нравится, что я не знаю тайных замыслов дорогого братца. Отчего он покинул двор, где ему так везло? Зачем купил у Анны замок Горваль? Почему так тщательно проверяет всех, кто поступает к нему на службу? Ведь все это что-то означает, правда? Юрок, не считаясь с расходами, отправь в Горваль столько людей, сколько будет нужно, и пусть хоть один из них поступит на службу к Семену и выяснит, что он там затевает!
— Я подумаю.
— Это надо сделать немедленно — сегодня!
— Я сделаю все возможное, чтобы завтра к вечеру наш человек попал в замок.
— А кто присылает нам сообщения из деревни?
Я ведь многих помню в Горвале. Когда-то мы всей семьей проводили в этом замке каждое лето и я мальчишкой часто бегал в деревню.
— Вряд ли ты знаешь этого человека. Зато ты, наверно, помнишь, что Горваль и его окрестности необычайно богаты бобрами. Его величество держит там специального человека — королевского бобровника. Его зовут Никифор Любич, и он следит за порядком поставок бобровых шкур в королевскую казну. Никифор — дворянского рода и был дружен с семейством твоей сестры Анны Тешиной. Но после того как она продала замок Семену, Никифор стал скучать, а нового владельца просто возненавидел. Это неудивительно — ты ведь знаешь, какой неприветливый нрав у Семена, поэтому Никифор с удовольствием помогает нам разузнавать о делах своего соседа, надеясь, что чем больше вреда он ему причинит, тем скорее он от него избавится. Никифору сорок пять лет, у него двое взрослых детей, но сам он калека и почти не двигается. К сожалению, он может сообщать нам лишь слухи, которые просачиваются из замка, но и это хорошо. Он пользуется большим уважением жителей деревни, и я надеюсь с его помощью устроить в замок к Семену одного из наших лучших людей.
— Действуй. Кстати, этому Никифору надо хорошо платить, раз он для нас исправно старается.
— Он получает из твоей казны больше, чем из королевской.
— Превосходно. Так и должно быть.
В открытое окно со двора донесся шум и скрип открываемых ворот.
— Кто бы это мог быть так рано? — удивился Федор.
— Кто-то свой, потому что, не зная пароля, не подъехал бы к терему.
Федор подошел к окну. Терем стоял на холме, посреди леса, и с верхнего этажа были хорошо видны дороги, змеившиеся к воротам с разных сторон.
У ворот стояли три всадника. Близорукий Федор щурился, силясь разглядеть прибывших. Юрок пришел к-нему на помощь.
— Это Глинский.
— А с ним кто? — спросил Федор, напряженно вглядываясь. — Слуги?
— Нет, не думаю. Какой-то мальчик и пожилой мужчина.
— Странно! — Федор вздохнул. — Отложим наши дела, я должен встретить первого гостя.
Федор быстрым шагом спустился по узкой лестнице, — прошел несколькими коридорами и вышел не крыльцо в ту минуту, когда всадники, оставив лошадей сонным конюхам, направлялись к дверям терема.
Федор двинулся навстречу, протягивая руки седому человеку лет пятидесяти с чуть раскосыми татарскими глазами, который шел первым. Они обменялись традиционным объятием.
— Мой младший сын Михаил, — представил Глинский.
Почтительно отставший мальчик лет десяти подошел ближе и низко поклонился. В руке он крепко сжимал тяжелую длинную рогатину.
— Очень рад! — улыбнулся Федор. — Ты приехал поохотиться с нами?
— Нет, князь, — звонким и сильным голосом ответил мальчик. — Батюшка отправляет меня учиться за пределы княжества, и мы выехали вместе, чтобы ему не пришлось потом возвращаться за мной в Глинск. А это, — он гордо тряхнул рогатиной, — я всю дорогу вез сам! Батюшка говорит, что руки становятся крепкими, если с детства держать в них оружие!
— Вот оно что! Надо полагать, ты едешь в Варшаву?
— Нет, князь! Гораздо дальше!
— Я решил, что мальчику будет полезно посмотреть чужие земли и поучиться военному искусству у франков и немцев, — пояснил отец. — Меня склонил к этому Ганс Шлейниц. — Он указал на пожилого высокого мужчину, который изысканно поклонился и подошел ближе.
— Я лишь хотеть ошень мальо отплатить долг для князь Лев, — произнес Шлейниц с сильным акцентом. — Я обязан ему свобода!
— Ганс имел несчастье попасть в плен к туркам, — сказал Глинский. — И я его случайно вызволил два года назад, когда очищал низовья Днепра с моими окраинными казаками. Турецкая галера укрылась от бури в лимане. Пожалуй, буря обошлась бы ей дешевле, чем мои казаки. Ганс взялся представить Михаила ко двору императора Максимилиана, и я решил отпустить мальчика — пусть поглядит мир!
За спиной Федора появился Юрок. Федор представил его гостям и спросил:
— Как хотите разместиться?
— Как найдешь для себя удобным, — ответил Глинский.
— Тогда, Юрок, проводи князя Михаила и его наставника в западную комнату, а я сам покажу князю Льву его покои.
Князь Глинский молча поднимался вслед за Федором по крутой лестнице.
— А где твои люди? — спросил Федор.
— Зачем они мне? Мы с Гансом старые воины, привыкли обходиться сами, да и мальчику надо учиться самостоятельности. Зачем зря таскать людей? А бояться некого.
Они вошли в небольшую комнату с отсыревшими бревенчатыми стенами и уселись на широкую резную скамью, покрытую медвежьей шкурой. Глинский поморщился.
— Честно говоря, мне сейчас не до охоты. Надо проводить Михаила, да и дома полно дел по хозяйству. Я уж хотел было ответить отказом, но подумал, что, быть может, нужен тебе по одному из тех дел, о которых в письмах не пишут. Что-нибудь случилось?
Федор улыбнулся.
— Понятия не имею! Все это затеял Олелькович. Зная о моей дружбе с Можайским, он уговорил меня устроить охоту на зубра. Потом сказал, что очень хочет видеть тебя, но, опасаясь, что ты не прислушаешься к его приглашению, просил меня послать к тебе своего гонца. Я выполнил его просьбу.
— Странно. А кто еще будет?
— Не знаю точно. Кажется, Ольшанский.
— И ты не догадываешься, в чем дело?
— А разве у тебя есть причины думать, что дело не в охоте? — удивленно спросил Федор.
Глинский молча пожал плечами.
— Не знаю, — вздохнул Федор. — Я просто сделал все, о чем меня просили. Зубр окружен и ждет.
— Неужели дело только в зубре? А я-то думал, нужна моя помощь. Знал бы — не поехал. Я не люблю охоту.
В полдень приехал князь Ольшанский в сопровождении юноши, увешанного оружием, двух слуг и глубокого старика. Князь был поклонником древних рыцарских традиций, одевался соответствующим образом, собирал старинное оружие и никуда не выезжал без юного пажа-оруженосца. Кроме того, он повсюду возил за собой седого старца, за которым любовно ухаживал, намекая при случае, что это ясновидец и колдун.
Высокий, худой, с горбатым носом и длинными черными волосами, обрамлявшими лицо правильной скобкой, князь Иван Ольшанский в сверкающих доспехах и при полном вооружении производил впечатление грозное и устрашающее. Но стоило взглянуть в его наивные, светлые, доверчивые глаза, чтобы понять, насколько обманчиво первое впечатление.
Князь любил опасность.
Росший пугливым нервным ребенком, он поставил перед собой цель навсегда победить холодный страх, цепко хватающий его душу при каждом неожиданном стуке, при внезапном появлении человека впереди на дороге, при грохоте пушек, при виде обнаженного оружия. И всю жизнь он отчаянно достигал эту цель. С бледными губами, на непослушных ногах, он шел навстречу любой опасности, прослыв человеком невиданного мужества и беззаветной храбрости. Никто никогда не узнал, каких усилий стоила ему беспощадная война со страхом, и, убедив в своей храбрости всех, он не мог убедить в ней самого себя. А это было для него главным! И он снова и снова искал опасности, чтобы, сжав зубы, еще раз победить…
Федор встретил любимого брата с обычной сердечностью и отвел в лучшую комнату терема.
— Когда начнем? — деловито спросил Иван, холодея при мысли о встрече с огромным зверем.
— Завтра на рассвете.
— Отменно.
— А ты знаешь, что все это затеял Олелькович? — невзначай спросил Федор.
— Нет, но какая разница? Лишь бы зверь был побольше!
— Дело не в том, — Федор взял Ивана под руку, — мне кажется, что Михаил собрал нас не столько на охоту, сколько сообщить нечто важное… Охота — лишь предлог.
— Как?! — упавшим голосом спросил Ольшанский. — И зубра не будет?! Зачем же я здесь?
— Зубр будет, Иванушка, — поспешил успокоить его Федор. — Но, возможно, Михаил хочет предложить нам развлечение еще более увлекательное.
— Я приехал сюда сразиться с зубром, — упрямо сказал Ольшанский. — И я с ним сражусь. Никто меня от этого не отговорит. А все остальное — потом.
Перед обедом Федору доложили, что князь Михаил Олелькович находится за версту от терема и через полчаса будет здесь. Федор велел подать обед Глинскому и Ольшанскому, а если спросят, почему его нет, сказать, что он уехал осмотреть место завтрашней охоты.
Князь Федор Бельский встретил второго двоюродного брата далеко в лесу.
Дородный и осанистый Михайло Олелькович ехал важно и не торопясь, окруженный целым отрядом до зубов вооруженных людей.
— Здорово, братище! — заорал он на весь лес и чуть не свалился с коня, потянувшись обнять Федора.
По всему было видно, что сегодня Михайлушка уже отобедал.
— Пришлось! — подтвердил он, когда Федор спросил его об этом и, наклонившись к брату, многозначительно сказал, указывая на коня под собой: — Это все из-за него, ей-богу! У него, знаешь, характер особый — не выносит, когда я сажусь в седло, не выпив предварительно кварту доброго меда, — тут же скидывает меня на землю!
Я долго думал, почему это? И представь — разгадал. Ей-бо! Он любит музыку! В этом все дело. Понимаешь, кварта — это как раз пол моего живота, и когда едешь выпивши, мед внутри эдак весело плюхается, как в бурдюке: буль-буль, плюх-плюх! Это его развлекает, и тогда он готов везти меня хоть до батьки в пекло! А иначе никак, понял?
Олелькович загоготал на всю округу и, не дав Федору слова сказать, продолжал:
— Но ты не тревожься, Феденька, я тебя не обижу и не откажусь отобедать еще раз! Ты ведь, верно, выехал сказать мне, что стол накрыт и ждет?
— Напротив, дорогой брат, пока Глинский с Ольшанским обедают, я хотел предложить тебе прогуляться со мной по лесу, безразлично в каком направлении, ну, скажем, к месту завтрашней охоты.
— К черту охоту! Давай поскорей к столу! Постой, — изумленно спохватился он, — какая такая охота?
— Как, разве ты не получил моего письма?
— Феденька! Ну конечно, я его получил! Читаю, вижу — ты ждешь меня такого-то дня, там-то и там-то, и тут же вспоминаю, какое отличное пиво варит у тебя этот… как его… ну не важно! Я немедля сажусь в седло и еду!
— А дальше?
— Что дальше? Я здесь! Вот он я!
— А письмо дальше ты не читал?
— Зачем?
— Ты все тот же, Михайлушка! — укоризненно покачал головой Федор.
— Федек, ты, главное, не тужи! Все это бублики!
А на кого охотимся?
— На зубра.
— Да ну-у-у?! По мне так лучше бы зайчиков пострелять! Ну, как говорят у меня на Киевщине: хай буде гречка, абы не сперечка! Э! Постой! Что ж это ты, братец, пригласил меня на охоту и кормишь байками, пока твои гости допивают последний бочонок! Гораздо ли поступаешь, собачий сын! — и Михайлушка, хлопнув Федора по спине, снова закатился хохотом.
— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригласил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.
— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.
— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и тогда ты узнаешь, что необходимо сделать для исполнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?
— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.
— Я… я… я… — отозвалось многократное эхо и запуталось в глухих зарослях дремучей пущи.
Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князьями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.
Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича. — Братья! — повторил он тихо и проникновенно. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смертном грехе перед родиной и искупить этот грех. Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гляжу на ваши лица, и сердце мое обливается кровью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!
Он умолк, набрал побольше воздуха и продолжал с нарастающим жаром.
— Братья! Все мы исповедуем одну веру, говорим на одном языке, все мы — кровь и плоть одной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении. Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено строить новые, древние обычаи наших предков насильно искореняют, и мы начинаем принимать чужие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который молится Богу по враждебному нам латинскому закону, надменно попирает наши исконные вольности!
При этом каждые четыре года он воюет далеко на западе за чуждые нам интересы белого орла, бросив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, потомки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой, притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продолжаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы позволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!
Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Бельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:
— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы тебе могучей опорой великокняжеского престола, а тебя даже на собрания этой смехотворной Рады не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшанский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности проявить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Бельский, — твой светлый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновидными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты губишь свои таланты в глухой деревушке, всеми позабытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж совсем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную лапу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!
Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.
Минута прошла в полной тишине.
И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно протрубил рог.
Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.
— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и наставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпалась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю с себя прежнюю клятву и приношу новую!
Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.
— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, который принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возложена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горести Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!
Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.
— О, мои великие предки! — воскликнул он голосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, славный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!
Смотрите на меня! Вот я иду!
И снова уже где-то ближе затрубил рог.
Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величественную позу.
Все молчали.
Князь Федор Бельский понял, что наступила решающая минута.
Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:
— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!
Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти наших предков, во славу величия и могущества державы нашей Литовской, во славу веры нашей греческой!
Олелькович поднял брата с колен и крепко обнял его.
Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял голову.
— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.
Олелькович торжественно поцеловал Ивана и направился к Глинскому, чтобы принять его клятву.
Глинский молчал.
Все повернулись к нему.
Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:
— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.
Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его потомки верой и правдой будут служить короне, которая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не подниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олелькович, я буду служить ей так же верно и не изменю тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!
Он взял одну из прислоненных к дереву рогатин и, протянув ее Олельковичу, сказал, обращаясь ко всем:
— Теперь позвольте мне уйти или убейте меня.
И в третий раз протрубил рог. Гулко, протяжно, где-то совсем недалеко.
Олелькович медленно взял рогатину и, как бы взвешивая ее на руке, подбросил несколько раз, в упор глядя на Глинского. Князь Лев стоял, прижавшись спиной кмогучему стволу древнего дуба, смело и прямо глядя перед собой.
Лицо Олельковича начало докрываться пятнами.
Бельский выступил вперед.
— Михайлушка, — сказал он мягко. — Князь Глинский благородный и честный человек. Будем же уважать его взгляды, как он уважает наши. Я думаю, он может с честью уйти — мы полагаемся на его слово.
Олелькович колебался, сжимая окованное серебром древко рогатины.
Из чащи едва слышно донесся звук трещотки.
Охота началась, — восхищенно прошептал Ольшанский. Олелькович опустил рогатину.
— Раз Федор говорит, значит, так оно и есть, — сквозь зубы произнес он и вдруг странная усмешка скользнула по его лицу. — Послушайте! — горячо воскликнул он. — Ольшанский только что произнес слова, которые натолкнули меня на великую мысль! Да-да! Верно!!
Он вспыхнул каким-то внутренним возбуждением и быстро заговорил, отчеканивая слова.
— Разве мы не верные подданные? Разве мы не любим нашего короля?! Мы его очень, очень любим! Да-да, братья, мы устроим ему праздник! Любимое королевское развлечение! Слышите — Большая королевская охота на зубра!
Олеяькович лихорадочно бросался от Бельского к Ольшанскому, от Ольшанского к Бельскому и резко, яростно, жестко швырял в них пригоршни слов жгучих, как раскаленный песок.
— Все произойдет здесь. Да-да именно здесь, на этом самом месте! Представьте себе: король в гостях у русских князей! Какая радость на наших лицах! Мы принимаем короля! Нет — всю королевскую семью! Вон там, поодаль, будет шатер старой королевы, мы непременно должны пригласить и ее! А вот тут будут сидеть королевичи — все до единого! Никого не забудем — мальчики должны учиться искусству охоты на крупного зверя у настоящих охотников — у нас, братья, у нас! А король… О-о-о! Разумеется, сам король тоже здесь! А вокруг него — мы! Вот, к примеру, совсем как сейчас вокруг Глинского. Да-да, верно, там, у дуба, он и будет стоять… Чу! Слышите! Собаки лают!
Скоро зубр будет здесь! Все смотрят туда… Все ждут зубра…
И вдруг действительно из леса донесся приглушенный лай огромной своры и неясный глухой треск. Но никто не слышал этого, никто не смотрел в ту сторону. Все как завороженные застыли на месте, не сводя глаз с Олельковича.
И в эту минуту князь Федор Бельский окаменел, потрясенный совершенно неожиданным чудовищным поворотом событий. Да, это он, Федор, составил Михаилу план его речи и принудил его выучить назубок основные фрагменты, но то, что говорил сейчас Олелькович, было жутким плодом его собственного воображения, должно быть, разбуженного внезапно после долгой спячки. Куда девался прежний Михайлушка — благодушный весельчак, пусть грубый, пусть глуповатый, пусть иногда жестокий, но всегда ухмыляющийся добродушной полупьяной усмешкой? Сейчас по лесной поляне, сжимая в руке сверкающую лезвием рогатину, метался свирепый безумец с налитыми кровью глазами. Он с циничной отчетливостью доводил до естественного завершения тайные недосказанные недовыраженные мысли самого Федора, и Федор ужаснулся, увидев перед собой живое и кровавое обличие этих мыслей.
Олелькович остановился перед бледным, но невозмутимым Глинским и, склонив голову набок, продолжал, медленно поднимая рогатину:
— Братья, смотрите! Внимайте! Большая королевская охота достигает своего высшего момента!
Олелькович внезапно замахнулся рогатиной, нацелив острие в грудь Глинского, и в ту же секунду за его спиной раздался короткий крик Ольшанского-.
— Зубр!
Олелькович резко обернулся.
Из чащи прямо на него бежал огромный старый бык.
Длинные нити слюны свисали из его открытой пасти; тяжело и шумно дыша, он шел по прямой, неумолимо приближаясь, не разбирая дороги, подминая кусты и ломая маленькие березки.
И тут же легендарный храбрец князь Иван Ольшанский быстрыми, решительными шагами двинулся навстречу рассвирепевшему зверю, занеся над головой рогатину.
У него бешено колотилось сердце, дрожали руки, а ноги, казалось, вот-вот подкосятся; ему хотелось изо всех сил рвануться и убежать подальше в лес, но, упрямо сжав белые губы, он шел и шел вперед, в который раз превозмогая свой вечный страх.
В десяти шагах от дуба они сошлись.
Ольшанский был крепок и силен, но ему не хватило чуточки ловкости и хладнокровия. Он нанес страшный по силе, но неточный удар. Лезвие рогатины наткнулось на ребро, толстое древко переломилось как лучинка, а князь Ольшанский пролетел мимо зубра с обломком рогатины в руках и покатился по земле, брошенный силой собственного удара.
Бык взревел так, что задрожали стволы деревьев, на губах у него появилась кровавая пена, но, верный своему правилу, не сводя глаз с Олельковича, он двинулся вперед, ускоряя разгон.
Навстречу ему шла еще одна человеческая фигурка.
Маленький худой Федор Бельский, близоруко щурясь, смело двигался вперед и, обеими рукам" выставив перо рогатины, вонзил его в огромную мохнатую грудь.
Рогатина застряла в плотной ткани мышц, и не было у Федора сил воткнуть ее глубже.
По сравнению с ударом Ольшанского это был едва ощутимый укус комара. Бык, мотнув головой, с неумолимым ускорением шел дальше, и торчащая из его груди рогатина с пружинистой силой отбросила Федора в сторону.
Олелькович стоял с уже занесенным над головой оружием, а на его побелевшем, как мел, обрюзгшем, пухлом лице выступили крупные капли пота, и по мере приближения зубра он слабеющей рукой медленно опускал рогатину, пока она не коснулась земли и не выпала из его рук от одного этого слабого прикосновения, и тогда Глинский взял стоящую рядом с ним четвертую рогатину.
Сделав несколько твердых уверенных шагов, он зашёл слева от бегущего на них зубра. Зверь уже был перед Олельковичем, от грохота его копыт содрогалась земля, и казалось, он сейчас сомнет и затопчет одетого в яркий кафтан князя, скованного страхом, стоящего неподвижно с беспомощно опущенными руками. Наклонив голову, зубр готовился пригвоздить к дубу это красное раздражающее пятно, к которому он давно стремился, отбрасывая все препятствия на своем пути.
Глинский коротким движением взмахнул рогатиной, она мягко вошла между ребрами и, утонув до середины древка, пронзила насквозь сердце.
Зубр вздрогнул и на какую-то долю секунды застыл, не двигаясь, потом медленно повернул голову, глянул на Глинского глазами, полными невероятного изумления, и, рухнув на передние ноги, свалился на бок.
— Бедный зверь! — прошептал Глинский. — Ты спас мне жизнь, а я убил тебя… И ради кого?
На поляне все пришло в движение.
Со всех сторон вырвались собаки, откуда-то появились загонщики, егеря, псари; все бегали, кричали, трясли Олельковича, суетились вокруг Бельского помогали подняться Ольшанскому.
Глинский повернулся и не оглядываясь пошел к дороге.
Поздним вечером этого дня темная вода Илути, как в добрые старые времена, отражала ярко освещенные окна охотничьего терема и огни костров на берегу.
Бельский сидел на скамье под осиной, прислушиваясь к веселому шуму и пьяным песням. В тереме пировали князья — на свежем воздухе воины и слуги.
Из темноты выросла чья-то тень.
— Это я, князь.
— Что случилось, Юрок?
— Новости. Во-первых, сообщение из Горваля.
— Что-нибудь серьезное?
— Нет, пустяк. В окрестных лесах появилась какая-то шайка грабителей. Первые жертвы — речицткий сборщик податей с обозом весенней дани и казначей князя Семена.
— Забавно… — улыбнулся Федор.
— Во-вторых, приехал отец Леонтий и хочет тебя видеть.
— Очень хорошо, я поднимусь к нему.
— Он сказал, что сам тебя найдет, как только переоденется с дороги. В-третьих, Глинский собирается уезжать.
— Это я знаю.
— Но ты не знаешь всего. Олелькович узнал от Ганса, что Глинский прямо отсюда направляется в Гомель. Тотчас после этого разговора пятеро людей Оледьковича сели на коней и выехали за ворота. Только что наша охрана в лесу видела, как эти люди промчались по Стародубской дороге в сторону Гомеля.
Федор насторожился.
— Олелькович разговаривал с Глинским после возвращения с охоты в мое отсутствие?
— Нет. И даже старался держаться от него подальше. Это меня удивило, и потому я внимательно наблюдал за его действиями. Не нужно ли на всякий случай предупредить Глинского?
Федор глубоко задумался.
Неужели Олелькович решился… Нет, не может быть. Это случайное совпадение. Впрочем, этот самолюбивый дурак может не простить унижения. Он в пылу азарта едва не убил Глинского, атот спас ему жизнь. Что же делать? Предупредить? Но, быть может, Олелькович прав! Ведь Глинский все знает — и не с нами! Вот они — первые шаги нового пути…
Да, Федор знал, что придется приносить жертвы, стать жестоким. Наконец, настанет время, когда, возможно, необходимо будет принести кого-то в жертву. Но вот так, сразу же, в первый день?! Федор не предполагал, что Глинский откажется от участия в заговоре. Глинского притесняют, и, казалось, он должен быть недоволен королем, а вот, поди ж ты… Это стало большой неожиданностью. А теперь на душе неспокойно.
Глинский знает тайну. Глинский держит всвоих руках три жизни. Почему три? Гораздобольше. В случае раскрытия заговора погибнут идругие, которые служат, ничего не зная. Дажеесли подозрения Юрка оправданны — это всеголишь выбор: одна жизнь против многих. Но Юрокможет ошибаться. И, в конце концов, я мог ничего и не знать… Мог ведь?
— Нет, Юрок, — медленно произнес он. — Я сам поговорю с Глинским перед его отъездом.
Юрок молча поклонился и ушел.
Он меня осуждает? Но ведь он не знает, что произошло в лесу. Никто не знает Нет, же правильно. Пусть все идет своим чередом. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Моя совесть совершенно чиста.
На аллейке, едва освещенной лучами, падавшими из окон терема, появилась круглая низенькая фигурка отца Леонтия.
Федор встал ему навстречу, и старик поцеловал его в лоб.
— Рад видеть тебя во здравии, мой мальчик. Я привез тебе приятную маленькую новость.
— Лучшая новость — твой приезд, отец. Когда ты со мной — моя душа светлеет.
— Я бы и сам с тобой не расставался, если бы не забота о твоих делах. Твоя любящая сестрица Анна кланяется. Она вернула долг. — Сотня золотых — вспомнил Федор и улыбнулся, — Пустяки.
— Отнюдь, отнюдь, сын мой, за такие деньги можно построить хорошую церковь.
— Вот и отлично, отец. Я вношу их тебе на богоугодные дела. Обнови наш храм в Белой, он, кажется, совсем одряхлел.
— А как же королевский указ, запрещающий постройку и починку православных храмов?
— Король далеко, а Бог всегда с нами, отец! Я предпочитаю угодить Господу…
— И он не оставит тебя, мой мальчик, — отец Леонтий перекрестился и вздохнул. — Ну, как прошла охота? — спросил он после некоторого молчания.
— Плохо, отец мой, — проговорил Федор, думая о своем. — Один из охотников отказался от поединка.
— Князь Глинский?
Федор вздрогнул и пристально поглядел на священника.
— Почему ты решил, что именно Глинский?
— Я знаю, что он не любит охоту, — наивно улыбаясь, ответил отец Леонтий. Федор облегченно вздохнул.
— Нет, отец. Глинский проявил себя с лучшей стороны. Это был Михайлушка.
— Никогда бы не подумал! Человек, в жилах которого течет такая кровь…
— Увы, отец, передавая потомкам свою кровь, великие люди не всегда передают им свои добродетели.
Во дворе возникло какое-то движение. Конюхи повели лошадей.
— Глинский уезжает, — сказал Федор. — Подожди меня здесь, я попрощаюсь сними вернусь.
Михаил и Ганс были уже верхом. Глинский, поставив ногу в стремя, ждал приближающегося Федора.
— Прости, князь, что все вышло так… нескладно, — сказал Федор.
— Ничего, князь. Господь даст, увидимся в лучшие времена.
Он кивнул и сел на коня. Федор прикусил губу. Нет, будь как будет!
— Берегись в пути! — сказал он только.
— Бог сбережет! — ответил Глинский и двинул коня к воротам.
Федору показалось, что Ганс и Михаил поклонились ему холодно. Он рассердился на себя за мнительность и вернулся к скамье. Отец Леонтий хотел ему что-то сказать, но тут из терема, пошатываясь, вышел Олелькович и нетвердой походкой двинулся по аллейке. После яркого света он шел, как слепой, протянув перед собой руки.
Федор следил за его неуклюжими неповоротливыми движениями, и в нем нарастало холодное раздражение.
— А где твои люди, брат? — спросил он, когда Олелькович поравнялся со скамьей, и голос его помимо воли прозвучал как-то глухо и грозно.
Михайло вздрогнул и застыл.
— Кто здесь? — хриплым испуганным шепотом спросил он.
— Не узнаешь брата своего?
— А-а-а! Бельский! Черт бы тебя побрал! Что ты меня так путаешь из темноты?!
— Разве в моем вопросе есть что-то страшное? — удивленно спросил Федор. — Мне сказали, что твоих людей нет среди пирующих, а я стараюсь заботиться, чтобы всем гостям было весело в моем доме.
Олелькович, покачиваясь, всматривался в темноту.
— А это еще кто с тобой?
— Это я, сын мой, — ласково ответил священник.
— Черт возьми! Э-э-э… я хотел сказать… прости, святой отец, не узнал тебя.
Олелькович тяжело опустился на скамью.
— Я, кажется, сегодня перехватил. Нельзя так много пить, — назидательно произнес он, шумно сопя носом. — Так ты спрашиваешь, где мои люди? Видишь ли, э-э-э… как тебя… э-э-э… Федор! Дело в том, что моя… э-э-э… как ее… э-э-э… жена… да-да! Жена! Так вот… она, значит, это:., э-э-э… любит красивые кружева.
— Вот как?
— Да-да! Именно так! И я решил сделать ей подарок. Мне сказали, что в этом… э-э-э… как его… э-э-э… в Гомеле… есть мастерицы, которые делают очень редкие кружева. А раз я завтра уезжаю и Гомель мне не по пути, то я послал туда моих людей с деньгами, чтобы они купили эти самые… э-э-э… как их… кружева… вот.
И, очень довольный своим объяснением, он уставился в ту сторону, где, по его предположению, должен был находиться Федор.
— Пять человек за кружевами? — удивился Бельский.
Олелькович начал сердиться.
— А что здесь особенного? Я дал им деньги!
А в лесу могут быть эти… как их… грабители! И потом — что это ты ко мне пристал, братец? Мои люди — куда хочу, туда посылаю!
Он разгневанно топнул ногой.
— Может, ты собираешься давать мне советы, как я должен поступать с собственными холопами?!
— Что ты, что ты, Михайлушка! Сохрани Бог! Я хочу дать тебе только один совет: быть осторожным. Становится свежо, а ты в одной рубахе!
— Да-да, здесь ты прав, черт тебя побери… э-э-э… прости, святой отец… это верно — мне следует бережнее относиться к своему здоровью… особенно теперь…
И продолжая что-то бормотать себе под нос, он встал, шагнул в сторону и пропал в темноте.
— Ты не туда пошел, — сказал ему Федор.
— Я сам знаю, куда мне идти, — огрызнулся из темноты Олелькович, и некоторое время оттуда доносились возня, треск веток и глухое бормотание. — Черт бы побрал всех опекунов и советчиков… Не дают даже выйти… по делу…
Наконец он вынырнул из темноты у самого терема, громко топая, поднялся на крыльцо и, показавшись на секунду в ярком квадрате распахнутой двери, исчез.
— Удивительно, какие странные мысли приходят иногда человеку в голову, — смущенно произнес отец Леонтий.
— Ты о чем?
— Почудится же такое… Когда ты спросил у него: "Где твои люди, брат?", у тебя был такой тон голоса, что я вдруг почему-то подумал: наверно, именно так звучал голос Господа нашего, вопрошающий — "Каин, где твой брат Авель?"
Федор не мог уснуть.
Его мучили кошмарные видения.
Темнота комнаты рождала страшные и кровавые картины. Старый немец прикрывал своей грудью мальчика, и секира глубоко вонзалась в эту грудь, с хрустом ломая ребра… Отрубленная голова Глинского, не мигая, укоризненно смотрела на Федора, в ушах стоял, не затихая, жалобный испуганный детский крик…
Прошел час.
Наверно, Глинский уже выбрался на большую дорогу; Нет, они не будут ждать его там… конечно, где-нибудь дальше под Гомелем.
Федор вспомнил людей, сопровождавших Олельковича. Хмурые угрюмые парни, и у всех на поясе широкие, хорошо отточенные боевые топоры.
Кружева… кружева для жены Олельковича… Неужели первый же день кончится так? Неужелипервый шаг будет кровавым? Но каков брат?! Братец Михайлушка…
Ярость охватила Федора.
Он вскочил с лавки, выбежал в темный коридор и бросился вниз по лестнице. Он с детства знал каждый переход в этом тереме, каждую половицу, каждую ступеньку. Темнота не мешала ему.
Федор широко распахнул дверь и ворвался в комнату своего канцлера.
— Юрок! Проснись! Вставай быстро! — лихорадочно позвал он.
— Я не сплю.
Юрок одетый стоял у окна.
— Беги быстро к Макару, — яростно говорил Федор. — Пусть он поднимет два десятка своих людей и мчится в сторону Гомеля. Пусть он догонит Глинского. Пусть проводит его до города. Но не говорит, с какой целью я его послал — они просто попутчики. А если уже поздно… или вдруг люди Олельковича все же нападут — мой наказ Макару: никого не оставлять в живых, а тела закопать "глухом лесу, чтобы их никто никогда не нашел! Беги!
— Все приготовлено, князь. Макар и его люди давно ждут в лесу, не слезая с коней.
— Ты неоценим, Юрок, — прошептал Федор с изумленным восхищением. — Ты заслуживаешь лучшей судьбы.
— Ты тоже, князь! — ответил Юрок и выскользнул из комнаты.
Федор бегом вернулся к себе и распахнул окно.
У ворот бесшумно мелькнула тень и скрылась в лесу.
Федор напряженно вслушивался, но сердце в груди колотилось так, что ничего, кроме этого грохота, он не мог расслышать.
"Не успеют! — с тоской думал он. — Не успеют…" И в возбужденном громком стуке сердца ему слышался монотонный голос, который все повторял и повторял:
Каин, где твой брат Авель?
