1
В кружке, выхваченном линзой объектива, чуть шевелилась фигурка без головы в расфокусе — кусок тела на свету, попавший под оптический прицел.
За пару лет это тело незаметно преобразилось и теперь, летним днем, в объективе бинокля, предстало во всей красе.
Взгляд наблюдателя жадно обволакивал мельчайшие детали: завязки купального лифчика, плавок, ниточка водорослей на бедре, напрягшаяся мышца над коленом, изгиб икры, щиколотка с налипшим на нее песком.
Глаза краснели от исступленной слежки через объектив.
Юное тело снова выпрыгнуло из поля зрения и погрузилось в воду.
Спустя мгновение, через настроенный объектив с правильно выставленным фокусом, это же тело продемонстрировало роскошную гривку светлых волос и захохотало так, что, несмотря на приличное расстояние, наблюдателя тряхнуло. Он будто провалился туда, внутрь, в отверстие между белоснежными зубами.
И еще были ямочки на щеках, ложбинка между лопаток, впадина пупка и все остальное…
Она резвилась вместе со своими сверстницами, не подозревая, что за ней наблюдают, разевала рот, чтобы что-то прокричать.
Кому? И что?
Она ввинчивалась в волну и выскакивала из воды со сбившимся купальником. На плече выделялся след от комариного укуса.
Зрачки мужчины то сужались, то расширялись, как от наркотика.
Энрико разглядывал свою дочь — это было сильнее его. После обеда, если не нужно было возвращаться на завод, он следил за Франческой с балкона. Он рассматривал, изучал ее сквозь объектив рыбачьего бинокля. Франческа болтала ногами, растянувшись на полотенце рядом со своей подругой Анной, они носились вдогонку друг за дружкой, касались друг друга, дергали за волосы, а Энрико обливался пóтом на своем наблюдательном пункте наверху, зажав в пальцах сигару. Огромный, в промокшей насквозь майке, изнывающий от невыносимой жары, он не отрывал от дочери глаз.
Сам он объяснял, что начал контролировать Франческу, когда та стала ходить на море с какими-то парнями старше ее, не внушавшими ему доверия. Эти типы курили и, без всякого сомнения, баловались травкой.
Когда Энрико говорил жене о проходимцах, с которыми общается его дочь, он срывался на крик. Эти подонки курят травку, ширяются, колеса толкают и ждут не дождутся, когда трахнут нашу — мою! — дочь. Последнюю фразу он не произносил вслух, а лишь лупил кулаком по столу или по стене.
На самом деле он стал следить за Франческой еще раньше, с того самого момента, когда тело его дочурки словно вылупилось из кокона и обрело новую кожу и новый запах — древний, зовущий, вполне определенный. У малютки Франчески появились задница и пара дерзких маленьких грудок. Тазовые кости разошлись, образовав нежный изгиб между туловищем и поясницей. А он был ее отцом.
Энрико как раз наблюдал, как его дочь мечется, всем телом бросаясь вперед за мячом. Ее мокрые волосы липли к спине и бокам, облегая просолившуюся кожу.
Подростки, выстроившись кружком, играли в волейбол на мелководье, и вместе с ними, посреди криков и брызг, боролась за мяч изящная Франческа. Энрико ничуть не занимала игра. Он думал о купальнике своей дочери. Боже мой, он же ничего не прикрывает! Такие вещи следовало бы запретить. Если только кто-нибудь из этих поганых ублюдков посмеет к ней притронуться, перетяну дубиной поперек хребта!
— Что это ты тут делаешь?
Энрико обернулся к жене, которая стояла посреди кухни и подавленно на него смотрела. Розу унижало и угнетало зрелище собственного мужа, который в три часа дня стоял у окна с биноклем.
— Слежу за своей дочерью, если ты не возражаешь.
Даже ему порой было нелегко выносить взгляд этой женщины. В зрачках его жены навечно застыл немой укор.
Энрико наморщил лоб, сглотнул и пробормотал:
— Это самое малое, что я могу…
— Ты смешон! — прошипела Роза.
Энрико посмотрел на жену, как смотрят на что-то, что зверски достало:
— То есть то, что я приглядываю за нашей дочерью, тебе кажется смешным? Когда на улице черт знает что творится? Ты не видишь, что за шпана ходит на море? Что это за типы там, а?
Когда Энрико свирепел, что случалось с завидной регулярностью, его лицо багровело, жилы на шее устрашающе надувались.
В двадцать лет, когда еще не было ни бороды, ни лишних килограммов, он не был злым. Он был красивым юношей, только что получившим работу на заводе «Луккини», мускулистым, как любой, кто с детства мотыжил землю. В великана он превратился, когда работал на томатных плантациях, а потом лопатами выгребал угольный кокс. Обычный мужчина, приехавший из деревни в город с жалкими пожитками в рюкзаке.
— Ты что, не понимаешь, что она творит, в ее-то возрасте!.. И черт побери, как она одевается!
Потом, с годами, он изменился. Мало-помалу, незаметно для окружающих великан, который никогда не выезжал за пределы провинции Ливорно и никогда не видел других мест в Италии, будто бы обледенел внутри.
— Не молчи! Твою мать, ты видишь, в чем ходит твоя дочь?!
В ответ Роза мозолистой рукой чуть сильней сжала тряпку, которой только что вытерла тарелки. Розе было тридцать три года, но в день своей свадьбы она поставила на себе крест. Ее средиземноморская красота растворилась в моющих средствах, растеклась по периметру пола, который она вот уже десять лет протирала каждый божий день.
Она молчала тяжело, будто готовилась к нападению.
— Что это за парни, а? Ты их знаешь?
— Это хорошие ребята…
— Ах, ты их знаешь! Что ж тогда мне ничего не говоришь? Почему в этом доме мне никто ничего не говорит? Франческа все тебе рассказывает, так? С тобой-то она часами готова трепаться!
Роза швырнула тряпку на стол и выдохнула:
— А ты сам себя спроси, почему она с тобой не разговаривает.
Но Энрико уже не слушал:
— Мне никогда ни слова! Мне никто ничего не рассказывает, мать ее так!
Роза склонилась над тазом с грязной водой. Некоторые ее ровесницы до сих пор ходили на летние дискотеки. Она же ни разу в жизни там не была.
— Я что, идиот? Ты меня за идиота держишь? Одевается, как шлюха! А ты как ее воспитываешь, а? Ну ничего, я как-нибудь решусь…
Роза подняла таз и вылила воду в сточный желоб на балконе, наблюдая за черными комками в воронке стока. Она мечтала увидеть, как ее муж умирает, как в агонии корчится на полу.
— И пошлю вас обеих к чертовой матери, и тебя, и ее! Я зачем работаю? Ради тебя? Ради этой шлюхи?
Она бы с радостью проехалась по нему на машине, вдавила бы его в асфальт, превратила в кашицу, в гадкого червяка, какой он, в сущности, и есть.
Франческа бы поняла, если бы я его убила. Если бы только я тогда не влюбилась, если бы нашла работу, если бы десять лет тому назад ушла отсюда куда глаза глядят…
Энрико отвернулся от жены и всем своим огромным телом высунулся за балконные перила, под солнце, которое в три часа дня давило на темя свинцовой тяжестью и прибивало к земле. По другую сторону дороги пляж кишел зонтиками и голосящими купальщиками. «Скотобойня», — подумал Энрико и снова зажег тосканскую сигару, которую сжимал в пальцах, красных, коротких и мозолистых, — пальцах рабочего, который не надевает перчатки, даже когда измеряет температуру чугуна.
С одной стороны было море, которое в этот адски жаркий час заполонили подростки. С другой, вдоль пустынной улицы, — унылая физиономия типовых домов-коробок с наглухо запертыми ставнями. Мопеды, припаркованные вкривь и вкось на тротуарах, пестрели наклейками и разноцветными надписями: «Франческа, я тебя люблю!»
Под обжигающим июньским солнцем море и бетонные стены друг напротив друга напоминали жизнь и смерть в непримиримой борьбе. Ничего не поделаешь: улица Сталинграда производила удручающее впечатление на всех, кто на ней не жил. Более того, именно так люди со стороны представляли себе нищету.
Этажом выше еще один мужчина, навалившись на ржавые перила, смотрел вдаль, в направлении пляжа.
Кроме него и Энрико, никто больше не осмеливался высунуться на балкон. Солнце немилосердно палило, и крупными кусками обваливалась штукатурка.
Человечек с голым торсом захлопнул крышку мобильного телефона. По сравнению с великаном с четвертого этажа он казался карликом. Говоря по телефону, он почти что кричал — не от злости, а просто потому, что всегда разговаривал таким тоном. Он называл какие-то астрономические суммы и ни на минуту не отводил цепких маленьких глазок от пляжа, будто разыскивал что-то такое, что без очков с такого расстояния все равно не разглядеть.
— Как-нибудь на днях и я выберусь на море. Почему бы и нет? Все равно меня уволили, — сказал он вслух и усмехнулся собственным словам.
В глубине квартиры раздался вопль:
— Чтооо?!!
— Да ничего! — ответил он, вспомнив о существовании жены.
Сандра вышла на балкон со шваброй, распространяющей запах аммиака.
— Артуро! — воскликнула она, потрясая шваброй. — Ты совсем, что ли, из ума выжил?
— Да шучу я, — отмахнулся он.
— Он шутит, видите ли! Какие сейчас шутки, когда нужно заплатить за посудомойку и погасить кредит за магнитолу твоего сыночка — больше миллиона за автомагнитолу! Не смешно!
На самом деле Артуро не шутил. Администрация «Луккини» просекла, что он выносит канистры с горючим.
— Отойди-ка, я тут пол вытру.
С того самого дня, как Артуро взяли на работу, он воровал бензин у господина «Луккини» — так, по мелочи, чтобы заправиться самому и немного перепродать крестьянам. Три года никто ничего не замечал, и тут вдруг на тебе!
— Отойди, говорю, на этот пол уже смотреть невозможно!
Насвистывая песенку, Артуро вышел с балкона на кухню. Он был веселый, открытый человек, с кучей друзей. Отсутствие работы и долги не мешали ему радостно посвистывать.
Схватив хурму из корзинки на столе, он рассеянно вгрызся в нее. В его голове теснились самые разные варианты добывания денег не вставая с дивана.
— Прекрати ты уже здесь мыть. Только и занята все время, что уборкой!
— Да что ты говоришь! Может, ты приберешься?
В жизни Артуро трудовые будни, с которыми его жена познакомилась в шестнадцать лет и более не расставалась, тем самым предоставляя семье возможность ежемесячно платить за квартиру и растить двоих детей, случались лишь периодически. В строго хронологическом порядке он был: карманником, рабочим на «Луккини», потом на заводе «Дальмине», на предприятии «Магона д’Италия», после чего снова вернулся на «Луккини», уже начальником цеха. Уроженец Прочиды, в девятнадцать лет Артуро уехал в Пьомбино, чтобы устроиться на завод и начать новую жизнь, законопослушную и честную. Членов Федерации рабочих-металлургов он считал неудачниками и твердо верил только в то, что работа убивает.
— Где Анна? На море?
— Да, с Франческой.
— А Алессио?
Точно: завтра ему должно повезти за покерным столом, и на выигранные деньги можно будет развернуться. Он чувствовал: так и будет. Как там говорится? Это судьба. А Сандре с прибыльной сделки он купит бриллиант, как его… Де Бирс, который навсегда.
— Наверное, тоже на море.
— Мне нужно серьезно поговорить с твоим сыном. Он во что бы то ни стало хочет купить «Гольф GT»… Зачем ему такая машина?
Сандра подняла голову от уже высохшего пола и, вся в поту, постояла так какое-то время, подставив лицо солнцу.
— Пусть треплется, все равно у него нет таких денег.
Зайдя в дом, она села за стол на кухне и внимательно посмотрела на своего мужа. За столько лет он ничуть не изменился. «С завтрашнего дня…» — говорил он каждый раз, и она снова и снова верит ему.
— Твой сын голосует за Берлускони, — сказала она, вымученно улыбаясь. — Ему нужна классная машина, а не социальная справедливость. Он хочет повыпендриваться, покрасоваться перед девицами… Ну а ты-то, кстати, о чем говоришь — у тебя самого машина за пятьдесят миллионов. Кстати, ты заплатил налог?
— Налог?
Натянутая улыбка мгновенно слетела с лица Сандры.
— Прежде чем считать деньги сына, попробовал бы хоть раз не проиграть свои.
— Ну, началось… — Артуро надул щеки и фыркнул, как лошадь.
— Да, началось! — Вскочив со стула, Сандра вскинула руки в давящей духоте маленькой кухни. — Нечего тут кривиться. Ты меня не обманешь! Куда делась твоя последняя зарплата?
— Сандра!
— Ты даже на счет ничего не положил! Ты ведь все проиграл, так? Все спустил, не доходя до банка! У меня что, здесь написано «идиотка»?! — Сандра постучала пальцем по взмокшему лбу, на который спускались закрученные на бигуди локоны, доходя до невыщипанных бровей.
Артуро раскинул руки и заворковал:
— Ладно, иди поцелуй меня…
Он так поступал всякий раз, когда крыть становилось нечем, — демонстрировал свою любовь.
Муж с женой исчезли в недрах тесной квартиры. Теперь и жалюзи на окне супругов Соррентино с треском покатились вниз, как и все остальные в доме (за исключением одних), но застряли посреди окна.
— Когда же наконец ты починишь жалюзи, Артуро?!
Ответом ей была тишина. Потом из ванной послышались шум воды из крана, стук бритвы о край раковины и голос Артуро, который напевал свою любимую мелодию, «Маракаибо» Луизы Коломбо, о танцовщице-мулатке. Бежим? — Да, но куда?
В три часа пополудни в июне дети и старики укладываются спать. Снаружи нещадно палит раскаленное солнце. Домохозяйки и пенсионеры, пережившие длительное общение с доменной печью, в неизменных тренировочных костюмах из ацетата, в изнеможении оседают перед телевизором.
В послеобеденный час прилепленные один к другому одинаковые муниципальные дома напоминают кладбищенскую стену с погребальными нишами, вытянувшимися в ряд. Женщины с отечными икрами и дряблыми ягодицами под фартуком спускаются во двор и рассаживаются в тени вокруг пластиковых столов. Они играют в карты, яростно обмахивают себя веерами и разговаривают ни о чем.
Их мужья, если не нужно идти на работу, носа из дому не высовывают. Полуголые, они обливаются потом на продавленном диване и тыкают в кнопки телевизионного пульта. Тех засранцев, что выступают по телевизору, никто из них не слушает. Они смотрят только на девушек из развлекательных программ, потаскушек, которые являют собой полную противоположность их собственных жен. В следующем году точно куплю кондиционер, хотя бы в гостиную. А если мне завтра не заплатят премию — увидят они у меня!
Артуро брил подбородок, напевая песенку своего детства. Когда он был ребенком, муниципалы отстроили типовые дома напротив пляжа для рабочих сталелитейных заводов. Согласно представлениям коммунистической джунты, рабочие-металлурги тоже имели право на дом с видом не на заводские корпуса, а на море.
Спустя сорок лет все изменилось: появились спутниковые навигаторы, платное телевидение и не стало ни христианско-демократической, ни коммунистической партии. Теперь, в 2001 году, жизнь была совершенно другой, но муниципальные дома, завод и тем более море никуда не делись.
Пляж вдоль улицы Сталинграда в такой час был под завязку набит кричащей ребятней, сумками-холодильниками, зонтиками, сваленными в кучу. Анна и Франческа с победным криком с разбегу плюхались в воду, поднимая ворох брызг. Рядом подростки, напрягая мускулы, ловили летающую тарелку или мячики от пинг-понга.
Многие считали, что пляж никуда не годится: он не оборудован, в песке полно ржавчины и мусора, прямо посреди него устроена свалка и ходить сюда могут только уголовники и нищета из муниципальных домов.
А коммуна все никак не находила времени, чтобы дать распоряжение на вывоз огромных куч водорослей.
Напротив, в четырех километрах, манил своим блеском, как недостижимый рай, белоснежный песок пляжей на Эльбе. Там располагалась нетронутая вотчина миланцев, немцев и прочих лощеных туристов в черных спортивных автомобилях и темных очках. Но подросткам из муниципальных домов, детям тех несчастных, что проливали пот на сталелитейных заводах, пляж перед домом казался раем — единственно возможным раем на земле.
Когда солнце плавило асфальт, когда зной валил с ног и токсичные облака, выплюнутые трубами «Луккини», нависали над головой, жители улицы Сталинграда отправлялись на море босиком. Переходишь дорогу — и можно бросаться в воду.
Девчонки вообще не вылезали из воды. С удивительной легкостью, параллельно друг другу, они доплывали до самого последнего буйка. Однажды они собирались добраться вплавь до Эльбы и больше не возвращаться.
Двадцатилетние, прежде чем искупаться, рассаживались кружком в баре. Обычно они перемещались стаями, которые складывались по элементарному принципу: из жителей одного дома, из рабочих одного участка, из потребителей одного и того же наркотика, из болельщиков одной футбольной команды, наконец.
В отличие от тринадцатилетних, эти ребята не спешили бросаться в море. Сначала легкий коктейль, папироска, партейка в покер. У кого-то из них была груда мышц, другие потрясали необъятными животами. Для младших они были сродни олимпийским богам. Пока подростки грезили о прямоточном глушителе и о дискотеке, куда их пока не пускали, они строили всех вокруг на словах и на кулаках, а субботним вечером на своем болиде со спойлером, опустив стекло и высунув локоть наружу, устремлялись вдаль на скорости не менее 190 километров.
Девушки тоже дрались, особенно если речь шла о таком крутом парне, как Алессио. Лето предоставляло уникальную возможность дефилировать с мокрыми распущенными волосами между кабинок для переодевания. Те, кто подходил по возрасту и телосложению, занимались любовью в темноте кабинки — никаких сомнений, никаких презервативов. Если забеременеешь и парень не бросит — дело сделано.
«Теперь уже скоро», — шептались Франческа и Анна. Когда какую-нибудь взрослую девицу привозили на пляж на пышущем жаром скутере, они мысленно сбрасывали ее на песок и усаживались на ее место. «Теперь уже немного осталось», — думали они, когда субботним вечером другие девушки уходили развлекаться, накрасив щеки мерцающей пудрой, покрыв губы ярким блеском, в туфлях на шпильке, а они оставались дома и примеряли наряды под звук приемника, орущего в полную мощь.
Вся жизнь была у них впереди. Жизнь начиналась в четырнадцать лет.
Они вместе плескались в пенистых волнах, когда проходил паром и от этого морская гладь начинала сильнее морщиться. В баре, за столиками парней постарше, их обсуждали уже года два: говорили, что девицы очень даже ничего. Вот подрастут еще — увидишь.
Анна и Франческа, тринадцать лет, скоро четырнадцать. Темненькая и светленькая.
В воде они бултыхались среди парней, их глаз и тел, которые в воде превращались в одну единую массу, в один могучий восторженный организм.
Они развлекались тем, что выхватывали мячик в тот момент, когда какой-нибудь парнишка собирался зашвырнуть его в ворота. Ворота были обозначены двумя палками, воткнутыми в полосе прибоя. А набегающая волна подтверждала состоявшийся гол.
Они носились в толпе, посматривая друг на дружку, часто держась за руки. Природа была на их стороне, и они прекрасно знали, что это мощная поддержка. В определенных кругах для девушки важна только красота. Если же ты уродина, жизни тебе не видать. Если парни не пишут твое имя на столбах во дворе, не подсовывают записки под твою дверь — ты никто. Тогда в тринадцать лет уже хочется умереть.
Темненькая и светленькая, Анна и Франческа, искрились улыбками. Нино, который таскал их на плечах, ощущал тепло их промежности на своем затылке. Массимо, прежде чем бросить девчонок в воду, щупал их, щекотал, покусывал — у всех на виду. А девчонки позволяли первому встречному делать, что ему заблагорассудится, без зазрения совести, ничего толком не соображая, назло тем, кто смотрит. Настоящая жизнь — вот она, только руку протяни.
Но не только они переживали какие-то новые ощущения в теле. Такие уродины, жабы, как Лиза, завернутая в полотенце, тоже хотели бы кататься кубарем в полосе прибоя и сломя голову носиться вдоль берега на глазах у всех.
Девочки в полуразвязанных лифчиках, щедро раздающие тычки и улыбки, ловко кидающие теннисные мячики, казалось, бросали вызов всем. Те, кто смотрел на них, завидовали им, завидовали их грудкам, задницам, бесстыжим улыбкам, которые кричали: да, я существую!
Песок на мелководье смешивался с водорослями, превращался в мутную кашицу. Темненькая и светленькая бегали вдоль моря, ощущая на себе мужские взгляды. Этого они и хотели — чтобы на них смотрели, без всякой причины, просто так. Было ясно, что они так ведут себя с расчетливым кокетством, но все же по-детски непосредственно.
Темненькая и светленькая… Всегда вдвоем, и только вдвоем. Выходя из воды, девчонки держались за руки, как жених и невеста. В туалет в баре они тоже ходили вместе. Прохаживались туда-сюда вдоль пляжа и по очереди оборачивались, услышав комплимент. Их красота угнетала, была жестока. Если Анна иногда здоровалась даже с уродинами, Франческа никому не кивала и никогда не улыбалась — только Анне.
Лето 2001 года им не забыть. По большому счету, даже взрыв башен-близнецов стал для Анны и Франчески частью оргазма, который они испытали, обнаружив, что их тела меняются.
Теперь жалюзи были подняты только на одном окне. Только один мужчина обливался потом на балконе с биноклем в руках.
Энрико упорно разыскивал белокурую голову своей дочери в волнах, среди других подростков, игравших в волейбол, в футбол и бадминтон. С помощью объектива он выхватывал из муравейника рук, ног и грудей фигурку Франчески, фокусировал на ней взгляд, в животной тревоге следил за ее движениями в морской воде.
Вот спина Франчески, покрытая мокрыми светлыми прядями, вот круглая задница, на которую нельзя смотреть никому и никогда. Но Энрико, весь мокрый от пота, смотрел на изящное, идеальное тело, которое его дочь внезапно выставила всем напоказ.
