ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Сказочное место — королевский замок Виндзор, окруженный мощными стенами с могучими башнями. Залы и покои увешаны зеркалами, которые усиливают свет и отражают росписи, рожденные прихотливым воображением Уикхема: от пола до самого потолка все увито розами — синими, голубыми, зелеными, ярко-алыми. Мне эти слишком яркие цвета резали глаз, но все очень восхищались росписью, а уж позолоты хватило бы, чтобы покрыть ею любимый боевой корабль Эдуарда «Кристофер» — целиком, от носа до самой кормы. Лето ярко освещало и согревало этот роскошный памятник королевскому величию, но вот королева Англии была прикована к постели. Стоило ей чуть шевельнуть головой или рукой — и все ее тело пронизывала острая боль. Я уже ничем не могла ей помочь. Болезнь зашла так далеко, что от ивовой коры теперь не было никакого проку: она не помогала уже много месяцев, и я замучилась готовить все новые порции лекарства. Когда Филиппе становилось не под силу терпеть, она просила дать ей кубок горького вина и забывалась благодатным сном. Я сидела с нею, когда она то бредила, то снова приходила в ясное сознание, требуя говорить ей только правду и не допускать ни малейшей лжи. Фрейлины быстро и охотно уступили мне все обязанности по уходу за больной.
Впрочем, я не жаловалась. Разве не была я всем обязана этой великодушной женщине, в сердце которой царила безграничная любовь, а характер был подобен сразу и могучему дубу, и тем нежным перышкам, что покрывают голубиную грудку? Женщине, которая сумела так глубоко заглянуть в мою душу, что подняла меня из бездны неизвестности к высотам нынешнего небывалого положения при королевском дворе. Я буквально всем была обязана ей. А потому и не жаловалась, сидя у ее ложа и наблюдая, как жизнь бесповоротно покидает ее.
— Изабелла здесь? — спросила королева.
— Нет, миледи. Она во Франции, со своим супругом.
— Да, конечно. — Филиппа безуспешно попыталась изобразить улыбку. — Удивляюсь, как она до сих пор от него не сбежала. — В ее голосе я уловила едва различимый смешок. Она немного помолчала. — А где Лайонел?.. Ах да… Помню… — На ее глаза навернулись слезы: любимого сына Лайонела уже не было на этом свете. В разгар бесконечных пиров в честь его женитьбы на наследнице рода Висконти Лайонел подхватил какую-то смертельную лихорадку. — Как я устала, Алиса… — вздохнула королева.
Охваченная страхом, я смочила ей лоб и губы.
— Почитай мне молитвенник. Молитву Пресвятой Деве…
Я прочитала, и это ее немного успокоило.
— Я умираю, Алиса? — Слово «да» застряло у меня в горле. — Я по твоему лицу вижу. Ну, если тебе трудно это произнести, то скажи мне вот что. Долго еще?..
— Нет, ваше величество. Теперь уже недолго.
— Благослови тебя Господь. Ты всегда была честна. А король сейчас в Англии?
— Да, миледи. Он в Лондоне… в замке Тауэр.
— Он мне нужен, — произнесла она, едва шевеля губами. — Отправь к нему гонца и вели сказать… чтобы он не терял времени.
— Сейчас, ваше величество. Все будет исполнено.
— Станет ли Эдуард упрекать меня? — всхлипнула королева. — За то, что я отвлекаю его от выполнения долга, призывающего короля во Францию?
— Нет, миледи. — Я вытерла ее слезы, ибо ей самой это было не под силу. И могла ли я сама не всплакнуть с нею вместе? — Король никогда не станет вас ни в чем упрекать. Он любит вас больше жизни. Вот чего бы он не простил — это если бы вы утаили от него, как сильно страдаете.
А сама подумала о том, как сильно в Эдуарде чувство долга. Эта его черта восхищала меня больше всего. Когда французы заняли Понтье и стали угрожать Гаскони, Эдуард разорвал мирный договор с Францией и стал готовиться к новой войне, к тому, чтобы побороться за французскую корону, от которой он было отказался. Пусть кое-кто шептался, что он уже слишком стар, чтобы задумывать такой длительный поход (как в былые дни), но разве мог быть иной выбор у такого гордого человека? Принц-наследник, еще не оправившийся после болезни, не в силах был вести войско в бой, поэтому Эдуарду ничего не оставалось, как взять командование в собственные руки. Он же король. Он не мог допустить, чтобы пропало все то, чего он сумел добиться за свою жизнь. В том же месяце он отправил Джона Гонта в Кале. За ним должен был последовать сам Эдуард с войском. И в эти минуты он находился в Тауэре, заканчивая приготовления к походу.
Но он не выступит сейчас. Он примчится к Филиппе во что бы то ни стало. Если он нужен королеве, эта чаша весов без труда перетянет все английские владения во Франции. Я только молилась, чтобы он успел. В сгустившемся по углам комнаты сумраке реяла отвратительная тень смерти, и с каждым днем она становилась все заметнее.
Эдуард приплыл на королевской барке, преодолевшей вызванное приливом сильное течение на Темзе. Я вместе с другими придворными вышла к причалу приветствовать короля. Может быть, еще и для того, чтобы как-то подготовить его. Я не виделась с королем шесть недель и сейчас не могла не заметить, как сильно он изменился.
Нет, не думаю, что перемены обнаружил бы обычный подданный, завороженный внешним блеском короля Англии. Ничуть не согнувшись под грузом лет, все такой же красивый, с волевым царственным лицом, он с улыбкой находил слово для каждого из гребцов, которые доставили его сюда из Тауэра. Камзол облегал его широкие плечи, гордо сверкали вышитые золотом на красном фоне львы, а солнце позолотило седину в волосах Эдуарда — так он выглядел, когда барка разворачивалась поперек реки, причаливая к пристани Виндзора.
Но едва он поднялся со своего места на корме, я сразу же это поняла. Раньше он стоял бы в продолжение всего пути — исполненный достоинства, но доступный подданным, сам все примечающий и позволяющий народу видеть своего вождя. Теперь же он сидел. Больше того, я заметила (быть может, только я одна), как он, сходя с судна на берег, оперся на руку пажа — не налег всем весом, но оперся, чтобы не покачнуться. А первые шаги по суше сделал неуверенно, напряженно, словно ноги и руки у него затекли. Морщины у глаз и в уголках рта выделялись резче, чем в тот день, когда я целовала его на прощание. Ах, Эдуард! Какие следы оставляют на лице горести и прожитые годы! Как неумолимо слабеет тело под тяжким бременем долга! Первым моим побуждением было подойти к нему, поцелуями разгладить морщины, что залегли под глазами, однако я соблюла положенную дистанцию. Неподходящий момент для того, чтобы короля встречала любовница. Он приехал сюда вовсе не ради меня, да я и понимала, что не в силах отвлечь его от душевных мук. На миг я даже пожалела, что вышла на пристань, а не осталась рядом с королевой, на своем общепризнанном месте. Холодной волной накатили дурные предчувствия того, что ждет меня в ближайшие дни.
Не станет королевы — не станет и моей должности, мне нечего будет здесь делать. У Алисы Перрерс не будет причин находиться при королевском дворе, если только сам король…
Я прогнала смутную мысль, едва она пришла в голову. Ничего нового не придумаешь, остается только ожидать неизбежного. Сейчас лишь одно играло роль: Эдуард должен успеть встретиться со своей умирающей супругой.
Лорд Латимер, стюард двора, поклонился королю. Я сделала реверанс. Король обвел глазами столпившихся у пристани придворных. Я сделала было шаг назад, но король отыскал меня взглядом.
— Здравствуйте, мистрис Перрерс.
— Приветствую вас, ваше величество.
— Расскажите о моей супруге. — Голос у него был тихий, хриплый от сдерживаемых слез. — Она умирает?
— Да, государь.
— Она это понимает?
— Она в полном сознании и все понимает. Ей жаль, что пришлось вас побеспокоить.
— Я не мог бросить ее. Как можно? Она для меня — все.
— Да, государь.
Я сглотнула подступивший комок. Прозвучавшее трогательное признание как нельзя лучше проясняло мое собственное положение. Я снова отступила на шаг, а король повернулся и зашагал вверх по лестнице, ведущей в замок, — необходимость поспешить и застать Филиппу в живых придала ему сил. Но на верхней ступеньке остановился и оглянулся на меня.
— Идите за мной. Вы ей понадобитесь.
И я, внутренне сжавшись, повиновалась.
Так я стала свидетелем их последней встречи. Вынести это оказалось для меня тяжелее, чем я предполагала, потому что их чувства подчеркнули то, чего так недоставало в жизни мне самой. Даже перед лицом смерти их любовь нисколько не померкла. На несколько мгновений перед моим мысленным взором явился Вильям де Виндзор, без всякого приглашения — совершенно в его духе. Что-то мы испытывали друг к другу, но далеко не те глубокие чувства, которые связывали короля и королеву. Мне вообще было трудно представить себе такую любовь — выходящую далеко за рамки телесной близости, неподвластную времени. Филиппа оторвала руку от простыни, вложила ее в ладонь короля, своего господина, своего любимого. Эдуард опустился на колени у ее ложа.
— Эдуард, милый, вы пришли ко мне. — Слова давались ей с трудом, но я расслышала в них радость.
— Разве вы в этом сомневались?
— Нет. Алиса сказал мне, что вы придете. — Она мельком взглянула в мою сторону, но в эту минуту я была ей совершенно безразлична. Все внимание она сосредоточила на находившемся рядом с ней мужчине. — Как счастливы мы были вместе! И столько лет уже…
— Я готов снова жениться на вас. Завтра. Сию минуту. — Эдуард ласково пригладил упавшую ей на лоб прядь спутанных поредевших волос.
— А вы очаровательны, как всегда, — выговорила она со слабым смешком.
— Мне, кроме вас, никто и не нужен.
Меня эти слова поразили в самое сердце. Чтобы не мешать им, я отступила к самому гобелену, ощущая спиной его материю и скрытую под ней твердость каменных глыб. «Тебе здесь нечего делать!» — неумолимо твердила моя совесть.
— Когда смерть разлучит нас… — донесся до меня шепот королевы.
— Нет!
— Когда смерть разлучит нас, — повторила она, — исполните ли вы три моих просьбы, милый мой господин?
— Леди! — воскликнул Эдуард, задыхаясь. — Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили.
— Тогда уплатите мои долги. Мне невыносимо думать, что они останутся неуплаченными.
— Вы всегда были расточительны. — Нежность, звучавшая в голосе Эдуарда, провала плотину моих слез.
— Я и сама это знаю. Так уплатите? А потом раздайте деньги и подарки по моему завещанию.
— Исполню.
— И последнее. Эдуард, любимый мой, упокоитесь ли вы подле меня, в Вестминстерском аббатстве, когда минет срок, отпущенный вам на земле?
— Да, это я тоже исполню.
Эдуард склонил голову, коснувшись лбом ее руки. Так они молчали некоторое время, все в комнате стихло, и я тихонько прикрыла дверь, оставив их наедине. Они даже не заметили моего ухода. Во мне они не нуждались.
Никем не замеченная, я прошла анфиладой передних и приемных, пробираясь к выходу на пустынную замковую стену, по которой можно было гулять. На удивление, все мысли были у меня только о себе самой, но я не могла заставить себя думать о ком-нибудь другом. Я всплакнула о тех двоих, чье свидание только что наблюдала, однако где упокоюсь я, когда наступит мой черед? И кто будет спать вечным сном рядом, по своему желанию или по моей просьбе? Я оставалась такой же одинокой, какой была всегда, если не считать этой быстро угасающей женщины и ее убитого горем мужа. Кого могла назвать я другом во всем обширном королевском дворце? Никого. Кто хотя бы просто вспомнит обо мне? Может быть, Вильям де Виндзор — но у него ко мне особый интерес, как, впрочем, и у меня к нему. А Уикхем меня заклеймит.
Вот я и рыдала по Филиппе, Эдуарду и по самой себе. И еще — от страха перед будущим, предвидеть которое отныне было не в моей власти.
Конец наступил в пятнадцатый день августа, после того как Уикхем соборовал и причастил королеву. Мы были рядом с ней: Эдуард, юный Томас Вудсток и фрейлины, проливавшие горькие слезы, как и все во дворце, от сокольничего до последнего поваренка. Никто из них не остался безучастным к смерти королевы, столь любимой при жизни. Я помолилась за упокой ее души, в последний раз прикоснувшись к ее ноге, укутанной роскошным покрывалом, на котором было вышито множество династических львов Плантагенетов. Перед самой кончиной королева поманила меня к себе и прошептала на ухо — так тихо, что я сама едва ее расслышала:
— Обещай мне!
— Обещаю.
Понимала ли она сама, о чем просит? Представляла ли себе, какое тяжкое бремя на меня возлагает? Наверное, не представляла, и все же я выполню ее просьбу. Буду по-прежнему выплачивать ей свой долг, если только это окажется в моей власти.
Когда Филиппа испускала последний вздох, король, державший ее руку, поцеловал королеву в лоб.
— Эдуард… Любимый мой… Какая у нас была семья…
Эдуард склонил голову и, не стесняясь присутствующих, зарыдал. Возможно, я завоевала его привязанность, его уважение, ко мне влекли его побуждения плоти. Но сердце его принадлежало только Филиппе, и даже после смерти она одна будет им владеть. С ней Эдуард утратил свою путеводную звезду, твердую опору под ногами, ясное место в этом мире.
И вот королева ушла из его жизни. Все равно что опустел великолепный замок, разграбленный, лишенный всего, что наполняло его. Виндзорский дворец словно погрузился во мрак. Эдуард, как привидение, бродил по комнатам и переходам; безмерность потери подорвала его силы, затмила даже неукротимый дух Плантагенетов. Он делал все, что было положено, но, похоже, приказания отдавала лишь пустая оболочка, лишенная сердцевины. И все делал сам — я, его любовница, не имела никакого касательства к погребению его супруги. Набальзамированное тело его любимой Филиппы будет переправлено по Темзе на королевской барке, а оттуда траурная процессия двинется по улицам Лондона к Вестминстеру, чтобы горожане имели возможность выразить свою скорбь и проводить королеву в последний путь. Похоронят ее в часовне Эдуарда Исповедника, согласно ее последней воле, в загодя приготовленной гробнице, где статуя на надгробии изображает ее такой, какой она была при жизни: простой женщиной, чье сердце переполняла любовь.
Бесцветным голосом Эдуард подтвердил завещание королевы: казначей будет выплачивать мне (как и всем остальным фрейлинам) по десять марок дважды в год — на Пасху и на Михайлов день — в благодарность за службу королеве. Нам всем также выдали по большому куску черной материи на траурные платья. Меня она в завещании ничем не выделила.
Значит, с этим кончено.
И что теперь?
«Ты — возлюбленная короля. В этом все останется по-прежнему».
Но Эдуард не звал меня на свое ложе. Он так и не прислал за мною, ни разу в те бесконечно тянувшиеся дни, когда я знала, что он страдает. Сердцем я тянулась к нему, но его словно окутала непреодолимая пелена тумана, и он не мог (или не хотел) вырваться из нее. Он не желал видеть меня, я была ему не нужна, и мне ничего не оставалось, как только ждать того, что мне уготовано.
Фрейлинам оставалось выполнить еще одно, последнее поручение, и я молча заняла свое место среди них. По распоряжению короля мы упаковали все вещи королевы. Занавеси полога, как и покрывала ее великолепного ложа, были разрезаны, из них сшили облачения для священников Йоркского кафедрального собора — в память о том волнующем дне, когда Эдуард венчался там с Филиппой. Работа не очень отвлекала от наших мыслей, только занимала руки, но я была не в силах присоединиться к щебету молодых дам, которые собирались домой, к своим родным, если не откроется возможность занять при дворе какую-нибудь иную должность.
Потом незаметно наступило Рождество, которое в том году мы не отмечали празднествами. В больших комнатах для танцев царила тишина, густой слой пыли покрывал полы. Беспокоясь за короля, Джон Гонт возвратился из Кале и провел весь срок траура рядом с отцом, закрывшись от посторонних в королевском охотничьем домике в Лэнгли, разве что Эдуард на этот раз там не охотился. Канцлер Уикхем, часто ездивший по государственным делам из Виндзора в Лэнгли и обратно, выглядел встревоженным. Я не выезжала из Виндзора, где находились останки королевы. Эдуарда я увидела вновь только тогда, когда сопровождала набальзамированное тело Филиппы в Тауэр, в первых числах нового года. Эдуард стоял у гробницы, в которую опускали гроб Филиппы, и казалось, что в застывшей молчаливой фигуре короля осталось не больше жизни, чем в теле королевы, обретшем свой последний приют. Лицо осунулось и посерело, голова склонена, пальцы судорожно сжимают рукоять меча. Старость безжалостно вцепилась своими когтями в Эдуарда.
Отзвучали слова заупокойных молитв, и я увидела, как перекрестился стоящий рядом с королем Уикхем. Он медленно перевел свой взгляд с пепельно-серого лица Эдуарда на меня. И быстро опустил глаза, заметив, что я тоже смотрю на него. Притворился, что наши взгляды встретились чисто случайно.
Я этому не поверила.
Траурные церемонии по велению Эдуарда длились шесть дней. Я же в отчаянии думала, что для Эдуарда этот траур не закончится никогда. Он вернулся в Тауэр и затворился там ото всех в своих покоях.
Кем была для Эдуарда я в те тяжкие дни? На этот вопрос ответить очень легко: никем. Меня словно и не существовало. Всего один раз я увиделась с ним, и то совершенно случайно, в одной из проходных комнат.
Эдуард шел вместе с Уикхемом обычной легкой походкой, только вот во всем остальном он страшно изменился. Не замечал ничего вокруг, не обменивался ни единым словом со встречными придворными. Думаю, он никого из них не узнавал.
Я сделала реверанс.
Даже не взглянув на меня, Эдуард продолжал шагать дальше, мрачный, погруженный в себя.
— Это мистрис Перрерс, государь, — негромко проговорил Уикхем, немало меня удивив. Он даже взял короля под руку, чтобы привлечь его внимание. Эдуард остановился.
— Здравствуйте, мистрис Перрерс.
Он скользнул взглядом по моему лицу, не заглядывая мне в глаза. Небрежно кивнул, как самой скромной из служанок, выполнявшей черную работу.
— Приветствую вас, государь! — улыбнулась я, пытаясь скрыть свою тревогу и ожидая, что он мне скажет. — Я от души надеюсь, что вы в добром здравии.
Он не улыбнулся мне в ответ. Неужели это тот же самый человек, который сотрясал громовым хохотом своды Большого зала в Хейверинге? И одет он был не в алое с золотом, а в траурное черное. Так и не сказав ничего, он пошел дальше к двери, а я могла лишь созерцать его спину. Какое огромное расстояние отделяло возлюбленного, который снимал с меня платье и закутывал в теплые меха, от этого человека, равнодушно прошедшего мимо! Мне оставалось лишь с безмерным удивлением и горечью смотреть ему вслед. Уикхем беспомощно развел руками и последовал за королем. А я осталась в одиночестве.
Кажется, в часовне Эдуарда Исповедника было теперь погребено не только тело Филиппы, но и сердце самого короля. Словно чья-то рука с силой хлопнула по лютне, обрывая чистое звучание ее струн.
— Где король? Мне совершенно необходимо переговорить с ним.
— Король удалился в свои покои. Он вас не примет.
На протяжении многих недель после того, как Филиппа обрела вечный покой в своей гробнице, такие диалоги происходили постоянно. Уильям Латимер, стюард королевского двора, ледяным тоном давал неизменный ответ любому просителю, будь то знатный лорд или простой горожанин.
— Его величество никого не принимает.
В душе Эдуарда погас свет. Он покинул Лондон, удалился от государственных дел и затворился в Хейверинге, в любимых покоях Филиппы. Его ни в малейшей степени не интересовали дела во Франции, где принц-наследник, так еще и не оправившийся после болезни, подвергался нарастающему давлению неприятеля. Страна дрожала от зимней стужи, а в непривычно опустевших залах дворца гулко отдавались редкие шаги. Придворные перешептывались, охваченные мрачной растерянностью. Страна лишилась своего короля, осталась без головы. Безо всякого руководства.
Эти шепотки стали нарастать. Короля в Англии все равно что не было.
А что же я, фрейлина, которой некому было больше служить? Другие фрейлины Филиппы разъехались: одни вернулись домой, другие нашли приют в иных знатных семьях в качестве наперсниц хозяек или компаньонок. Я осталась на месте. Вся моя дальнейшая жизнь зависела от того, что решит король, уединившийся в своих покоях, и я опасалась самого худшего. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, даже когда стояла на улице, только что овдовев. Там меня хотя бы отыскал Гризли. А в Хейверинге я не была нужна вообще никому. Сон покинул меня, и я часами лежала, не в силах сомкнуть глаз, размышляя о своем будущем, которое внезапно лишилось всякой ясности. Нет, бездомной бродягой я не стану, от подобной беды мне удалось оградить себя, достаточно скопив про запас, но представить себе дальнейшую жизнь я никак не могла. Разве мне так уж хотелось заживо похоронить себя в каком-нибудь сельском поместье, в полном одиночестве, если не считать горсточки слуг, — после того, как я уже вкусила все прелести придворной жизни? От одной этой мысли меня бросало в дрожь.
«Без Эдуарда ты будешь совсем одинока», — с пугающей ясностью нашептывал мне внутренний голос. Ни друзей, ни подруг у меня не было. Без Эдуарда мне действительно придется бессильно плыть по течению.
Написала письмо Вильяму де Виндзору, как и обещала: о том, что никакой определенной политики в отношении Ирландии сейчас не имеется, о причинах такого положения, и еще немного — о своем собственном шатком положении.
Король перестал направлять дела государства. Мне кажется, об Ирландии он вообще не вспоминает. Вы теперь служите самому себе и вольны поступать по своему разумению. Вероятно, Вам не следует рассчитывать на получение от меня новых сведений: боюсь, что дни мои при дворе сочтены.
И неожиданно для себя дописала то, чего, наверное, не стоило:
Мне недостает откровенных бесед с Вами, сэр Вильям. Иногда мне очень хочется, чтобы Вас призвали сюда, в Лондон, — отвечать за свои прегрешения. Думаю, я сама могла бы выслушать Ваше дело. Пусть это прозвучит жалобой слабой женщины и подорвет то восхищение, о котором Вы говорили, но мне здесь просто не с кем побеседовать.
Вот такая возникла вокруг меня пустота. Письмо я отправила, но было ли оно доставлено по назначению, мне осталось неведомым.
Весь двор с замиранием сердца пребывал в ожидании, когда Эдуард преодолеет свою скорбь и снова возьмет в руки меч. Разве не уснул король Артур, готовый пробудиться в час опасности для Англии? Несомненно, так поступит и Эдуард.
Этого не случилось.
Я попыталась попасть к нему, но путь мне преградил страж у дверей. Королю обо мне даже не доложили. Тогда я написала Эдуарду записку и уговорила Латимера позаботиться, чтобы ее передали королю.
Не отвергайте меня, милорд. Позвольте поговорить с Вами. Позвольте дать Вам утешение. Мы оба тяжело переживаем кончину Вашей любимой супруги. Мы можем скорбеть вместе.
Припомните, как много мы значили друг для друга.
Позвольте мне быть с Вами рядом.
Я остановилась в нерешительности, размышляя, сообщить ли ему о ребенке, который рос в моем чреве. Об этом писать я не стала. Латимер взял у меня записку, но ответа на нее не последовало.
— Он прочитал? — спросила я стюарда двора.
— Не думаю. — Заботы избороздили морщинами суровое лицо Латимера. — К нему невозможно попасть. Он не желает никого видеть.
Ничего нельзя было сделать, разве что проткнуть стража его же мечом и выломать дверь. У меня сердце разрывалось при мысли о том, что я не могу быть рядом с Эдуардом, когда им овладела такая страшная апатия. Кто с ним поговорит? Кто почитает ему книгу или сыграет с ним в шахматы? Кто сумеет выманить короля из черной бездны, затягивающей его?
— Добейтесь, чтобы меня он принял! — воскликнула я повелительным тоном, хотя и не имела власти никому приказывать.
Выражение лица Латимера едва не рассмешило меня. Он не мог решить для себя: то ли я исчадие ада, от которого отвращают взор свой и Господь Бог, и люди, то ли ангел, посланный небесами, чтобы спасти короля от нестерпимых мук. Я крепко, изо всех сил, сжала его локоть.
— Если придется, скажите королю, что я ношу под сердцем его дитя. Не сможете сами, передайте Уикхему, пусть скажет он. Но сделайте все возможное, чтобы я попала к королю!
Латимер смотрел на меня в нерешительности.
— Сделайте то, что я говорю, Латимер.
«Сделай это! Иначе мы все погибли!»
Что ж, мой отчаянный напор не остался без последствий. Мы с Уикхемом и трусящей позади Отважной шли по анфиладам комнат в старой части дворца, ныне редко посещаемой. Наконец-то канцлер явился за мной. Только наш путь вел не в королевские покои.
— Куда мы идем? — поинтересовалась я.
Он не ответил, продолжая шагать так быстро — ряса надувалась колоколом, — что я едва за ним поспевала. Судя по напряженному сердитому лицу, у него в душе бушевала целая буря.
— К Эдуарду? — снова спросила я. — Это он вызвал меня?
— Нет. — Надежда умерла во мне, не успев родиться.
— Куда же тогда?..
— Помолчи, женщина, имей терпение…
И зашагал дальше, не скрывая раздражения, а я шла рядом, и на душе у меня было ничуть не веселее. Мне уже, кажется, недолго осталось ходить по дворцовым коридорам, и все же я сгорала от любопытства. Куда бы мы ни направлялись, по дороге нам никто не встретился, кругом стояла мертвая тишина; стены голые, без гобеленов, полы давно не метены. Однако я заметила, что до нас этим путем прошли и другие, причем совсем недавно: на пыли четко виднелись отпечатки каблуков сапог и башмаков. Все эти следы обрывались у той двери, которую отворил Уикхем, коротким кивком велев мне войти в незнакомую комнату, а волкодава оставив скулить в прихожей и царапаться в дверь. Подобно многим другим помещениям Хейверинга, это была небольшая комната, вписанная в башню, отчего одна стена была дугообразной. Через узкие бойницы светило солнце, ложась полосами на стены и пол. В стену был встроен камин, однако огонь в нем не горел, и в комнате было холодно, как бывает в нежилых заброшенных помещениях. Почти всю комнату занимал стол с расставленными вокруг него табуретами, но никто не сидел за этим столом. Небольшая группа мужчин стояла у одного из окошек, и этого хватило, чтобы комната казалась переполненной. Все здесь чем-то напоминало военный совет.
И что здесь делать мне? Я посмотрела на Уикхема, ожидая объяснения, которого так и не последовало.
— Мистрис Перрерс, позвольте представить вам этих господ.
В его хрипловатом голосе слышалось немалое раздражение, но я не могла понять, к кому оно относится: ко мне, к этим господам или же ко всем сложившимся обстоятельствам. Да и представлять собравшихся было незачем. Разве не жила я бок о бок с ними в различных королевских резиденциях с того самого дня, когда стала служить Филиппе?
Я сделала реверанс, быстро просчитывая ситуацию, пока Уикхем представлял собравшихся. Первым он назвал Уильяма Латимера, стюарда двора. Затем Джона Невиля, лорда Рейби. Неожиданность: Ричард Лайонс, не придворный, а банкир, купец и глава королевского монетного двора. Еще здесь были Николас Кэрью, Ричард Скроп, Роберт Торп. Как я догадалась в эти первые минуты, их всех собрала здесь одна общая причина — честолюбие. Оно прямо сверкало в глазах этих молодых людей, которые надеялись продвинуться еще дальше на службе короне. Я не знала, способные ли это люди, но были основания считать, что да. Уикхем затворил за мной дверь, и все они показались мне стаей голодных волков, готовых вцепиться в малейшую возможность подняться как можно выше по лестнице придворных чинов и при этом безжалостно растерзать всякого глупца, который посмеет встать у них на пути. Но только как я вписываюсь в их замыслы?..
И вдруг появился еще один человек. Сын короля, ни больше ни меньше. Джон Гонт.
Мужчины поклонились ему.
— Прошу садиться, — предложил Уикхем.
Я села, вслед за мною и заговорщики — ибо таковыми они несомненно и были, — и только Джон Гонт остался стоять у стены, сложив на груди руки.
— Для чего меня привели сюда? — спросила я, не видя смысла ни прикидываться наивной дурочкой, ни особенно заботиться о хороших манерах. Эта встреча не предназначалась для чужих глаз и ушей, а эти джентльмены — кроме Уикхема и, возможно, Латимера, — в обычной обстановке едва замечали меня.
Они переглянулись между собой. Видимо, решали, кто станет говорить.
— Можем ли мы доверять вам? — спросил за всех Латимер.
Ну, по крайней мере, откровенно. Я ответила ему тем же.
— Думаю, можете, если только не замышляете поднять мятеж или погубить короля. — Я обвела взглядом лица. Замкнутые. Настороженные. — Или все-таки замышляете? Это что, заговор?
— Не совсем, — слегка скривив губы, как бы нехотя, ответил Латимер. — Дело в том, что король… — тут он, подыскивая нужное слово, дернул плечом в роскошном атласном камзоле с вышитыми геральдическими эмблемами Эдуарда, — замкнулся в себе.
— Замкнулся? Видит Бог, это чересчур мягкое определение! — воскликнула я. — Он заключил себя в четырех стенах и отказывается выйти на свободу!
Латимер откашлялся.
— Мы должны вызволить его оттуда.
— А вам это не под силу? — Я снова обвела их взглядом.
Сама знала, что им не под силу. Поймала на себе взгляд Гонта. Меньше недели назад он посетил отца, пробыл у того не более часа, а вышел в ярости и безжалостно вонзил шпоры в бока своего скакуна. Я подумала, что сейчас и он что-нибудь скажет, но принц умышленно отвернулся к окну, предоставляя Латимеру озвучить те соображения, которые — к добру или нет — привели сюда и их самих, и меня.
— Короля все глубже засасывает трясина меланхолии. Его лекари в отчаянии, — проговорил Латимер, бросил взгляд на Уикхема, тот кивнул. — Мы хотим, чтобы вы с ним поговорили.
— Он не примет меня. Я уже пыталась. — Они не могли не знать о моих безуспешных попытках.
— Мы сделаем так, что вы к нему попадете.
— И что же я должна буду ему сказать от вашего имени? — Я все-таки прикинулась дурочкой и насладилась видимым смущением Латимера.
— Мы хотим, чтобы вы… утешили его… подвигли его на…
— Да говорите же толком, Латимер! — рявкнул Уикхем.
Латимер вздохнул.
— Мы хотим, чтобы вы принесли ему телесное утешение.
— Иными словами, чтобы я сделала то, что положено блуднице.
— Именно. — Гонт вдруг оказался рядом, шагнул к столу, навис над всеми. Красивый и цветущий мужчина, такого же роста, как его отец, с такими же тонкими чертами лица. Но ему не хватало отцовской непринужденности в обращении. Гонт славился тем, что переспал с огромным количеством женщин. Он взмахом руки велел Латимеру умолкнуть и заговорил сам, прямо и не выбирая выражений. — Король не перестал быть мужчиной. Он по-прежнему способен завалить бабу и получить от этого полное удовольствие. А это могло бы встряхнуть его, привести в чувство.
Его грубая откровенность неприятно поразила меня, и я не склонна была повиноваться их воле, тем более что всякий из них охотно осудил бы меня, возьми я на себя такую задачу.
— Если нужно только это, так наймите дворцовую шлюху, — сказала я.
— Не пойдет, — Гонт отмахнулся от предложения, как от назойливой мухи. — Я надеюсь, что дело удастся обделать гораздо тоньше.
— А вы считаете, что я способна на тонкости?
— Я считаю, что вы наделены многими талантами. Помимо прочего, вы не болтливы. И королева вас очень любила. Господь вполне мог послать вас в ответ на наши горячие молитвы.
Я рассмеялась, немало их удивив. К какому неожиданному выводу пришли эти люди, для которых я была не больше чем насекомым, барахтающимся в навозной куче греховного блуда. Я заняла место Филиппы на ложе Эдуарда — уж не хотят ли они, чтобы я сыграла и роль безгранично любящей, по-матерински заботливой Филиппы?
— Ему нужна не просто баба, ему необходима та, кому он доверяет, с кем может поделиться сокровенными мыслями, — подтвердил мою догадку Джон Гонт.
— Значит, фаворитка.
— Совершенно точно, — поклонился принц.
— Жена, хоть и невенчанная.
— Можно сказать и так…
— И двор признает ее открыто?
— Если не будет другого выхода.
Я оглядела их. Ни один из них не одобрял эту мысль. Никому не хотелось, чтобы дело приняло такой оборот.
— Отчего же выбор пал на меня, милорд? — Я заставлю их ответить. Сказать вслух то, что они таили все годы с той ночи, когда я впервые задрала рубашку в постели Эдуарда.
— Потому что он в прошлом очень часто наслаждался вашим телом, — бросил Гонт.
Ну конечно, они это знали. Все придворные знали об этом, пусть и говорили только вполголоса за кубком вина или шептали, предаваясь любви, — они пытались уберечь от слухов Филиппу, которая сама и заварила всю эту кашу. Я снова засмеялась над этим лицемерием, заставив их неловко ерзать на табуретах.
— Итак, я вновь стану любовницей Эдуарда, — сказала я ровным голосом. — И что потом?
— Уговорите его вернуться к делам государства. Пусть снова возьмет бразды правления в свои руки. Мы не можем жить так дальше: король стал отшельником, а принц-наследник прикован к постели в Гаскони. — И Гонт ударил кулаком по столу.
— Не знаю, получится ли у меня. — Нет уж, легкой победы Гонту не видать.
— Получится, — вздохнул Уикхем. — Вы умная женщина, Алиса.
Я посмотрела на него, склонив голову набок. Он впервые назвал меня по имени.
— К тому же вы — наша последняя надежда, — вспыхнул от вынужденного признания Латимер.
Я встала, как будто бы могла еще отказаться. Как будто собиралась уйти. Ах, как опьяняет власть, сознание того, что я всех их держу в своих руках! Сделала шажок…
— Ладно, нужда свой закон пишет! — сердито бросил Гонт. — Довольно! Вот вам вся правда, мистрис Перрерс. Над нами нависла смертельная угроза. Кажется, время величия Англии вот-вот уйдет в прошлое. Я чую, что зреет мятеж. Необходимо, чтобы мой отец снова встал у кормила государства, мистрис. Он уже не молод, но вполне еще сможет держать скипетр и править, если только нам… — он отчаянно взмахнул руками, — если только нам удастся вернуть его к жизни, пробудить интерес к ней.
«Нам». Мы будем заодно. Мы превратились в заговорщиков. Я снова и снова вглядывалась в их лица — напрягшиеся в ожидании, усталые, озабоченные будущим — и своим собственным, и всей Англии, — и все же отвращение к переговорам со мной виднелось на них так же ясно, как оспенные язвы. Меня сотряс острый приступ гнева, я повернулась к Джону Гонту. Бог свидетель, я заставлю его упрашивать меня!
Он отвернулся и сердито застучал кулаком по каменному подоконнику. А заговорил в самый нужный момент Уикхем, великодушный Уикхем.
— Вы сделаете это? — спросил он. — Спасете нашего короля?
Я снова чуть помедлила с ответом. Мне доставляло огромное удовольствие то, что все эти благородные и вельможные господа вынуждены дожидаться, что решу я.
— Да. Спасу.
И увидела на всех лицах огромное облегчение: напряжение ушло, на губах заиграли улыбки. Дело сделано — во всяком случае, им так казалось. На самом деле ничего еще не было сделано, даже не начато.
— Представляю, милорды, сколько вам потребовалось усилий, чтобы переступить через свои треклятые нравственные принципы и обратиться за помощью ко мне, королевской шлюшке.
— На что угодно можно пойти, лишь бы король пришел в себя. — Надо отдать ему должное, это Гонт ответил на мои слова. Он обошел стол, взял мою руку и коснулся своими ледяными губами. — Мы вам признательны.
— Как я могу отказаться от такого учтивого предложения? — пробормотала я вполголоса.
Последовал дружный вздох облегчения, и тут я увидела картину происходящего в истинном свете. Сила всех этих вельмож — кроме Гонта, — их дальнейшее продвижение к вершинам власти, богатство и посты в государственном руководстве целиком зависели от милости короля, но вот в эту минуту все их честолюбивые расчеты зависели только от меня. Каждый из нас терял все, если король окончательно погрузится в пучину мрака. Поэтому мы действительно были заодно. Но раз уж они попали мне на крючок, задешево я их не отпущу.
— И что же получу за все это я? — Подобная откровенность вряд ли была им по вкусу.
— А чего вы хотите, леди? — спросил Латимер, польстив мне необычной формой обращения. Да, за этот час многое изменилось. Я повременила с ответом, делая вид, что никогда над этим не задумывалась.
— Ничего особенного, милорды. — И хищно улыбнулась, увидев их ощутимое облегчение. — Служанку, чтобы мне легче жилось. Спальню и гостиную с окнами в сад. Наряды и драгоценности, соответствующие моему новому положению. Постоянный доход, чтобы мне не пришлось побираться. Разве я всего этого не заслуживаю? — А потом сказала то, чего мне хотелось больше всего, чтобы стереть память о пережитых унижениях. — Я хочу признания, милорды. Пусть всем будет известно, что я — фаворитка короля. Я не желаю и впредь жить, окруженная презрительным молчанием и злобными сплетнями. Теперь уже никто не пострадает, если мы сорвем покровы с моих отношений с королем.
Я внутренне посмеивалась над их благодарными физиономиями — они полагали, что дешево отделались. Какие глупцы — впрочем, как большинство мужчин. Они что же, не понимают, что я и без всего этого пошла бы к Эдуарду? Им не было нужды платить за мое согласие. Но, как говорил мне Виндзор, женщина не должна упускать возможностей, коль скоро они открываются…
— Более того, — продолжала я, — если уж я буду причастна к управлению делами двора, мне потребуется доступ к королевской казне, чтобы получать необходимые средства…
Они быстро переглянулись между собой, недовольно пожимая плечами, но разве можно было отказать?
— Это все можно устроить, — с этими словами Гонт проводил меня до двери, слегка поддерживая под руку.
Я мало знала о нем, только то, что Эдуард высоко его ценил. Насколько он честолюбив, я не имела никакого понятия. Он не был наследником престола. Какую выгоду из нашего договора рассчитывал извлечь он сам? Не было похоже, что он очень доволен жизнью. У меня по затылку словно скользнули пальцы, холодные, как у принца, — недоброе предчувствие того, что когда-нибудь я найду ответы на эти вопросы.
Дойдя до двери, я улыбнулась и снова сделала общий реверанс, издевательски демонстрируя им глубочайшее почтение.
— Я сделаю то, что пообещала вам, милорды. Я стану фавориткой Эдуарда — открыто, перед лицом всего двора. И если мне достанет сил, то верну короля к жизни.
Вот сколько всего было решено в этой покрытой пылью комнатке старого дворца! Я позволила себе еще раз обвести глазами эти знакомые лица, наслаждаясь их неловкостью, за которой скрывалось глубокое недовольство тем, что они на золотом блюде поднесли мне чуть ли не безграничную власть.
Но все ли уже решено? Ведь мне теперь придется пошевелить мозгами и пустить в ход все свое искусство убеждать, чтобы преодолеть одно-единственное препятствие к полному успеху затеянного нами предприятия. А я была совершенно убеждена, что добиться этого окажется не так-то легко.
— Не останется он безучастным ко мне? — спросила я у Отважной, которой пришлось поневоле нести стражу у дверей заговорщиков.
Она встала, потянулась и чихнула. Собаке будущее виделось ничуть не яснее, чем мне.
Не желая терять времени попусту, я сразу написала записку Гризли — в таких вопросах не приходилось быть слишком щепетильной.
Я ожидаю, что скоро в моем распоряжении окажутся известные средства, сэр. Купите или арендуйте, что сможете, дабы обеспечить мое благополучие в будущем.
Гризли, как всегда, не замедлил исполнить распоряжение. Через месяц я уже арендовала земли семейства Орби с правом опеки над их наследником и устройства его брака. Всего у меня было уже десять имений. Я захлопала в ладоши и от избытка чувств прижала к губам свидетельство о владении указанными правами. Понемногу я становилась состоятельной женщиной.
Уже больше шести лет я была любовницей Эдуарда, но еще ни одно из наших свиданий не происходило по моей воле. Я неизменно ждала вызова от него.
Теперь же я стояла у входа в покои Эдуарда и дрожала всем телом, но вовсе не от сквозняка, который колебал гобелены на стенах. Внутри у меня все сжималось от того, что предстояло сделать. Я выбирала тактику — как полководец составляет план сражения, заранее обдумывая, когда атаковать, а когда и отступить. Что, интересно, посоветовал бы мне на этот раз Вильям де Виндзор?
«Атакуй самое слабое место в его обороне и не давай передышки, пока не выиграешь битву. По сути, вообще нельзя давать ни малейшей передышки, иначе неприятель потеснит твои войска».
Мне это мало чем могло помочь. Я должна просто положиться на свои женские инстинкты и только молиться, чтобы Эдуард ответил на мой призыв. «Пресвятая Дева, сделай так, чтобы он меня не прогнал!» Я шагнула через порог, тихонько притворила за собой дверь и порадовалась тому, что путь мне предусмотрительно расчистили другие.
Сначала передняя, совершенно пустая, наполненная жуткой тишиной. Затем приемная, тоже совершенно безлюдная. Наконец, кабинет Халидон-Хилл, где король отдыхал, читая книги или слушая музыку. Мне была хорошо знакома эта комната с великолепными гобеленами, изображавшими первую крупную победу Эдуарда — тогда он, совсем еще молодой, сумел показать шотландцам, кто хозяин в их доме. На низком табурете стояла шахматная доска с расставленными фигурами, ни одна из которых так и не сдвинулась с места. В камине горело слабое пламя, бросая отсветы на фигурки из полированного дерева и на большой буфет. У огня стояло внушительное кресло, недалеко от него — сундук, на крышке которого остались графин с вином, кубок и нетронутое блюдо с пирогами. Кто-то оставил в подсвечнике зажженную свечу, которая уже почти догорела.
В кабинете был Эдуард. Король до кончиков ногтей, в роскошных одеждах, усыпанных драгоценностями, могучий Плантагенет, третий по счету Эдуард, который сделал Англию великой державой и сорок лет не давал ей спуститься с этой вершины, стоял не шевелясь, как каменное изваяние. Он даже не повернул ко мне голову.
Я молча ждала, не открывая рта и не двигаясь.
— Поставь блюдо с едой и ступай, — приказал Эдуард.
Он смотрел через окно вдаль — за сады, за укрепления замка, на далекие луга и врезающиеся в них клинья леса. Возможно, ничего этого он не замечал. Стоял прямо, расставив сильные ноги, развернув широкие плечи. Я пришла к выводу, что здоровье его ничуть не пошатнулось, и у меня немного отлегло от сердца, но вид этой комнаты не мог не встревожить — кроме забытых шахмат, ничто в ней не говорило о хозяине. Ни одной книги, ни единой бумаги на столе, и привычный сокол не сидит на своем насесте. Только величественные сцены битвы на гобеленах, в ярких красках, беспощадные в своей правдивости, а солнце сверкает на вытканных серебряными нитями доспехах и оружии бойцов. Мне показалось, что сцены сражения умаляют сиятельное величие самого короля. Трудно было выбрать более подходящую обстановку, на фоне которой можно уйти в бездну небытия.
Эдуард даже не обернулся, чтобы убедиться, исполнено ли его приказание. По-моему, его это ничуть не интересовало.
Значит, первый шаг все же придется сделать мне самой.
— Подать вина, государь?
Ответом на мои слова стало мрачное молчание. Эдуард напрягся всем телом. Медленно, очень медленно он повернулся, держась одной рукой за каменный выступ стены, — теперь я поняла, что он и раньше на него опирался. Вероятно, ослабел гораздо больше, чем мне сперва показалось.
Теперь он был весь на свету, и я увидела то, что до сих пор таилось от взгляда.
«Ах, Эдуард! Что вы сделали с собой?» И тут же пришел в голову другой вопрос: «Неужели вы настолько ее любили?»
Как может мое слабое перо описать представшие взору свидетельства невосполнимой утраты? Лицо Эдуарда исхудало, вдоль крыльев носа пролегли глубокие морщины, щеки запали. Кожа на шее стала дряблой, показывая, насколько он ослабел телом. Но куда хуже было то, что глаза его потускнели, из синих превратившись почти в серые, а кожа просвечивала насквозь. Мне подумалось, что он не улыбался уже, должно быть, много недель. Рука, лежавшая на раме окна, стала чуть ли не прозрачной. Похоже, такой рукой меча не поднимешь.
Прежде всего я почувствовала сострадание. Оно захлестнуло меня, и я с трудом сдержала подступающие слезы. Но потом пришла ярость, горящая не хуже королевского шлема на гобелене. Что он с собой делает? Как мог довести себя до столь жалкого состояния победитель в битве при Креси? Этот непрошеный гнев, однако, я загнала подальше, и он понемногу утих. Несдержанностью ничего не добьешься: накал чувств и без того ощущался в этой комнате, заполнял ее целиком, как гусиный пух подушку. В нем можно было утонуть. Он душил. Эдуард позволил чувствам взять верх. Мне же выполнить свою задачу помогут не чувства, а женское коварство. С его помощью можно спасти этого человека от него же самого, вернуть его к жизни и делам беспокойного государства. Очень может быть, что рассуждения Джоанны Прекрасной о необходимости женского вероломства и двуличия были не столь уж надуманными.
Ну, будь что будет. Я выступила вперед, встала прямо перед ним.
— Здравствуйте, милорд.
— Алиса… — Глаза его блуждали, голос, лишившийся властности, звучал глухо.
Я не спеша подошла ближе и остановилась на расстоянии вытянутой руки. Мне было важно, как отреагирует на это Эдуард. Он, казалось, колебался. Ну а как же иначе? Я облачилась в самые скромные одежды, мрачные и глухие, как у монахини. Честно говоря, как у добропорядочной жены. Сама смеялась, напяливая на себя почти траурное темное платье и котарди, которое скорее пристало жене горожанина, нежели любовнице короля. И теперь выдерживала до конца взятую на себя роль: не сделала реверанса, не потупилась, выказывая почтение. Разумеется, не поцеловала его вместо приветствия, как делала в былые дни.
— Да, государь, — подтвердила я спокойным тоном, скромно сложив руки на животе. — Как видите. Действительно Алиса.
— Кто тебя впустил? — нахмурился он.
— Уикхем.
— Я не желаю говорить с тобой.
Это плохой признак!
— Я понимаю. Но вам и не нужно говорить, государь. Говорить буду я.
В его глазах промелькнуло удивление. А может быть, и раздражение.
— Я не вызывал тебя.
— Не вызывали. Это мне надоело ждать.
Теперь удивление сменилось беспокойством. Не то чтобы резким осуждением, но чем-то вроде этого. Хорошо! Этого-то я и добивалась. Прикажет ли он прямо, чтобы я убиралась с глаз долой?
— Мне не хочется, чтобы ты здесь находилась. Мне нужно побыть наедине с собой. — Все же это не был прямой приказ уходить, хотя я сомневалась, понимает ли Эдуард столь тонкую разницу…
Мой ответ был прямым, как те дорожки, что недавно проложил Уикхем в королевском имении Лэнгли.
— Хорошо, когда есть время для размышлений, милорд. Я размышляла долго и много. — Эти слова я произнесла с легкой ноткой язвительности. — Размышляла больше двух месяцев, с того дня как вы говорили со мной в последний раз.
— Два месяца?
— Прошло больше двух месяцев с того дня, как вы похоронили Филиппу и закрылись здесь от всех.
Брови его сдвинулись.
— Я даже не представлял себе…
— Вам необходимо это понять. Слишком долго король скрывается от своих подданных.
Я ожидала, что это заставит Плантагенета рассердиться, но он не рассердился, и меня это обескуражило. Я долго готовилась к этой встрече, но ее успех вовсе не был чем-то предопределенным. Я все обдумала, раскладывая свои вещи в новых комнатах, которые мне без промедления предоставили, — уж чему-чему, а образцовому управлению дворцовым хозяйством у Латимера можно было поучиться. Если Эдуард прогонит меня сейчас, чем я смогу заставить его обратить на меня внимание? Плотскими соблазнами? Не годится. Он стал как бы отшельником, да и чересчур изнурил себя. Потом — возможно, но сейчас откровенное соблазнение ни к чему не приведет. Суровые упреки? Тоже нет. Плантагенеты никогда не терпели, чтобы их упрекали в чем-то подданные, пусть даже и возлюбленные. Сочувствие? Нет, он увидит в этом одну только жалость.
Я пришла сюда, чтобы оттащить Эдуарда от края той адской бездны, которую он сам для себя сотворил, и сделать это нужно с помощью холодной логики. Думала ли я при этом о возможности занять при дворе новое положение? О своих денежных интересах? Конечно думала. Но мое будущее и выздоровление Эдуарда были слишком тесно связаны. И без малейших угрызений совести я наполнила два кубка вином, сдобренным пряностями (уже не горячим, но еще чуть теплым), и протянула один из них королю. Он механически взял.
— Я подумываю уехать из Хейверинга завтра. Выпейте за то, чтобы путь мой был благополучным. — Я говорила быстро, отрывисто, без улыбки.
— Уехать?..
— Здесь меня теперь ничто не держит.
— Куда?..
— В Ардингтон. Хочу посмотреть, подойдет ли он, чтобы обосноваться там.
Эдуард ничего не сказал. Значит, нужно заварить кашу погуще. Я села — при том, что он сам стоял, вопиющее нарушение придворного этикета! — отхлебнула вина, присмотрелась к вишневому пирогу на блюде, откусила.
— Вкусно. Идите сюда, Эдуард. — Я умышленно назвала его по имени. — Мне одной этого не съесть.
Он сел, но не рядом со мной, и поглядел так, словно я превратилась в кошку, вышедшую на охоту и только что выпустившую когти.
— А почему ты уезжаешь?
— Я больше не фрейлина королевы. В моих услугах никто не нуждается.
Я помолчала, чтобы он переварил эту фразу, а сама пока доела пирог, облизала пальцы, но по-деловому, без игривости и восторгов. Потом продолжила:
— Эдуард, вы за все эти недели хоть раз подумали обо мне? Наверное, нет. Чем вы здесь занимались?
— Размышлял… — Голос его дрогнул.
— Вероятно, о том, чего вам удалось достичь, — предположила я. — Обо всем, что вами сделано с тех пор, как вы вырвались из-под власти матери и взяли бразды правления Англией в собственные руки. Мне думается, это потребовало немалого мужества от юноши, едва перешагнувшего порог зрелости.
— Я думал о том, что…
— А Филиппа помогала вам, ведь правда?
Впервые за все время Эдуард улыбнулся, хотя и очень натянуто.
— В ней была моя сила.
— Расскажите мне.
— Думаю, без нее я ничего бы не достиг. Моя мать была женщиной безжалостной, а я был в таком возрасте, когда регент еще может править…
Словно плотину прорвало, и освобожденные воды хлынули наружу. Сначала тонким ручейком, потом полились потоком. Он рассказывал мне старую историю о прекрасной, но злой королеве Изабелле, которая желала сама править Англией вместе со своим любовником Роджером Мортимером, а с юного Эдуарда не спускала глаз, как с пленника. Так продолжалось, пока Эдуард не организовал заговор, не сверг Мортимера и не положил конец регентству своей матери. Тогда ему было всего восемнадцать, но воспоминания о той ночи в Ноттингеме, когда он взял власть в свои руки, были живы у него, будто все это произошло только вчера.
Я кивнула.
— А Филиппа помогла вам выстоять и вернуть то, что принадлежало вам по праву рождения.
— Она была великолепна, — просиял Эдуард.
— Наверное, она очень гордилась вами.
Он тут же погас. Поток слов иссяк, словно испарившись под летним зноем. Эдуард помрачнел, уставился в свой кубок, на скулах заходили желваки — он осознавал какую-то нерадостную истину. Я знала, о чем он думает. И я произнесу это вслух.
— Сейчас Филиппа не гордилась бы вами, Эдуард.
— Да уж…
— Она пришла бы в ужас. Разбранила бы вас! Она велела бы вам смотреть вперед, а не оглядываться все время назад.
Наконец-то он оторвался от созерцания образов, мерещившихся ему в кубке, взглянул на меня, и в его глазах было полное осознание моих слов, они даже полыхнули негодованием. Вот и хорошо. Просто замечательно.
— Ты тоже пришла бранить меня? У тебя нет такого права.
— Да нет, разве я бы осмелилась? Я ваша нижайшая подданная и уже не жду ничего ни от вас, ни от королевы. Я пришла проститься.
— Как я понимаю, ты хочешь жить вместе со своими сыновьями?
— Да. С нашими сыновьями. Для меня важно быть с ними, других близких у меня ведь нет. Так выпьете вы за мое благополучное путешествие?
Он рассеянно отхлебнул вина, все еще витая мыслями где-то далеко-далеко.
— Эдуард!.. — Как тяжело оказалось говорить с ним! Неужто мне никак не добиться его внимания, разве что опрокинуть свой кубок на голову монарха?
— Мой сын. Мой наследник, принц Уэльский. Он очень болен… — Эдуард говорил с трудом, будто каждый раз подыскивая слово. — Я в его возрасте скакал во главе моего войска. Как все нами любовались!.. А сын сейчас не может сесть в седло. Его несут в бой на носилках! Все, чего я достиг, погибло…
Тревога у меня в сердце забила крыльями, грозя превратиться в панику. Я снова теряла Эдуарда, заплутавшего между былыми блистательными победами и горькими истинами нынешнего дня. Я поднялась, поставила свой кубок на сундук. Придется рискнуть и метнуть кости с жестоким безразличием, поставив на кон все.
— Похоже, я уеду, так и не дождавшись от вас пожеланий доброго пути. — Я направилась к двери. Уже потянулась к ручке, а он так ничего мне и не сказал. Придется признать свое поражение — перед Уикхемом, Гонтом и всеми прочими. Я вынуждена буду расстаться с моим королем, пусть сердце и требует, чтобы я осталась с ним…
— Не уезжай.
Эти слова он проговорил тихо, но твердо. Я сделал медленный выдох, но свою просьбу обратила как бы к шероховатой поверхности двери.
— Назовите хоть одну вескую причину, по которой я должна остаться.
— Я хочу, чтобы ты осталась.
Я затаила дыхание.
— Ты нужна мне, Алиса.
Я все не дышала и крепко зажмурилась. Слышала, как зашуршали его парадные одежды, когда он встал со своего места, как глухо стукнул металл о дерево, когда он поставил кубок на сундук, как мягко зашелестели его шаги. Почувствовала, как он приблизился ко мне сзади вплотную, но не коснулся меня.
— Я был неправ, Алиса. Не уезжай.
Несмотря на горячее сочувствие, я продолжала стоять к нему спиной.
— Да черт побери! Взгляни же на меня! — воскликнул Эдуард. — Мне очень не нравится обращаться к твоему затылку, да еще запрятанному под этот чудовищный капюшон, который тебе вздумалось на себя напялить!
Вот оно! Он пришел-таки в себя. Но сразу уступать нельзя. Я была не такой крепостью, которая готова капитулировать при малейшей угрозе неприятеля и появлении парламентера, к тому же во мне пробудилась (скажу честно) старая ревность, сколь недостойной она ни была.
— Два месяца — и вы ни разу не пожелали со мной увидеться! Без Филиппы вы чувствуете себя одиноким и покинутым, это я понимаю, но вы должны знать и то, какой одинокой и никому не нужной чувствовала себя я! Если я вам не нужна, моя жизнь вообще теряет смысл. — Он положил руки мне на плечи, развернул к себе лицом. Он действительно смотрел на меня и ясно видел. Ну наконец-то!
Эдуард гордо вскинул голову.
— И поэтому ты вырядилась как нищенка? Как какая-нибудь скаредная вдовица, готовая вот-вот запереть себя в стенах монастыря и посвятить всю жизнь молитвам и благим делам? Наверное, мне нужно отослать тебя отсюда, подарив сначала новые платья. Иначе как ты сможешь привлечь к себе внимание мужчин?
К нему вернулась способность шутить, которой мне так недоставало. Слабый намек на веселье чуть осветил его лицо, словно солнышко робко проглянуло из-за туч.
— Я не желаю привлекать ничьего внимания, кроме вашего! — возразила я, слегка вздернув подбородок под стать Эдуарду — можно даже сказать, немного надменно. Улыбнуться я себе пока не позволила.
Эдуард наклонился и стал целовать меня сперва в лоб, потом в губы; поначалу поцелуи давались ему как будто с трудом — он неуверенно прикасался к женщине, припоминал былое, не ведая, что может встретиться ему на этом полузабытом пути. Но потом его губы, прижимавшиеся к моим, потеплели, а руки соскользнули с моих плеч и обвились вокруг талии.
— Отчего это ты заставляешь меня чувствовать себя так, будто я заново родился? — возник у него вопрос.
Я всем существом ощущала, как крепнет его разум, пока он вглядывался в мое лицо в поисках ответа. Вроде бы отыскал, поднял мои руки, прижался губами к ладоням, к кончику каждого пальца, снова знакомясь со мной после длительной разлуки. Но нам оставалось пройти еще долгий путь.
— Как мне не хватало тебя, Алиса! Как же я раньше этого не понял?
— Потому что вы закрыли душу для всего, кроме своего горя.
— Так ты передумаешь? Останешься здесь?
— Вы ведь тоже можете передумать и завтра велите прогнать меня!
— Я приказываю тебе остаться! — На лице короля вспыхнул яркий румянец гнева. — Тебе приказывает твой государь! Мне необходимо, чтобы ты оставалась здесь.
Вспышка гнева. Хозяйские чувства. Властность. Теперь все эти черты его характера вернулись к нему. Я погасила улыбку, но встала на цыпочки, потянулась и поцеловала Эдуарда в щеку. Он уже сдергивал с меня этот чертов капюшон, и скрытые под ним волосы, не заплетенные в косы, рассыпались у меня по плечам. Он взял их в руку, сжал кулак.
— Какие у тебя чудесные волосы! Отчего у меня такое чувство, будто меня перехитрили? Ты ведь никогда не одевалась так уродливо. — Капюшон он бросил на пол.
— Раньше не было такой нужды, — ответила я. — А теперь мне требовалось нечто такое, что могло бы привлечь ваше внимание.
Эдуард негромко засмеялся. Наконец я услышала его смех! Я повлекла его к скамье, стоявшей у стены, усадила рядом со мной. Пока его рано отпускать: я еще не могла положиться на его настроение. Взяла с блюда тарелочку с пирогом, протянула королю.
— Съешьте хоть кусочек. Вы, наверное, проголодались.
— Кажется, я голоден. Да и если ты все съешь сама, то страшно располнеешь.
Настал час решающего штурма, неудержимого броска в атаку, против которой он (да будут услышаны мои молитвы!) не сможет устоять.
— Располнею я все равно, милорд, хоть буду есть сласти, хоть нет. — Он пристальным взглядом окинул мою фигуру, заглянул в лицо. — Я ношу ваше дитя. Вас это радует?
Король отложил лакомство и зарылся лицом в мои волосы.
— Я и не знал. Ты просто должна остаться со мной. Я не потерплю, чтобы мой ребенок рос где-то, воспитывался без моего пригляда. Останься, Алиса. Ради всего святого, останься.
Я поспешила закрепить наметившийся успех и пустила в ход еще одну припасенную заранее военную хитрость. Эдуард должен вернуться не только ко мне, но и к своему народу.
— Только в том случае, если вы завтра возьмете меня на охоту. Ну пожалуйста, — попросила я, прижимаясь к его плечу. — Мне же не с кем больше проехаться верхом — все проклинают меня как дочь сатаны. Уикхем стал читать надо мной молитвы. Да и моя кобылка слишком застоялась. Она изгрызла все удила.
— Тебе было одиноко. — Умница, он понимал и то, что оставалось недосказанным. — А я тебя совсем забросил, правда?
Теперь он был мой. Щеки порозовели, годы спали с плеч. В душе я ликовала, видя, как возвращается прежний Плантагенет.
— Забросили, — грустно согласилась я. — И теперь должны загладить свою вину.
— Заглажу. — Он встал сам и потянул за собой меня. — Чего желает моя госпожа?
— Велите устроить охоту, Эдуард. Пусть двор вас увидит. Пусть все знают, что король снова с ними. Обещайте мне это. — Он все-таки немного заколебался. — Обещайте же! Скоро будет уже поздно: я слишком растолстею и не смогу взобраться в седло!
— Обещаю. Оставайся, Алиса. Я скучал по тебе.
Получилось! Поцелуй его был теперь долгим, крепким, он оттаял душой, в нем снова пробудилась страсть.
— Ложись в постель, Алиса. Мы потеряли слишком много времени.
И мы вернулись, как в прежние дни, к крепким объятиям и жарким ласкам в королевской постели, притворяясь, будто все у нас хорошо. Эдуард овладел мною к обоюдному удовольствию, подтвердив грубые заверения Гонта в том, что король полон мужской силы, а я смогла заставить короля забыть о грузе лет.
— Ты — бесценная жемчужина, любимая Алиса.
— А вы — король Англии. Страна нуждается в вас.
— Я буду править страной. — Самолюбие тоже вернулось к нему. — И ты будешь рядом со мной.
Кровь победно запульсировала в моих жилах, когда я снова отдалась ему. «Я присмотрю за ним, Филиппа, — мысленно поклялась я. — Буду заботиться о нем, нянчить его и любить». Поцеловала его в губы по собственному почину, пусть в душе и была вынуждена признать, что Эдуард уже не тот мужчина, каким был прежде, когда впервые уложил меня в постель. Ну, пока что я отогнала давние призраки подальше.
Обитатели дворца, собравшиеся на охоту, укутанные в бархат и меха, ожидали на парадном дворе замка. На морозе кони били копытами и гарцевали на месте от нетерпения. Егеря осыпали проклятиями гончих, сновавших у всех под ногами. В самом воздухе ощущалось предвкушение удовольствий, которых придворным так долго не хватало.
Мы ожидали. Выйдет ли король?
Больше всего бездействие раздражало Гонта — хмурый и мрачный, он восседал на гнедом жеребце с блестящей гладкой шерстью в центре группы охотников. Рядом с ним конюхи удерживали любимого Эдуардом чалого скакуна. Гонт настойчиво отыскивал меня взглядом в толпе. Ему не было нужды выражать свою озабоченность вслух или упрекать меня в том, что он явно считал поражением. Я встретила его взгляд с каменным лицом. Все, что было в моих силах, я уже сделала.
Время между тем шло.
Напустив на себя равнодушный вид, Гонт махнул рукой конюхам, чтобы те увели чалого. Надел перчатки.
— Отправляемся.
Он взмахнул рукой, привлекая общее внимание, а главному егерю велел трубить в рог — сигнал к выезду. Я со вздохом признала свое поражение и повернула кобылу к конюшне. У меня не было ни сил, ни желания охотиться.
— Нет, Гонт, сперва дождись меня.
Он всегда умел подать себя, вызывая удивление и возвеличивая себя в глазах подданных. Король спустился по ступенькам с крыльца, прошел через двор, принял у конюха поводья чалого жеребца и взлетел в седло с той ловкостью, которой от него и ждали. По случайности (или по велению короля?) сквозь тучи пробился луч солнца и заиграл на его охотничьем костюме из лучшей кожи, богато отороченном мехами, засверкал искрами на рубине, который прикреплял к его шляпе павлинье перо, на изукрашенной самоцветами золотой цепи, протянувшейся поперек груди. Эдуард с улыбкой обвел взором замершую в ожидании толпу придворных.
— Отличное утро. Примите мою благодарность за то, что догадались своего короля, а заодно и мои извинения. Больше вам некого ждать. — Он порицал себя с тем неотразимым обаянием, которое за долгие годы царствования принесло ему друзей куда больше, чем врагов. Отовсюду послышался нестройный хор приветствий.
Егеря потянулись со двора, Эдуард подозвал сокольничего и посадил сокола на свою перчатку. Все выглядело так, словно король никогда и не покидал своих подданных; разве что в самые первые минуты, когда он только сел в седло, в его позе ощущалось некоторое напряжение. Вот он набросил красивый плащ из волчьего меха, спасаясь от пронизывающего холода, — и всякие признаки недавней хандры улетучились. Я придержала кобылку и заняла привычное место в последних рядах, среди дам. Ощутила, как приятное тепло разливается по лону, в котором развивалось дитя. И я услыхала то, что жаждала услышать, о чем не раз и не два горячо молилась: Эдуард повернул голову и обратился к сыну.
— Приходи после охоты, поговорим. Надо составить план кампании для наших войск во Франции. Давным-давно пора.
— Слушаюсь, государь.
Гонт, хищное лицо которого не выражало ничего, кроме безграничной надменности, не удостоил меня даже взглядом, но от порывов холодного ветра лицо его раскраснелось, и стало видно, насколько он повеселел. Отец и сын обменялись рукопожатием — они снова были вместе и готовились насладиться охотой. Я же получше подоткнула юбки и послала кобылку вперед, вдогонку за остальными. Я тоже получу удовольствие от охоты. Вот главный егерь поднес рог к губам, сейчас он затрубит, подавая сигнал к началу охоты, и я крепче сжала в руках поводья.
Егерь не затрубил — Эдуард остановил его, взяв за руку.
— Мистрис Перрерс…
Все глаза обратились к королю, вызвавшему заминку. И тут же забегали слуги, отыскивая меня в толпе. Мои руки непроизвольно натянули поводья, из-за чего лошадка затанцевала на месте. Король еще никогда не обращался ко мне открыто при всех.
— Да, государь, — ответила я, задыхаясь (это даже мне самой было слышно).
— Поезжайте рядом со мной.
Я заколебалась, но лишь на миг, а потом послала лошадь вперед, сквозь толпу нарядно одетых вельмож, к Эдуарду.
— Да, государь?..
— Вы сказали, что хотите поохотиться, — так давайте охотиться. — Он ухватился за повод моей лошадки, подтянул ее ближе к себе, взял меня за руку, потом наклонился и поцеловал меня в висок. — Вы были правы: охота — отличное занятие, а я позволил себе киснуть. — Он понизил голос до шепота: — Сегодня ты не будешь страдать от одиночества.
Все вокруг разинули рты от удивления. Король выделил меня так явно! Двор не мог прийти в себя. Горячая кровь прилила к моим щекам, окрасила их ярким румянцем. Король поцеловал меня при всех!.. Но разве не этого я сама добивалась? Признания моего положения в глазах и лордов, и простолюдинов.
— Так вы поскачете рядом со мной? — повторил Эдуард, вынуждая и меня открыто признать наши отношения.
— Поскачу, государь.
И я помчалась рядом с ним, так и держась за его руку, за нами придворные растекались по обширному заливному лугу, когда егерь наконец протрубил сигнал. И я только улыбалась, как ясное солнышко, время от времени проглядывавшее из-за туч и как раз в эту минуту залившее нас золотом своих лучей. Эдуард признал меня открыто, при всех. Теперь я была официальной королевской фавориткой.
Думаю, в тот день врагов у меня значительно прибавилось. Тревожило ли это меня? Нет, не тревожило, ибо пламя честолюбия жарко разгорелось в моей груди. То был решающий день. Собаки вспугнули редкой красоты оленя с поистине королевской короной рогов. Черты лица Эдуарда заострились, на лице выступил пот от усилий, но тело его расслабилось, чувствуя себя в седле как в родной стихии. Смех его гремел далеко по окрестностям, и все придворные дружно вздохнули с облегчением. К ним снова вернулась уверенность. Даже Гонт выглядел довольным, хоть я и заняла его место у стремени короля.
Всю охоту я не покидала этого места. Когда собаки понеслись по свежему следу и всадники погнали коней галопом, он придержал своего чалого и продолжал ехать рядом со мной, не забывая о моем состоянии. Тем самым он подчеркнул свой выбор яснее, чем если бы велел главному герольду протрубить и возвестить о нем народу.
Отныне Алиса Перрерс — официальная фаворитка короля.
Такую перемену в судьбе следовало хорошенько обдумать, что я и сделала в своей комнате, освободившись от роскошного охотничьего наряда и велев своей служанке наполнить горячей водой обитую медью лохань. В лохань я погрузилась со вздохом удовольствия. Да, я уже несколько недель не была на охоте, мышцы побаливали, но вполне терпимо. Лежа в воде с ароматными травами, я рассмотрела свой округлившийся живот, внутри которого зрело дитя. Скрывать это скоро станет невозможным, да и не к чему. Впервые за все время я смогу гордо показывать всем свою раздавшуюся вширь талию.
Ведь в тот день мое имя так или иначе было на устах у всех. Теперь, когда мое положение было признано, я чувствовала себя очень уверенно под защитой короля.
Мне припомнились все прозвища, которые удалось услышать, пока охотники преследовали бедного оленя.
«Алиса Бесстыжая» — такое было мне не по вкусу.
«Эта Перрерс» — уже лучше, но произносили эти слова со смешком в голосе.
«Любовница короля», «королевская дама сердца» — в этом, возможно, слышался намек на власть и влияние.
Но вот что понравилось мне больше всего: «фаворитка короля». Это звучало официально. Звучало весомо. Подчеркивало недостижимую высоту, на которую я взобралась. Теперь никто не мог помешать мне жить в королевских покоях и делить с королем ложе. Да, мы не были венчаны, однако король ясно отдал мне предпочтение и тем наделил меня неоспоримым местом при дворе и у его трона. И никто, ни единый человек, не посмеет теперь пренебрежительно относиться ко мне, близкой подруге короля. Когда охотники вернулись во дворец и спешивались, даже Гонт ухитрился подчеркнуть мое новое положение, отвесив мне глубокий поклон. О таком подарке я не смела и мечтать, да еще и преподнесенном в присутствии всей знати, к которой я не принадлежала.
— Спасибо, Эдуард, — прошептала я, бережно поддерживая живот.
Наслаждаясь своим триумфом, я позволила себе откинуться на край лохани и блаженно закрыть глаза.
