ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Филиппа снова слегла — вернулись прежние боли, никогда полностью не оставлявшие ее в покое. Я как можно нежнее втирала в ее вздувшуюся кожу свежую мазь.
— Вы грустите, миледи, — заметила я. Даже мелодия лютни не поднимала ей настроения.
— Сегодня я ощущаю на своих плечах груз всех прожитых лет.
Она скучала по Эдуарду. По его обществу, по взгляду, в котором читалась глубокая любовь. В его присутствии она снова становилась молодой, а вот когда его не было, погружалась в меланхолию, и время тянулось для нее невыносимо медленно. Словно подслушав мои мысли, королева вздрогнула и с неожиданным раздражением вырвала у меня свою руку.
— Простите меня, миледи.
— Мне просто нужно все подготовить… — Она покачала головой.
— Подготовить, миледи? — Королева позволила мне зачерпнуть из баночки еще немного мази, приготовленной из листьев и лепестков фиалки, растертых с бараньим жиром. Эта смесь дурно пахла, зато очень помогала уменьшить отеки.
— На случай смерти.
Пальцы мои замерли, потом снова взялись за дело. Я, оказывается, не поняла всей глубины ее печали.
— Какая в этом необходимость?.. — попыталась было я утешить ее.
— Есть необходимость. Нужно изготовить статую — для надгробия.
— У вас впереди еще долгие годы, миледи.
— Увы, нет. И ты это понимаешь. — Я подняла глаза и увидела, что ее взгляд устремлен на меня и требует правдивого ответа. — Ты знаешь это! Не лги мне, Алиса, — прошептала королева. — Уж ты-то можешь сказать правду…
И я сказала ей то, что видела на ее лице, — я была в долгу перед королевой и не могла ее обманывать.
— Знаю, миледи. Вам я не стану лгать, — прошептала я в ответ.
По ее губам скользнула слабая улыбка.
— Я желаю, чтобы статуя была похожа на меня, а не на какую-нибудь пустую придворную красавицу, каковой я уже много лет не являюсь. Если вообще когда-нибудь была такой…
— Об этом мы позаботимся, не беспокойтесь, — сказала я. — Лучше скажите, чем я могу вам помочь.
Филиппа отняла руку и взяла меня за подбородок, повернув мою голову так, чтобы слабый свет из окна падал на лицо. Провела большим пальцем по подбородку. Я не шевелилась, даже кружева на платье почти перестали колыхаться.
— Так, — проговорила Филиппа. Она отдернула руки, словно обожглась, а я встретила ее взгляд со всем бесстрашием, на какое была способна. — Ты стала вся светиться, Алиса. И лицо округлилось, чего раньше не было…
Я молчала. Королева тяжело вздохнула, глаза ее затуманились от наплыва противоречивых чувств.
— Я выносила двенадцать детей, Алиса. Иногда это было мучительно, иногда легко и радостно. Я знаю, как определить беременность. Я не ошибаюсь, так ведь?
— Не ошибаетесь, миледи. — Несмотря на весь свой страх, взгляд я не отвела.
— А он, как я понимаю, еще не знает?
— Да, миледи, не знает.
Просто потому, что я не представляла, как ему об этом сказать. Непрестанно думала об этом уже два месяца, с того самого утра, когда от слабости не удержалась на ногах и меня долго рвало в уборной, а потом я еле-еле поднялась, держась за стенку, потому что колени предательски дрожали. Король, мастер во всех делах, за какие только брался, обрюхатил меня за три месяца, прошедшие после того, как на меня упал, по замыслу Филиппы, его взор.
Теперь я увидела, как мои опасения отражаются в глазах Филиппы. Эдуард очень ценил то мнение, что сложилось о нем по всей Англии: его считали королем, который взращивает в стране семена добра и нравственности; он служил живым примером для подданных. Захочет ли он, чтобы злополучная девушка, которую он почтил своим вниманием, принесла ему в подоле бастарда? Бог свидетель, этого он не захочет. А Филиппа? Будь я законной женой короля, представляю, как бы я отреагировала на любовницу-выскочку, которую на моих глазах разносит с каждым днем, потому что под сердцем у нее зреет плод незаконной связи, да еще и привлекает внимание всего королевского двора. На месте Филиппы я тотчас прогнала бы такую блудницу прочь с моих глаз. Вполне сознавая свою беззащитность, я присела на корточки и ожидала решения, видя, как все мое будущее висит на тонкой ниточке.
Филиппа всмотрелась в меня. Потом заговорила голосом жестким, как тот пест, которым я растирала в ступке нежные лепестки фиалки:
— Ступай уложи вещи. Думаю, настало время тебе покинуть двор.
— Слушаюсь, ваше величество.
Навсегда? Но разве я могла упрекнуть ее за это? Разве ей легко будет жить, когда глаза постоянно мозолит свидетельство того, что муж ей изменяет? Я с трудом проглотила ком, стоявший в горле от сильного волнения.
— Я распоряжусь.
— Как прикажете, миледи.
Невзирая на боль, королева сумела подняться с постели, сдерживая свои чувства, словно надев непроницаемую маску.
— Я уж подумала, ты станешь отказываться.
— Как можно отказаться? — покорно склонила я голову. — Я ваша фрейлина, миледи. Если вы меня прогоняете, я не могу вам возражать.
— Я думала, — скривила губы Филиппа, — ты будешь настаивать на том, чтобы испросить милости Эдуарда. Остаться здесь и родить дитя на глазах изумленного двора. Когда ты собиралась рассказать мне?
— Когда не осталось бы другого выхода, миледи.
— Боялась, что я разгневаюсь?
— Да, — ответила я едва слышно.
Королева вдруг наклонилась, схватила меня за руку и глубоко вонзила в нее ногти.
— Ты не ошиблась. Я вне себя. Мне противно то, что ты натворила! Думаешь, мне приятно смотреть на тебя в таком виде, зная, чем ты занимаешься с моим мужем? Иногда ты и сама мне противна, Алиса! Святая Дева! Лучше бы ты никогда не попадалась мне на глаза… — Грудь ее тяжело вздымалась; она попыталась заставить себя изобразить намек на улыбку, но ничего из этого, конечно, не вышло. — И что самое противное — я не могу тебя упрекнуть по-настоящему, все свершилось по моему собственному наущению. — Она отпустила мою руку и отвернулась. — Ступай прочь. Видеть тебя не желаю.
С этим королева отправила меня из своих покоев.
— Вы сообщите королю, когда я уже уеду, миледи? — спросила я уже в дверях.
— Я сообщу все, что ему следует знать.
Я вышла из опочивальни королевы; расцарапанная до крови рука сильно болела.
На следующее утро, с первыми лучами зари, я уехала из Хейверинга. На парадном дворе не было ни души, никто не простился со мной, никто не помог устроиться в предоставленных мне дорожных носилках. Отъезд оказался таким же тихим и никому не заметным, как и мое прибытие сюда. Но тогда рядом был хотя бы Уикхем. А сейчас он находился в Виндзоре, Эдуард — в Элтхеме, и ни один из них не ведал о принятом королевой решении. Сама королева, должно быть, молилась в часовне. Никто меня не видел. Если бы о моем отъезде знала Изабелла, она плюнула бы мне вслед.
Вот и настал конец. Всему. Я изгнана из дворца с королевским бастардом во чреве, ничего не имея, кроме уложенной в седельные сумки одежды. Чем дальше мы отъезжали, тем в более мрачном свете рисовалось мне будущее. Уверенности не было ни в чем. Особенно в том, что скажет Эдуард, когда узнает о моем отсутствии и о причине, которая сделала отъезд необходимым.
Мысли поплыли в другом направлении. Куда меня везут? Мне об этом ничего не сказали, а я слишком сильно растерялась от столь внезапного и решительного поворота в судьбе, чтобы расспрашивать. В аббатство? Эта мысль потрясла, словно ушат ледяной воды, окатившей меня с головы до пят.
«Только не это! Туда я не поеду. Только бы не оказаться снова там!»
Но куда в таком случае мне направить стопы? Никакого пристанища у меня ведь не было.
Я уже привыкла к мысли о том, что мне в жизни повезло раз и навсегда, но в продолжение этого путешествия была вынуждена взглянуть правде в глаза. Как ужасно я зависела от семейки Плантагенетов — гордой, беспощадной, изощренной в интригах. Теперь, когда я носила дитя под сердцем, я для них стала всего лишь помехой, которую следовало устранить. И я была не в силах ничего изменить — только ожидать, как они решат мое будущее.
Час проходил за часом, а в моей душе нарастали страх и негодование из-за того, что я бессильна что-либо сделать для себя самой и для того младенца, который вдруг стал мне очень дорог. Я вспомнила о Гризли. Нужно написать ему в таверну «Кафтан» — пусть выделит какие-нибудь деньги, чтобы я могла оплатить крышу над головой. Но когда стал клониться к концу второй день пути, когда вдоль окрашенной осенним солнцем в золото дороги легли длинные тени, испятнав собою шкуры лошадей, я сообразила наконец: мы уже заехали слишком далеко, чтобы оказаться в аббатстве. Мне достало ума взглянуть на солнце — наш путь лежал на запад.
Начальник сопровождавшей меня охраны что-то выкрикнул, и копыта коней застучали медленнее. Одолеваемая любопытством, я раздвинула занавески, не пугаясь осеннего холода, и впервые увидела дом, в котором мне отныне предстояло жить.
Помещичья усадьба. Последние лучи заходящего солнца осветили небольшой дом, сложенный из камня, ворота, ведущие на парадный двор, широко распахнутые ворота конюшни, и мы с моей маленькой свитой въехали в усадьбу. На крыльце выстроились мои новые домочадцы: дворецкий, экономка, сбоку от них — две горничные, быстро сделавшие реверанс, а из конюшни появился конюх. В ту ночь меня приветливо принял в свои объятия, словно укутал мягким и теплым бархатным плащом, Ардингтон — как я вскоре узнала, одно из личных поместий Эдуарда.
Я была недовольна. Несмотря на все удобства сельского убежища, я не могла отдохнуть ни душой, ни телом. По мере того как рос мой живот, настроение падало все сильнее. Мне предоставили кров и все нужное для жизни, даже снабдили кошельком с деньгами, дабы я не чувствовала себя нищенкой, но сколько это продлится? Что будет со мной, когда ребенок появится на свет?
В какой-то мере я ощущала себя узницей. Нет, мою свободу не стесняли, но я не была расположена ею пользоваться. В моей размеренной жизни ничего не происходило. Я не выходила на длительные прогулки, не навещала владельцев соседних усадеб. Мне хватало книг, чтобы дать пишу уму, а иной раз от скуки я садилась за вышивание — уже одно это показывает, как невыносимо мне жилось. Немного занималась я и хозяйством, благо мистрис Лейси — расторопная и очень толковая экономка — терпеливо сносила мои появления на кухне и на сыроварне. А мирок королевского двора казался мне теперь далеким-далеким, как сказочная страна Китай. Не прошло и недели жизни в этом уютном тихом уголке, как я окончательно убедилась, что не создана для монотонной и бедной событиями сельской жизни.
Разумеется, я писала письма. Письмо, адресованное Гризли, по необходимости вышло кратким и требовательным.
Мастер Гризли! Мне срочно необходимы наличные средства. Сколько Вы можете мне прислать?
В ответ я получила столь же краткое и твердое послание.
Полученный доход вышлю Вам на Михайлов день, когда закончится сбор урожая. Не рассчитывайте на значительную сумму. Торговля идет вяло, а Ваше имение пока еще не процветает. Советую Вам, мистрис Перрерс, проявить сдержанность в своих желаниях.
Его расчетливость приводила меня в бешенство!
И надо мной темной грозовой тучей нависал вопрос: что я стану делать, когда доброта королевы истощится? Когда вожделение короля утихнет или будет перенесено на другую? Не исключено, что моя преемница уже шагает по коридорам дворца — в объятия Эдуарда. Что тогда будут значить для него я сама и мой ребенок?
Ведь за все это время я не получила ни одной весточки от короля — ни письма, ни подарка. Даже преподобный Уикхем не приехал помолиться о моей грешной душе. Глухое молчание. Мне казалось, я не смогу простить его Эдуарду.
Сына я родила весьма легко, ибо крепкое молодое тело без напряжения переносило боль. Я спокойно сидела на кухне и, за неимением лучшего занятия, помогала мистрис Лейси отрывать ягоды терновника от колючих веточек, и вдруг начали отходить воды. Мистрис Лейси помогла мне подняться в мою спальню, послала за местной повитухой, которая объявила, что я слишком тороплива, и в тот же самый день я уже обнимала новорожденного.
Каким сильным оказался сынок — легкие у него работали, что твои кузнечные мехи, пока я не поднесла его к своей груди (в те давние дни я сама кормила дитя)! Я с удивлением, как на чудо, смотрела, как он поглощает мое молоко. Волосики у него были светленькие, но никакого сходства с Эдуардом я не нашла. Щечки — круглые, как яблочки, а носик вовсе не напоминал соколиный клюв. Ну, может быть, со временем у него появятся красивые, тонкие черты Эдуарда. Я искренне молилась о том, чтобы невинное дитя оказалось привлекательнее, чем я сама.
— Ты станешь рыцарем и прославленным воином, — пообещала я ему, но он насытился и тут же уснул, положив головку на мою руку.
Я любила его. Это был мой сын. Он всецело зависел от меня, и я его любила. Но он был и сыном короля. Я понимала, что обязана сделать, независимо от грозящих последствий.
Отыскала перо, которым давненько не пользовалась, и взялась за письмо. Перо нерешительно зависло над пергаментом. Эдуарду или Филиппе? Напишу Филиппе как мать матери, хотя на самом деле это обращение просительницы к королеве. Перо по-прежнему висело в воздухе, отказываясь мне повиноваться.
«Сообщите королю. Можно ли мне вернуться ко двору? Что думает король о своей пропавшей возлюбленной и ее бастарде?»
Разумеется, ничего подобного на пергаменте я не вывела. Я балансировала на грани разумной осторожности и неуместного лаконизма.
Ваше Величество!
Я в добром здравии, ребенок родился. Сын. Я назвала его Джоном.
Ваша служанка
Алиса
Вот и все, что необходимо было написать. Теперь оставалось только сидеть и ждать, убеждаясь в том, что терпение к числу моих достоинств не относится. Пресвятая Дева, спаси меня от прозябания в одиночестве и затворничестве! В часы самого мрачного настроения я воображала, как королева со злорадством предает мое письмо огню.
Спас меня Эдуард, когда я уже отчаялась ждать. Эдуард, верхом на знакомом мне гнедом скакуне, показался под аркой конюшенного двора; солнце позолотило его лицо и обнаженную голову, а позади короля гарцевали на конях, сверкая сталью мечей и доспехов, воины с эмблемами королевской свиты. Сколько же месяцев я его не видела? Шесть, кажется. Полгода разлуки. В тот раз я критически оценивала его не очень-то дружелюбным взглядом, и мне показалось, что он постарел — в уголках рта и под глазами морщины стали гуще, запавшие щеки придавали ему более суровый вид, резче подчеркивая острый орлиный нос.
Потом он заметил меня в садике, за которым заботливо ухаживала мистрис Лейси, улыбнулся, и я подумала, что все-таки ошиблась в своих умозаключениях. Легко, с неизменным изяществом спрыгнув с коня, Эдуард направился по траве ко мне — стремительно, как и прежде.
Я не сделала ему реверанс. Не улыбнулась.
— Алиса! Милая моя девочка! У тебя такой вид… — Он не закончил фразу и громко расхохотался; стая потревоженных черных дроздов мигом взлетела с ветвей. Хотя я стояла неподвижно как статуя, он обнял меня за плечи, поцеловал в щеки, в губы. Он не замечал, как я сердита.
— Так какой у меня вид? — резко спросила я, как только он оторвался от меня. Я и сама знала какой. Здесь я совершенно за собой не следила. На мне было старенькое платье, юбки подоткнуты, рукава закатаны до локтей, даже голова ничем не покрыта.
— Непотребный! — ответил он не задумываясь. — Ты похожа на крестьянскую девку, у которой ни гроша за душой.
— А я и есть крестьянская девка.
— А вот и твой сын. — Он отпустил меня и с замечательной уверенностью подхватил ребенка.
— Он и ваш сын. Я назвала его Джоном, — сообщила я, ни на йоту не смягчившись.
— Хорошее имя. Лучшего и не придумаешь. Отличное имя для такого крошечного, беспомощного существа. Он ведь не крупнее, чем щенки моих алаунтов. — Эдуард высоко поднял малыша, и Джон перестал хныкать, попискивая от неожиданного удовольствия. — Вижу, нос у него наш, Плантагенетов.
— Я этого не нахожу.
— Ну тогда присмотрись повнимательнее! — Эдуард опустил сына и осторожно положил его в люльку у моих ног. Гордо вскинул голову. Не так он был глуп, чтобы не заметить моего настроения. — А что вас так рассердило, мистрис Алиса? Ты ведь злишься, словно попавшая в капкан белка.
— И ничего я не злюсь! — То, как он обрадовался малышу, растрогало меня, но я не желала этого показывать.
Король окинул меня взглядом, явно размышляя, как ему дальше держаться с рассерженной женщиной. Потом поправил упавший мне на лоб локон, отряхнул комья земли, прилипшие к рукаву. И широко улыбнулся.
— Не нужно мне улыбаться!
— Это еще почему? — Однако после этого он заговорил серьезнее: — Я понимаю, какая вожжа попала вам под хвост, сударыня. Тебе казалось, что я должен был приехать гораздо раньше. Вот в этом и все дело, — добавил он, не дав мне рта открыть: я как раз собиралась отвергнуть столь вздорное обвинение. Пришлось согласиться с ним.
— Да. Сколько месяцев прошло, Эдуард?
— Очень много. Но послушай, что я скажу. Да посмотри же на меня. — Он потянул меня за рукав, чтобы я не отвлекалась. — Тебе придется согласиться с тем, что мне приходится думать не только о тебе, и не всегда в первую очередь о тебе. Я знал, что тебе ничто не грозит, что о тебе заботятся как положено. Знал, что ты и твой сын здоровы, что у вас всего в достатке.
Но мне не хотелось с этим соглашаться.
— Отчего же вы не приезжали?
Он подвел меня к поросшей травой лужайке, усадил, сам сел рядышком.
— Главным образом оттого, что умер король Франции. — Эдуард наклонился вперед, обхватив руками колени и разглядывая мягкую зеленую траву.
Кое-что я слышала об этом еще тогда, когда находилась при дворе: король Иоанн Французский, разбитый в сражении, содержался в плену до тех пор, пока оскудевшее королевство не сможет выплатить за него выкуп. Человек чести, мужественно державшийся в ожидании свободы.
— В марте он захворал, — объяснил мне Эдуард, — а месяц спустя скончался. Его тело я вернул французам. Сын его, теперь король Карл, не расположен соблюдать условия заключенного нами в Бретиньи перемирия. А это означает продолжение войны, Господи сохрани нас и помилуй! Я веду переговоры о союзе с кастильским королем Педро — думаю, без него нам не обойтись. Пока войны нет, но грозовые тучи уже собираются, и я не могу… — Он остановился. Мне пришло в голову, что я в первый раз вижу, как ему не хватает уверенности. Он нахмурился, на лбу собрались складки. Потом Эдуард повернулся снова ко мне. — Я король, Алиса. Я не могу ставить тебя превыше своего долга. Моя обязанность — заботиться о благе Англии. Но вот я приехал сюда, потому что мне необходимо было взглянуть на тебя, и я уже не в силах был откладывать.
Моя холодная злость растаяла. Он ни за что не извинялся, просто объяснил все так, что я смогла понять. Я взяла его за руку.
— Вы останетесь? — спросила я.
— Не могу.
— А что мешает на этот раз?
— Да то же, что и всегда. Я созвал парламент. Необходимо, чтобы у принца Уэльского в Аквитании было достаточно средств для осуществления внешней политики. Совершенно необходимо… — Я увидела, как между бровей у него залегла глубокая складка тревоги. — Чтобы приехать сюда, я сделал невозможное!
— Вероятно, я должна вас простить, тем более что по своему значению я не могу соперничать с целой Англией!
Эдуард выпрямился и прижался губами к моим волосам. Я чувствовала, что он улыбается. Конечно, он король. Думая только о себе, я слишком далеко зашла в своих обидах, а теперь, с удовольствием видя его снова, простила все. Как можно было не простить?
— Но у вас найдется время хотя бы на то, чтобы выпить кружечку эля? — нежным голосом спросила я и коснулась его щеки.
— Есть время и на это, и на то, чтобы получить поцелуй от женщины, которая перестала смотреть на меня с испугом, как будто я прокаженный. Да, и позволь мне еще раз взглянуть на моего сына.
Не больше часа мы провели вместе, устроившись в саду, среди благоухающих растений и гудящих пчел. Потом король снова вскочил в седло, свита выстроилась за ним в походный порядок, но для меня один вопрос еще оставался неясным. Эдуард умышленно предпочел не поднимать этот вопрос? А мне нужно знать…
— Вернут ли меня ко двору, государь? Желает ли королева, чтобы я снова служила ей как domicella?
— А ты в этом сомневаешься? — Он бросил на меня веселый взгляд. Даже не думала, что он так хорошо понимает мои тревоги.
— Да, — призналась я.
— Она желает твоего возвращения, Алиса. Она скучала по тебе.
Или, может быть, Эдуард просто навязал ей свою волю?
— Когда же? — уточнила я. — Когда вы позовете меня?
В глазах Эдуарда блеснули молнии, сдерживаемый гнев прорвался наружу.
— Когда Палата общин перестанет тявкать на меня из-за того, что цены растут. С таким же успехом они могут принимать законы, повелевающие приливу остановиться. Мы пытаемся определить в законе, что можно и чего нельзя носить людям знатным и простолюдинам — кому меха, кому какую вышивку, — и должны ли общины!.. — Он оборвал фразу, не закончив, — его снедало нетерпение, он кипел от досады.
— А что будет с Джоном? — спросила я как можно ласковее. — Какую одежду новые законы разрешают носить бастарду, пусть и королевскому? — Я понимала, что шутка прозвучала мрачновато, но какой женщине понравится, если ее отодвигают в сторону ради обсуждения законов о доходах и расходах? Как я и рассчитывала, раздражение Эдуарда улеглось.
— Бог свидетель, Алиса, мне так не хватает тебя! Пока тебя не было рядом, я разучился смеяться.
Я протянула руку и погладила морщинки у него под глазами, жалея, что они вообще появились.
— А я скучаю оттого, что лишена возможности вас рассмешить.
— Главное — не сомневайся в том, что я хочу снова видеть тебя при дворе.
И с тем он ускакал, оставив меня наедине с тревожными думами. И тревожило меня не столько мое собственное положение (на мой взгляд, еще далеко не такое радужное), сколько те события, которые доставляли так много тяжких забот королю.
Ко двору я вернулась так же тихо и незаметно, как покидала его. Кто же первым встретился мне на пути, кто не мог не воспользоваться возможностью поставить меня на место, если я вдруг возымела вздорные мысли о своем двусмысленном положении при королевской семье? Разумеется, Изабелла, которая как раз проходила через парадный двор, направляясь из часовни в Большой зал. Она была все такой же ослепительно красивой и такой же насмешливо-капризной, какой я ее помнила. И все такой же расточительной: одного ее платья и сверкавшего на шее ожерелья вполне хватило бы на выкуп короля Иоанна, будь он еще жив, из английского плена. Да, она совершенно не изменилась. За время моего отсутствия никому не удалось обручиться с ней и повести к алтарю. Жаль.
Она круто изменила курс, словно идущий под всеми парусами боевой корабль из флота Эдуарда, и загородила мне дорогу, когда я начала подниматься по лестнице.
— Значит, ты вернулась к нам.
Губы ее презрительно скривились. Я поднялась еще на несколько ступенек, потом сделала реверанс. Красивый. Ступеньки позволяли мне возвышаться над принцессой.
— Мы не скучали по тебе. — Она смерила меня взглядом. — А ты не похорошела ничуть, разве что фигура, кажется, стала получше.
Язвительная улыбка, высокомерный взгляд. Сопровождавшие ее дамы — несколько фрейлин королевы — не пытались скрыть злорадства, как и негодования из-за самого факта моего возвращения. Вот так бы я и жила, будь на то воля Изабеллы, — под градом насмешек, издевательств и презрения, но за время отсутствия, особенно же после приезда ко мне Эдуарда, я значительно осмелела. Я чувствовала себя сильной и не собиралась поддаваться на провокации. Стояла не двигаясь, спокойно ожидая, что будет дальше. Иногда сила выражается как раз в молчании.
— Нечего сказать, мистрис Перрерс? — проворковала Изабелла. — Это на вас совсем не похоже! А где ваш бастард? Он хоть похож на моего отца? Или на одного из поварят?
Она объявила мне войну. Сумела все же меня спровоцировать.
— О вашем брате, миледи, заботятся должным образом. В Ардингтоне, в имении его величества. — Мне пришлось оставить Джона там. Это было нелегко, но необходимо, а Эдуард обеспечил ему отдельный штат слуг, няню и гувернантку. Малыш ни в чем не будет нуждаться. Я его поцеловала и пообещала никогда не забывать. А сейчас гордо вскинула голову, пользуясь тем, что и стояла выше принцессы. — Он вылитый Плантагенет. Его величеству малыш очень понравился.
Изабелла сердито раздула ноздри. Фрейлины дружно затаили дыхание.
— Все важничаете и заноситесь, мистрис Перрерс. Как вы тщеславны! На что же рассчитываете? На титул? На брак с богачом, в дополнение к щедротам моего отца, которым он мог бы найти лучшее применение?
Тут я ответила без промедления. О, теперь я была куда как уверена в своих силах!
— Я ни на что не рассчитываю, кроме уважения за свою верную службу, миледи.
От гнева она раскраснелась, а самоцветы так и сверкали при каждом резком вдохе. Изабелла открыла рот и уж было собралась обрушить на меня град обвинений, но нам помешали: со стороны конюшен появилось несколько придворных. Джентльмены поклонились нам, громогласно обсуждая подробности удачной и увлекательной охоты. Я услышала, как Изабелла резко втянула носом воздух. Увидела, как она вся напряглась, обратив все внимание на охотников. Выражение лица смягчилось, на устах заиграла улыбка. С понятным любопытством я вгляделась пристальнее в этих джентльменов, стремясь угадать, кто из них удостоился восторгов непостоянной принцессы. Впрочем, кто бы он ни был, я сомневалась, что дело зайдет дальше обычного придворного флирта. Чтобы обуздать Изабеллу, понадобится человек незаурядной силы воли. Разве не отказала она многочисленным претендентам на ее руку — множеству принцев из разных европейских стран? Среди этих же джентльменов я ни на одном лице не увидела ответной улыбки: они еще не остыли после недавней охоты. Придворные удалились, фрейлины последовали за ними.
— Иисусе! Какой он красивый! — Изабелла позабыла, к кому обращается. Глазами она провожала удаляющиеся фигуры.
— Кто?
— Он!
У самых дверей один из рыцарей оглянулся на нас через плечо и, ограничившись кивком, тотчас последовал за остальными. Он был действительно красив и показался мне совсем юным.
— Мне он незнаком.
— Тебе-то он откуда может быть знаком? — Изабелла злобно сверкнула глазами — вспомнила, кто стоит рядом с ней. — Ты бы лучше шла к королеве, напомнила ей о себе. После твоего отъезда она взяла себе новую фрейлину. Возможно, окажется, что ты вовсе не такая незаменимая, какой воображаешь себя. Поосмотрительнее, мистрис Перрерс!
— Я всегда очень осмотрительна, миледи.
Но удар ее попал в цель, страхи мои ожили с новой силой. Достаточно королевской прихоти, и я вместе с сыном буду низвергнута в пучину нищеты. Я была не в силах забыть, как сиживала в гостиной Ардингтонского королевского поместья и гадала, что будет со мной завтра, что будет через неделю. Я была никем и ничем, а полагаться могла лишь на добрую волю своего любовника и его законной жены.
Изабелла ушла быстрым шагом, а я нагнала фрейлин, от которых услышала, кто же так увлек принцессу. Ангерран де Куси, один из тех рыцарей, что прибыли в Англию в свите злосчастного французского короля Иоанна. Ангерран остался здесь и после смерти своего господина, не уверенный, что его хорошо примут на родной земле. Был ли он достойной партией для дочери Эдуарда? Мне это казалось сомнительным. Но если она пойдет за него, а де Куси сумеет все же возвратиться во Францию и заберет жену с собой…
Я горячо помолилась о том, чтобы Изабелла преуспела в своих сердечных делах.
Королева сидела в светлице, отложив незаконченную вышивку. Не в силах посмотреть ей в глаза, я опустилась на колени. Меня встретило молчание, гнетущее, наполняющее меня тяжкими предчувствиями.
— Алиса.
— Да, миледи. — По ее голосу я не сумела ничего понять. Вышивка соскользнула на пол. От волнения я непроизвольно сжала кулаки.
— Ты возвратилась.
— Да, миледи. — Колени начали подрагивать, но я напряглась изо всех сил, чтобы не проявить слабости.
— А где ребенок? — Голос прозвучал хрипло, напомнив о том, как она прогоняла меня из дворца.
— В Ардингтоне, миледи.
Неожиданно Филиппа протянула руки и погладила меня по щекам.
— Посмотри на меня! Ах, как давно мне хотелось тебя увидеть, Алиса!
Я увидела ее лицо, на котором блестели серебром дорожки от слез.
— Миледи… — Меня потрясло столь глубокое проявление чувств.
— Прости меня, — прошептала королева. — Я была жестока к тебе. Я понимаю это… И ты ни в чем не виновата, но я просто не могла… — Объяснения утонули в нахлынувших переживаниях, каких не выразить словами. — Но ты ведь понимаешь меня, правда? Понимаешь, как невероятно трудно мне было призвать тебя сюда снова… И все же я скучала по тебе… У меня сердце разрывается на части… — Слезы хлынули из ее глаз ручьями.
— Понимаю, миледи.
Конечно же, я все понимала и могла позволить себе быть великодушной. Понимала каждую мелочь в том клубке, который сплел воедино нас троих, где каждый из нас был верен и не верен двум другим, где у каждого были поводы для ревности и глубоких огорчений. С того дня, когда Эдуард навестил меня в Ардингтоне, многое стало мне более понятным. И еще понятнее — за последний час, когда развеялись все мои опасения. Правда заключалась в том, что я стала неуязвима. Выпады Изабеллы не могли причинить мне вреда, потому что сделать мне что-нибудь она была бессильна. Теперь даже Филиппа не могла прогнать меня прочь, если уж сам Эдуард потребовал, чтобы я вернулась. В глубине души я торжествовала и одновременно стыдилась этого под градом слез, катившихся из глаз королевы. Она не заслуживала таких страданий, но ведь я не была повинна в них с самого начала. Мы все знали, на что идем, разве нет?
Я покрыла поцелуями сильно отекшие пальцы королевы, подняла с пола вышивку и вытерла ей слезы, как и положено хорошей domicella. За то время, что меня здесь не было, она постарела, но все же сумела выдавить слабую улыбку, из-за которой испытываемое мною чувство вины разгорелось жарким пламенем. Добрая, страдающая Филиппа поцеловала меня в щеку, расспросила о малыше, подарила расшитый наряд для него, а мне самой преподнесла отрез алого шелка на новое платье.
Так я снова тихонько проскользнула на свое место в свите Филиппы — легко и без помех, как форель в котелок, где варится уха. Трудно было удержаться и не показать врагам моего торжества над ними, однако я отнюдь не была дурой и отлично видела не только лицевую, но и оборотную сторону этой монеты: меня нельзя задевать лишь до тех пор, пока я нужна Эдуарду. Придворные дамы и джентльмены при встречах проявляли сдержанную учтивость — если не присматриваться слишком пристально к тем взглядам, которыми они провожали меня. Не стоило вглядываться в их глаза, горевшие ненавистью — или, быть может, завистью? Вслух никто об этом не говорил (и не заговорит, покуда жив Эдуард), но одна мысль не давала покоя: мое положение упрочилось на многие месяцы, возможно, и на целые годы. А как же быть с моей преданностью Филиппе? Более того — с горячей привязанностью к ней? Я испытывала угрызения совести, когда она на моей груди рыдала о том, что Эдуард ей изменяет. Но разве не она сама все затеяла?
Однако я отбросила все неуместные сомнения, когда осталась наедине с Эдуардом и он заключил меня в свои объятия и поцеловал с жаром, который отличал всех Плантагенетов.
— Мы давно не были вместе, Алиса.
— Но теперь я вернулась к вам.
— И не покинешь меня больше.
— Не покину, если вы сами меня не прогоните.
— Я этого не сделаю. — Ловкие руки с тонкими пальцами расплели мои волосы, потом погладили мои щеки, а на губах короля расцвела улыбка. — Тебя не было слишком долго.
Слишком долго. Я тосковала по нему гораздо сильнее, чем могла предполагать. Когда Эдуард целовал, ласкал, любил меня на своем ложе — это было как бальзам на душу. Я вернулась на свое место.
А Изабелла? Она нас покинула. Взбалмошная Изабелла влюбилась; с де Куси она заигрывала, увивалась вокруг него, умасливала его, тогда как отцовских увещеваний и слышать не желала. Сам де Куси, в котором принцесса души не чаяла, похоже, отнюдь не был убежден, что ему повезло, и с радостью оказался бы сейчас где-нибудь подальше: одно дело — взять в жены английскую принцессу, совсем другое — иметь дело с Изабеллой и ее грозным родителем.
— Слишком он молод, слишком малозаметен, — сказал Эдуард, когда дочь в первый раз обратилась к нему с просьбой дать согласие на этот брак.
— Ну почему ты не сделаешь хоть что-то полезное! — не глядя на меня, пробормотала Изабелла, когда мы оказались наедине. — Ты пользуешься телом моего отца — так, наверное, он и ухо к твоим словам преклонит! Ну уговори же его, ради всего святого!
Мне доставило удовольствие отказать ей с безукоризненной учтивостью — просто чтобы взъерошить ее королевские перышки.
— Боюсь, это не в моей власти, миледи.
Вне зависимости от моего вмешательства, король принимал решения самостоятельно. Принял и на этот раз. Признав свое поражение, Эдуард обуздал чувства и пожаловал де Куси титул герцога Бедфорда, наградил его орденом Подвязки, чтобы сильнее привязать к интересам Англии, а про себя пожелал французу, чтобы жена его стала не такой строптивой. Обвенчали их в приносящем удачу месяце июле, в Виндзорском замке, со всей пышностью и блеском, на какие только смог раскошелиться король под уговорами дочери. А в начале ноября они уже оказались во Франции.
— Надеюсь, в следующий свой приезд я тебя здесь не застану. — Замужество нисколько не умерило язвительности Изабеллы.
— Я не стала бы ставить на этот шанс великолепный свадебный подарок Эдуарда! — Неуверенность в своем будущем я привыкла отменно маскировать, а если приходилось, то и просто держала пари.
— И я не стану, — выдавила Изабелла жалкое подобие усмешки. — Как бы ни был уверен, нельзя рисковать пожизненной рентой и поистине королевским приданым в самоцветах! А мне, наверное, даже будет не хватать твоего острого язычка, Алиса Перрерс!
Ну-ну. Она хотела сделать мне комплимент?
— Я стану молиться о том, чтобы ты не родила новых бастардов, — добавила принцесса.
Да, последняя шутка была далека от дружелюбия, однако и я, возможно, стану скучать по принцессе. К этому я пришла ближе к концу года. С ее отъездом двору стало недоставать живости, и ради Филиппы с Эдуардом я собрала все свои силы, чтобы раздуть этот тлеющий огонек.
Год 1366-й. Его события нельзя позабыть или пересказать в спешке. Суровая зима, на удивление суровая, принесла много страданий, тревог и горестей и королевскому двору, и простым людям, а для меня стала поворотным пунктом в отношениях с Эдуардом. Сильные морозы заставили нас дрожать от холода с сентября по апрель, почти не давая возможности Эдуарду устроить охоту и навевая на него необычно тоскливое настроение. У Филиппы суставы болели так, что терпеть не было никаких сил, а потому она не вставала с постели. Шли дни, и мысль о смерти занимала ее все сильнее и сильнее. Это грустное настроение могла бы отчасти развеять живым лучиком Изабелла, но она была теперь во Франции, готовилась стать матерью. Эдуард, сам погрузившийся в меланхолию, мало чем мог помочь супруге.
На протяжении всех этих трудных месяцев я делала все, что только могла, лишь бы отвлечь Эдуарда от его мрачных дум. Не хочет ли он почитать? Не хочет. Может быть, я ему почитаю? Не нужно. Сыграем в шахматы? Или соберем девять мужчин и подурачимся, танцуя моррис? Если опасно выводить лошадей на покрытые льдом просторы, не лучше ли пройтись пешком вдоль реки с соколами? А может быть, он согласится надеть коньки и поразмяться на льду Темзы, как делают его придворные, обреченные не покидать стен дворца?
— Пойдемте поиграем, — сказала я с улыбкой, надеясь вовлечь его в какие-нибудь невинные забавы, когда проглянуло солнышко. — Можно же слегка отвлечься от документов и уделить немного времени мне.
— Поди прочь, Алиса! — прорычал он. — У меня слишком много забот, чтобы читать книги или кататься на коньках!
Я и пошла. Понимала, что потерпела поражение. Я училась кататься на коньках, смеясь от радости. Я была еще молода, меня будоражили скорость и свобода, пусть я и падала иногда.
В самые холодные дни я заманивала Эдуарда в постель, но возбудить его мне не удавалось. Да, он целовал меня, но его мужественность упорно отвергала соблазн — слишком далеко от меня витали его думы. Я обняла его и стала читать легенды о короле Артуре, пока он не захлопнул книгу, не желая слушать дальше о доблестных рыцарях с волшебными мечами. Встал и пошел требовать от Уикхема отчета о том, как подвигается новое строительство. Но даже это сделал без большого желания.
Я не обижалась и ни в чем его не винила. Разве он не преподал мне урок, объяснив, что я не всегда стою у него на первом месте, потому что на его плечах лежит тяжкий груз ответственности за всю страну? А у короля было достаточно оснований для мрачных дум, окутывавших его, будто саваном. У меня душа болела за него, ибо принц Эдуард, его покрытый славой сын и наследник престола, герцог Аквитанский, убедил отца выделить средства на военную кампанию с целью восстановления на престоле Педро Кастильского, свергнутого своими подданными. В разгар зимы это было рискованно, как честно предупредил Эдуарда Уикхем, считавший такое вторжение серьезной ошибкой. Но Эдуард, подобно своему далекому предку, не мог упустить возможность снова стать завоевателем. Он протолкнул через парламент ассигнования на нужды войны, собрал войско и вручил командование другому своему воинственному сыну, Джону Гонту. Тот вместе с выступившим из Аквитании принцем Уэльским должен был раз и навсегда решить вопрос о кастильском наследстве и принести Англии новую славу.
— О чем ты думаешь, Алиса? — обратился ко мне Эдуард, когда я сидела у его ног перед камином в опочивальне; не уверена, что мои мысли так уж его интересовали. Он мрачно прихлебывал эль из кружки, и мне захотелось чем-нибудь взбодрить его.
— Я думаю, что вы — самый могучий король во всем христианском мире.
— Одержит Англия победу?
— Несомненно.
— И меня по-прежнему будут считать тем, кто держит в своей руке всю власть над Европой?
Он поднял руку и с силой сжал ее в кулак. В ту ночь прожитые годы давили на него особенно сильно. В отсветах камина было видно, что бледное золото его волос уже почти не заметно под густо усыпавшей их сединой.
— Не сомневаюсь, что так и будет.
— Ты подходишь мне, Алиса, — улыбнулся король.
Я взяла его мощный кулак, разжала пальцы и перецеловала их, отчетливо сознавая все свои недостатки и необразованность, которые не позволяли мне стать ему хорошим советчиком. Что знала я о положении в английских владениях на континенте? Почти ничего, хотя в следующие несколько недель нам всем предстояло узнать об этом. Королю надо было прислушаться к Уикхему.
Экспедиционный корпус, пострадав от бурь, штормов и нехватки продовольствия, уменьшился в пять раз, не захватив при этом ни пленников, ни добычи. Эдуард, меряя шагами то спальню, то залы Хейверинга, никак не мог повлиять на события, мог только полагаться на своих сыновей, которым предстояло отстоять интересы Англии. Эта вынужденная бездеятельность угнетала его и днем, и ночью. Отчего же он сам не отправился в поход, как в былые времена? Оттого, что чувствовал, как слабеет. Будущее принадлежало сыновьям, и его это больно задевало, ибо он предчувствовал угасание своих жизненных сил. И я, как ни старалась, так и не сумела в ту зиму залечить его глубокие душевные раны.
Что же касается власти Англии над Ирландией, то эта власть, казалось, все глубже увязала в тамошних трясинах. Лайонел, сын Эдуарда, отчаянно пытался отыскать разумное решение проблем, что было совершенно невозможно, и Эдуард яростно поносил неспособность сына к управлению.
Филиппа рыдала от отчаяния.
А я? Как обстояли мои дела? Удалось ли нам с Эдуардом выбраться из черной трясины отчаяния? Пресвятая Дева! Я балансировала на лезвии ножа, рискуя лишиться всего на свете. В наших отношениях наступил кризис, который в конечном итоге (буду откровенна) я вызвала сама, совершенно обдуманно.
Не вынеся холода, царившего в комнатах Хейверинга, Эдуард в порыве раздражения ускакал незадолго до Рождества в Элтхем. По настоянию Филиппы мы всем двором двинулись за ним, чтобы быть там, где находится Эдуард.
— Вы сами убедитесь, — нервно говорила она, наблюдая, как все вокруг суетятся, укладывают ее вещи, и заранее сжимая зубы в предвидении мук, ожидающих ее в дорожных носилках, несмотря на обилие мягких подушек. — В Элтхеме места больше. Здесь он чувствует себя как в клетке. А к тому же скоро должны прийти добрые вести из Гаскони. Мы не можем покинуть короля в такую минуту. В одиночестве ему будет тяжело.
Но и в просторных помещениях Элтхема, несмотря на все недавно спланированные сады и только что насаженные виноградники — которыми Эдуард особенно гордился, — хандра досаждала ему не меньше, чем в Хейверинге. Он метался по залам и приемным, злясь на всех, кроме Филиппы: настаивал на том, чтобы спустить гончих, пусть земля и промерзла насквозь, покрикивал на замешкавшихся конюхов, которые не могли закоченевшими пальцами справиться с холодной кожаной упряжью. На меня он тоже накричал.
— Езжай со мной, — резко бросил Эдуард. — Я хочу, чтобы ты была рядом!
Дрожа от холода у входа в конюшню, я вынуждена была ожидать, пока он выслушает донесение только что прибывшего гонца. Всего неделю назад он подарил мне соболью шубу, укрыв ею в редкий момент веселья мое обнаженное тело. Шуба и сейчас была на мне, но на таком пронизывающем холодном ветру мне казалось, что я одета в легчайшее шелковое платьице.
— Ну, вперед! — скомандовал он, обуздывая раздражение, словно свору гончих на коротком поводке. — Чего ты ждешь?
— Ее величеству нездоровится, милорд. Мне надо бы остаться при ней. — Это не было даже предлогом: после переезда в Элтхем суставы у нее разболелись с новой силой. Она уже забыла, когда могла уснуть без макового отвара.
— Мы вернемся еще до полудня.
— Иисусе! Сегодня же так холодно, — проговорила я.
— Тогда можешь не ехать. Не стану тебя принуждать. — Он взлетел в седло. Привезенное гонцом сообщение не добавило ему радости.
Несколько мгновений я раздумывала, не предоставить ли Эдуарда его мрачной раздражительности и дурному настроению. Потом все же отправилась на охоту — из какого-то чувства противоречия. Конечно, позднее я об этом пожалела, вернувшись назад с промокшим подолом, стынущими ногами и забрызганными грязью юбками. От холода, кажется, даже кровь еле-еле струилась по жилам. Да и толку от охоты не было никакого: все звери попрятались в норы и логова, собакам так и не удалось ни одного поднять. Промерзли мы до костей, а настроение Эдуарда ничуть не улучшилось.
У меня тоже. За все время он не перемолвился со мною и словом, разве что велел держаться изо всех сил, ради Бога: это когда он понесся во весь опор по следу, оказавшемуся столь же призрачным, как и надежды короля на удачу. Мы возвратились во дворец, препоручили разгоряченных лошадей конюхам, и я потащилась за Эдуардом, который на ходу сорвал с себя перчатки, сбросил шапку и тяжелый плащ, кинул все это мне на руки и прошагал по Большому залу, словно я была его камердинером. Даже не взглянув на меня, он без всякой учтивости махнул рукой, повелевая следовать за ним.
Кровь вскипела во мне от возмущения, и в то же время меня охватило острое отчаяние, ибо я чувствовала, что Эдуард теряет ко мне интерес, теряет уважение. Я застыла на месте, глядя, как он удаляется, меня охватил приступ тошноты, такой сильный, что пришлось напрячь все силы, сопротивляясь ему. Что же, я для него не больше чем служанка, которая обязана принести, подать — молча угадывать и исполнять любое желание? Если так, то я катастрофически теряю свое положение при дворе. Коль я ему больше не нужна, сумею ли выдержать возвращение к роли простой фрейлины, смогу ли зажмуриться и не видеть, как злорадствует весь двор? Нет! Не бывать этому! Мысль о том, что я буду отвергнута, а мое место на ложе Эдуарда займет другая, молнией полыхнула в мозгу; я вся похолодела, ясно представив то, что меня ожидает: придется покинуть двор, оставшись без защиты и какого бы то ни было влияния. Этого я стерпеть не могла — утратить все, чего удалось достичь с того дня, когда я впервые переступила порог Хейверинг-Атт-Боуэра.
Усилием воли я поборола приступ тошноты. Такого я не допущу! Не уступлю своего места без борьбы.
Я так и стояла, придерживая руками грязный плащ. Эдуард же, лишь пройдя в конец передней — до лестницы, ведущей в королевские покои, сообразил, что не слышит позади моих шагов. Он замер и резко развернулся. Даже на расстоянии я заметила, как окаменело его лицо.
— Алиса!..
Я не двинулась с места.
— Что с тобой, девушка?
Я быстро обдумала, что ответить. Что в таком положении подсказывает разум. И сразу послала разум ко всем чертям, оставшись стоять на месте.
— Не стой же ты там, я совсем замерз. — Эдуард уже начал подниматься по ступенькам лестницы.
Осторожность я послала туда же, куда и разум.
— Это все, что вы можете мне сказать?
Эдуард остановился, в глазах у него блеснула сталь.
— Я желаю, чтобы ты пошла со мной.
В ту минуту мы были в просторном сводчатом зале совсем одни. Подслушать нас никто не мог. И я заговорила в полный голос, хотя, наверное, не стала бы его умерять, даже если бы вокруг были сотни ушей.
— Не пойду!
— Я хочу вина.
— Вы преспокойно можете налить его себе сами, государь! — крикнула я все тем же срывающимся голосом. — А можете кликнуть кого-нибудь из множества своих пажей или даже простого слугу. Я же этого делать не стану.
Эдуард смотрел на меня, не веря своим ушам. Я и сама не верила, что сумела это произнести. Уже три года я была его любовницей, но никогда еще не позволяла говорить с ним таким категорическим тоном. Впрочем, в том и нужды никогда прежде не возникало. Смотрела, как меняется лицо Эдуарда, какие чувства на нем отражаются по мере того, как до него доходили и смысл моих слов, и тон, которым они были произнесены. Безмерное удивление. Надменность, за которой скрывалась обида. Странная подавленность. Наконец, ярость, от которой он раскраснелся. Я задрожала, и отнюдь не от того, что к ногам липли холодные мокрые юбки.
Верх взяла надменность. Эдуард обратился ко мне тоном ледяным, как мои пальцы:
— Мистрис Перрерс! Я желаю, чтобы вы следовали за мною!
— Нет, государь. — Теперь решимость разгорелась во мне, как пожирающий все на своем пути пожар. — Сперва вы заставили меня ждать, пока ноги мои едва не примерзли к брусчатке двора. Вам было все равно, участвую я в охоте или нет — вы же сами это сказали, после того как заставили меня покинуть королеву. Я сама решила ехать на охоту и сама решаю сейчас. Я не пойду с вами, я пойду прислуживать королеве.
Кровь гулко стучала в висках, я затаила дыхание. То вовсе не была вспышка ребяческой обиды, я рисковала обдуманно, сколь ни опасно было будить спящего льва из семейства Плантагенетов. Я хорошо видела, как он весь вспыхнул от гнева, когда осмыслил мой ответ. Этот ответ заставил короля быстрыми шагами пересечь весь зал и грозно нависнуть надо мной. Пресвятая Дева! В ту минуту он не был Эдуардом — он был королем. Он схватил меня за руку, хотя я и так с трудом удерживала его плащ, и сжал изо всех сил, сам этого не сознавая.
— Черт побери, Алиса!
— Черт побери, Эдуард! — передразнила я его.
Повисло мрачное молчание. Густое, как кровь, страшное, как остро заточенный клинок.
— Ты выполнишь мою волю.
— Только потому, что вы король?
— Разумеется.
Я задрожала сильнее, но взгляд не опустила.
— Кто-нибудь когда-нибудь отказывал вам в чем-нибудь, государь?
— Никогда! Никто! И ты не посмеешь! — Он сжал пальцы еще крепче, но я не дрогнула. — Ты противишься моей власти?
— Вашей власти? — Я гордо вскинула голову, полностью владея собой. — Я никогда не противилась вашей власти, государь, только вашей ужасающей надменности. — Тут я зашипела от боли и закусила губу. — Вы хотите добиться моего повиновения, причиняя мне боль, государь?
— Боль?..
— Пальцы вашего величества причиняют мне сильную боль!
Он сразу ослабил хватку, но руку мою не отпустил.
Если бы мне все еще было семнадцать лет, если бы я снова была новичком при дворе, я подчинилась бы королю, страшась последствий. Но сейчас я была настроена по-иному. Я вела опасную игру, поставив на карту все. Он мог прогнать меня от себя. Мог приказать Филиппе прогнать меня из свиты. Но теперь я была матерью его сына. И уже три года — его любовницей. Теперь я стала взрослой и не думала, что он решится на крайние меры. Мне казалось, что я приобрела кое-какую власть и завоевала уважение со стороны короля.
Ну, сейчас увидим. Я сделала ставку на эту власть и на уважение, стремясь переломить дурное настроение Эдуарда.
— Ты станешь противиться моей воле, женщина? — загремел он. Ни малейшего уважения. Возможно, я ошиблась в своих расчетах.
— Да, когда вы неразумны и неучтивы, государь. Я весь день не была у королевы. Но я ведь ее фрейлина, а не только ваша… — я выдержала маленькую паузу, — ваша шлюшка.
— Я приказываю! Богом клянусь, ты пойдешь со мной! — Он отпустил мою руку.
— Богом клянусь, не пойду!
На лице Эдуарда отразилось безмерное удивление, а я тем временем разжала руки и свалила его одеяния в кучу у наших ног. Потом сбросила туда же свою соболью шубу. Обошла короля и стала подниматься по лестнице, оставив его в одиночестве перед грудой бархата и дорогих мехов, сваленных на затоптанные нашими подошвами плиты пола. В дальнюю дверь вошел паж. Понятия не имею, что сказал бы Эдуард, если бы мы и дальше оставались наедине. Поднявшись к следующему пролету, я оглянулась: он стоял, приросши к месту, как дуб, уперев руки в бока, и смотрел на меня; груда одежды так и валялась у его ног. Я подождала, пока он уделит все внимание только мне. Тогда я сделала великолепный реверанс. И снова повысила голос, чтобы он уж точно расслышал:
— Во дворце полным-полно шлюх, которые с превеликим удовольствием составят вам компанию, невзирая на ваше мрачное настроение, государь. Кому-то из них можете отдать моих соболей, на то ваша воля.
Я не стала ждать, ответит ли он. И подберет ли одежду с пола.
Не могу не признать, что ужасные предчувствия владели мной в ту минуту, когда я притворила за собой дверь моей комнаты. Вполне могло случиться, что я себя погубила. Если черная меланхолия не выпустит Эдуарда из своих тенет, моему положению возлюбленной короля придет конец — быстро и бесповоротно.
Конечно же, я ждала результатов не с легким сердцем. Король не скрывал своего неудовольствия. Когда он уезжал охотиться, меня с собой не звал. Когда навещал королеву, меня подчеркнуто избегал, лишь молча взмахивал рукой, приказывая мне удалиться. О том, чтобы я делила с ним ложе, и речи не шло. А мне было жаль собольей шубы. Фрейлины сплетничали между собой, заметно избегая моего общества. Королева нервничала, но такие уж сложились у нас отношения, что каждая из нас предпочитала помалкивать. Наконец напряжение достигло такого накала, что во дворце стало неуютнее, нежели на морозе, и она не выдержала:
— Ты поссорилась с королем, Алиса?
— Нет, миледи. — По сути, то не была ссора.
— Вызвала его неудовольствие?
— Да, миледи. — Это уж точно.
— Он очень… очень вспыльчивый человек.
— Да, миледи.
— Как ты думаешь: быть может, тебе следует попросить прощения? — Она с тревогой наморщила свой высокий лоб.
— Нет, миледи.
Королева оставила попытки помирить нас, и я с нарастающей тревогой ждала дальнейших событий. Я не захандрила, потому что смысла в этом не было никакого. Эдуард — не тот человек, которого можно смутить женскими капризами, а фрейлины только порадовались бы, видя, что я загрустила. Поэтому внешне я была поразительно весела и спокойна, а в душе нарастал страх перед совершенной глупостью. Эдуард — король Англии, мне он ничем не обязан. Я поставила на карту все и теперь могла лишь молиться, чтобы карта, на которой стояло все мое будущее, не оказалась бита.
Ждать пришлось целую неделю.
Я расчесывала волосы, готовясь лечь спать в одиночестве, и тут раздался тихий стук в дверь. «Уикхем!» — подумала я. С известием, что король снова жаждет удовольствий. Я отворила дверь, уже готовая дать отрицательный ответ.
— Я не пойду… — Слова замерли у меня на устах.
Эдуард. Сам пришел. А через руку переброшена моя красивая шуба.
— Милорд!
Я присела у двери в низком реверансе, пряча лицо. Король сам явился ко мне в комнату? Означает ли это, что меня прогоняют, как я опасалась, а соболя — прощальный дар перед бесславным отъездом? Если заглянуть ему в глаза, что я в них увижу? Я подняла голову и встретилась с ним взглядом — лучше сразу понять, что к чему, — но Эдуард, поднаторевший в разного рода переговорах, сохранял совершенно непроницаемый вид. Если он решил меня прогнать, то сделает это спокойно, обдуманно, а не в порыве гнева на мою непокорность.
— Так что, вы позволите мне войти? — Голос звучал неприветливо. — Я полагаю, король только раз в жизни может допустить, чтобы его личные дела обсуждались на людях, на глазах любого его подданного.
Я попятилась, широко распахивая дверь, однако он, невзирая на сдерживаемое с трудом нетерпение, не перешагнул через порог. Вместо этого протянул мне шубу.
— Это ваша вещь, мистрис Перрерс.
Я взяла шубу из его рук и бросила на сундук, словно она меня не интересовала.
— Я был неправ, мистрис, и позволил себе непростительную неучтивость по отношению к вам.
Он был убийственно официален. И если я не дрогну… Я держала язык за зубами.
— Я пришел просить у вас прощения. — Прозвучало это скорее как приказ, а не как смиренная просьба.
— Королю легко проявить неучтивость, а потом требовать, чтобы ему это простили, — ответила я.
— Я не требую.
— Разве? — Я скрестила руки на груди и решилась идти до конца.
— Мистрис Перрерс… — Он наконец вошел в комнату и захлопнул за собой дверь. — Вы, несомненно, станете обвинять меня в чрезмерной гордыне, но я совершенно не желаю, чтобы при этом присутствовали посторонние люди! — Он непринужденно опустился на одно колено. — Я прошу вас сжалиться и простить мне неподобающее рыцарю поведение. Истинному рыцарю не пристало быть таким… невежей, каким был я. Прощаете ли вы меня?
Я вскинула голову, раздумывая. Он выглядел неподражаемо, будто рыцарь, сошедший с гравюры в старинном романе, — рыцарь в ярких одеждах, отливающих синим, красным, золотым, преклонивший колено у ног своей дамы. У моих ног был король Англии, продуманно выбравший наряд, чтобы произвести на меня впечатление. Более того, он завладел моей рукой и поцеловал ее.
— До сих пор ни один подданный не смел мне возражать.
— Это я знаю.
— Так что же? Так и будете мучить своего короля неопределенностью? — Лицо его не выражало страсти, на нем залегли уже складки, говорившие о раздражении. — Я скучал без вас гораздо больше, чем следует. Вы всего-навсего обыкновенная девчонка! Отчего я так сильно по вам скучал? А вы только и делали, что хмурились на меня из-за спин этих чертовых фрейлин моей супруги. Или делали вид, что вообще меня не замечаете.
— Пока вы не выставили меня из комнаты королевы.
— Ну… этого я не должен был делать.
— Не должны были. И я не какая-то там девчонка. Я мать вашего сына.
— Это я знаю. Алиса… — Он заговорил со мной по-человечески, а не по-королевски.
— И я не просто ваша наложница. Я даю вам больше, чем обычные плотские удовольствия. И считала, что вы любите меня сильнее, государь.
— Я люблю. Черт возьми, Алиса! Сжалься же! Я был неправ.
— Вот в этом мы с вами согласны.
Он отпустил мои пальцы и, не вставая с колен, широко раскинул руки.
— Вот что я выучил ради тебя, как глупый трубадур, мечтающий добиться взаимности от дамы сердца! Настоящее признание в любви…
Он прижал руки к сердцу, словно гибнущий от несчастной любви трубадур, и стал читать стихи — глупые, нелепые, однако ни в голосе, ни на лице его не было насмешки. Слова шли из глубины души, изливая мучительную тоску по минувшему. По навсегда утраченной юности.
Мне Фортуна улыбалась
Без печалей и забот.
Страсть и нега доставались
Даром мне из года в год.
Увенчав венком лавровым,
Ввысь Фортуна вознесла,
Но под временем суровым
Юность вянуть начала.
Лепестки мои опали…
Он резко остановился.
— К чертям стихи! Красота моя поблекла и обхожденье уже далеко не то. Ни одно, ни другое извинить мне нечем, но я молю, чтобы ты поняла меня.
Я не поддалась на его хитрость.
— Плантагенет молит меня?
— Все когда-нибудь бывает в первый раз! — Горечь ушла из его тона. Вернулись гордость, властность, пусть и стоял он, преклонив колено. Я сглотнула подступивший к горлу комок. Он действительно обворожил меня. — Не мучьте же меня неизвестностью, мистрис Перрерс.
— Да я бы и не посмела! Я уже приняла решение, государь. — Какой бесенок заставил меня потянуть с ответом еще минуту? Я положила руку ему на плечо и с благородным изяществом дамы, принимающей любовь рыцаря, помогла ему встать на ноги.
— Так что же?
— Я вас прощаю. Невозможно противостоять такому красивому объяснению в любви.
— Слава Богу!
Он заключил меня в объятия — бережно, словно я была неким драгоценным изделием из хрупкого стекла. Или так, словно я все еще могла отказать ему. Его прохладные губы нежно касались меня, пока я не растаяла окончательно, а уж тогда его объятия сделались огненно-жаркими. Я тоже очень соскучилась по нему.
— Мне хочется что-нибудь тебе подарить… может быть, драгоценный камень… Ты ведь подарила мне сына, это бесценный дар. И мне хочется показать, как я тебе благодарен… — Он положил подбородок мне на темя, а мои волосы укутали его плечо.
— Нет… я не хочу камень.
— Тогда чего ты хочешь?
Мысль пришла мне в голову мгновенно, а может быть, она жила там постоянно. Я хорошо знала, чего хочу.
— Дайте мне землю и домик, государь. — Ни на минуту не забывала я о своем ненадежном положении, а Гризли в свое время хорошо мне все объяснил.
— Ты хочешь получить землю? — Он поднял голову, и я расслышала в его голосе удивление.
— Хочу. В вашей власти наделить меня ею.
— Ты станешь землевладелицей. Ладно, поместье — твое. На счастье мистрис Алисы, которая разгоняет мрак в самых темных закоулках моей души.
Я даже задохнулась от волнения. Теперь мне принадлежит королевское поместье — о таком я и не мечтала.
— Благодарю вас, государь.
— При одном условии…
Я вдруг насторожилась: никогда нельзя недооценивать Плантагенета.
— Ты должна снова называть меня Эдуардом. Мне этого очень не хватало.
С моей души свалился камень, давивший на нее с той минуты, когда я бросила под ноги королю соболиную шубу.
— Благодарю вас, Эдуард.
Он с любовью предложил мне свой дар, и я ответила ему тем же. Я дарила ему свои губы, руки, тело. И свою верность. Мое отсутствие пробудило в Эдуарде страсть, он и думать позабыл о воздержании. Он предавался любви на моей далеко не роскошной кровати, на которой с трудом помещались его длинные руки и ноги, и снова закутал меня в соболиную шубу. Отныне я не была просто его наложницей, и мы оба это понимали. Моя непокорность вынудила короля понять суть наших отношений. Они стали прочными.
— Я никогда тебя не отпущу, — прошептал он с трогательной проникновенностью, когда прилив страсти схлынул. — Я люблю тебя. Только смерть разлучит нас.
— А я никогда не покину вас по доброй воле, — ответила я совершенно искренне. Мое уважение к нему и восхищение взлетели до небес.
Он преподнес мне в дар небольшое поместье Ардингтон, и я, пряча дарственную в свой сундук, не могла не признать, как много это для меня значит — куда больше, чем то имение, которое я по праву похитила у Дженина Перрерса. Земля давала власть, земля давала богатство, и теперь в моих руках был Ардингтон, настоящая жемчужина среди поместий. В каждой клеточке моего тела звенела гордость собственницы, словно я выпила кубок хмельного меда. Теплая волна докатилась до самых кончиков пальцев.
Сев на сундук и поджав губы, проводя рукой по гладким доскам, я мысленно обозревала свое новое имение. Конечно же, Ардингтон был процветающим поместьем. Да, процветающим, но не очень большим. Ну, если Эдуард подарил мне одно поместье, то, возможно, пожалует еще и другие. А если не догадается подарить, то почему бы мне самой не купить себе поместье?
Меня не удивляло, что я не до конца удовлетворена, что мне хочется большего. Нельзя не стремиться к обеспеченному будущему.
Я родила Эдуарду второго ребенка. Второго сына, Николаса. Это было счастливое событие. Теперь я вольна была в любое время отправиться в поместье, где подрастал и начинал шумно играть, воображая себя рыцарем, Джон. И вернуться ко двору я могла, когда пожелаю, — в этом отношении страхов у меня больше не было. Пусть мое положение при дворе и не было признано официально, оно от этого не становилось менее прочным.
— А кем же вырастешь ты? — спрашивала я у хнычущего младенца, который оказался, как и Джон, вылитой копией Эдуарда. — Каким путем пойдешь ты к богатству и власти? — Мне вспомнился Уикхем. Прекрасный пример для подражания. — Когда подрастешь, я познакомлю тебя с моим добрым другом.
— Чем же тебя отблагодарить за этот новый подарок? — спросил у меня Эдуард, когда приехал навестить нас. — Нет, молчи…
Незачем было что-то говорить. Он дал мне в опеку земли Роберта Тиллиола и право устроить в будущем брак его сына. Это были обширные владения: четыре поместья и замок далеко на севере Англии. Они сулили мне полный сундук золота.
Чтобы король сделал такой дар одной из фрейлин королевы — это было неслыханно. Королевский дар привлек всеобщее внимание, но я была в силах вынести косые взгляды. Заговор молчания соблюдался свято, ради спокойствия Филиппы. Я же просто сообщила Гризли, что работа на меня отныне потребует больше его драгоценного времени.
«Не сомневаюсь, что вы будете хорошо оплачивать мое время», — ответил он, как всегда стараясь не упустить свое.
«Оплачу, когда увижу результаты, — написала я ему, потом еще добавила: — Меня сильно удивит, если вы не сумеете использовать доходы с этих земель и к своей выгоде».
Ответ пришел незамедлительно: «Как и вы, мистрис Перрерс. Новые приобретения приносят вам (и мне) отличную прибыль».
Последнее вызвало у меня улыбку: какой замечательный делец этот Гризли!
