Глава первая
Леший, псы, кони и белый лебедь на червленом поле
Прежде всего следовало, конечно, подумать о людях — где они будут жить, что есть и чем заниматься. Как раз об этом Медведев и размышлял, неторопливо возвращаясь домой от переправы у монастыря, когда вспомнил о свернутых в трубку листках, которые оставил ему Антип. Он свернул с дороги в лес, отыскал небольшую полянку и, усевшись на поваленном дереве, стал читать.
"Василию Медведеву от Антипа Русинова написана грамотка сия для личного его ведения о людишках, что будут жить с ним отныне в бывшем имении Березки, которое, думаю, станет вскоре во всей порубежной округе Медведевкой именоваться.
1. Григорий Козлов, "Гридя", 46 лет, вдовец, грамотен, умен, хладнокровен, сдержан. Имеет женатого сына в Медыни и двух замужних дочерей. Люди его уважают, и был он у меня десятским, но года его стали не те, да и многое у нас не по душе ему было — он к нам пошел только от одиночества после смерти жены.
2. Яков Зубин, 26 лет, холост, охотник, зверолов, следопыт, мастер ловушек и капканов, очень меткий стрелок, но в бою робок, а в жизни стеснителен и нерешителен. Любит одиночество. Боится лошадей, ходит только пешком. Не место ему было у нас, хотя пришел по доброй воле и уходит по доброй.
Медведев сразу вспомнил его. Это именно Яков довольно точно проследил путь Василия и доложил Антипу, что он направляется в сторону лагеря.
Семейство Коровиных:
3. Епифаний Коровин, 40 лет, послушный, но хитроватый, себе на уме, любит обо всем рассуждать, часто находит неожиданные выходы из трудных положений.
4. Катерина Коровина, 39 лет, его жена, ворчливая, сварливая, но трудолюбивая баба.
5. Никола Коровин, 17 лет, их сын, сидел на дубе и прозевал тебя. Так что, думаю, ты о нем все уже знаешь.
6. Верка Коровина, 13 лет, их дочь, лучшая подружка моей дочери, грамотна, весьма любознательна, прямо-таки заставляла Варежку пересказывать ей все, чему учил князь Андрей.
Семейство Селивановых:
7. Ефим Селиванов, 36 лет, слесарь, плотник. Любит пахать, сеять, собирать, в общем — хозяйство любит. Умеет на земле работать. Военных схваток избегает, но в бою не трус, хоть и вперед не идет.
8. Ульяна Селиванова, 33 года, жена его, замечательно готовит — была главной поварихой в отряде. Если кого мне и жаль терять, так это ее и семью Неверовых.
9. Еремка Селиванов, 15 лет, их сын, весь в отца.
Обрати на них внимание, то немного замкнутые люди, возможно, впрочем, из-за горя большого. Двое детей их младших — мальчик и девочка — заблудились в топком болоте за нашим лагерем и, должно быть, давно погибли в трясине, через которую не пройти. Так вот, они в наш отряд пошли только для того, чтобы детей своих искать в том болоте, и два года, пока у нас были, — все искали да искали, но так и не нашли никаких следов. И когда узнали, что мы уходим, а ты появился, просили меня, чтобы тебе их отдал — хотят поближе к детям своим пропавшим остаться.
Семейство Кудриных:
10. Федор Кудрин, 38 лет, бортник, снабжал нас беспрестанно медом, развел где-то в лесу поблизости целую пасеку диких пчел и так к ним привязался, что, говорит, только ради них и решил остаться. А так разбойник еще тот, саблей помахать любит и на кулаках хорош.
11. Ольга Кудрина, 35 лет, его жена, ничем не примечательна. Зато
12. Алешка Кудрин, 16 лет, сын их, хоть и не в отца пошел — ростом мал и телом тщедушен, — но многому у Якова Зубина научился. Думаю, из него следопыт и доброхот хороший получится, учитывая, что он еще и в скоморошьем деле талант большой имеет — любого весьма похоже представить может, чем всех нас в лагере часто потешал.
13. Ксюша Кудрина, 11 лет, дочь их, редкий талант к животным имеет. У нас многие говорили, что она их язык понимает. Не знаю, правда ли то, да только если лошадь или собака заболевала, ее сразу к ней вели. Девчонка обнимет животное, пошепчет с ним, приласкает, иногда напоит чем-то, и он и выздоравливает.
14. Пелагея Кудрина, 69 лет, мать Федора, веселая и крепкая старуха, на все простые работы еще годна.
Семья Неверовых:
15. Клим Неверов, 42 года, силач, борец, мастер копья, настоящий многоопытный воин.
16. Надежда Неверова, 38 лет, знахарка, собирательница трав, лекарка и гадалка.
17. Ивашка
18. Гаврилко, их сыновья-близнецы, по 18 лет, похожие друг на друга как две капли воды, отличные наездники, лучники, воины.
19. Соня Неверова, 12 лет, их дочь, ученица матери и наследница ее талантов
Вот их-то мне больше всего и не хотелось лишаться — три лучших воина в моем отряде, да еще лекарка и гадалка, но как раз из-за нее-то все и вышло. Она еще три года назад предрекла, что именно этой весной я навсегда покину Московию. Она день в день предсказала твое появление, и только для того чтобы проверить это предсказание, я послал людей на Черный мостик встретить тебя, о чем потом очень жалел. И поэтому, когда Надежда Неверова сказала мужу и сыновьям, что, если они поедут со мной, их ждет скорая и неминуемая погибель, они, не колеблясь ни минуты, решили остаться, и никакие мои уговоры не помогли. "Ну что ж, — подумалось мне тогда, — я себе за Угрой новых людей наберу, а что до этих, тут мною описанных, видно, Господь хотел, чтоб они здесь остались". Это неплохие люди, береги их, люби, и они тебе добром отплатят да верно служить будут, а меня лихим словом не поминай, я тебе удачи во всех делах желаю, потому что ты мне меня самого в юности напоминаешь. Да только вот небольшая разница есть между нами: я уже таким, как ты, был, а ты таким, как я, — еще нет.
Антип Русинов."
Стало быть, — подсчитал Медведев, — одиннадцать мужчин, пять женщин, трое детей — все девочки…
И тут он вспомнил, как отец учил его в детстве запоминать увиденное: "Взгляни-ка, сынок, повнимательнее, — говорил он бывало, когда они въезжали на холм, — вон на то селеньице внизу. — И через пять секунд: — А теперь смотри на меня и говори быстро, сколько там домов, сколько людей на улице, сколько деревьев, сколько собак, а?!"
Медведев улыбнулся своему детству и отчетливо вспомнил, как въезжали в его двор телеги, отделившиеся от каравана Антипа.
…Ага… Там было пять телег, девять лошадей, две коровы, четыре козы, две овцы, кошка с котятами в корзине… А сколько же возле нее было котят, леший меня раздери, три или четыре? Четыре. Точно четыре.
Но легкая тень неуверенности все же оставалась, и, вернувшись домой, Василий первым делом взглянул на корзину; Кошка, вытянувшись, лежала на боку, и ее сосали трое котят.
Не может быть. Ну конечно, не может быть.
Рядом сидела на бревне Ксеня Кудрина и держала на коленях четвертого котенка.
За время его двухчасового отсутствия почти ничего не изменилось, подводы стояли неразгруженными, а люди, сгрудившись в кучку, остались на тех же местах, где и раньше. Единственное, что они сделали — притащили пенек, покрыли его какой-то красной бархатной скатеркой и положили в центре большой медный крест.
Гридя подошел и поклонился.
— Позволь, господин наш Василий Иванович, торжественно крест тебе целовать на верную службу и преданность, а после того — приказывай — будем выполнять в точности, что повелишь и как рассудишь.
Пока мужчины, женщины и дети, волнуясь и запинаясь, произносили простые слова своих обещаний, Медведев подумал, что надо бы запомнить этот день как дату закладки его будущего родового поместья, и вдруг осознал, что это не составит никакого труда, потому что именно сегодня — 29 апреля — его день рождения и ему исполняется ровно двадцать лет.
Процедура присяги на верность — целования креста — прошла быстро, а первые необходимые указания Медведев обдумал еще по дороге.
На первых порах, решил он, женщины и дети будут жить в единственной сохранившейся комнате его дома, при том что сегодня же будет заделана дыра в потолке. Мужчины будут спать в соседней полуразрушенной комнате, которая в ближайшие дни должна быть восстановлена настолько, чтобы защищать от дождя и ветра. Он сам по-прежнему ночует в старой баньке. Молодую дубраву по ту сторону дороги напротив дома придется вырубить и выкорчевать, и там мужики поставят свои избы, положив начало новому поселению. (А действительно, почему бы и не Медведевка, леший меня раздери!) После этого начнется восстановление, или, точнее сказать, новое строительство главного здания — хозяйского дома, относительно которого у Медведева была масса разнообразных и очень интересных замыслов, но до этого, по-видимому, дойдет еще не скоро. Василий очень слабо разбирался в земледелии, но понимал, что стоит уже поздняя весна и, наверно, давно пора как-то возделывать землю и что-то сеять. Тут он решил положиться на своих людей, особенно на Ефима Селиванова, которого Антип рекомендовал как хорошего земледельца. Предстояло выяснить, годятся ли для этого заросшие, но отвоеванные у леса поля чуть севернее, рядом со сгоревшей деревушкой бывшего владельца Березок. Проблему питания Медведев разрешил просто: в лесу полно дичи, пусть охотник и следопыт Яков каждый день приносит оттуда необходимое количество мяса, а женщины под руководство Ульяны Селивановой, бывшей поварихи в отраде Антипа, ежедневно готовят обед на всех, Кроме того, почти каждая семья имела корову, да были еще козы и овцы, не говоря уже: о знаменитых ульях бортника Федора, из-за которых он якобы здесь и остался. Руководить всеми хозяйственными делами Василий назначил Гридю — Григория Козлова, сделав его в некотором роде своим наместником, или, как назвали эту должность несколько столетий спустя, управляющим поместьем.
Самым главным для Медведева оставался, разумеется, вопрос безопасности. Но здесь, слава Богу, он был профессионалом, у него появились люди, и теперь наконец Василий получил блестящую возможность проявить себя в качестве пусть маленького, но совершенно независимого и самостоятельного военачальника с широкими полномочиями: "…самому в своей земле порядок держать: людей и слуг в пределах имений своих по личному усмотрению — казнить, и жаловать", как было написано в его грамоте. Некоторый опыт у него уже был — сперва он командовал отрядом юнцов еще на донской засечной полосе, когда искал убийц отца, а потом служил десятским в полку боярина Щукина, под руководством сотника Дубины, который, хоть и был человеком нервным и крикливым, дело свое военное знал хорошо, и многому у него Василий, находясь в опытном великокняжеском войске, научился.
Основой военной дружины Медведева стали Неверовы — могучий силач Клим, мастер копья, да его сыновья восемнадцатилетние, совершенно неразличимые меж собой близнецы Ивашко да Гаврилко, крепыши и, как вскоре выяснилось, еще те забияки.
Первые несколько дней, пока шло расселение и велись необходимые ремонтные работы в доме, Василий с утра до вечера занимался созданием своих вооруженных сил.
Рассудительный Епифаний Коровин, его сын Никола и пятнадцатилетний Ерема Селиванов были назначены в ежедневный дозор.
Медведев позаимствовал у Антипа систему дозора (Отчего же не воспользоваться хорошей выдумкой, леший меня раздери), несколько усовершенствовав и улучшив ее. Теперь Никола сидел в хорошо замаскированном и невидимом снизу гнезде на высоком дереве у границы с монастырем, откуда ему были хорошо видны паром, дорога, ведущая от парома и монастыря, дорога из Медыни и большая часть Угры почти до самой Медведевки. Невдалеке от дерева был спрятан конь, на котором он приезжал на рассвете, уезжал на закате, а в случае необходимости мог в любой момент прибыть домой за четверть часа. Точно так же с противоположной стороны — на границе с Картымазовкой — в таком же гнезде находился Ерема, которому видна была дорога от Картымазовки, брод через Угру в районе имения Бартеневых и дорога, ведущая в бывший лагерь Антипа. Чуть поодаль от медведевского дома в главном гнезде, из которого была видна округа, а также просматривались первое и второе гнезда, нес дозор Епифаний, который по разработанной Медведевым системе знаков мог не только узнать, сколько людей и откуда приближаются, но и сам просигнализировать Николе или Ереме, как им следует поступать и, если нужно, срочно вызвать их домой. Три девочки — Ксеня, Соня и Вера каждый день доставляли дозорным горячую еду.
Как только темнело и наблюдатели покидали свои гнезда, на службу заступали трое Неверовых, которые по продуманной Медведевым системе охраняли поселение ночью так, чтобы с любой стороны никто не мог подойти незамеченным.
На рассвете, когда на службу снова выходили дозорные, Неверовы ложились спать и поднимались к обеду, занимаясь до вечера с Медведевым военной учебой или помогая, если нужно, по хозяйству. В случае возможного нападения на Медведевку к Неверовым немедленно готовы были присоединиться Гридя, Яков, Ефим и Федор, которые всегда держали наготове оружие и легкие доспехи. Если этого было недостаточно, то по знаку Епифания через десять-пятнадцать минут возле поселения появлялись дозорные. Все трое были хорошо вооружены и по особому сигналу неожиданно нападали на атакующего противника с тылу. Женщины и дети в случае опасности должны были немедленно укрыться в хорошо замаскированном тайном убежище, вырытом для этого подальше в лесу, возле того озера, где Медведев оставлял Малыша, когда пробирался в лагерь Антипа.
Три дня, наполненные новыми заботами, пролетели незаметно, без каких-либо происшествий.
Потом приехал Картымазов.
— Филипп быстро поправляется. Уверяет, что благодаря твоему бальзаму он уже на ногах. У него гостит Андрей, который завтра на рассвете отправляется в Вильно. Филипп приглашает нас сегодня вечером на прощальный ужин. Ему не терпится познакомиться с тобой — он ведь тебя ни разу не видел, хотя наслышан от меня и Андрея обо всех твоих подвигах. Что скажешь?
— Разумеется! С удовольствием. Что слышно о Насте?
Картымазов помрачнел.
— Ничего нового. Но я убежден, что ее прячут здесь, в Синем Логе. Подождем. Вести будут, как только уедет Андрей. Они все же побаиваются расследования, которое проводит гетман Ходкевич, и знают, что Андрей — его посланец, потому притихли. Мне пора. Встретимся на закате у брода.
Впервые в жизни Медведев пересекал литовский рубеж.
В Диком поле, где было гораздо больше открытых степных пространств и меньше лесов, рубеж определяли засеки — широкие длинные полосы из высоких срубленных деревьев, привезенных сюда порой издалека и уложенных впритык один к одному и один на другой верхушками в сторону, откуда ожидался наезд неприятеля. Пересечь такую засеку большому отряду всадников очень тяжело, а вырубать в ней проход — значит, ожидать несколько часов и можно, чего доброго, дождаться патрульного сторожевого отряда, который встретит приезжих в узком проломе и всех перебьет, а если даже и удастся проехать незаметно, то на обратном пути трудно найти то место, где проход вырублен, а к тому времени там уж наверняка будет поджидать засада степных казаков, которые хоть формально и не служили Москве, будучи людьми вольными, но всегда и во всем ее поддерживали и охотно прикрывали границы княжества, довольствуясь в качестве оплаты беспошлинной добычей, отнятой у наездчиков (чаще всего татар), когда они появлялись, а если их долго не было и запасы кончались, приходилось самим перебираться на ту сторону и там точно таким же способом добывать себе все необходимое, как Бог пошлет.
Здесь же, согласно договорным грамотам, подписанным Великими князьями Московским и Литовским, рубежом княжеств служила извилистая и неширокая река Угра, протекающая в большинстве через густо поросшие лесом просторы, среди которых то там, то тут редкими пробелами выделялись поля и отвоеванные у леса островки поселений, чаще всего на берегу, где вода, заливные луга и условия для домашней птицы облегчали жизнь, причем рубеж этот был очень формальный и практически никем, кроме местных жителей, не охранялся.
Порубежная война то тлела, то полыхала здесь непрерывно, и ссоры соседей легко перерастали в серьезные военные столкновения, а великий князь Иван Васильевич и король Казимир буднично и привычно обменивались грамотами, где обвиняли друг друга в разбое, сообщали имена убитых, требовали поимки и наказания убийц, а главное — детально перечисляли все уничтоженное или расхищенное имущество и настаивали на возмещении убытков. Никто никого не ловил и не наказывал, никто никому ничего не возмещал, и жизнь шла своим чередом, а рубеж худо-бедно сохранялся в основном благодаря тому, что на восточном берегу Угры жили дворяне московские, а на западном — литовские, и не всегда они были врагами — вот, например, семьи Картымазовых и Бартеневых тесно дружили много лет и даже намеревались породниться.
— Подумать только — ведь через месяц мы собирались играть свадьбу Филиппа и Настеньки, — говорил Картымазов Медведеву, когда они садились в большую лодку, поскольку бурный весенний паводок сделал брод на границе их земель непроходимым. — Не дай Бог с ней что-нибудь случится, я отыщу негодяя Кожуха даже на краю света и собственноручно отрублю ему голову!
Они прощально помахали своим людям, которые повели их лошадей домой, с тем чтобы к ночи снова вернуться с ними и ожидать возвращения хозяев "из-за рубежа".
— У меня есть несколько мыслей по поводу твоей дочери, — сказал Медведев, с наслаждением гребя веслами.
— И что это за мысли?
— Последний раз я плыл на лодке лет шесть назад. Еще по Дону, — пояснил Медведев и продолжал: — Я думаю, мы сумеем точно узнать, там она или нет, где именно находится и как с ней обращаются. Я приеду к тебе завтра в полдень и все расскажу!
— Спасибо. Буду рад. Возьми чуть правее, вот так… Нас встречают.
Картымазов сидел на носу лодки лицом к берегу и сошел первым, а Медведев, поскольку он был на веслах, сидел к берегу спиной, и когда встал и повернулся, тут же застыл, как пораженный внезапным параличом, его глаза округлились, а челюсть отвисла.
На деревянных мостках, к которым причалила лодка, стоял Картымазов, а рядом с ним — девушка.
Да-да, конечно, та самая — только теперь на ней был не черный костюм, а голубой, тоже, впрочем, мужской, — бархатный, европейский, расшитый золотом, с кружевными манжетами на рукавах, с белоснежным узорчатым воротником, подчеркивающим ее ярко-голубые глаза и пышные светлые волосы, открывающим шею и едва заметную ложбинку между небольшими, но плотными холмиками юной груди, плотно обтянутой бархатом, с широким кожаным ремнем, сжимающим тонкую талию. Не было сегодня за ее спиной колчана с луком и стрелами, не было и сабли на поясе, но высокие ботфорты на каблуках по-прежнему сбивали с толку и придавали ей сходство с юношей.
А было ей на вид не больше семнадцати.
— Вот, Анница, позволь тебе представить того самого Василия Медведева, о котором мы с Филиппом тебе уже все уши прожужжали. А это, Вася, — Анница, дочь моего доброго друга Алексея Бартенева, младшая сестра Филиппа.
Медведев, стоя в лодке, неуклюже поклонился и чуть не выпал за борт, а потому поспешил выбраться на мостки.
Анница улыбнулась.
— Мы один раз случайно виделись на охоте, — сказала она Картымазову и повернула голову к Медведеву: — Как тебе тут у нас понравилось, Василий?
— Я в восторге, — искренне признался Медведев.
— Была уверена, что ты так и ответишь, — рассмеялась Анница. — Добро пожаловать в Бартеневку.
Они двинулись по тропинке к домам, которые виднелись поодаль среди деревьев.
Василий был так взволнован, что впервые в жизни не мог подобрать слов, чтобы нарушить неловкое молчание, и несколько раз, поглядывая на Анницу, уже было открывал рот, чтобы заговорить, но тут же смущенно кашлял, делая вид, будто в рот попала мошка. Анница истолковала это по-своему.
— Тебя, верно, удивляет мой наряд и… — она замялась, — некоторые не совсем девичьи… м-м-м… увлечения.
— Нет-нет, отчего же, — поспешно возразил Медведев. — Хотя конечно… Честно говоря, я действительно никогда не видел, чтобы девица…
— Дело в том, что батюшка очень хотел второго сына, — пояснила Анница, — да и матушка почему-то была уверена, что так оно и будет…
— Ага, понимаю, — подхватил Медведев, — и они воспитали тебя, как мальчика…
— Нет, все не так! Они никогда не проявили своего разочарования, и о желании второго сына я узнала от батюшки только совсем недавно. Батюшка очень меня любит, и матушка любила, но она скончалась в год морового поветрия, когда я была еще ребенком…
— У нас похожие судьбы, — удивился Медведев, — и моя матушка умерла от мора тогда же…
— Это очень печально, — сочувственно сказала Анница, — Федор Лукич говорил мне, что ты сирота…
Она нечаянно прикоснулась на ходу к руке Василия и смутилась.
— Извини…
Пока они шли по тропинке мимо крестьянских изб к хозяйскому дому, Василий, несмотря на увлеченность беседой, с привычной наблюдательностью отметил, что постройки здесь добротнее, чем на московской стороне, повсюду царят чистота и порядок, однако с точки зрения безопасности поселение спланировано плохо — оно совершенно беззащитно в случае внезапного нападения неприятеля. Должно быть, тут давно не воевали и, привыкнув к мирной жизни, утратили осторожность.
— Я очень горевала после кончины матушки, — продолжала Анница, — но отец и Филипп окружили меня такой заботой… Одним словом, мне очень хотелось быть похожей на них и делать все, что они делают. Вот так я с пяти лет, по собственной воле и со страстным желанием ни в чем не уступать отцу и брату, обучалась конной езде, стрельбе из лука, фехтованию и прочим мужским занятиям…
Медведев решил, что настал подходящий момент для того, чтобы проявить свою образованность:
— Значит, ты совсем как некая фряжская девица, которая, как сказывают, встала во главе целой армии, носила латы и сражалась как воин!
— Ну, нет, — улыбнулась Анница, — до Орлеанской девы мне далеко, а кроме того, в отличие от нее я умею готовить еду не хуже, чем стрелять из лука, вести хозяйство не хуже, чем фехтовать, и обучена искусству бережливости не в худшей мере, чем искусству верховой езды. А все это благодаря моей замечательной бабушке, которую ты сейчас увидишь…
По мере приближения к большому бревенчатому дому, обнесенному крепким забором, все громче и громче стал доноситься какой-то странный шум, будто одновременно лаяли сотни собак и кричали сотни людей.
Картымазов переглянулся с Анницей и ускорил шаг.
Когда они переступили высокий порог калитки, вырубленной в крепких воротах, и вошли во двор, перед ними предстала странная картина, где все одновременно двигалось, перемещалось, смешивалось и распадалось: и три дюжины охотничьих псов разнообразных пород, которые с громким лаем и визгом игриво носились по двору, и десяток людей, которые бестолково гонялись за ними, а среди них особенно выделялись седой старичок, бегающий с распростертыми руками, так, будто он хочет обнять весь белый свет, смешная толстуха, которая, высоко задрав обеими руками юбку, истошным голосом испуганно визжала, как если бы псы уже разрывали ее на части, и маленький мальчик, который катался по земле от хохота при виде всего, что происходит вокруг.
Картымазов напряг голос и зычно рявкнул: — Ирха! Багрец! Куяк!
Это волшебное заклинание подействовало немедленно: на мгновенье все вдруг остановилось, и наступила мертвая тишина, но тут же снова все задвигалось, только уже целеустремленно — псы бросились к Картымазову.
Они чуть не сбили его с ног — борзые, легавые, гончие, — они обступили его со всех сторон, жадно толкая мокрыми носами и поднимаясь на задние лапы, чтобы лизнуть лицо, а этот суровый, сдержанный человек гладил, трепал, щипал рыжие, серые, пятнистые морды и ласково приговаривал:
— Собаченьки мои, соскучились, бедненькие. Ах ты, скверный пес, Куяк, опять людей пугаешь… Кабат, не толкайся! Кика, ну как не совестно слюнявить хозяина?!
Тут подоспели люди, гонявшиеся за собаками, и, размахивая руками, стали возбужденно что-то объяснять.
— Тихо! Не все сразу! — рассердился Картымазов и обратился к седому старичку: — Что здесь происходит?
— Ох, не прогневись, батюшка-государь Федор Лукич, — испуганно затарахтел старик, — виноваты мы, холопы глупые, недосмотрели, не вели казнить, помилуй, Христа ради…
— Хватит причитать! Дело говори!
— Анна Алексеевна, хозяйка молодая наша, встречать вас поехали да за хозяином молодым Филиппом Алексеевичем присматривать велели, сторожить у окна и у двери, чтоб они не выходили, а то ж они в грудку раненные, им вставать еще нельзя. А гость наш, князь Андрей Иваныч, с которым Филипп Алексеич беседовали целыми днями, на охоту пошел, за дичью свежей к ужину, ну вот, Филиппу Андреичу скучно стало, они встали, глядят, а дверь-то заперта (да?)… Ну вот, тогда они, значит, окошко-то вынули, прямо вместе с рамой (да?), человечка зашибли, что окошко стерег, чтоб, значит, они не выходили (да?), и шасть — на псарню (да?). А там собачки ваши (да?), ну, что вы перед нападением на вас разбойников-то к нам привезли, потому как вместе с господином нашим старшим, Алексеем Николаичем, как раз перед тем на охоту ездили, помните, да? Так вот Филипп Алексеич собачек-то всех сразу и выпустили (да?), ну, чтоб мы, значит, растерялись и не знали, кого ловить (да?), а сами сразу на конюшню, да за тарпана, что они поймали в нашем лесу, незадолго как барышню вашу увезли (да?). А тарпан-то дикий вовсе, необъезженный (да?), а Филипп Алексеич вывели его на лужок и… Господи, Боже мой, им же нельзя, они же в грудку раненный…
Картымазов, не дослушав, резко повернулся и направился на задний двор. Медведев и Анница поспешили за ним.
В центре широкого огороженного луга, примыкавшего к лесу, бешено вертелся, то вставая на дыбы, то подкидывая круп, небольшой дикий лесной конь тарпан, которых в те времена еще много водилось в европейских лесах, а на его неоседланной спине, плотно обхватив бока коня сильными ногами, крепко сидел Филипп, голый по пояс, с грудью, перевязанной серым домотканым холстом.
— Ги-и-и! И-эх-ха! Йо-о-о-о! — в неистовом азарте кричал он, затягивая узду все туже, и ловко хлестал коня плетью через оба плеча.
Еще несколько бросков, и выбившийся из сил тарпан присмирел.
Тогда Филипп помчался по лугу, то набирая скорость, то резко осаживая коня, то разворачивая его, то заставляя гарцевать на задних копытах.
— Филипп! — позвал Картымазов.
Филипп оглянулся и, увидев вдали три фигурки, поднял коня на дыбы.
— Йо-ro-o-o-o! Йэх-ха-а-а! — радостно заревел он во всю силу, могучих легких и развернулся.
Василий стоял между Картымазовым и Анницей, уперев руки в бока, и, широко улыбаясь, любовался всадником.
Тарпан мчался прямо на них.
Когда оставалось каких-то десять шагов, Филипп на всем скаку легко спрыгнул с коня, упершись левой рукой в спину тарпана, а правой на лету с такой силой шлепнул его по крупу, что конь, присев, едва не упал и, сразу изменив на правление бега, помчался назад, а Филипп оказался прямо перед Василием, широко раскинув руки, но еще в воздухе, во время своего лихого прыжка, он восторженно заорал:
— Чтоб мне с коня упасть, если это не Медведев!
— Леший меня раздери, если ты не прав! — в тон ему ответил Василий и утонул в могучих объятиях.
Через полчаса Картымазов, Медведев, князь Андрей и Филипп сидели за большим накрытым к ужину столом в просторной горнице дома Бартеневых.
Хотя и по русскому и по литвинскому обычаю этикет, за исключением некоторых случаев, позволял женщинам сидеть за столом вместе с мужчинами, Анница, вежливо извинившись, сослалась на необходимость присматривать за кухонными делами, и мужчины остались одни, если не считать дворовых девушек, которые незаметно проскальзывали в горницу, чтобы подать очередное блюдо или сменить посуду, и так же бесшумно исчезали.
— Это глупое ребячество, Филипп, — корил Картымазов Бартенева. — Ты видишь, у тебя снова открылась рана.
— Пустяки, Лукич, — беззаботно отмахнулся Филипп. — Рана открылась — прекрасно! Я прямо чувствую, как из меня вытекает вся дурная кровь и возвращаются силы! Клянусь тарпаном, я сейчас в сто раз здоровее, чем когда меня заставляли лежать!
— Ну, дай-то Бог! — Картымазов поднялся с глиняным кубком меда в руке. — Друзья, позвольте поделиться с вами чувством, которое не покидает меня уже несколько дней. Много лет мы здесь жили самой обычной жизнью. Рубеж, как рубеж, здесь смешано все. Радость и горе. Вчера смерть и поминки, завтра свадьба и застолье. Буднично, однообразно и неизменно. И давно ничего не менялось. Но вот появился здесь этот совсем юный человек, Василий Медведев, и как только я увидел его — сразу понял: былое минуло. Точно: прошло три дня, и все изменилось. Я не могу твердо сказать, лучше нынче станет или хуже, но я точно знаю — теперь все будет иначе. И от этого чувства по моей душе пробегает знакомый холодок предвкушения борьбы и победы… И я сразу чувствую себя на двадцать лет моложе, а жизнь уже не кажется мрачной и беспросветной, несмотря на огромное мое нынешнее горе. А потом появился сын старого друга — князь Андрей, и долгие беседы с ним и с Филиппом, которого я знаю с пеленок и который как сын мне, еще больше утешили мою душу — до тех пор, пока живут на земле такие люди, — не все еще потеряно! И вдруг понял я — это непростая встреча! Какое-то таинственное и непостижимое чувство подсказывает мне, что не раз еще соберемся мы вот так все вместе и что открывается для нас сейчас новая страница нашей жизни… Давайте же выпьем за то, чтобы она была писана яркими красками!
Все встали и подняли тяжелые кубки с медом.
— Ничего в жизни не бывает случайно, любил говорить мой отец, и я уже не раз убеждался, как это верно. — Василий оглядел всех. — А что до нашей встречи — поверьте, я чувствую то же самое!
Филипп так растрогался, что даже глаза у него повлажнели:
— Я тоже.
— И я, — негромко и серьезно сказал Андрей, как произносят в конце молитвы "Аминь!".
Все выпили до дна и дружно разбили кубки вдребезги.
Испуганные грохотом девушки заглянули в дверь и прибежали с вениками подметать дощатый пол.
А еще через час веселые и захмелевшие, какими становятся люди после пятого кубка крепкого меда, они говорили наперебой каждый о том, что его больше всего увлекает.
— …Нет, ты представь себе, Вася, — помесь дикого лесного тарпана со степным татарским конем! Клянусь, я выведу эту породу! Ты только вообрази, какие у нее будут свойства!
— Очень любишь лошадей, я вижу, — улыбался Медведев.
— Еще бы! Так же, как Лукич своих собак, но псы — это что? Это так — игрушка, а вот ко-о-онь…
— Ну, почему же, — обиженно вмешался Картымазов, — я ничего не имею против коней, и ты сам знаешь, какая у меня конюшня… была до последнего времени… Но насчет собак — ты не прав!
Это не игрушка — не-е-ет… Добрый пес это…
— Да в этом мире нет ничего прекраснее лошадей, — горячо уверял Филипп. — Кто видел, как они на воле стадом несутся по степи?! Спины — волнами, глухой рокот кругом, будто сама земля гудит и пыль облаком стелется. Й-э-эх-ха!
— Да уж чего-чего, а это я как раз видел, — согласился Медведев, — все мое детство в степях прошло…
— А тарпаны?! — продолжал восхищаться Филипп. — Это еще лучше! Это только у нас есть, больше, говорят, — нигде в мире! Нет, ты подумай — надо же такое чудо: лошади — в лесах! Серые, как пепел, черная полоса по хребту, мышцы играют, шкура блестит, как маслом натертая! Эх, здорово! Ты знаешь, как они между деревьями виляют, если ты в лесу на тарпане — никто с тобой не потягается — ты царь!
— Наверно, мой Малыш — помесь с тарпаном, — потому что он в лесу чувствует себя как дома.
— Вполне вероятно! Естественным путем тоже новые породы появляются! Покажешь коня — я тебе сразу скажу! Ну, а ты-то сам, ты кого любишь?
— Да я… — смутился Медведев. — Я вообще-то…
— Лешего он любит, — вставил Картымазов, прерывая беседу с Андреем, — не слыхал разве? Часто поминает!
Медведев смутился еще больше.
— Да нет, понимаете, ж вырос в степи и леса до восьми лет в глаза не видал. А матушка мне все сказки рассказывала, и там: как только лес — так сразу леший! Так вот, когда я впервые в жизни поехал с отцом и другими казаками в лес за деревом для засеки, я все озирался по сторонам, ожидая, когда же он наконец появится и как будет выглядеть… И когда позже я уже много раз бывал в лесу, научился бесшумно ходить по нему, распознавать следы, ночевал там не раз в одиночестве, но никогда не встретил никакого лешего, я был очень разочарован, и тогда в мою юную голову пришла мысль, что раз лешего нет, им можно клясться совершенно безнаказанно — и вот я стал говорить: леший меня раздери, если, мол, то — не то. И ничем не рискую, поскольку если даже то окажется не тем — никто меня вроде и не раздерет…
— Хитер ты, однако, Василий, — рассмеялся Картымазов, — но все же не забывай, что леший — сила нечистая, и хоть его не видно, да вдруг есть?!
— Да уж меня много раз наказывал наш боевой батюшка поп Микула. Это было очень смешно: как услышит от меня про лешего, тут же басом: "А ну, Васюк Медведев — сто раз "Отче наш" на коленях — понял?! А еще раз услышу. — выгоню из храма к чертовой матери! Тьфу ты, прости меня, Господи, грешного, ей-богу, не виноват, с языка сорвалось!"
— Андрей, а у тебя есть что-нибудь в этом роде? — спросил Филипп, когда умолк смех после медведевского рассказа.
— Да. У меня есть лебедь. Даже два. Один — на гербе нашего рода, а другой — живой, он плавает в пруду возле нашего дома, и семейное предание гласит, что это прямой потомок того самого, что на гербе.
— Интересно! И что это за предание?
— Ну, наверно, вся эта история, если она действительно имела место, началась около трехсот лет назад. Основоположник нашего рода князь Святополк Владимирович не зря получил зловещее прозвище "Святополк Окаянный". Это был, пожалуй, самый кровавый из всех Рюриковичей. В борьбе за киевский престол, за власть и за славу он беспощадно убил ни в чем не повинных, любящих его братьев Бориса и Глеба, ставших потом православными святыми, а затем и брата Святослава. И только с последним оставшимся в живых братом — Ярославом — никак не удавалось ему сладить. В долгой, жестокой войне было пролито много крови и загублено много ни в чем не повинных людей, но победа все не давалась ни одному из братьев. Разобьет Святополк Ярослава — тот бежит к варягам и возвращается с новым войском. Разобьет Ярослав Святополка — тот бежит в Польшу к тестю своему, королю Болеславу Храброму, и идет обратно со следующими полками.
И так — много раз.
И устали князья-братья, и кровь разъела ржавчиной острия их мечей, тела их пропитались походной пылью, а головы и бороды побелели от седины.
В последний раз сошлись они с огромными войсками на том самом месте, где по приказу Святополка много лет назад был убит самый младший из братьев — Борис. И в ночь перед битвой взглянул Святополк на своего единственного законного сына Андрея — и вдруг вспомнил, что ровно столько же лет исполнилось Борису, когда убивали его люди Святополковы во время молитвы, и что последние слова его были: "Не подниму руки на брата своего!"
И вдруг впервые дрогнуло давно очерствевшее сердце князя Святополка, и закрался в душу его страшный вопрос — а правильно ли он прожил жизнь свою?
А утром началась жуткая сеча, и три раза сходились биться и руками схватывались, а кровь ручьями текла по удольям в чистую воду реки Альты.
В самый разгар боя взглянул Святополк на сына Андрея, что храбро сражался рядом, и вдруг подумал, что независимо от того, выиграют ли они эту битву или проиграют, рано или поздно настигнет ни в чем не повинного юношу месть рода Ярославова. И тогда ослабела рука Святополка, и опустил он свой меч.
Страшное поражение потерпел в этой битве князь Святополк Окаянный и, весь израненный, истекая кровью, вывел из боя своего сына, и они поскакали прочь.
Три дня и три ночи мчались они на запад, в сторону Польши, а по пятам за ними гнались воины Ярославовы.
И под вечер третьего дня где-то под Берестьем изнемог Святополк. И ощутил он, что жизнь покидает его с каждой каплей крови, вытекающей из семи ран на его теле, и увидел, что вот-вот упадет с коня смертельно бледный, изнемогший от усталости его сын. А за спиной все громче и громче топот погони.
Помутившимся взором глянул князь Святополк на огромное багровое солнце впереди, на западе, над самым горизонтом, и увидел, как из этого солнца сочится ярко-алая кровь и, растекаясь по всему небосклону, заливает землю там, куда они мчатся…
Тогда из последних сил взмолился Святополк Окаянный христианскому Богу, в которого никогда в душе не верил, горько покаялся во всей своей жизни и, умоляя наказать его самой лютой смертью на земле и самыми страшными муками в аду, просил только об одном — спасти его единственного сына.
И вдруг впереди, на красно-кровавом фоне — заката, низко, над самой дорогой, плавно и величественно пролетел белоснежный лебедь.
Радостно воскликнул князь Святополк и, горячо поблагодарив Господа за то, что Он послал Своего ангела, схватил под уздцы коня Андрея и, следуя за лебедем, свернул с дороги в густые заросли.
Погоня промчалась мимо и поскакала дальше, а Господь дал последние силы двум измученным всадникам, которые до самого рассвета, не разбирая дороги и не ведая куда, ехали вслед за лебедем.
И на рассвете, когда вставало солнце, лебедь наконец опустился на чистое зеркало дикого и глухого лесного озера и, застыв неподвижно, высоко поднял гордую голову.
Святополк Окаянный, братоубийца, умирал в грязи, на берегу безвестного, болотистого озера и, не сводя глаз с лебедя, завещал сыну свою волю.
Он завещал ему и всем потомкам его прожить свою жизнь в мире, никогда не посягать на чужие земли, не поднимать руки на братьев своих и никогда не желать ни власти, ни славы.
С трудом поднявшись на локте, Святополк швырнул далеко в болото боевой меч, с которым до сих пор никогда не расставался, и передал сыну княжескую корону с девятью зубцами и простой треугольный щит. Затем он указал на лебедя, как на Господня свидетеля, и потребовал от Андрея клятвы, что он выполнит волю отца. Услышав ее слова, впервые за много лет улыбнулся князь Святополк Окаянный, братоубийца, и, последний раз вздохнув, отдал Богу свою грешную душу.
Схоронил его сын на берегу лебединого озера, а позже, вступив во владение небольшим наследством, оставшимся от матери в Польше, выстроил на этом месте небольшой замок и основал поселение, которое в память о завещании отца назвал Мир, и с тех пор стал именоваться Андрей Святополк, князь Мирский.
Он женился на Барбе, дочери ятвяжского князя Гонвида, и выполнил все заветы отца. Но однажды пришлось ему выдержать тяжкое испытание. Явились к нему братья Барбы — суровые ятвяжские воины — и стали звать с ними в поход. А когда князь Андрей отказался, шурины презрительно сказали ему: "Что ты за князь, когда О тебе не слышали даже соседи?! Почему ты не печешься о своей славе, почему не хочешь, чтобы имя твое звучало у всех на устах, чтобы летописи писали о твоих подвигах и чтобы дети твои гордились отцом, славным воином, покорителем земель и народов?!"
Вспыхнул гневом князь Андрей, поняв, что подозревают его в слабости, но, глянув со стены замка, где происходил разговор, увидел внизу на берегу озера Барбу с детьми и белых лебедей, которые плыли к ним со всех сторон. Вспомнил он отца, и очистилась душа его от гордыни. Он повернулся к братьям и твердо ответил: "Честь выше славы!"
Далеко от стен Мирского замка по-прежнему шумели войны, сыновья Ярославовы и сыновья Изяславовы убивали друг друга, покоряли земли и теряли их, покрывали свои имена славой или позором, и все давно забыли о том, что живет на свете князь Андрей, сын Святополка Окаянного, братоубийцы.
А ему и его жене Барбе Господь дал самое лучшее, что может дать людям, — много хороших детей и тихую светлую смерть в собственном доме почти одновременно в возрасте девяноста семи лет.
Потомки его пытались хранить традиции рода, но ничто в мире не вечно, замок постарел и разрушается, не говоря уже о том, что давно не имеет никакого военного значения.
Однако и теперь он все еще стоит на том же месте, и мой старый отец кормит по утрам потомков того самого лебедя, а на стене центрального зала над камином висит большой герб нашего рода: княжеская корона с девятью зубцами, простой неразделенный треугольный щит, на нем — белый лебедь на червленом поле, а на ленте под щитом девиз: "Честь выше славы!"
Андрей окончил рассказ, но еще долго никто не шелохнулся и стояла глубокая тишина.
Давно уже наступила ночь.
— Вот интересно, — сказал Картымазов, — я однажды укрывался в одном монастыре. Там у них была большая библиотека, и поскольку мне пришлось укрываться долго, я перечитал все их списки с разных летописей. Там было много о Борисе, Глебе, Ярополке и даже о Святополке, но ни слова о его потомках. Почему?
— Наверно, потому, — ответил Андрей, — что летописи любят тех, кто воюет, завоевывает и убивает. Этих людей, и даже иногда их жертв, они хвалят или порицают, но, по крайней мере, помнят. А тех, кто не убивал и не был убит, не завоевывал и не был завоеван, — тех не замечают и не запоминают… Хотя, если подумать, большинство людей на свете относятся как раз к этим, безвестным и забытым. Впрочем, то, что я рассказал, — не история, а всего лишь семейное предание, легенда…
В темноте стало слышно, как Андрей встал, прошел к почти потухшей печи, и там что-то заскреблось и зашуршало.
— Зажечь лучину? — спросил Филипп.
— Нет-нет, — ответил Андрей. — Хорошо в темноте. Мы не видим друг друга, но знаем, что каждый тут, рядом, и что все мы — вместе.
— Клянусь тарпаном, хорошо сказано! — восхитился Филипп. — И знаете, меня вдруг поразила мысль — ведь это как в жизни: вот когда мы расстанемся — должно быть так же — не видишь друг друга, а чувствуешь, что все вместе! Нет, это очень здорово!
Медведев вынул свой трут, чиркнул кремнем и раздул маленький уголек. Картымазов сунул ему лучину, она затрещала и озарила комнату призрачным светом.
Андрея не было.
На столе лежал большой лист бумаги, крупно и коряво исписанный в темноте угольком из печи.
Медведев поднес его к лучине и прочел вслух:
— "Не люблю прощаний. Посидите еще немного в темноте. Я с вами. Сейчас и всегда. Андрей".
Лучинка погасла.
Все молча уселись на прежние места и, застыв неподвижно, долго вслушивались в мерный, затихающий топот копыт, пока он не растаял окончательно в безветренной и теплой весенней ночи…
