Глава седьмая «ГОСПОДЬ ПОМОГАЕТ СИЛЬНЫМ…»

Назад: Глава третья БОЧКА СОЛЕНОЙ РЫБЫ, НЕЖДАНЫЙ ГОСТЬ И ДЕВИЧЬИ МОЛИТВЫ

Глава седьмая
«ГОСПОДЬ ПОМОГАЕТ СИЛЬНЫМ…»

Еще не доехав двух верст до Новгорода, Медведев увидел с пригорка хорошо знакомую по прошлому году картину — город в осаде.

Едкий черный дым от нескольких сотен сожженных посадских хибар по эту сторону Волхова, закрывающий порой холодное зимнее солнце, подобно быстро бегущим грозовым тучам; натужный скрип колес тысяч повозок, медленно подтягивающихся со всех сторон к стенам города; глухой, перекрываемый выкриками, командами и ржаньем лошадей рокот голосов многотысячной армии, окружающей высокие и прочные толщиной в несколько аршин крепостные стены; почерневший от копоти пожарищ, грязный, вытоптанный снег и золотые маковки сотен белоснежных церквей по ту сторону этих стен, а между ними еще целые, еще не полыхающие страшным пламенем, но притаившиеся в жутком ожидании часа своей гибели чистенькие крыши добротных купеческих домов, — все это предстало перед глазами Василия и двух его спутников, пока они медленно пробирались к видневшемуся вдали перед главными городскими воротами большому лагерю из сотни цветных шатров, расположенному на таком расстоянии от стен, чтоб ни ядро, не стрела не достали, потому что там — в одном из них — сам князь Великий, московский, строгий и грозный, снова пришедший в непокорный свой город «с миром».

Пробраться к военному стану московского государя и его воевод-полководцев оказалось делом непростым — чем ближе подъезжали, тем большее количество стражников и охранников их задерживало на каждом шагу — проверяли пароли и документы, так что Медведев даже не прятал грамоту великого князя, вызывающую его под стены Новгорода, а просто держал в руке развернутой, протягивая каждому, кто требовал разрешения на проезд.

Наконец они добрались до боевого шатра наивысшего московского воеводы Ивана Юрьевича Патрикеева, но самого боярина не застали, встретил их подьячий Ларя Орехов, помощник и правая рука Патрикеева, который хорошо знал Медведева и сам писал ту грамоту, которую держал сейчас в руках Василий, а потому доверительно сообщил все важнейшие новости: вот как раз сейчас идет военный совет с великим князем у него в шатре, а собрались там все воеводы полковые, потому как решается вопрос штурма — новгородцы, взбунтовавшись, затворились в городе и не хотят государя пускать внутрь, за что, конечно, поплатятся люто, а Феофил, архиепископ, вышел навстречу и тут же схвачен был Патрикеевым и сейчас ответ за все держит перед государем, а когда сие действо кончится неведомо, а потому — пошли за мной…

Ларя Орехов отвел Василия, Алешу и Ивашко в расположенный неподалеку шатер, где жили слуги Патрикеева, выделил им место, выдал три охапки соломы и велел ждать здесь, пока Иван Юрьевич не появится, а тогда он, Ларя, хозяину своему о приезде Медведева доложит, а когда воевода изволит его принять, сразу придет и ему о том скажет и, может, даже, это случится скоро, как только кончится военный совет, который идет уже давно, а потому должен подходить к концу…

… Военный совет действительно подходил к концу.

Бояре и воеводы, дьяки и советники, стоящие толпой у стен шатра, сняв шапки, молча и выжидающе смотрели на Ивана Васильевича.

Все, что необходимо — было выяснено, все аргументы — приведены, все, что нужно — сказано; теперь осталось последнее слово государя — как он велит, так и станется, — вон в прошлом году здесь же под Новгородом братья все его были — и Андрей Большой и Борис Волоцкий и Андрей Меньшой, только все равно он их советов, как было по старинке, не слушал вовсе — сам все решал — обиделись они тогда — может, потому и нет их здесь — нынче один лишь Андрей Меньшой сразу испуганно откликнулся на зов старшего брата и пришел под стены, да и то еще ни слова при всех вслух не сказал, а сегодня в шатер так и вовсе не пришел, сказавшись нездоровым…

…Боятся меня, братики, боятся… Ну, что ж, это хорошо. Пусть боятся. Не нужны они мне с их дурацкими советами! И слушать больше не могу, когда хором вместе с матушкой заводят: «надо по старине»! Не будет боле по старине! Хватит! Теперь все будет по-новому! Не зря Зоя каждую ночь твердит: «я не с татарским рабом под венец шла, — с государем великим, а великий — он потому великий, что ни у кого не спрашивает, как ему поступать, он сам лучше всех знает — а ты же такой, Иван, — ты ведь знаешь — так будь самодержцем, сам все решай, и Господь тебя не оставит — Господь помогает сильным!»…

Иван Васильевич повернулся к стоящему на коленях Феофилу, который бормотал молитвы, низко опустив голову.

— Я в последний раз обращаюсь к тебе, отче, — либо ты назовешь имена предателей и бунтовщиков, и тогда Новгороду будет пощада, либо не назовешь — и я отдаю приказ о штурме.

Феофил поднял голову и твердо произнес:

— Мне неведомы никакие имена.

Великий князь вздохнул с глубоким и, казалось, искренним сожалением.

— Ты не служитель нашей святой церкви, — и вдруг резко крикнул: — Изменник ты есть! Заковать его в кандалы и немедля отправить в Москву! Все его имения и ценности — изъять! И пусть кровь, которая прольется в Новгороде, падет на его голову! Увести!

Верно, совсем ума лишился от страха и гнева государя архиепископ новгородский Феофил, потому что повел себя вдруг как последний юродивый: как-то дико улыбнулся во весь рот, а когда его выводили, проходя мимо Патрикеева, вдруг подмигнул и шепнул ему на ухо: «Хрен вам мои ценности, псы московские!»

Патрикеев даже растерялся от неожиданности и чуть не пропустил главные слова государя.

Тем временем великий князь, сурово сдвинув брови, приказывал:

— Всем воеводам — начать штурм! Палить по стенам и детинцу из всех пушек! Город взять и привести к покорности! Всех, кто будет оказывать малейшее сопротивление казнить на месте, а все имущество их в великокняжескую казну! Приступайте с Богом!

Когда все вышли, и остался один Патрикеев, великий князь устало сказал ему:

— Оставь меня одного, Иван, молиться буду…

Патрикеев молча поклонился, а Иван Васильевич отправился в дальний угол шатра и, рухнув на колени перед иконой Богородицы, освещенной тусклой лампадкой походного алтаря, зашептал горячо молитву на всякого дела начинание:

— Царь небесный, Господь всемилостивый, помоги мне, грешному, совершить дело, мною начинаемое, во славу Твою, во имя Отца и Сына и Святого духа…

Он старался изо всех сил углубиться в молитву всем своим разумом всеми своими чувствами, чтобы заглушить, замазать, стереть картины, которые все возникали и возникали перед его глазами, сменяя одна другую и каждая следующая была еще страшней и ужасней, потому что он уже видел это много раз, он знал, как это бывает, когда начинается штурм города, но не мог отделаться от болезненного разглядывания внутри себя самого этих жутких сцен, в которых одни живые мужчины с безумным криком на устах будут разрубать на части других живых мужчин, отсекая им головы, руки и ноги, а потом начнут насиловать женщин, — всех без разбора, будь то старухи или незрелые девочки, а после, ненавидя самих себя, и не в силах видеть живыми свидетелей мерзостных своих деяний, станут перерезать своим жертвам горло, отрезать груди, вырезать срамные места, оскверненные ими самими, а потом, напившись до смерти, будут страшно кричать во сне, чтобы утром вскакивать по зову полковых дудок да котлов-барабанов и повторять все то же самое снова и снова, пока сами не будут разрублены на части, или пока их десятские и сотники не скажут, наконец, что город взят, победа одержана, воинская слава отныне навеки принадлежит им, а родное отечество никогда не забудет их великого ратного подвига…

Но в то же время Иван Васильевич хорошо знал, что иного пути к могуществу в этом мире нет, и если он решился сделать то, о чем мечтали его отцы и деды, он должен мужественно перенести все это, остаться твердым и непреклонным, разрушить навсегда старые порядки и создать новые, всех покорить и привести к своей воле, никого и ничего не жалеть, — ни матери, ни братьев, ни даже детей своих и внуков, — лишь тогда, удастся собрать единую и могучую державу под рукой одного самовластного, самодержавного государя, чтобы все страны вокруг трепетали, да в ноги кланялись, как было некогда в Великом Риме, и Великой Византии — разве не стоит эта цель жизни, и может, действительно, права Зоя и может, в самом деле, Господь помогает сильным?

Господи, подскажи!

Господи помоги!

Господи спаси и помилуй мя, грешного!

Литовская тайнопись

От Андрея Святополк-Мирского

Новгород Великий

15 декабря 1479

Пану Маршалку дворному Ивану Ходкевичу

В собственном дворце

Вильно

Ваша Светлость!

Пользуясь тем, что осада города, которая вот-вот должна начаться, еще не началась, а один из литовских купцов покидает Новгород под хорошей охраной, имея на то разрешение окруживших город московитов, передаю с ним это письмо, дабы Вы могли уже сейчас доложить Его величеству о тех делах, ради которых я сюда Вами послан.

В пути не произошло ничего заслуживающего внимания. До Новгорода мы добрались вполне успешно, сделав несколько остановок, в том числе в Старой Русе, которая, как Вам известно, является основной столицей солеварения в наших краях. Здесь купец Бык приобрел партию соли, и тут же отправил ее домой с оказией, встретив своего коллегу — торговца из Белой с которым провел в корчме за приятной беседой и бочонком вина целый вечер. Три дня назад мы въехали в Новгород, остановившись на Литовском купеческом дворе, а буквально на следующий день прибыл под стены города Великий князь московский со своей свитой, и вскоре появилось огромное войско с пушками, которое окружило город со всех сторон. Архиепископ Феофил вышел для переговоров и не вернулся — ходят упорные слухи, будто он схвачен великим князем и даже, возможно, казнен.

Теперь о главном. На основе переговоров со всеми указанными Вами людьми, личных наблюдений и бесед с местными жителями я пришел к следующему выводу: партия, поддерживающая союз Новгорода с Литвой, хоть и довольно многочисленна, но крайне слаба, не подготовлена к вооруженной борьбе и совершенно не в состоянии противостоять московскому войску. Я молюсь за тех несчастных людей из числа антимосковских заговорщиков, с которыми встречался, ибо предвижу ужасные испытания, кои выпадут на их долю, как только город будет взят московскими войсками. Если кто-то в Литовском княжестве хотел их поддержать, это следовало сделать гораздо раньше, хотя я плохо представляю, как именно. Отправить на помощь войско? Но это означало бы открытую войну с Великим московским княжеством, что, насколько мне известно, вовсе не входит в планы Его Величества. Деньгами им помогать бессмысленно — они и так богаты. Единственное, что можно было сделать — это послать к ним несколько сот хороших учителей военного искусства, чтобы они могли подготовить сами из своих рядов серьезную армию, способную защитить их от Москвы. Но Вы прекрасно понимаете, Ваша Светлость, что для этого нужны годы. Кроме того, большинство новгородцев в силу своего передаваемого из рода в род купеческого ремесла, совершенно не расположены и малоспособны к занятиям военным делом. Те немногочисленные жители склонные по натуре к боевому ремеслу давно покинули город, объединившись в банды, называемые здесь ушкуйниками, и промышляют грабежами купеческих караванов на дорогах зимой и водных путях летом. Нанятые же для защиты города от внешних врагов служилые князья (Шуйские и другие), как правило, плохие полководцы и неумелые военачальники, имеющие в своем распоряжении необученное и неподготовленное войско, — достаточно лишь вспомнить произошедшую десять лет назад Шелонскую битву, где сорокатысячная армия новгородцев под командованием Шуйского и Борецкого потерпела сокрушительное поражение от более чем двукратно меньшей по численности, но профессиональной московской рати под командованием Данилы Холмского.

Могу еще добавить, что новгородцы не дождались также никакой поддержки от братьев великого князя, удельных князей Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого, которых они горячо звали на помощь, обещая княжение в городе. Однако, ни о дин из них не принял этого приглашения и не помог новгородцам, хотя сами братья, по некоторым известиям, уже объединились и готовятся выступить против великого князя, без всяких, впрочем, претензий на престол, а лишь с намерением добиться осуществления своих законных родовых прав.

Таким образом, Ваша Светлость, я должен сделать неутешительные выводы — дело новгородских заговорщиков безнадежно проиграно, их конец близок, и я не вижу никаких возможностей для оказания им помощи со стороны Великого Литовского княжества, кроме разве что предоставления убежища несчастным беглецам.

На этом я полагаю свою миссию законченной, а данное Вашей светлостью задание выполненным, хотя, разумеется, я вместе с моим отрядом копейщиков останусь в распоряжении купца Елизара Быка, который уже получил от московских мытников (за солидную мзду, разумеется) право на беспрепятственный выезд из города, так как он уже продал все свои товары и приобрел местные, и теперь ему осталось лишь выполнить последнее дело — купить у какого-то рыбака, его постоянного поставщика с озера Ильмень, несколько бочек соленой рыбы, после чего мы отправляемся в обратный путь.

Остаюсь с поклоном к вашим услугам

Специальный офицер для особых поручений на службе Его величества под командованием маршалка дворного.

Андрей Святополк-Мирский

Тайнопись Z

От Елизара Быка

15 декабря 1479 г.

Новгород Великий

Симону Черному,

там, где его найдет податель сего,

Дорогой друг!

Наш брат Аркадий, который столь успешно справился с известным тебе делом в Новгороде, поручил моему вниманию своего воспитанника, 23-летнего брата первой заповеди Неждана Кураева, новичка, недавно посвященного в нашу веру. Неждан — толмач и, обучаясь своему делу от покойного отца, сызмальства, владеет одиннадцатью языками, в том числе и волошским. Посему решил я послать его с этим письмом к тебе, надеясь, что он принесет больше пользы там, где находишься сейчас ты, чем там, где сейчас нахожусь я, и где вот-вот прольется целое море крови. Уповаю на защиту Господа и на московские бумаги, поскольку я, как купеческий гость, возвращающийся с Новгородского торга, уже приобрел разрешение на беспрепятственный проезд с товарами через великокняжеское войско. Мне осталось лишь прикупить на Ильмень-озере пару бочек соленой рыбы, что я и намерен сделать в ближайшие дни, после чего немедленно двинусь в обратный путь под замечательной охраной, предоставленной мне маршалком Ходкевичем. Правда, я подозреваю, что начальник охраны не совсем тот, за кого себя выдает — он встречался здесь с несколькими заговорщиками, из чего я сделал вывод, что маршалок дворный, должно быть, решил воспользоваться случаем, чтобы разрешить какие-то свои проблемы — ради Бога! — меня его дела не касаются, лишь бы его не касались мои!

При случае сообщаю тебе любопытную новость. Во время нашей последней встречи я говорил тебе о брате Якиме Сысоеве, который торгует солью в Белой, и мы решили, что он должен поинтересоваться, что нового у князя Семена. Князь Семен давно утратил былую бдительность, и Якиму быстро удалось стать постоянным поставщиком соли и продовольствия в замок князя, а также перезнакомится со всеми его обитателями. Я встретился с Якимом несколько дней назад в Русе при покупке соли, и он мне поведал, что у князя появился один его старый друг. Ты не поверишь кто это! Степан Ярый, которого ты счел сгоревшим вместе с отцом на устроенном тобой пожаре в Москве осенью, выжил! Однако, он очень сильно обгорел, особенно пострадало лицо. По словам Якима, незаживающие, болезненные и обезобразившие лицо раны не позволяют ему привести в исполнение некие планы, которые они каждый вечер обсуждают с князем Семеном, а планы эти, разумеется, касаются возвращения Семену былого богатства и славы. И тут мне пришла в голову одна интересная мысль. Я вспомнил нашего замечательно лекаря, брата Корнелиуса, который в свое время поднял на ноги Никифора Любича, когда у него был перебит позвоночник, и даже едва не спас его любимую жену Маричку, не опоздай он на день! Ты ведь сам знаешь, что с тех пор он поставил на ноги еще много наших единоверцев, и, находясь в расцвете сил, пользуется славой одного из лучших лекарей Европы, а его знания и опыт неоценимы. Я поручил Якиму сообщить Степану адрес доктора Корнелиуса в Вильно, а самому лекарю послал письмо с просьбой определить, способен ли он вылечить Степана и если да, то пусть он предложит ему известную плату — взамен за операцию по возвращению былого лица — переход в нашу веру.

Я знаю по твоим рассказам и по донесениям Ефима Селиванова, который помогал освободить его из Медведевского плена, что это человек смелый и мужественный, хотя весьма жестокий и коварный. Быть может, нам удастся впоследствии использовать его для выполнения некоторых морально трудных дел, которые обычно весьма неохотно выполняют наши братья — я имею в виду уничтожение враждебных нам людей, казни изменников и т. д. Мне кажется, для этой роли он вполне подойдет. Кроме того, из сведений сестры Марьи, полученных ею от князя Федора, это именно Степан является убийцей старого Бартенева и заклятым врагом Медведева. Кто знает, а вдруг нам когда-нибудь понадобиться противовес нашему старому знакомому с Угры? Впрочем, если у тебя появятся возражения, мы вполне успеем переиграть — операция по восстановлению лица Степана наверняка продлится несколько месяцев.

И еще одно. Если тебе понадобится чем-то услужить господарю волошскому Стефану, или его дочери Елене, ты, конечно, помнишь, что жена Стефана — Евдокия, родная сестра нашего промосковского заговорщика князя Михайлы Олельковича, а вот знаешь ли ты, что их другая родная сестра — Феодосия по прозвищу «княгиня Федка», жена князя Семена Пронского, живущая с мужем в своем имении между Москвой и Рязанью, — ближайшая подруга матери великого князя Московского старой княгини Марьи Ярославны! У нас с князем Пронским очень хорошие отношения, а Иван Васильевич всегда прислушивается к словам матери, так что если надо чего-то добиться от московского государя — мы можем попытаться устроить это через княгиню Федку.

Обнимаю тебя и остаюсь с пожеланиями успехов в Валахии,

Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего –

Елизар Бык.

Заливая это письмо сургучом, и прикладывая к нему свой перстень, на котором в сложном узоре монограммы, посвященные в тайны братства могли бы разглядеть знак десятой заповеди, Елизар Бык с улыбкой наблюдал в окно как офицер его охраны, командующий копейщиками, передает такое же запечатанное сургучом письмо литовскому купцу, выезжающему со двора.

В одной из лучших комнат дорогого дома на Литовском купеческом подворье Новгорода, где один день пребывания стоит дороже, чем добрый конь с полной сбруей, Елизар Бык прощался со своими друзьями и единоверцами.

Он протянул письмо скромно одетому в простое монашеское платье полноватому молодому человеку с умными и веселыми глазами.

— Известного книжника и брата десятой заповеди Симона Черного отыщешь в Валахии, вероятнее всего в Бухаресте при дворе господаря Стефана, однако, возможно, ты нагонишь его даже раньше, если он задержится в Бахчисарае, где по моим сведениям, наш ученый брат собирался остановиться на некоторое время. Постарайся стать ему полезным своим умом и знаниями, Неждан, и тогда тебя ждет прекрасное будущее — Симон готовит почву для бракосочетания своей воспитанницы волошской принцессы Елены, и если она станет королевой в одном из ближайших княжеств, то тебе может выпасть роль ее личного канцлера.

— Дай Бог здоровья Симону, принцессе Елене, тебе, Елизар и конечно, тебе мой дорогой друг и учитель, Аркадий!

Неждан спрятал письмо, низко поклонился Аркадию и поцеловал его протянутую руку, потом обнялся с ним, с Быком, широко улыбнулся и, прощально взмахнув рукой, вышел.

— Я надеюсь, он доберется, — полувопросительно сказал Бык.

— Не сомневайся, — ответил Аркадий, — если говорят, что язык до Киева доведет, то девять языков доведут хоть на край света! Кроме того, он может предъявить опасную грамоту, подписанную самим московским митрополитом Геронтием. С этой грамотой ему в Московском княжестве даже разбойники не страшны — они тоже православные.

— Подпись поддельная? — поднял брови Бык.

— Подпись подлинная, — улыбнулся Аркадий, — правда, грамота была в начале совсем другая, но наши мастера сделали все, как надо.

— Превосходно! Ну, что ж, и нам пора прощаться, — сказал Бык. — Итак, ты отправляешься в Углич?

— Да, но не сегодня.

— С минуты на минуту начнется штурм. Ты не опасаешься?

— Напротив, я жду его с нетерпением. Я ведь должен получить обещанную награду за то, что назвал изменников и выдал в руки Москвы архиепископа!

— Ты меня удивляешь! Неужели тебе не известна благодарность московитов? Они сочтут, что гораздо проще повесить тебя за твои услуги, чем заплатить за них!

— Заплатят, и притом в тот же день, когда войдут в город. Дело в том, что я намекнул кое-кому о моих доверительных отношениях с Феофилом и когда, схватив его, они не обнаружат сокровищ архиепископа, что, по-видимому, уже произошло, они немедленно отправят ко мне человека, с мешком денег, который попытается выведать, знаю ли я что-нибудь о местонахождении сокровищ архиепископа. Я получу московские деньги, которые мне весьма пригодятся в пути до Углича, — зачем вводить в расход Братство, — затем обнадежу московского человека, а потом мы с ним оба, скорее всего, погибнем от рук не в меру воинственных и пьяных московских воинов, ворвавшихся в новгородский купеческий дом в поисках заговорщиков. Таким образом, я исчезну с глаз Патрикеева, как трагически погибший герой борьбы с Новгородом.

— Что ж, это убедительно! Тогда мне лишь остается подготовить благополучный переход в руки Великого Московского князя полюбившихся ему еще с прошлого приезда Дионисия и Алексея и отправляться на Ильмень за соленой рыбой…

Аркадий уже прошел полпути от Литовского торгового двора до своего дома, когда послышалась глухая канонада, скрипучий треск ломаемого дерева и далекие крики множества голосов.

Осада Новгорода началась.

Аркадий ускорил шаг, держась поближе к домам со стороны городской стены, потому что, не все пушечные ядра крушили эту стену — некоторые летели в город, убивая при этом случайных жителей, в том числе и сторонников Москвы.

К счастью дом, где жил Аркадий, находился под прикрытием расположенного невдалеке Ганзейского купеческого двора, и ядра в ту сторону не летели.

В Новгороде существовало несколько хорошо защищенных дворов, — как бы маленькие крепости внутри города — где останавливались иностранные купцы, приехавшие торговать сюда, и где порой даже располагались их постоянные торговые представительства. По древнему неписанному закону войны, подворья иностранных купцов, не грабились и не подвергались нападению, поэтому Елизар Бык мог чувствовать себя в относительной безопасности на Литовском подворье, Аркадий же заранее попросил прислать ему, как московскому доброхоту, опасную грамоту на случай вторжения войск великого князя и потому тоже особо не тревожился. Будучи монахом, но, занимая высокую должность одного из личных секретарей новгородского архиепископа, он пользовался привилегией жить не в монастыре, а в городе, и, как многие члены тайного братства, внешне всячески демонстрировал свою скромность и убогость. Так, например, он не имел собственного жилища, а снимал верхнюю комнату с отдельным входом у богатого купца Онуфрия Манина. Купец недавно овдовел, очень горевал, и всю свою любовь перенес на единственное дитя, дочь Любашу, незамужнюю еще, веселую, розовощекую девушку, которой Аркадий невольно любовался каждое утро, видя из своего окна, как изящно она несет ведра с водой на дугообразном коромысле.

Но сейчас перепуганная и бледная Любаша, стояла на улице у своего дома вместе с отцом, и оба они непрерывно крестились, глядя на сполохи зарева, которое уже разгоралось в той стороне, где находились главные ворота города.

— Что ж это творится, батюшка! — увидев Аркадия, взволнованно вопрошал Манин, — Неужто снова, как в том году, погибель и разорение домам новгородским?

— Все в руках Господа — перекрестился Аркадий — По грехам нашим — воздаяние! Будем уповать на волю Его, и да смилуется Он над нами. А пока, Онуфрий Карпыч, я думаю, надо запереть ворота покрепче и укрыться в доме, приготовив жалованные грамоты на имущество, и все ваши купеческие бумаги для проверки — московиты будут обходить улицы в поисках изменников, что тянули Новгород к Литве, и если никто на нас не донесет, может все и обойдется миром.

— Останься с нами, батюшка, — взмолился купец. — Как ворвутся сюда — не за себя боюсь — за дитя невинное! Может хоть ряса твоя остановит псов окаянных!

— Конечно, конечно! — Заверил Аркадий, — Ничего не бойтесь, — я буду все время с вами!

Ларя Орехов появился лишь на следующее утро и сообщил Медведеву, что Иван Юрьевич ждет его.

Велев Алеше и Ивашке быть наготове, Василий отправился к воеводе.

Пушечный грохот не смолкал всю ночь, но сейчас немного утих, поскольку на рассвете ворота были проломлены и первые московские отряды уже ворвались в город.

— Ну, здравствуй, здравствуй, дворянин ты наш окраинный, — снисходительно ответил боярин на поклон Василия, — не забыл тебя государь, не забыл. «Как под Новгород пойдем, — говорит, — зови этого Медведева, чую, пригодится он тут!» И ведь как в воду глядел, батюшка князь великий! Дельце одно образовалось важное да секретное. Есть в Новгороде монах один — доброхот наш: верно Москве послужил, самых главных заговорщиков выдал, — на рассвете наши в город вошли, да всех и повязали точно там, где он указал. За это награда ему была обещана, — Патрикеев взял из рук Лари мешочек с монетами и протянул Медведеву. — Зовут его Аркадий Дорошин, живет он на подворье купца Манина, возле Ганзейского двора. — Сейчас поедешь туда и передашь ему награду. Тут первая сотня новых московских денег, изготовленная нашим придворным мастером.

Медведев принял мешочек и сунул за пазуху:

— Помнится, приходилось исполнять дела поважнее, да посекретнее.

— Я так и ждал, что это скажешь! — улыбнулся Патрикеев. — Молод еще ты, Василий, однако, молод… Ну, неужто всерьез подумал, что ради доставки этой сотни мы бы тебя с Угры вызывали. — Воевода склонился и как бы по секрету прошептал Василию на ухо, — Меня не сотни, меня миллионы интересуют. Миллионы. И я хочу, чтобы ты мне их сюда доставил.

— Откуда прикажешь доставить, князь?

— Оттуда, где они спрятаны. Когда найдешь. И если, конечно, они вообще есть, миллионы эти! А может, их и нет вовсе? Вот это все ты как раз и должен разузнать, Медведев! Теперь слушай внимательно. Великий князь сильно осерчал на архиепископа Феофила за измену да велел в оковах в Москву отвезти, а казну его на себя взять. По нашим сведениям у митрополита богатство тут немалое было. И вдруг выяснилось, что он нищий. Нет у него ни копейки! А куда ж подевалось-то богатство митрополичье? Сёла его все, земли его, дома да хоромы? Оказывается — продал! Месяц назад все что имел — все продал! А деньги, говорит, нищим роздал! Ну, кто ж в это поверит, а? Я — не поверю! Всех людей его вторые сутки пытают — никто ничего не знает. Самого митрополита великий князь пытать не велит — Бога гневить не хочет. Остается одна надежда: вот этот-то Аркадий! Он, как говорят некоторые, близок был к Феофилу — дьяком его личным одно время служил. Так вот, я хочу, Медведев, чтоб ты с ним поговорил… Я знаю, ты умеешь… Если ты князя Бельского убедил письмо написать, то и тут у тебя получится…

— У меня было полгода времени, — напомнил Медведев.

— А ты и не спеши, — успокоил его Патрикеев. — Торопиться некуда. Если что для дела понадобится — проси — дам. Главное, лишь бы Аркадий этот живым оставался, пока все от него не узнаем. Я тут кое-какие меры принял, чтоб его нечаянно под шумок не прибили, а ты познакомься с ним, да все потихоньку и разузнавай. Нам до сих пор доподлинно не ведомо — знает он что-то о деньгах архиепископа или нет, и для начала я хочу, чтобы это стало нам точно известно — ты понял, Медведев? Вот тебе на всякий случай сыскная грамота, согласно которой ты имеешь право обыскать любой дом и любого человека. Если понадобиться, используй, не стесняясь — ищи, да обрящешь!

— А что именно я должен искать? Как это должно выглядеть?

— Понятия не имею. Если все добро обращено в камни, то это небольшой сверток или мешок, не очень тяжелый, скорее всего из кожи, а если в золото… Ну, тогда это будет очень тяжелый мешок… В общем, не знаю я! — вдруг разгневался воевода, — Не знаю! Все! Иди! Действуй!

Василий молча поклонился и вышел.

Все это очень ему не понравилось, но выбора не было.

«Хорошенькое порученьице! Одно дело — убедить князя написать письмо, которое, в конце концов, ни к чему его не обязывало, но при том давало запасный выход из трудного положения, и совсем другое — выведать у человека секрет о миллионном сокровище, которое неизвестно где находится и как выглядит, да еще неизвестно знает ли он этот секрет вообще!»

Он задумчиво вернулся в шатер, где его ждали Алеша с Ивашкой, и мрачно сказал им:

— Сейчас мы войдем в Новгород, где я должен выполнить порученное мне дело. Все что вы до сих пор знали о войне и смерти — детские сказки, по сравнению с тем, что вы сейчас увидите. Будьте спокойны, внимательны и точно выполняйте все мои команды, быть может, от этого будет зависеть ваша жизнь. Вперед!

Когда они пробирались по шаткому мосту через ров под Городищем, Медведев увидел пушки, поставленные на деревянные помосты, которые в свою очередь лежали на палубах десятков связанных вместе речных судов, вмерзших в лед. Пушки одна за другой палили по городу. На стволе одной из них Василий разглядел красиво и четко выбитые буквы:

ARISTOTELES

Чуть поодаль между пушками расхаживал седой худощавый человек, и устало кричал что-то, слегка заикаясь, и перемежая русские слова итальянскими.

Возможно, как раз в эту минуту великий мастер Аристотель Фьорованти, отдавая распоряжения своему сыну Андреа и помощнику Пьетро, с глубокой печалью размышлял о воле рока и превратностях человеческой судьбы, вследствие которых он, совсем недавно закончивший строительство Успенского собора, чудесного, созданного его руками храма, несущего свет жизни и радость любви, стреляет сегодня из отлитых этими же руками пушек по прекрасному древнему городу, неся мрак смерти и ужас страданий …

А может быть, вспомнил он великую государыню Софью Фоминишну, которая слышала о нем, когда еще бедной сиротой жила в Ватикане, и по совету которой, он был приглашен сюда послом Толбузиным из далекой Венеции служить великому князю московскому за 10 рублей в месяц, и вдруг всплыли в памяти ее слова, сказанные ему еще тогда, сразу после приезда:

— Ты обретешь в моем государстве великую славу, Фьорованти, если, конечно, выживешь… А чтобы выжить и сотворить нечто великое, — тебе придется стать сильным, ибо только тогда твое имя останется в веках, потому что Господь помогает сильным!

Глава восьмая
БРОД ЧЕРЕЗ РЕКУ УГРУ

Сотня всадников оставляет зимой на снегу так много следов, что Сафату ничего не стоило обнаружить отряд Богадур-Султана, однако, догнал он его лишь на самой границе Синего Лога.

Укрывшись в густом ельнике на околице сельца Барановки, самого западного из восьми сел, входивших во владения Леваша Копыто, он наблюдал, как встревоженные внезапным появлением татар жители выбежали из домов с оружием, как Богадур показывал старосте сельца какую-то грамоту и как затем староста и двое татар из отряда Богадура помчались по дороге в центральное имение Синий Лог. Они ехали по наезженной санями дороге и ничего их не задерживало, а Сафату пришлось оминуть Барановку стороной, чтобы не оказаться обнаруженным воинами Богадура, а затем с предосторожностями добираться до Синего Лога, и все же, он прибыл туда всего на полчаса позже их и успел застать Леваша дома, как раз в тот момент, когда он собирался лично отправиться в Медведевку, чтобы предупредить Анницу о появлении в его землях нежданных гостей…

… — Неужели?! — воскликнула Анница и радостно расцеловала Настеньку.

— Боже, как это чудесно! — Но ты не ошиблась Наталья?

— Как можно, Настасья Алексеевна! — обиделась Надежда Неверова, знахарка, гадалка, целительница и жена Клима Неверова, — Да я ж сама вон Ивашку да Гаврилку выносила, мне ль не знать — точно говорю вам: двойня будет!

— А как обрадуется Филипп, когда узнает! — всплеснула руками Настенька, — Он все время только и говорит, что у нас должно быть детей не меньше дюжины! Если и дальше так пойдет, то я, пожалуй, превзойду все его ожидания!

— Но по тебе совершенно ничего не видно! — Восхитилась Анница. — Ты такая же хрупкая, маленькая и стройная как была всегда!

Настенька уже больше двух месяцев знала о своем положении, и несмотря на перенесенные недавно потрясения, связанные с прошлогодними событиями, чувствовала себя достаточно хорошо, как все молодые женщины, выросшие на природе, в окружении лесов, полей и лугов. Однако в последние дни ее стало что-то беспокоить и тогда она велела запрягать зимнюю кибитку и поехала в Картымазовку навестить матушку свою Василису Петровну, а заодно и утешить ее. Василиса Петровна была очень расстроена и огорчена отъездом Федора Лукича, который вооружившись для дальнего похода, неделю назад отправился в Углич по вызову князя Бориса Волоцкого, который сейчас гостил у брата своего Андрея, и вызывал туда всех дворян состоявших у него на службе.

Слухи о недовольстве братьев-князей государем московским давно уже доходили до здешних ушей и Василиса Петровна была крайне обеспокоена.

Если в княжестве вспыхнет усобица, как это было при отце нынешнего государя, покойном князе Василии Темном, ослепленном своим двоюродным братом Шемякой как раз в результате такой братоубийственной войны, и снова польется кровь, неизвестно, удастся ли им удержать свою землю, да и вообще удастся ли выжить, а и сам ты, Федор Лукич, поди, уже не мальчик, чтоб саблей махать как в юности — вон за четвертый десяток перевалило, а все туда же — «не могу, долг, честь» — а чего не можешь-то? Взял бы да не поехал — пожалей детей меня, мало в прошлом году натерпелись, когда доченьку-то увезли! Нет, куда там! Собрался и все! Первое, что сказал — псов моих берегите, потом — прощай жена, прощай дочь, авось еще, даст Бог, и внука увижу, ты, Петруша, за старшего остаешься — будь мужчиной — ну это он намекал, чтоб таким же самодуром как отец вырос, — лихо на коня вскочил, словно ему двадцать лет, и за ворота, — а вы тут как хотите…

Настенька старалась утешить матушку, и чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей пожаловалась на свое недомогание. Вот тут-то Василиса Петровна и вспомнила про Надежду, которая уже многим в округе помогла, впрочем, Настенька и сама ее хорошо знала, да и Филипп много рассказывал о предсказании насчет железной птицы и как оно престранно сбылось, одним словом, решили они навестить Медведевку, Анницу, ну и показаться Надежде, на всякий случай, чтоб чего худого не вышло.

И вот четверо женщин сидели сейчас в теплой горнице большого медведевского дома и радостно обсуждали приятную и неожиданную новость о том, что у Настеньки будет двойня.

Однако, мир почему-то устроен так, что хорошие новости непременно перемежаются с плохими, и потому не успели они еще нарадоваться от души, как в дверь постучал начальник охраны и Надеждин муж Клим Неверов и сообщил:

— Со стороны Синего Лога к нам мчится на всей скорости насколько ему на то дорога позволяет, сам Леваш Копыто и с ним еще кто-то, по одежке вроде татарин!

— Татарин? — изумилась Анница, — что бы это могло значить? У нас есть только один знакомый татарин, но он должен быть сейчас далеко в теплом Крыму, а потому, ты знаешь что делать, Клим — будь начеку и подождем новостей, которые наверно везет нам Леваш.

Ждать пришлось недолго.

Пышущий жаром быстрой езды, пахнущий, как всегда вином и овчиной в горницу ввалился Леваш Копыто и нарочито весело, что не укрылось от наблюдательной Анницы, заорал:

— А посмотрите-ка, любезные дамы, какого гостя я вам привез!

С этими словами он отступил от двери, а в горницу вскользнул худощавый Сафат и сорвав лисью шапку, с наголо обритой по-татарски головы поклонился до земли:

— Салям Алейкум! — воскликнул он — Хвала Аллаху — позволил мне снова лицезреть вас!

… — Хвала Аллаху, что он позволил нам достичь нашей цели, — Богадур-Султан умолк и оглядел свое войско.

В сотне, вышедшей полтора месяца назад из Сарай-Берке, осталось девяносто пять человек. Богадур-Султан с досадой подумал, что отец все же не очень его любит, иначе почему он обещал дать ему лучшую, отборную сотню, а дал неважную. Четверых он должен был лично отстегать нагайкой за нарушение дисциплины, двое умерли от неизвестной болезни через несколько недель после того, как в каком то сельце, несмотря на строгий запрет, похитили женщину, которую потом утопили, а один при странных обстоятельствах был найден с перерезанным горлом. Горло ему перерезал его собственным ножом несомненно татарин — это было ясно по характерному порезу. Подозрение пало на двух родственников убитого, которые недавно при свидетелях поссорились с ним и угрожали ему. Родственники были пытаны, но ничего не сказали. Пришлось их казнить и, таким образом, справедливость была восстановлена, но отряд уменьшился на пять человек.

— Еще раз напоминаю, — строго продолжал Богадур. — Мы находимся на землях нашего союзника короля Казимира и его людей, — а потому никакого насилия и никаких грабежей! В трех верстах отсюда — река Угра. За ней — московское княжество. Мы придем сюда с великим ханом Ахматом и большим войском летом. Сейчас надо лишь провести разведку, в каких местах реку легче будет пересечь. Местные жители из Барановки уже сообщили нам о трех бродах, которые находятся поблизости. Я хочу, чтобы мы осмотрели их еще сегодня пока не стемнело. Саид! Подойди сюда. Возьмешь пятнадцать воинов и осмотришь первое место. Оно вот тут!

Богадур нагайкой начертил на снегу простую схему.

— Здесь река, здесь одно село, а там на московском берегу другое …

— А на московскую сторону можно переходить!

— Конечно, если нужно осмотреть брод, только не убивайте московитов — нас не так много, чтобы начинать тут порубежную войну!

— А если они первые нападут?

— Ну если первые…

— Я понял. Как называются деревни?

— Вот шайтан! Трудно выговорить эти русские названия… Эй приведите сюда мужика, что говорил про этот брод!

Привели испуганного мужика.

— Вот тебе алтын, — сказал ему Богадур, — покажешь Саиду дорогу к тому броду о котором ты рассказывал.

— Благодарствую, — мужичок жадно схватил монету. — Проведу, конечно, отчего ж не провести — совсем близко тут…

— И скажи ему как называются села на этом и на том берегу.

— Скажу, отчего ж не сказать. На нашем которое — то Бартеневка, а на ихнем, на московском — Картымазовка. А вот тут посередке — и есть тот самый брод.

… — Но я не понимаю как можно искать броды зимой, когда река покрыта льдом, а берега снегом, — удивилась Настенька.

— Э-э-э, голубушка, не скажи, — покачал головой Леваш, — люди привыкают летом, а потом ходят и ездят той же дорогой зимой — вспомни, где ты переезжала Угру, когда к матушке из Бартеневки ехала?

— А ведь правда! — вспомнила Настенька. — Когда лед стал крепким, мужики проложили пешую тропку наискосок через речку, но на санях там не спустишься — берега крутые и потому санная дорога так и ведет через брод — там берег-то пологий и летом дорога ведет к самому парому…

— Пока что эти татары настроены очень мирно, — продолжал Леваш. — Посланцы ханского сына, что ко мне приезжали, подарки привезли и прямо рассыпались в любезностях — мы, мол, с миром, никого здесь не тронем, потому что, хан Ахмат и король Казимир большие друзья.

— Не нравится мне все это, — вздохнула Анница, — ох, как не нравится…

— И правильно не нравится, — сказал Сафат. — Но думаю, — пока большой опасности нет — они вряд ли перейдут Угру.

За время плена у князя Семена и службы Нордуалету и Айдару в Московском княжестве Сафат так хорошо научился говорить по-русски, что разговаривал почти без акцента.

— А если попытаются, я их остановлю, — сказал Леваш. — В конце концов, не забывайте, что под моей командой в Синем Логе полтораста хорошо вооруженных людей!

— Но ты не можешь ссорится, с татарами, Леваш! — возразила Анница. — Они — союзники короля, которому ты служишь.

Сафат поднялся от стола, накрытого не хуже, чем у Леваша, известного в округе любителя поесть и выпить, поклонился всем и сказал, обращаясь к Аннице:

— Спасибо за угощение. Да хранит Аллах всех присутствующих и этот дом! Я думаю, что до лета вам тут ничего не грозит, потому что знаю, как хорошо защищена Медведевка, а также знаю, что ты, Анница не только хороший воин, но и мудрая женщина, о чем вскоре еще раз с удовольствием скажу Василию, если встречу его в Новгороде. А сейчас прощайте, мне пора в путь!

Анница непременно хотела, чтобы кто-нибудь из Медведевки проводил Сафата до границ имения, однако он решительно отказался.

Леваш тоже откланялся и отправился домой.

Стали собираться в дорогу и Настенька с Василисой Петровной.

И тогда Анница сказала:

— Я все время думаю о Настеньке и …об этих татарах… Настюша, не стоит тебе жить сейчас в Бартеневке, а? Василиса Петровна, что вы на это скажете?

— Ох, Анница, и я о том же подумала! А и вправду поживи-ка ты, доченька у меня, — все ж в отчем доме и стены греют!

— А еще лучше, — продолжала Анница, — оставайся у нас, Настя, сама знаешь какая тут охрана!

— И то верно! — согласилась Василиса Петровна, — Может и правда?

Настя обняла Анницу.

— Спасибо, золовушка ты моя родненькая, подружка милая, наверно, знаешь, соглашусь! Мне и до татар без Филиппа в вашем доме страшно оставаться было, а сейчас и подавно! Но сегодня все равно вернуться надо, вещи, платья собрать — как же я без всего, — а завтра…

— Никаких завтра! — решительно возразила Анница. — Прямо сейчас поедем и все привезем! А не то я совсем разучусь за зиму верхом ездить!

Анница велела седлать своего любимого черного коня Витязя, запрягать сани, да подавать кибитку в которой приехали Настя с матерью. Она приказала Климу усилить в Медведевке охрану, и дать ей двух вооруженных людей для сопровождения Настеньки в Бартеневку и обратно, потому что она приехала лишь с одним кучером кибитки, который должен был отвезти в Картымазовку Василису Петровну.

Спустя полчаса маленький караван покинул Медведевку.

Впереди на своем черном коне гарцевала Анница, в зимнем отороченном собольим мехом черном костюме с колчаном за спиной, за ней, чуть отстав, два вооруженных молодых человека верхом — 19-летний Кузя Ефремов и 20-летний Юрок Копна, следом запряженные тройкой лошадей открытые прогулочные сани с бубенцами, устланные медвежьими шкурами, в которых должна отправиться в Бартеневку за вещами Настенька, а управлял ими Никола, (на смотровой вышке в это время находился его рассудительный батюшка Епифаний) и замыкал шествие зимний крытый возок, в котором ехали Настенька с матерью.

У брода через Угру, где проходила граница земель Медведева и Картымазова все остановились, Настенька простилась с матерью и пересела в сани, укутавшись шкурами.

Возок направился в Картымазовку, а всадники перестроились готовясь пересечь реку. Они неторопливо спустились по накатанной дороге к замерзшей воде и двинулись по льду там где летом был столь хорошо знакомый им с детства брод.

Теперь впереди находились Юрок и Кузя, за ними сани с Настенькой, а рядом Анница верхом, весело переговариваясь с золовкой под звон бубенцов.

На самой середине Угры все и случилось.

Впоследствии Анница сотни раз пыталась подробно восстановить ход последующих событий, чтобы понять, кто, что не так сделал, и где была совершена первая ошибка, но эти события развивались настолько быстро, притом многократно ускоряясь с каждой секундой, что полностью восстановить картину происшедшего ей так никогда и не удалось.

Она лишь хорошо помнила, что когда их маленький кортеж ступил на лед, берег по ту сторону реки выглядел совершенно пустынным. С привычным, привитым еще в детстве покойным отцом, вниманием, Анница огляделась по сторонам — сперва, проводив взглядом скрывающийся в лесу возок с Василисой Петровной, потом глянула назад, откуда они приехали, а потом перевела взгляд на противоположный берег, куда они направлялись, и не увидела там ничего, кроме наметенного за ночь высокого сугроба.

Ну откуда ж ей было знать, что как раз за этим сугробом на берегу и укрывались пятеро татарских всадников, невысоких и на низкорослых лошадках, а в заснеженной рощице чуть в стороне и поодаль — еще десяток. Они спрятались там, заслышав издали звон бубенцов еще до того, как весь кортеж выехал из лесу на луг, где находился брод, и теперь, затаившись, по команде Саида ждали, чтобы выяснить что это за знатная особа катит в богатых санях с бубенцами по московскому берегу прямо к тому броду, который им предстояло обследовать.

Так или иначе, как только сани с Настенькой достигли середины реки, татары появились на льду столь внезапно и так близко, что никто не успел ничего понять.

Нет, нет, справедливости ради следует сказать, — и Анница это хорошо помнила, — что татары не обнажили оружия первыми. Они лишь с гиканьем и воплями вынырнули внезапно из сугроба на берегу в десяти шагах перед Кузей и Юрком, которые от неожиданности натянули поводья, отчего их кони, испуганные внезапными криками и мчащимся прямо на них отрядом, заскользили копытами по льду, а затем лошадь Кузи упала, и юноша оказался придавленным.

Все дальнейшее Анница помнила отдельными урывками, как бы не связанными между собой…

Вот Юрок, оставшись один перед пятеркой мчавшихся на него всадников, выхватил саблю и закричал «Анна Алексеевна, назад! Я задержу их!»…

Вот Никола, увидев впереди татар, тоже резко натянул вожжи отчего вся тройка лошадей поднялась на дыбы а сани перевернулись, едва не переломив оглоблей ноги коню Анницы, который резко шарахнулся в сторону…

… А потом Никола, вываливается на лед и, схватив в охапку Настеньку, пытается вытащить ее из саней.

…Тем временем пятерка татарских всадников молниеносно приближается, и Юрок смело бросается в их гущу с обнаженной саблей…

…Некоторое время происходит какое-то замешательство, ничего не видно, кроме вертящихся на месте всадников, потом они сразу расступаются, а Юрок уже лежит на льду весь в крови…

…Тут Анница замечает, что теперь и у татар обнажено оружие…

Следующий момент она запомнила очень хорошо, потому что он оказался решающим…

Никола уже вытащил Настеньку из саней, они бегут к Аннице, и она понимает, что это правильно — сейчас она подхватит Настю к себе на коня — Витязь выдержит, — и пока мальчики задержат татар, они отступят в Медведевку, спасутся сами и пришлют помощь…

Но тут Анница вдруг видит, как один из всадников медленно-медленно, как это бывает лишь во сне, отстегивает от седла аркан, ловко замахивается им, аркан летит и попадает точно на голову Николы, затягиваясь на его шее, и Никола начинает ронять на лед Настеньку, а Анница никак не успевает доехать до них, ей остается еще с десяток саженей, и вот тогда-то она принимает решение, которое определило весь дальнейший ход событий.

Привычным движением Анница выхватила из колчана за спиной лук вместе со стрелой и через долю секунды стрела уже глубоко вонзилась в голову метнувшего аркан всадника, в то место, где раньше у него был правый глаз и вышла окровавленным наконечником из его затылка.

А дальше все происходило еще быстрее и воспоминания об этом становятся похожими на цветные мелкие лоскутки…

… Никола хрипя растягивает петлю…

… Настенька пытается встать на ноги…

… Татары в легкой нерешительности останавливаются, увидев гибель товарища, но тут же с воем бросаются вперед на Анницу.

… Теперь ей приходится действовать очень быстро потому что сабли у нее нет, и она остается наедине с четырьмя мчащимися на нее противниками, а расстояние между ними ужасающе сокращается…

… Пять раз она с огромной скоростью повторяет одно и то же молниеносное движение — выхватывает из-за плеча стрелу, безошибочно точно вставляет ее в тетиву, мгновенно натягивает ее, долю секунды прицеливается, стреляет и снова… и снова… и снова…

Пятый ордынец даже успел замахнуться саблей, но стрела прошила его горло, когда он был прямо перед Анницей, так что его кровь брызнула ей прямо в лицо и попала в глаза, а когда она протерла их рукавом, то с ужасом увидела, что по берегу к реке спускаются еще десять всадников…

… Никола, держась за горло, хрипит и кашляет, сидя на льду…

…Кузя выбрался из-под упавшей лошади и тащит к берегу окровавленного Юрка…

… Настенька, растерянно оглядываясь по сторонам, пытается встать на ноги и снова падает…

— Сюда! — изо всех сил кричит Анница. — Все сюда! Ко мне!

… Новые всадники замешкались перед тем как ступить на лед, они не еще понимают, отчего погибли их товарищи, им мешают мечущиеся без всадников обезумевшие лошади, но Саид подает команду и они двигаются вперед…

… Еще четыре стрелы Анницы достигли своей цели и только пятая не смогла пробить кольчугу Саида…

… Настенька и Никола были уже совсем рядом…

… Анница привычно протянула руку за плечо и нащупала пустоту.

… Стрелы кончились.

…Шестеро татарских всадников, наконец, поняли в чем дело и выхватили свои луки…

… Теперь стрелы градом посыпались, на Анницу и она вдруг ощутила себя ужасающе одинокой, беспомощной и невероятно уставшей…

… Уклоняясь и находясь в непрерывном движении, чтобы затруднить стреляющим возможность хорошо прицелиться, она, из последних сил еще раз попыталась приблизиться к Настеньке, уже едва слышно шепча ей:

— Сюда, миленькая… Скорее… Ко мне…

… Но тут стрела угодила в ногу Витязя и конь рухнул на лед как подкошенный…

… Анница, падая, сильно ударилась коленом, покатилась по льду и от этого падения ею вдруг овладела слепая ярость…

… Она выхватила засапожный нож и, стиснув зубы, превозмогая боль в колене снова поползла к Настеньке.

… И тут она увидела, как со стороны Медведевки на всем скаку из лесу вылетает вооруженный отряд во главе в Климом и мчится к реке…

… Но и татары это заметили…

Они прекратили стрельбу, на секунду заколебались, и по команде Саида рванулись вперед.

Они находились гораздо ближе к середине реки, чем Клим с его людьми.

Двое ловко подхватили со льда маленькую, легкую, как пушинку Настеньку, перебросили через седло Саида и весь отряд помчался обратно.

— Догоните их! — истошно закричала Анница Климу. — Догоните!!!

И, потеряв сознание, упала на лед.

Она очнулась в санях с бубенцами. Ее везли домой.

Она привстала и лихорадочно огляделась.

Вот окровавленный, израненный, но живой Юрок, вот Кузя, вот Никола…

Клим виновато отводит взгляд.

И тогда Анница понимает.

Самое страшное случилось.

Настенька, которая больше всего на свете этого боялась, снова похищена…

Глава девятая
ПЕРСТЕНЬ БРАТА АРКАДИЯ

Сотник московского сторожевого полка Иван Дубина только диву давался, получив столь странный приказ из уст самого полкового воеводы боярина Щукина. Ему было велено взять свою сотню, отправиться к стенам Ганзейского купеческого двора, и сделать вид, что они этот двор охраняют, защищая иноземных купцов от случайных недоразумений во время взятия города московским войском. На самом же деле, им надо было защищать и охранять вовсе не ганзейских купцов, а какого-то монаха, по фамилии Дорошин, который жил по соседству в купеческом доме и был, очевидно, очень важной для Москвы персоной, потому что воевода особо подчеркнул, что ни один волос с головы монаха упасть не должен, но в то же время самому монаху вовсе не нужно знать, что сотня стоит здесь только для его охраны, однако, если этот монах вдруг, паче чаяния, обратиться с какими-либо просьбами, то просьбы эти выполнять по возможности.

Более диковинного приказа сотник Дубина не получал еще никогда в жизни, но с начальством не поспоришь, надо выполнять и все тут! Взял свою сотню да и пошел под стены Ганзейского двора. Хотя, это конечно, лишь одно название — сотня. На самом деле, людишек-то менее семидесяти, а ведь целый год просил — дайте пополнение, — вон прошлой зимой, тут же в Новгороде, при взятии одного купеческого дома сразу две дюжины полегло, а потом еще лучшего десятника у него забрал сам Патрикеев и, говаривали, зачем-то в Москву повез, где и след от него пропал! А как ему, Дубине, быть никто не думает! Только назло все делают! Просил-просил: дайте новых людей скоро уж всего полсотни останется! Дали, наконец, перед самым походом! Но, во-первых, он просил тридцать, а дали десять. А во-вторых — кого?! Какой-то сброд! Наверно со всех сотен пособирали самых никчемных и ему сунули — просил? — на тебе, получай, Дубина! Нет, точно, видать, кому-то не угодил — все назло делают, не иначе как подсидеть хотят! Таких людишек подсунули, что прямо сам бы их тут же поубивал, чтоб здоровья не портили — пьяницы бездельники, дисциплины никакой, да еще десятника к ним взамен Медведева дали, — ну, тот так просто урод! Морда кривая, нос расплющенный, сам тощий, как палка, однако пожрать и выпить большой мастер, да еще фамилия дурацкая — Козел, причем требует, чтоб не Козлом его звали, а Козелом — ну, значится, ударять на «о» надо, а то, мол, будто фамилия его не от козла, что в огороде, а от какого-то чешского боярина Козела, как будто чешский кОзел и русский козЕл ни одна и та же животина! Одно слово — шут гороховый!

Так надеялся Дубина, что дадут приказ на штурм города — он и бросит этого Козла со всей паршивой его десяткой в самую гущу, авось всех перебьют одним разом, может, новых, получше, дадут! Так нет же, и тут не повезло! Не послали на штурм, все в запасе держали, а потом — на тебе! — монаха охранять! Не избавится, он, видно, теперь от этого Козла долго еще…

Хрипло ругаясь и шмыгая носом, который почему-то всегда простужался зимой, Дубина привел свою куцую сотню под стены Ганзейского двора, объяснил десятникам задачу, сам внимательно осмотрел купеческий дом, что стоял на соседней улице, выставил за углом незаметные патрули, приказав, на всякий случай, за всем наблюдать, а сам велел развести костер поодаль, чтобы немного обогреется.

…Тем временем Медведев в сопровождении Алеши да Ивашки уже подъезжал к Ганзейскому двору, сразу вспомнив, что он уже бывал тут прошлой зимой. Когда же они проехали еще немного и увидели большой крытый колодец на углу, Медведев, к удивлению своих спутников вдруг решил из него напиться и заулыбался в свои мягкие, только начинающие отрастать усы, потому что перед его глазами возникла, как живая, картинка из памяти: плачущая у опрокинутых ведер купеческая дочь, и злобная толпа, которая не давала ей набрать воды…

Василий тут же вспомнил об Аннице и подумал, как ему, все же, повезло тогда, что забрал его Патрикеев из войска, а потом великий князь отправил на Угру, потому что теперь у Василия есть такая замечательная жена, — страшно подумать, что могло бы статься, задержись он тогда в Новгороде…

Нет, она конечно, симпатичная и ладная девушка была, но с такой красавицей, образованной и умной, как Анница ей никогда не тягаться, не говоря уже о других достоинствах, таких, например, как боевые умения, — уже женившись, Медведев узнал, что, оказывается, его супругу за ловкость в обращении со стрелковым оружием окрестные жители еще с детства прозывали «Анница-лучница».

Василий с удовлетворением вспомнил о том, как хорошо, что он до отъезда успел научить Анницу изготовлять разные особые стрелы, как он умел, вроде той, которая подожгла и взорвала бочку пороха в лагере Антипа…

Конечно, лучше, чтобы они никогда ей не понадобилось, но в этом мире надо быть готовым ко всему, а значит и к неожиданным угрозам и опасностям…

— Приехали, Василий Иванович, — вывел его из задумчивости голос Алеши. — Вот он дом купца Манина. Зовут его Онуфрий Карпович.

— Молодец, следопыт! А по чему догадался? — спросил Медведев, оглядывая дом за высоким забором с прочными воротами, и не видя никаких примет или указаний, свидетельствующих, что это и есть нужный дом. Однако, он сразу вспомнил, что однажды уже был у этих ворот.

— Ни по чему. Просто, пока ты воду из колодца пил, я у соседей узнал.

Слегка уязвленный Медведев решил отомстить.

— А я, как ты видел, ни у кого ничего не узнавал, но скажу тебе больше. У купца Манина есть дочка… Зовут ее Любашей, лет ей будет семнадцать… Да еще двое слуг во дворе — один постарше — хромой, а другой помоложе, но лысый.

Алеша и Ивашко, разинув рты, уставились на хозяина.

— А это ты как узнал? — изумленно спросил Алеша.

— Доживешь до моих лет, сам поймешь, — небрежно ответил Медведев. — Стучи в ворота да спрашивай Аркадия, скажи — к нему по поручению воеводы Патрикеева дворянин московский Василий Медведев, — не без тщеславной гордости приказал он.

После недолгих переговоров ворота осторожно открыли двое слуг — постарше, хромой, да помоложе лысый, а бородатый купец во дворе, кланяясь, пригласил всех войти.

Медведев привычным взглядом окинул двор (где укрыться, откуда нападать, куда отступать), велел Ивашке и Алеше оставаться здесь, а сам, сопровождаемый слегка напуганным купцом, вошел в просторную светлую горницу.

В горнице на лавке, положив руки на стол, сидел Аркадий и первое, что увидел Василий, сделав шаг вперед, был перстень на пальце левой руки монаха. Воспоминания с бешеной скоростью пронеслись в памяти..

…Да-да, конечно, точно такой же узор был на кресте Ефима, разбойного мастера-ювелира так странно исчезнувшего из Березок, такой же узор на перстнях Никифора Любича и его дочери в Литве, и вот теперь такой же узор у монаха, московского доброхота, здесь в Новгороде… Что может быть общего между всеми этими людьми???

С большим трудом Медведев заставил себя улыбнуться и, оторвав взгляд от перстня, поклонится в ответ на вежливый поклон Аркадия.

Купец вышел из горницы, оставив их наедине.

— Я прибыл по поручению воеводы Патрикеева, — сказал Василий.

— Я знаю, — чуть усмехнувшись, кивнул Аркадий. — Вероятно, он передал кое-что для меня.

— Да. Вот это. — Медведев вынул мешочек и аккуратно положил на стол перед Аркадием.

Он чем-то напоминает Иосифа… Чем же?… Возрастом? Монашеской рясой? Да, но не только… Хитростью и скрытым коварством в глубине глаз… Только от Иосифа еще исходит какая-то завораживающая сила, а от этого веет холодом… Кстати о Иосифе — помнится он говорил в Москве о каких-то неуловимых еретиках … Что? Королевский бобровник Любич, его дочь, и недавний разбойник Ефим — еретики? Как-то не вериться… Но если еще хоть раз увижу у кого-то такой перстень — расскажу Иосифу — пусть сам разбирается… А с этим монахом надо быть на чеку…

Аркадий бегло пересчитал деньги, и Медведев с удивлением заметил, что это новенькие, недавно отчеканенные неровные кружочки, и что они чем-то отличаются от прежних, знакомых, но не успел разглядеть, чем именно — мешочек утонул где-то в складках обширной рясы.

— Передай князю и воеводе мою благодарность, — склонил голову монах.

— Позволь задать тебе вопрос, — вежливо попросил Медведев.

— Разумеется, — улыбнулся Аркадий.

Сейчас спросит о перстне… Этот юноша умеет владеть собой, но переменился в лице едва вошел и глянул на мою руку… Неужели он что-то знает? Невозможно! Тем не менее, с ним надо соблюдать крайнюю осторожность…

— Очень красивый перстень у тебя на пальце, — сказал Медведев. — Я бы хотел иметь подобный. Где такой можно купить?

— Этот? — удивился Аркадий. — Право не знаю. Мне его подарила моя покойная матушка… Хотя постой, помниться, она называла имя мастера… Как же его звали… Ах да вспомнил — Ефим. Мастер Ефим — так говорила матушка.

Он что-то знает!

— Спасибо, — с благодарностью поклонился Медведев, — а не знаешь ли, где можно разыскать этого мастера?

…Все опять упирается в Ефима… А, может, и вправду Ефим делал такие вещи на продажу… Сколько же он их сделал?

— Нет, к сожалению. Матушка заказала перстень в Литве… Это было давно.

Он очень опасен. Его надо немедленно…

— Я понимаю, — улыбнулся Медведев. — А нельзя ли взглянуть на него поближе?

Если снимет и покажет, может, это все и случайность, а если не даст посмотреть…

— Конечно! Пожалуйста! — охотно согласился Аркадий и взялся за перстень правой рукой.

Нет, не сейчас… Не здесь. Поступим иначе.

— Ох, — с сожалением сказал Аркадий, — этот перстень, кажется, так врос, что придется оторвать палец, — виновато улыбнулся он.

— Ну что ты, ни в коем случае! — Медведев сделал вид, что остановил Аркадия. — Иначе воевода Патрикеев мне этого не простит — он очень ценит тебя.

Хитрит… Не хочет снимать… Значит здесь что-то кроется… Ладно, что я привязался к нему с этим перстнем! Мне надо узнавать о сокровищах архиепископа…

— Кстати о Патрикееве! — вдруг спохватился Аркадий. — Я приготовил для него очередное послание с очень важными сведениями. Они касаются пропавших сокровищ архиепископа Феофила.

— Я передам твое послание немедля, — сказал Медведев, — А что, у архиепископа были сокровища?

— Огромные! — сказал, вставая от стола Аркадий. — И, возможно, мне удалось нащупать их след. Будь добр, подожди меня здесь несколько минут… Я поднимусь в свою комнату и принесу тебе послание… Я живу с отдельным входом… — Добавил он, — У купца — юная дочь… И…

— Да-да, понятно, я подожду, — охотно согласился Медведев.

Как только Аркадий вышел Василий бросился к двери и приоткрыл ее.

В темной прихожей на лавке за небольшим столом сидел купец и при свете лучины читал псалтырь.

— Что-нибудь нужно? — спросил он.

— Скажи-ка, Онуфрий Карпович, а где комната твоего жильца?

— Да вон выйти, дом обойти, а с той стороны вход отдельный — я покои там в наем сдаю. Аркадий только что туда пошел. Сказал, сейчас вернется.

— Ага, спасибо, — успокоился Василий, вернулся в горницу и стал ждать.

…Как только Медведев скрылся в доме, слуги купца вежливо, но с опаской предложили Ивашке и Алеше напоить и накормить лошадей на конюшне. Юноши охотно согласились а, видя их доброжелательность и уважительное поведение, слуги успокоились. Хромой увел лошадей, а добродушный лысый толстяк пригласил ребят в людскую и угостил их знаменитыми новгородскими щами.

Щи принесла юная краснощекая девица, при виде которой Ивашко прямо обомлел.

— Любаша? — полувопросительно-полувосхищенно произнес он, вставая.

— Да, а откуда ты меня знаешь, — зарделась удивлением девушка, — разве ты новгородец?

Ивашко покраснел и растерялся.

— Он хочет сказать, что слава о твоей красоте докатилась до самой Московии, — выручил смутившегося друга Алеша.

— Да ну вас! — хихикнула девушка, — Кушайте лучше! Говорят, у вас там бедность, не чета нашему Батюшке Новгороду, потому и грабите нас все время.

— Мы не грабим, — обиделся Ивашко.

— Мы служим нашему хозяину, с которым сюда приехали, а он не из войска — он вольный дворянин великого князя. — Добавил Алеша.

— А тогда зачем вы здесь? — удивился лысый толстяк.

— Дела у нас, — важно сказал Ивашко и посмотрел на Любашу.

Она хихикнула в кулак и отвернулась.

…Сотник Дубина еще не успел отогреться у костра, как ему сообщили, что его хочет срочно видеть какой-то монах. Дубина чертыхнулся, но пошел, — а вдруг — тот самый.

Так и оказалось.

Монах показал ему московскую охранную грамоту, подписанную Патрикеевым, а затем отвел в сторону и взволнованным шепотом сообщил, что если он, Дубина, хочет отличиться и заслужить благодарность наивысшего воеводы Московского, а быть может, и самого великого князя, то сейчас как раз такой случай, потому что в эту минуту в доме купца Манина находится самый главный новгородский заговорщик, который пришел с двумя вооруженными людьми, чтобы убить его, Аркадия, за то, что он помогал Москве. Этот заговорщик имеет подложную московскую грамоту, очень опасен, живым ни за что не сдастся, а потому надо послать хороших, опытных людей, и он, Аркадий, советует сразу убить его, потому что награда за его голову, одинаковая, что за живого, что за мертвого, а зачем лишние жертвы?

В другое время сотник Дубина, может быть, отнесся бы настороженнее к этому предложению, но мысль о том, что неожиданно представляется удобный случай избавиться, наконец, от десятника Козела и всего этого сброда, который ему подсунули, полностью затмила его ум.

— Очень хорошо! — воскликнул, шмыгнув носом, Дубина. — У меня есть подходящие для такого дела люди. Они живо расправятся с мятежником! А ты пока останься с нами, — предложил он, помня приказ об охране монаха, — погрейся там, у костра, а чтоб чего не вышло — народец-то у нас тут грубый, — я велю одному из моих людей, сопровождать тебя.

— О, благодарю, — обрадовался Аркадий, — если можно, вон того в беличьей шапке, он кажется мне очень добрым человеком.

Он кажется мне мерзавцем и злодеем, но у него самый подходящий рост, и похожее телосложение…

Дубина хмыкнул про себя, — монах-то ничего не смыслит в людях, — этот добрый человек в прошлом году здесь же в Новгороде собственноручно отрезал носы, языки и уши всем жителям, которые отказывались немедленно поделиться с ним своим богатством, но сотник ценил его за воинское мужество.

— Сысоев, — позвал он. — Будь рядом со служителем, чтоб ненароком никто из наших его не обидел, ты понял?!

Он подождал, пока монах с Сысоевым скроются за углом, высморкался, как следует и, весело потирая руки, хрипло заорал:

— Козел со своим десятком ко мне! Бегом!

… Прождав четверть часа, Медведев встревожился. Он вышел из горницы и спросил купца:

— Мои люди во дворе?

— Нет, в людской, их там кормят.

— Где Аркадий? — грозно спросил Василий и вынул из ножен меч.

— Не знаю, — побелел от страха купец. — К себе пошел…

— А ну-ка, веди к нему, быстро!

Леший меня раздери! Неужели монах сбежал? Но почему? Зачем?

Они выбежали во двор и первое, что увидел Медведев, были широко распахнутые ворота.

— Господи! — воскликнул купец — Кто ж открыл-то?

В то же мгновенье в воротах появилась группа пеших вооруженный людей — впереди высокий, тощий десятник Козел с огромной саблей наголо, трое его людей на бегу натягивали тетивы луков, трое выставив вперед пики и прикрываясь щитами, выдвинулись вперед, а еще трое, установив на рогатине прямо посреди ворот небольшую пищаль с зажженным фитилем, уже разворачивали ее прямо на Медведева.

— Всем сдаваться, изменники! — Скомандовал Козел. — Дом окружен!

— Остановитесь! — Крикнул Медведев, — Я московский дворянин на службе великого князя!

— Знаем мы таких дворян! — Ответил Козел и приказал — Это новгородские мятежники! Пищаль — пали!

— Ложись! — крикнул купцу Василий и, падая за землю, для верности подсек ему ноги.

Он правильно сделал, — сам купец не успел бы сообразить, — пищаль грохнула и ядро, ободрав всю кожу на макушке головы Манина, с ужасающим треском проломило дверь в купеческий дом, разбило в щепки стол, где еще лежал открытый псалтырь, теряя силу, отразилось от противоположной стены и застряло в мешке с мукой стоящем в углу.

Медведев, не выпуская из рук меча, прокатился по земле, ужом извиваясь между вонзающимися рядом стрелами, и укрылся за грудой пустых бочек, которую присмотрел на этот случай, сразу, как только вошел во двор.

Распахнулась дверь людской и оттуда выбежали Ивашко и Алеша выхватывая на ходу сабли, а за ними толстый лысый слуга с копьем в руках. Со сторону конюшни, прихрамывая, бежал другой слуга с топором.

— Эй вы! — крикнул из-за саней Медведев. — Если хотите жить — стойте, где стоите! Говорю вам — я московский дворянин и послан сюда самим Патрикеевым!

— Не слушайте его! — заорал Козел. — Вперед! Бить насмерть!

Медведев завел этот разговор лишь для того, чтобы дать время своим людям оценить обстановку, занять позицию и приготовиться к бою.

Двое вражеских лучников были поражены стрелами, Ивашки и Василия в течение первых же трех секунд атаки, но Алеша промахнулся и третий готовился к выстрелу.

Медведев был совершенно хладнокровен. Год назад, стоя перед великим князем, он вовсе не хвастался, утверждая: «Бывало, государь, я стоял и против дюжины». Будь он один, он справился бы сейчас со всем этим сбродом за минуту, не дав им даже опомниться, но сейчас его тревожили несколько обстоятельств.

Во-первых, он опасался за Алешу, который был непревзойденным следопытом и разведчиком, лицедеем, умеющим принимать разные облики, но совсем никудышным воином, а, следовательно, легкой добычей противника. Медведев слишком дорожил талантами Алеши, чтобы позволить ему погибнуть в какой-то нелепой стычке.

Во-вторых, следом за мужчинами из людской показалась перепуганная Любаша и, увидев неподвижно лежащего посреди двора купца с окровавленной головой и наступающих из ворот людей, решила, что батюшка убит. Она пронзительно завизжала и, забыв обо всем на свете, бросилась к отцу, еще больше осложнив Василию задачу.

В третьих, надо было обязательно спасти жизнь беззащитному купцу Манину, лежавшему без сознания между двумя противоборствующими группами, поскольку он, быть может, оставался единственной ниточкой к исчезнувшему монаху.

Не более секунды понадобилось Медведеву, чтобы найти правильное решение.

Он внезапно вынырнул из-за бочек и, вскочив на вершину груды, крикнул нападающим!

— Я вас предупредил! Теперь берегитесь!

Ему необходимо было их секундное замешательство, чтобы быстро скомандовать:

— Алеша, Ивашко! — быстро купца в дом!

Весело гикнув, как когда-то на Донской засечной полосе, Медведев прыгнул с груды бочек в самую гущу нападающих.

Через десять секунд последний из трех лучников лежал с отрубленной рукой, орошая кровью белый снег, двое копьеносцев, уронив свои пики, уткнулись лицами в землю, а Медведев наносил бешенные удары сразу трем остальным, воинам, едва успевшим выхватить сабли, причем каждый удар был если не смертельным, то выводящим из боя.

Внезапность, молниеносность атак и безудержная отвага — вот что было решающим в поединке одного со многими, и Медведев владел всеми этими качествами в полной мере.

У него уже оставалось только трое противников, когда десятник, вдруг сообразив, что атака Василия лишь прикрывает отступление остальных его людей в дом — Алеша с Любашей уже встаскивали на крыльцо купца, а Ивашко с саблей в руке прикрывал их отступление.

И тогда десятник Козел, схватив воткнувшееся в землю копье одного из убитых, с неожиданной силой метнул его в Ивашку.

Тот успел уклониться, но недостаточно, и копье воткнулось под его левую ключицу, повалив в снег, который сразу стал краснеть.

Эта выходка стоила десятнику жизни, потому что он на одну секунду упустил из виду Медведева, а Медведев всего лишь на долю секунду опоздал, чтобы предотвратить бросок копья, потому что пронзил десятника насквозь в тот самый момент, когда копье покинуло его руку…

Последний оставшийся в живых воин, не стал дожидаться, пока Медведев повернется к нему. С криком ужаса он бросил саблю и, не переставая истошно вопить, вылетел за ворота.

Медведев плотно затворил их и бросился к Ивашке…

…Когда невдалеке за углом грохнула пищаль, сотник Дубина шмыгнул носом, потер руки, и весело скомандовал:

— Второй, пятый и седьмой десяток ко мне! Стройся! Остальные — окружить дом купца!

Аркадий и Сысоев остались у костра одни.

Сысоев сидел на камне, грея руки, Аркадий тоже протянул к огню свои и заметил, как блеснули глаза его охранника при виде перстня.

— Чистое золото, — сказал Аркадий. — И я готов уступить его тебе, если ты окажешь мне маленькую услугу.

— Какую же? — горячо заинтересовался Сысоев.

— Признаться честно, я хотел бы выбраться из Новгорода… Но у ворот проверяют бумаги… начнутся расспросы…

— Провести тебя, что ли? Это я могу! — обрадовался Сысоев.

— Зачем тебе рисковать, я сам могу пройти, для этого мне нужна твоя московская одежда… Я готов прямо сейчас отдать тебе этот перстень и свою рясу, а ты мне — все, что на тебе… А?

Сысоев обрадовался, и через минуту они поменялись одеждой.

Надевая рясу, воин наткнулся на мешочек с монетами.

— А это что? — удивленно спросил он.

— Это тоже твое — улыбнулся Аркадий и, сняв с пальца перстень, протянул Сысоеву — Примерь, мне кажется, он точно тебе подойдет.

Аркадий оглянулся. Вокруг никого не было. Со стороны купеческого дома доносились крики и звон оружия.

Яд в перстне действовал молниеносно, и когда Аркадий повернул голову, Сысоев уже лежал на снегу практически мертвым, лишь одна нога еще немного подрагивала.

Аркадий быстро снял с его пальца перстень и спрятал в карман, затем вынул из мертвых рук мешочек, и развязал. Бросив рядом с телом Сысоева несколько монет, он прикрепил мешочек к своему поясу, затем повернул мертвеца лицом вверх, с трудом оторвал от земли камень, на котором только что сидел его собеседник, поднял над головой и обрушил его на голову Сысоева, превращая лицо в кровавое месиво. Со стороны дома купца Манина раздался протяжный вопль ужаса. Аркадий удовлетворенно улыбнулся, еще раз огляделся и, убедившись, что никого вокруг нет, быстро растаял в наступающей темноте, удаляясь в сторону, противоположную купеческому дому.

… Медведев втащил Ивашку в дом. Из большой раны под его ключицей хлестала кровь, но парень был в сознании.

— Господи, — всплеснула руками Любаша и бросилась к нему.

Увидев Медведева, она застыла в изумлении…

— Это… Это… — прошептала она, — Васи…

— Да, Любаша это я, но сейчас не до воспоминаний! Что с отцом?

— Тольку кожу на голове содрало… — пролепетала она, все еще не веря своим глазам.

— Любаша, — серьезно сказал ей Медведев, — Это очень хороший парень. Его зовут Ивашко. Он тебе потом все расскажет и про себя и про меня… А пока что, надо за ним присмотреть. Ты умеешь делать перевязки и ухаживать за раненными?

— Да-да, как же, — быстро закивала головой Любаша, глядя на Василия завороженными глазами, — в том году как ты уехал, московиты наш дом разграбили, а батюшку ранили и я за ним…

— Все ясно! Оставляю Ивашко на тебя, а мы с Алешей должны приготовится к осаде дома, я думаю, это было только начало! Но ты ничего не бойся!

— Я не боюсь, — сказала Любаша и, улыбнулась — Раз ты здесь — я ничего не боюсь.

— Вот и отлично — еще увидимся. В случае чего, во всем помогай Ивашке и Алеше. Делай все, что они скажут! Ты поняла?

Она закивала.

— Алеша за мной, быстро!

Они вышли во двор.

— Слушай внимательно. Тут творится что-то странное. Возможно, дом действительно окружен и тогда сейчас начнется второй штурм. Ты должен незаметно выбраться отсюда — не мне тебя учить, как, — сейчас же отыскать Патрикеева и обо всем ему… Леший меня раздери, кажется, поздно!

Раздался громкий стук в ворота, и хриплый голос сотника Дубины грозно заорал.

— Именем Великого московского князя Ивана Васильевича приказываю отворить ворота и, не медля, всем сдаться! Дом окружен, у меня здесь сотня людей, — он громко высморкался и продолжал, — и сейчас подойдет пушка! Да, пушка! Вы поняли?

— Не может быть, — прошептал Медведев и вдруг радостно заорал: — Иван?! Дубина??! Это ты??!

— Кто это? — растерянно спросил за воротами сотник.

Медведев подбежал к воротам и широко распахнул их!

— Иван! Здорово!

— Медведев? — Дубина был потрясен. — Откуда? Как? А где изменники?

— Какие изменники?

— Мне сказали, что сюда только что приехал главный новгородский мятежник!

— Кто сказал?

— Ну-у… Один человек…

— Монах? Аркадий?

— Да, — изумленно вытаращил глаза Дубина.

— Где он?

— Там за углом у костра… Под охраной…

Медведев вытащил из-за пазухи грамоту и сунул под нос Дубине.

— Послушай Иван, я служу великому князю и выполняю его особое поручение. Никаких изменников здесь нет, и не было. А вот монаха нужно обязательно немедленно доставить к Патрикееву.

Дубина глянул в грамоту, повертел великокняжескую печать и вернул.

— Вот что, Медведев, ты у меня служил, тебя хвалил сам Патрикеев — я тебе верю. А и правда — кто такой этот монах! Эй, Петруха, ну-ка, быстро к костру да приведите сюда этого в рясе!

И вдруг он увидел тела своих людей, разбросанные по двору.

— Обожди Медведев, как же так? Если нет изменников… Ай-ай-ай, да тут же мои лучшие люди лежат побитые… Ай-ай-ай, неужели? Неужели сам десятник Козел? Точно он! Не дышит? Кто это сделал, Медведев, отвечай сейчас же! Кто убил моих лучших людей?

— Ты что, Иван, таких скверных воинов я отродясь не видал! — Я им говорю, стойте, а этот как ты его назвал, — орет «Бейте их насмерть!» и никаких грамот смотреть не хотел. Ну, сам посуди, что мне оставалось делать?

— Ох, Медведев, Медведев, — ай-ай-ай, что ж ты наделал?! — Извини дружок, бывший мой десятник, но должен я тебя арестовать да к боярину Щукину доставить. Да-а-а, а как ты думал? Людишек-то этих, я на что списывать буду, а?

— Ладно, согласен, — сказал Медведев, — но давай не к Щукину а к самому верховному воеводе Патрикееву — он тебя еще и пожалует, вот увидишь?

— Да? — заколебался Дубина,(это же какие выгоды можно извлечь от знакомства с самим Патрикеевым, это ж можно и до тысяцкого дослужится, а, может, и людишек, наконец хороших дадут) и махнул рукой, мол, где наша не пропадала, — Будь по-твоему, Медведев, вот люблю я тебя почему-то, а почему и сам не знаю. Ты у меня всегда на первом месте был, помнишь?

— Конечно, Иван, конечно. Скажи, а как сделать, чтоб этот дом никто не трогал — во-первых, здесь остаются мои люди, один из них ранен, а во-вторых купец Манин — наш человек.

— Не волнуйся дом и так под охраной, никто никого не тронет.

— Тогда позволь мне попрощаться с моими людьми, и я готов с тобой идти.

— Прощайся, только недолго, — благодушно согласился Дубина. — Сейчас приведут монаха, и двигаем походным строем прямо к Патрикееву.

… — Как, ты еще здесь? — удивился Елизар Бык при виде Аркадия. — Браво! Тебе очень к лицу в московском наряде!

— Боюсь, что от твоей веселости не останется и следа, после того, как я сообщу тебе, что случилось.

— Что же случилось? — нахмурился Елизар.

Аркадий вынул перстень и положил перед ним на стол.

— От этого надо немедленно отказаться. Только что у меня был человек, который, не принадлежа к нашему братству, наверняка знал, что члены его носят такие перстни.

— Это невозможно!

— А я тебе говорю, что возможно! Я проверил. Мне пришлось сослаться на мастера Ефима и я готов поклясться, что это имя ему известно!

— Надеюсь, этот человек мертв?

— И я надеюсь. По крайней мере, я сделал для этого все, что мог, напустив на него шайку московских головорезов.

— Как его звали?

— Вряд ли ты знаешь. Некий московит по фамилии Медведев.

— Что?? — вскочил с места Елизар. — Василий Медведев?

— Да, — удивился в свою очередь Аркадий. — Тебе о нем что-то известно?

— Еще бы! — воскликнул Елизар и побледнел.

Это вполне возможно… Ведь Медведев проводил в своем имении расследование после бегства Степана, которому помогли Ефим и Симон… В его руках оказался крест Ефима… Рисунок мог запомниться… С кем еще он общался? С Федором Бельским… Да, конечно, — он ведь был в Горвале… Разговаривал с Никифором… А у князя Федора мог видеть Марью… У них наши символы на перстнях… Неужели он о чем-то догадался?… Черт побери, я же говорил в свое время Симону, — не нужно этих нелепых игр с отравленными кольцами, и был прав — уже два несчастных случая произошло, а теперь на тебе!.. Кто угодно, но только не Медведев! Ведь этот и вправду может раскопать! Может. Ба! Он же в дружбе с Иосифом Волоцким, который поклялся нас найти и искоренить! Только этого не хватало! Нет, нет, без паники, пока еще ничего не случилось. Спокойно. Необходимо принять меры. Самые срочные меры…

— …что с тобой, ты меня слышишь, — тормошил застывшего Елизара, Аркадий.

— Все в порядке, — встряхнулся Бык, — Это очень хорошо. Хорошо, что ты сказал, сейчас и сразу… Ты оказал нашему братству огромную услугу… Я буду ходатайствовать о присвоении тебе следующей степени причастия — седьмой заповеди.

— Благодарю, брат Елизар, — поклонился Аркадий, — но я не понимаю…

— И не надо. Теперь берегись Медведева! Ни на секунду не сомневайся, что он жив. Измени свою внешность до неузнаваемости, потому что, если он тебя встретит — горе тебе!

— Но меня нет! Я убит! Я мертв! Мой обезображенный труп сейчас найдут возле костра! — воскликнул Аркадий.

— Если даже все поверят, Медведев не поверит. Так что постарайся с ним не встречаться! Всем братьям и сестрам, которых нечаянно встретишь в пути, вели от моего имени немедленно снять и спрятать все наши символы — перстни, кресты и прочее.

— Постараюсь. Я сию же минуту в закрытой кибитке отправляюсь в Углич и присоединяюсь к мятежным братьям! Как там рыба на Ильмене — не протухла? Этот Медведев тоже ее ищет!

— Ему уже не успеть. Я выезжаю туда на рассвете! Моя миссия здесь закончена — наши братья Алексей и Дионисий с почетом приняты в свиту великого князя Ивана Васильевича! Им обещаны хорошие приходы в главных храмах Москвы.

— Превосходно! Тогда удачи и счастливого пути!

— И тебе того же!

Служители тайной веры обнялись.

… Пока сотник Дубина ждал монаха, Василий отвел в сторону Алешу.

— Оставайся в этом доме, пока не выздоровеет Ивашко, или пока я не вернусь. Постарайся разузнать все о монахе — как жил, с кем общался, куда ездил, ну сам знаешь. Боюсь, меня пару дней не будет.

— Я все понял, — поклонился Алеша.

К Дубине на всем скаку подлетел взволнованный Петруха, что-то зашептал ему на ухо и что-то передал. Сотник выругался и сплюнул.

Дурное предчувствие охватило Медведева.

— Что случилось? — подошел он.

— Сысоев, которому я поручил охранять монаха, убил его, ограбил и утек! Вот, же сукин сын! Я всегда говорил — от жадного жди беды! Гляди, что обронил возле трупа. Наверно у монаха были. Новая, московская. Я таких еще не видал — Дубина протянул Василию новенькую блестящую монету.

Медведев повертел ее в пальцах. Да, это несомненно была одна из тех монет из мешочка Патрикеева который он передал монаху. Василий с изумлением увидел двуглавого орла, который раньше встречался только на византийских деньгах, и кроме обычной надписи кириллицей корявыми большими буквами по окружности «Великий князь Московский Иван Васильевич» еще одну: латинскими буквами внизу было аккуратно выведено то же самое имя, которое он совсем недавно видел на стволе пушки:

ARISTOTELES

Глава десятая
ОТДЕЛЬНАЯ ПЛАХА ДЛЯ МЕДВЕДЕВА

Тайнопись Y

ОТ ПРЕЕМНИКА

10 января 1480 года

Высшей Раде Братства

Настоящим приказываю немедленно собрать Высшую Раду Братства для принятия срочных и неотложных мер безопасности. Только что стало известно, что тайные символы Братства — монограммы со скрижалями, находящиеся на перстнях и нательных крестах, могут быть опознаны непосвященными лицами и, таким образом, подвергнуть смертельной опасности не только отдельных членов, но и все Братство в целом. В связи с этим Высшая Рада должна:

1. Используя все возможные меры, в том числе гонцов, нарочных и голубиную почту, оповестить ВСЕХ членов Братства, где бы они ни находились, о грозящей опасности.

2. Каждый член Братства обязан немедленно снять с себя все перстни или кресты, заключающие тайные символы нашей Веры, — Моисеевы скрижали и тщательно сохранить их в недоступном для посторонних месте, с целью последующей передачи лицам, которых укажет Братство.

3. Поручить самым достойным членам Братства сбор всех личных знаков со скрижалями так, чтобы ни один перстень, ни один нательный крест не пропал. Каждый, кто не предъявит выданных ему при посвящении символов, будет немедленно привлечен к суровой ответственности, вплоть до лишения жизни. Ни один символ нашей Веры не должен попасть в чужие руки!

4. После окончания сбора, все символы должны быть тщательно пересчитаны членами Высшей Рады и, в зависимости от материала, из которого они сделаны — отправлены на переплавку либо бесследно уничтожены.

5. Приступить к разработке новых тайных способов распознавания друг друга членами Братства.

Во славу Господа нашего Единого и Вездесущего!

ПРЕЕМНИК.

Член Высшей Рады Братства, брат Десятой Заповеди, доктор Корнелиус Моркус, высокий мужчина с добрым лицом, медленно и осторожно снял большой золотой перстень с безымянного пальца левой руки, положил его в маленькую золотую шкатулку, запер шкатулку золотым ключиком, ключик задумчиво подержал в руках, а затем опустил в фарфоровый сосуд с кислотой, а шкатулку в сосуд со щелочью — там, они будут в целости и сохранности, там их никто никогда не найдет, да и вряд ли кто посмеет искать у известного на весь стольный город Вильно лекаря.

Ну, вот и доигрались!

А ведь десять лет назад, когда принимали решение о введении отличительных символов для членов Братства, только он, да Елизар Бык предупреждали о ненадежности и опасности этой выдумки Симона Черного, но никто их не послушал. Членов Высшей Рады было в то время семеро, и получилось что пятеро — «за», и только они с Быком «против». Жив был еще в то время великий иудейский мудрец Схария, книжник, знаток всех вер, астролог, алхимик и отличный лекарь, покойный учитель Корнелиуса, патриарх и основатель Братства, именуемый нынче Пророком, и последнее слово было за ним. И, вот, Схария, сам большой любитель таинственности и секретности, — разумеется, тоже поддержал идею своего любимца Симона Черного, все закричали «Хвала!» ну и приняли, конечно.

А теперь вон, сколько хлопот, собирай, учитывай, переплавляй… Да еще придумывай новые способы опознания…

Однако, сейчас некогда об этом думать — вон внизу пациент ждет. Елизар о нем писал, значит, возлагает надежды, ну что ж, на первый взгляд парень лихой, может все и получится, надо только найти к нему ключ… Ключик… Маленький золотой ключик в сосуде с кислотой — не забыть бы…

Доктор Корнелиус покинул свою обширную алхимическую лабораторию на втором этаже большого каменного дома и спустился вниз в свою медицинскую лабораторию, где он творил чудеса, о которых потом рассказывали с восторгом не только братья по вере, но и обычные люди, самых разных вероисповеданий, те, кому знаменитый лекарь охотно и порой совершенно бескорыстно помогал в исцелении от недугов.

Доктор Корнелиус был особенно дружен с Елизаром Быком не случайно — у них так много общего — даже методы проникновения в чужие тайны: если богатому купцу охотно все рассказывали его вечные должники, то знаменитому лекарю с не меньшей охотой открывали свои и чужие секреты благодарные больные, поэтому ко всем просьбам Елизара Корнелиус относился особенно внимательно. Так и на этот раз. Когда Степан Ярый появился у него впервые, он осмотрел его ожоги и раны, сказал, что подумает, велел приехать через месяц, а сам сообщил Елизару, что, хотя он еще никогда не делал таких операций, с удовольствием попробует и, думает, что опыт закончится успешно. Он сообщил также, что пациент охотно согласился принять новую веру, однако по его, Корнелиуса мнению, этот человек, хоть способный и умный, но по натуре злой и жестокий, никогда ни во что не верил и верить не будет, поэтому ожидать от Степана искренней службы Братству по убеждениям — бессмысленно. Однако, Корнелиус видит другой метод, который вполне успешно работает по отношению к людям такого рода, вынуждая их прекрасно выполнять самые сложные и тягостные задания, на которые порой неспособны даже искренне верующие братья.

И вот сейчас, месяц спустя, Степан лежит на столе, привязанный к нему сыромятными ремнями и нетерпеливо ждет, когда этот лекарь, которого называют волшебником, вернет, наконец, его обезображенное до неузнаваемости лицу в былое состояние.

Двое учеников доктора Корнелиуса, Витас и Йонас — смена, которую он готовит для Братства — низко поклонились вошедшему учителю.

Корнелиус подошел к столу, присел на его край и, глядя прямо в глаза, ласково спросил у Степана:

— Ты помнишь наш уговор?

— Да. Я приму таинство посвящения в ваше братство сразу же после того, как снова увижу мое лицо прежним, и с той минуты готов выполнять любые ваши задания.

Корнелиус улыбнулся доброй и мягкой улыбкой:

— Прекрасно! Я решил сделать тебе подарок. Твое лицо будет не просто прежним. Оно будет лучше прежнего. Те части твоего тела, с которых я возьму кожу для лица, менее изношены. Так что ты станешь выглядеть моложе. И чуть-чуть иначе. Возможно, тебя не будут узнавать.

— Отлично! — сказал Степан и улыбнулся, если можно назвать улыбкой страшную гримасу изъязвленных губ, с которых свисают черные лохмотья. — Начинай, мой будущий брат по вере, — я готов.

— Однако, есть еще кое-что, о чем ты должен знать. Законы нашего Братства запрещают его членам обманывать друг друга, или укрывать что-либо, поэтому я должен тебя честно предупредить… — Корнелиус умолк, как бы готовясь сказать нечто важное.

— Говори скорее и начнем, — нетерпеливо сверкнул обнаженными зубами Степан. — Я уже в прошлый раз сказал, что согласен на любые условия!

— Дело в том, — мягко сказал лекарь, — что кожа, которой я покрою твое лицо, выдержит только год. Потом она увянет, начнет клочьями отпадать, кости обнажаться, снова пойдут страшные язвы, начнется горячка… Но ты не тревожься! — воскликнул Корнелиус, пересекая попытку Степана что-то сказать. — Не тревожься. Через год мы сделаем тебе новую операцию, потом еще и еще, а там, глядишь, и придумаем способ, удлинить срок… И этого не бойся! — воскликнул Корнелиус, снова не давая Степану открыть рот. — Не бойся, что я умру! Во-первых, я намерен жить долго, потому что знаю кое-какие способы продлить жизнь, насколько это позволит Господь наш Единый и Вездесущий, а во-вторых, в том случае если, паче чаяния, Господь не одобрит моих планов на долгую жизнь, вот видишь — у меня есть двое способных учеников, — они во всем помогают мне, они всему учатся, и скоро будут знать лекарское ремесло не хуже меня! А уж этого и вовсе не бойся! — снова перебил он Степана. — Этого-то не бойся точно. Пусть тебе даже в голову не придет, что наше Братство может потерпеть поражение и прекратить свое существование. Братство тайной веры будет жить вечно! Потому что, пока есть на земле люди — будут их тайны! Люди так устроены, что жить не могут без тайн, а потому наше Братство будет меняться, приобретая от века к веку разные формы и названия, но оно будет существовать вечно! Так что, подумай, Степан, может лучше тебе отказаться? — ласково спросил Корнелиус.

Только сейчас Степан понял, в какую безвыходную западню он угодил из-за этого проклятого продавца соли в Белой, который посоветовал ему обратиться к знаменитому лекарю.

Степан прекрасно сознавал, что отказ будет равносилен подписанию себе смертного приговора — он лежит сейчас крепко привязанный к столу и если откажется, сегодня ночью его тело будет покоиться на Виленском кладбище в безымянной могиле вместе с телами каких-нибудь неизвестных бродяг, — в этом нет никакого сомнения, потому что его уже посвятили в тайну существования братства и обратного пути быть не может! Но согласие означает прямую и постоянную зависимость от Братства навсегда, на всю жизнь! Зачем он пошел к этому проклятому лекарю?! Может быть, лучше было остаться уродом без лица, но ни от кого не зависеть? А разве в этой жизни можно ни от кого не зависеть? Все равно ведь приходится служить то одному, то другому… Так уж, может, лучше служить одному делу, а не разным людям? И какая, в конце концов, разница, что это за дело, главное — это иметь возможность убивать врагов, любить женщин, да весело жить! А уродом без лица как поживешь?

И Степан твердо ответил.

— Я не меняю своего слова! Если ты вернешь мне лицо, я буду служить вашему братству верой и правдой!

Доктор Корнелиус Моркус снова улыбнулся, как добрый, всемогущий волшебник и ласково сказал:

— Это правильно. Ничего не бойся, сынок, — впереди тебя ждет замечательная и долгая жизнь! Сейчас выпей это и уснешь. А проснешься уже с лицом. Но ты увидишь его лишь через месяц, когда я сниму повязки.

— Я готов, — сказал Степан и, приподняв голову, выпил до дна поднесенный ему кубок горькой темной жидкости.

— Во имя Господа нашего Единого и Вездесущего, — сказал Корнелиус своим ученикам. — Будем начинать.

Операция длилась долго и кончилась к полуночи.

— Устали? — спросил Корнелиус своих учеников.

Те молча кивнули.

— Тогда два часа сна и снова за работу. Витас, кто там у нас сегодня?

— Пятнадцатилетний мальчик. Он уже мертв, хотя еще дышит. Это уличный воришка. Вчера он неудачно вытащил кошелек у какого-то мастерового, который так огрел его по голове медным набалдашником своей трости, что проломил несчастному череп. Его сочли мертвым и уже привезли хоронить, но наши люди на кладбище, тут же сообщили мне, что для нас есть тело.

— Отлично! Еще дышит??? Это превосходно. Будем изучать кровеносную систему и легкие! Вы должны знать на зубок каждый мельчайший орган человека, если хотите стать похожими на меня и творить подобные чудеса, — он кивнул на Степана, голова которого была полностью обмотана тряпками, и лишь две соломинки для дыхания торчали из них.

— А что, — слегка бледнея спросил Йонас, второй ученик доктора, — разве мы будем разрезать… этого мальчика … еще живым…?

— Мы будем поступать так, как того потребует искусство врачевания, которому я вас учу! — жестко ответил лекарь. — Жду вас здесь через два часа.

…Федор Лукич Картымазов не мог надивиться красоте города, к которому приближался, медленно продвигаясь по наезженной московской дороге, медленно, потому что со всех сторон в ту же сторону двигались целые вереницы саней со съестными припасами, доспехами и оружием, сопровождаемые конными и пешими вооруженными людьми.

Долгий путь немного утомил Картымазова, но близость цели и открывшийся перед ним изумительный вид придали бодрости.

А восхищаться было чем, потому что никогда еще за пятьсот лет своего существования Углич — этот небольшой городок на берегу Волги не достигал такого небывалого расцвета как в годы правления князя Андрея Большого. Именно князь Андрей затеял огромную работу по обновлению ветхих от времени, но красивых, по старине выстроенных стен и палат древнего кремля, это он построил необыкновенной красоты собор Покровского монастыря, это при нем город наполнился мастерами и ремесленниками, торговцами и строителями, жизнь кипела и бурлила и, казалось бы, что еще надо, а вон, поди ж ты — гордый и вспыльчивый нрав князя толкал его к сопротивлению старшему брату, гордыня не позволяла ему смириться с нарушением навсегда уходящих в прошлое старых порядков, она неуклонно вела его к гибельному бунту, который в конечном своем итоге погубит и князя и его семью и его любимый город, который никогда уже не будет таким прекрасным как сейчас!

Но не дано человеку знать грядущего… Не дано…

— Ты ли это, Федор Лукич?! — Услышал вдруг Картымазов за своей спиной какой-то странно знакомый, будто недавно слышанный голос.

Он обернулся.

— Зайцев?! Макар! Откуда ты здесь?

— Да уж видно судьба так хочет, чтоб я то с тобой, то с зятем твоим непрерывно встречался — давеча снова меня чуть не пришиб, великан чертов, но на этот раз, он был в лучшем настроении, и мне даже кажется, что мы подружились!

Они обнялись, как старые приятели, и Зайцев рассказал ему о том, как Филипп сам-один хитроумно схватил князя Оболенского и доставил его воеводе Образцу.

У Картымазова потеплело на душе, и он внутренне порадовался за успехи зятя, который, к тому же, был ему почти сыном, — да и хорошо, что закончилась, наконец, эта странная и тягостная история с князем Оболенским и его посланцами, хотя еще неизвестно, какие она будет иметь последствия.

— … И вот прискакал я в Волок Ламский, — закончил рассказ Зайцев, — а там пусто — князь Борис, вся семья его и весь двор со служивыми людьми — все в Углич поехали. Говорят, в гости к брату…

— С дороги! С дороги! — раздались вдруг впереди крики, и все стали сбиваться к обочине.

Навстречу им, двигался большой кортеж, выехавший из городских ворот. Нарядно разукрашенные кибитки и сани, около сотни вооруженных всадников сопровождения — вся эта шумная толпа промчалось мимо Картымазова и Зайцева, стоящих на обочине в снегу по самые животы лошадей, обдавая их грязными брызгами черной смеси земли с подтаявшим снегом.

— Я узнал их! — сказал Зайцев Картымазову. — Это княгини Ульяна Волоцкая и Елена Углицкая со всеми княжескими детьми и всеми своими придворными… В отдельных повозках все их вещи, уложенные, как в дальнюю дорогу… Что это значит?

— Это значит, — сказал Картымазов, — что князья отправили своих жен и детей в безопасное место. Мужчины поступают так только в одном случае…

— Когда готовятся к войне — негромко продолжил Зайцев.

— Совершенно верно, — глубоко вздохнул Картымазов. — И должен сказать тебе честно — все это мне очень не нравится…

… В то время когда Картымазов и Зайцев приближались к Угличу, Филипп с Данилкой приближались к Новгороду.

Пушки мастера Аристотеля стреляли теперь значительно реже, в городе еще шли одиночные бои, но главари мятежников были схвачены, архиепископ Феофил уже отправлен под конвоем в Москву, где будет заточен в Чудов монастырь, откуда больше никогда не выйдет, составлялись списки сотен семей, неблагонадежных жителей, которых навсегда вывезут из Новгорода и расселят по самым дальним и необжитым уголкам московского княжества, и, наконец строились на Волхове плахи, где будут казнены сто главных московских врагов со всеми их семьями.

Филипп, житель лесов, привыкший к тишине, едва не оглох от грохота, шума и криков в огромном военном стане московитов под стенами Новгорода, пока путем длительных расспросов добрался, наконец, до шатра верховного воеводы.

Ларя Орехов сказал, что воевода сейчас в городе, они еще два часа ждали, слоняясь по округе в поисках чего-нибудь съестного, с чем, как оказалось, тут были большие трудности, потом, наконец, появился Патрикеев, но сразу Филиппа не принял, а когда принял, то выглядел настолько уставшим, что чуть было не уснул, чем очень разочаровал Филиппа, который думал, что будет встречен воеводой как настоящий, герой и начал было подробно рассказывать о своих подвигах.

— Короче, Бартенев, — раздраженно перебил его Патрикеев, вдруг встрепенувшись — ты мне прямо скажи — ты схватил Оболенского или нет?

— Йо-х-хо! А как же иначе? Конечно, схватил сам… один и доставил воеводе Образцу. А вот его грамота о том.

— Ну, так давай ее сюда и не морочь мне голову дурацкими байками!

Он покосился на тяжелый большой ливонский щит Филиппа, прислоненный к столбу шатра, небрежно сломал печать, чертыхнулся, пробежал глазами грамоту и швырнул на стол.

— Молодец! — воскликнул он. — Я так и знал, что ты справишься. У меня нюх на людей! Потому государь только мне и поручает их подбирать. Я доложу о тебе великому князю. Он давно хотел прищемить хвост этому Лыку, чтоб не бегал туда-сюда, да знал кто в княжестве хозяин! Слушай, это твой щит? Мне кажется, я его уже видел когда-то…

— Этим щитом пожаловал меня Боровский наместник Образец, за то что я притащил к нему этого Лыко!

— Ах да, вспомнил, — мы были вместе в том походе, когда Образец нанес сокрушительное поражение ливонцам, а магистр ордена, покидая поле боя, швырнул этим щитом в Образца, но к счастью не попал! Великий князь очень смеялся, когда ему рассказывали эту историю! Ну, ладно, иди, отдыхай — Ларя тебя устроит!

— А это… — замялся Филипп.

— Что еще? — раздраженно спросил Патрикеев.

— Не вели казнить, воевода, да помниться ты шубку со своего плеча обещал, тому кто…

— Ах, да, верно! Но ты хотел коней, и мы остановились на полтиннике!

— На рубле, князь, — поклонился Филипп.

— Что ты говоришь? Дорого, черт возьми, обходится московской казне ловля изменников! Ладно, придешь завтра утром — дам тебе твой рубль!

— Благодарю, воевода, — поклонился Филипп, — И еще я хотел спросить, — тут шурин мой — Василий Медведев, не появлялся?

— Что? — Зарычал Патрикеев так, будто ему сунули палец в свежую рану, — Медведев? Под стражей твой Медведев! И, надеюсь, ему в ближайшее время отрубят голову за его преступления!

— Какие преступления? — поразился Филипп.

— Какие? А вот какие: я поручаю ему встретиться с одним человеком и кое-что у него узнать. Вместо этого он ухитрился так напугать беднягу, что тот должен обратиться за помощью к нашему войску, что стояло поблизости: прибегает и кричит — мол, пришел человек, машет мечом, грозится меня убить — спасите! Сотник посылает десять людей для выяснения дела и, — что же ты думаешь? — Медведев, не моргнув глазом, всех их убивает! Нет, ты только подумай! Это у себя на Угре ему дано право казнить и миловать, кого он хочет, но не тут! Перебить целый десяток наших собственных воинов! Да это предательство! За это плаха грозит! Но этого мало, — пока он своих убивал, кто-то прикончил человека, от которого Медведев должен был получить ценные сведения! Таким образом, государственное дело оказалось загубленным! Великий князь еще ничего не знает — и только это пока сохраняет твоему дружку жизнь! Государь занят — к нему срочные гонцы из Пскова прибыли, но как только он освободится, и я ему обо всем доложу — уверен, он тут же распорядится отрубить твоему шурину голову, тем более что плахи готовы — завтра будут казнить на Волхове новгородских изменников, но я лично сегодня же распоряжусь, чтобы изготовили еще одну — отдельную плаху — специально для Медведева!

… Новость была совершенно неожиданной и очень тревожной — измученные, израненные и уставшие гонцы сообщили великому князю, что ливонское войско внезапно напало на псковскую землю крупными силами.

1 января в день обрезания Господнего, ливонцы, пользуясь православным праздником, с ходу захватили Вышгородок, именуемый ими Мариенбургом, сожгли городскую стену и церковь, а большинство жителей, в том числе женщин, детей и стариков беспощадно порубили мечами, так что по сточной канаве, где обычно стекают нечистоты, еще целые сутки текла из города человеческая кровь.

Теперь немцы всем войском идут ко Гдову, который долгой осады не выдержит, потому что в ливонском войске пушки и много инженеров, умеющих подрывать городские стены.

Но и это еще не все. От пленного удалось узнать, что сам магистр Бернгард фон дер Борх во главе стотысячного войска готовиться выступить маршем прямо на Псков.

Великий князь отпустил гонцов и глубоко задумался.

…Они, несомненно, собирались поддержать здешних заговорщиков! Как хорошо, что я выступил к Новгороду на месяц раньше… Все их замыслы провалились… Здесь все уже закончено… Войско освободилось… Не вышло у вас голубчики, не вышло! Думали с двух сторон меня прижмете… А я вот завтра соберу военный совет да пошлю большую часть своего войска на вас! Вот тогда и посмотрим! А воеводой назначу князя Андрея Никитича Оболенского — он воин добрый и не раз уже вас бивал! Вот тут-то вы и попляшете у меня…

Иван Василевич даже тихонько рассмеялся, потирая горбинку на носу, как тут раздался нервный короткий стук в дверь и тотчас на пороге появился бледный Патрикеев. На нем лица не было.

— Что-то еще стряслось? — убрал с лица улыбку великий князь.

Патрикеев только кивнул, проглотив слюну.

Иван Васильевич сел в кресло, скривившись от боли — всегда зимой проклятые болячки вылезают — и тяжело вздохнул:

— Выкладывай.

— Только что прискакал мой человек из Углича.

Великий князь насторожился.

— Да? И что же интересного у братца Андрея.

— Две недели назад князь Волоцкий со всей семьей и двором приехал в Углич. Князья Андрей и Борис разослали по все концам московского княжества, где у них есть земли, гонцов и объявили общий сбор всех своих дворян и служивых людей. Только что они отправили своих жен и детей со свитой и всеми пожитками в сторону литовской границы. Со всех сторон в Углич стекаются сотни людей с оружием. Из Москвы сообщают, что как только ты, государь покинул столицу, князь Андрей, тайно посетил Вознесенский монастырь в Кремле, где, живет в иночестве матушка твоя, вдовствующая великая княгиня Мария и испросил на некое дело тайное благословение, которое и получил, поскольку, как ты знаешь он с малолетства ее любимый сыночек.

Лицо великого князя покрылось бледностью.

— Значит и матушка с ними, — прошептал Иван Васильевич и скривился, словно ребенок готовый вот-вот заплакать, — почему она с ними, а не со мной? Постой, а что же все это значит? — Так же шепотом спросил он у Патрикеева, — Ведь это уже не просто нарушение моей воли, это не просто неповиновение — это же какой-то заговор!

— Нет. Гораздо хуже, государь!

Патрикеев поклонился, потом выпрямился и четко произнес, глядя прямо в глаза великого князя:

— Это МЯТЕЖ!

Назад: Глава третья БОЧКА СОЛЕНОЙ РЫБЫ, НЕЖДАНЫЙ ГОСТЬ И ДЕВИЧЬИ МОЛИТВЫ

Дальше: Часть вторая ЗАГОВОР

Ваша Светлость!

Дорогой друг!

ARISTOTELES

Глава восьмая БРОД ЧЕРЕЗ РЕКУ УГРУ

Глава девятая ПЕРСТЕНЬ БРАТА АРКАДИЯ

ARISTOTELES

Глава десятая ОТДЕЛЬНАЯ ПЛАХА ДЛЯ МЕДВЕДЕВА