Амазония, ярданг Восточный (рассказ)

Самое приятное время поселковых суток – утро. Когда спортивная разминка веселит твое гибкое и легкое здесь, как у ребенка, тело. Когда колючие струи душа смывают остатки смутной тревоги, навеянной за ночь какими-то неосознанными сновидениями. Когда спокойно завтракаешь, наблюдая сквозь прозрачную стену кафе эволюцию слитка солнечного золота на громоздкой вершине Олимпа. Лавина света постепенно сползает на спины хребтов высокогорной Фарсиды…

Не успел я поднести кофейную чашку к губам – в нарукавном кармане зашелся писком инфразонник и голос пилота предупредил:

– Вадиму Ерофееву – Артур Кубакин. Первый ангар, старт в семь ноль-ноль, борт номер триста тринадцать.

Взглянув на часы, я, обжигаясь, сделал глоток (кофе был превосходный) и помчался в экипировочную первого ангара. Кубакину удалось приучить здешних спецов и ученых ценить его веское слово. Если Кубакин сказал «старт в семь ноль-ноль», то пассажир обязан был знать, что в семь ноль-одна Кубакин запросто мог улететь в столицу без пассажира. Все наши пилоты стремились подражать Кубакину, и мы, которые не пилоты, слишком часто оказывались в зависимости от их предполетного настроения.

Парни из команды шлюзового обеспечения сноровисто втиснули меня в эластично-тугие доспехи высотного костюма – ни вздохнуть, ни охнуть, – с отвратительным скрипом зарастили входной шов термостабилизирующего спецкомбинезона («эскомба» на местном жаргоне) и рывком затянули металлизированные ремни. Было слышно, как на стенде контроля шипит моя кислородная маска.

– Диспетчерская – Ерофееву! – рявкнул под потолком зонник внутрипоселковой связи. – Ерофеев, срочно зайдите к главному диспетчеру.

Я, уклонившись от готового опуститься на мою голову гермошлема, сказал в потолок:

– Ерофеев – Можаровскому! Адам, я уже в застегнутом эскомбе, а через три минуты выход в шлюз.

– Чья машина?

– Аэр Кубакина.

– Кубакин подождет. Беги сюда, дело срочное.

– Да что же это, – произнес я в полном недоумении, – раздеваться мне, что ли!..

– Не надо, – сказал Можаровский. – Беги так, чего особенного.

Я разозлился:

– Беги сам, если нужно. Чего особенного!

Мое недовольство Адам игнорировал. Прежде чем диспетчерская вырубила связь, я услышал, как он сказал там кому-то: «Идет Ерофеев, идет».

Чертыхнувшись, я велел содрать с себя эскомб и поспешил наверх в высотном костюме.

Коридор, эскалатор с поворотом налево. Лифт, коридор, второй эскалатор с поворотом направо. Эскалатор без поворота и верхнее фойе с живописным «земным уголком». В «уголке» – клейкая зелень березы, вольера, в которой орали от тесноты у кормушек желтые попугайчики, эффектно подсвеченный круглый аквариум, в котором недавно сдохла последняя рыбка. Я остановился перевести дыхание. На дне аквариума бурлил султан воздушных пузырьков аэрации.

Верхний куб нашего гермопоселкового здания-пирамиды – царство диспетчеров и связистов. Мимоходом я заглянул в безлюдный кабинет Можаровского и, никуда уже не заглядывая, направился прямо в диспетчерский зал. Меня угнетало предчувствие: что-то случилось на буровой и долгожданный мой отдых в столице опять пропадет.

С этим предчувствием я вошел в зал. У западной секции обширного пульта диспетчерского терминала стояло человек восемь. Можаровский сидел – рыжая его голова пылала пожаром на фоне светящегося экрана сектора Амазонии. Когда я вошел, он зачем-то выключил экран, и все уставились на меня.

– В чем дело? – спросил я.

– Да вот, понимаешь… – проговорил Адам, освобождая кресло.

Я оглядел траурные физиономии расступившихся передо мной операторов, приблизился к пульту вплотную. На панели сектора Амазонии бесполезно мигали светосигналы автоматического вызова на связь. Буровая не отвечала. Едва я вытянул руку с намерением включить экран – операторы, словно опомнившись, отошли и рассредоточились по своим рабочим местам. Это меня испугало. Вдруг вспомнился сегодняшний сон. Во сне я переходил покрытое мокрым снегом русло горно-таежной речушки и где-то выше по руслу с треском и грохотом лопнул ледяной затор. Уйти из-под вала высоко подпруженной талой воды у меня практически не было никаких шансов… Черт с ним – с отдыхом, лишь бы скважину не запороли.

– Почему молчит буровая? – спросил я.

Вопрос был нелеп. Можаровский, естественно, не ответил.

– Ты сядь, Вадим, сядь, – мягко посоветовал он, и эта мягкость испугала меня еще больше.

Я путался в светящемся разноцветье кнопок и клавишей – никак не удавалось «выловить» позицию с нужной картинкой, на экране мелькали обрывки цветных синусоид. Главный диспетчер смотрел на мои неумелые руки и, похоже, думал о чем-то своем, наконец посоветовал:

– Набирай команды последовательно.

Я попытался набрать полную грудь воздуха, чтобы в самой что ни на есть резкой форме высказать свое отношение к происходящему, но тугие тяжи высотного костюма вытолкнули воздушный излишек обратно. Гнев прошел. Я стал набирать команды последовательно, как школьник. Главный диспетчер ногой выкатил из-под пульта коробку для аварийных аккумуляторов, сел на нее.

Экран показал общий вид гермопоселка нашей комплексной экспедиции: среди каменистых холмов, кое-где припорошенных красным песком, черно-белое здание-пирамида – все в золотистых и багрово-огненных отблесках – и зеркально-розовые, как елочные шары, резервуары водо-газовой централи жизнеобеспечения, гофрированные полуцилиндры складов. Вид был живописный, но мне сейчас нужно было совсем другое. Мне был нужен диспетчерский пункт моей буровой. Точнее – буровой Восточного ярданга Амазонии. Еще точнее – пятой марсианской буровой с индексом Р-4500. Как старший прораб пятой Р-4500, я хотел знать, что там сейчас происходит. Судя по выражению веснушчатой физиономии Можаровского, ничего хорошего там сейчас не происходило. А ведь до этого дня наша 5-Р-4500 была самой благополучной из всех марсианских разведочных скважин глубокого бурения.

Помогая мне, Адам тронул несколько клавишей – на экране промелькнула оранжевая пустыня и вдруг возникло изображение диспетчерского помещения буровой. За пультом никого не было, хотя там должна была быть Светлана Трофимова. Обязана быть. Даже отсюда видно, что на табло диспетчерского таймера еще не истекла последняя минута контрольного времени сеанса связи.

– Алло, Трофимова, Светлана! – позвал я и посмотрел на Адама.

Можаровский понял мой взгляд.

– С ней ничего не случилось, – сказал он. – Впрочем… – Он подал знак кому-то за моей спиной. – Женя, еще разок проясним ситуацию.

Оператор-связист Женя Галкин, которого я систематически обыгрываю в бильярд, приблизился к главному, быстро взглянул на меня сверху вниз круглым, как у птицы, глазом. Адам, повернувшись на своей коробке к Галкину боком, ко мне лицом, проникновенно спросил:

– Женя, ты когда включил канал на Р-четыре тысячи пятьсот? Вспомни с точностью до минуты.

– Точно по графику – ровно в шесть сорок пять.

– Как долго буровая не отвечала?

– Минут семь. Я перевел канал в режим автоматического вызова на связь и зафиксировал позицию вот с этой картинкой, – Женя кивнул на экран. – Трофимова появилась минут через семь. Волосы в беспорядке… В спешке выпалила то, что вы уже знаете, и убежала.

– Повтори для Вадима, он не знает.

– Вот дословно: «Извини, Галкин, здесь такое творится!.. Песков нас всех вампирами обозвал и Айдарова чуть не убил!»

– Песков – Айдарова?! – промямлил я ошарашенно. – Вы что, парни!.. Разыгрываете меня, что ли?

– Погоди, это не все, – обронил Можаровский. – Кроме всего прочего, Женю потряс ее смех.

– Ну… не совсем смех, – робко возразил Женя. – После своего торопливого сообщения Трофимова странно так хохотнула и сразу выпорхнула из диспетчерской. На ее руке и белом халате была свежая кровь…

«Хохотнула, выпорхнула, – мысленно повторил я как в гипнотическом трансе. – Свежая кровь!..» Меня передернуло.

– В каком месте халат был в крови? – спросил Можаровский.

– Собственно… несколько пятен. На пальцах, на рукаве и… вот здесь, на груди… – Галкин показал где. – И пятно на щеке. У меня сразу так… подозрение, что она не в себе.

– Кто? – выдохнул я.

– Трофимова.

– Конкретнее, – потребовал Адам. – Что значит «не в себе»? Умом тронулась? Или, может быть, навеселе?

– Может быть…

– Спирт у тебя на буровой имеется? – тихо спросил Адам. – Эй, старший прораб буровых работ, я тебя спрашиваю.

Я словно опомнился. Обвел взглядом стены, чтобы легче было взять себя в руки. Процедил:

– Навеселе, говорите?

Можаровский пристально смотрел на меня.

– Ну вот что, – сказал я, чувствуя неприятное натяжение кожи на собственных скулах. – Я больше трех лет с ними работаю и уж как-нибудь каждого знаю. Кстати, Песков и Карим Айдаров – друзья. А насчет Светланы Трофимовой… это вы бросьте! За такое я ведь… и врезать могу.

Я поднялся. Галкин неуверенно отступил. Главный диспетчер повел рукой над пультом сектора Амазонии. Красиво повел, музыкально – рукой маэстро над мануалами орга́на в старинном соборе. В Воскресенском, скажем, соборе музейного городка Новый Иерусалим. Великое Внеземелье, даже не знаю, в какой точке эклиптики сейчас этот Новый Иерусалим!

– А вот сюда, старший прораб, взглянуть хочешь? – прошипел маэстро Адам, и от мерзкой его интонации глаза мои непроизвольно сузились, а кожа на скулах натянулась до хруста. – Сядь, разговор не окончен.

Сектор Амазонии ожил: организованно вспыхнули и погасли командные группы светосигналов. На экране сменилась картинка. Я узнал интерьер бурового зала, сел. И вовремя.

В глубине как всегда хорошо освещенного рабочего зала нашей Р-4500 белели накрытые цилиндрическими кожухами громоздкие барабаны для проходческих шлангов, лоснились блеском инструментальной стали аккуратно укрепленные на стендах буровые наконечники, мигали табло температурного и газового контроля. Я перевел взгляд ближе – на устье скважины. Точнее – на агрегат обеспечения герметизации забитого в устье скважины обсадного стакана. Проходческий шланг глянцевым телом питона свисал с желобчатого обода верхнего блок-балансира и, плотно обжатый сальником гермокольца, исчезал в направляющей, откуда начинался его четырехкилометровый путь по вертикали в промерзшие недра планеты. Двух секунд мне было достаточно, чтобы понять: проходки нет, буровая простаивает. О том же свидетельствовала индикация бурового процесса: в левом нижнем углу экрана светились нули. А в правом – рдела расползшаяся на серебристом полу рабочего зала глянцевитая лужа…

Уяснив наконец, что собой представляет эта ужасная лужа, я беспомощно оглянулся. Галкин ушел. Главный все так же сидел на коробке, но смотрел куда-то в сторону от экрана. Они уже это видели. Вот, значит, в чем дело…

Словно желая подчеркнуть масштабы несчастья, кто-то оставил возле кошмарной лужи залитый кровью халат. Когда я увидел этот халат, мне показалось, будто вокруг меня внезапно исчез воздух, – дышать стало нечем. Что ж это она говорила: «Песков Айдарова чуть не убил»?! Судя по размерам лужи, Песков Айдарову голову там оторвал, не иначе!..

Почти невидящими глазами я попытался всмотреться в синий кружок, который сиял возле воротника брошенного халата. Нет, на таком расстоянии букв не видно… Хотел попросить Можаровского дать увеличение на экран, но мне помешали. Пульт скрипнул звукосигналами столичного вызова, и чей-то голос напористо произнес:

– Центр – сектору Амазонии. Ну как у вас? Нового что?

– Ничего, – ответил, взглянув на меня, Адам. – Пятая по-прежнему не отвечает. У вас что?

– Бригада медиков в сборе. Перед стартом интересуются последними новостями.

«Значит, реаниматоров вызвали», – обреченно подумал я.

– Все по-прежнему, – повторил Адам, – ничего нового.

– А кто сегодня на пятой сменный мастер бурения?

– Вадим, кто у тебя там сменный? – переадресовал вопрос Можаровский.

– Фикрет Султанов, – проговорил я деревянным ртом. – А при чем сменный, если за все отвечает прораб! Я буду на буровой раньше реаниматоров.

– Нил, когда медики вылетают? – осведомился Адам.

Длинная пауза. Можаровский не выдержал:

– Нил! Берков! Аэр стартовал?

– Стартовал медаэр, стартовал! – донеслось из столицы. – Прорабу – мои соболезнования. Ну что, конец связи?

Мне было плевать на соболезнования Нила Беркова. Я разглядывал синий кружок на пропитанном кровью халате и ждал, когда Можаровский освободится. Покосившись в мою сторону, он пояснил:

– Я тут с перепуга инициативу на себя взял – медиков без твоего ведома вызвал.

– Правильно сделал. Дай-ка увеличение на экран. Вот здесь…

– Уже смотрели, – сразу понял Адам. – Инициалы «эн пе».

По экрану расползлось увеличенное мутное изображение белых букв «Н. П.» на синем фоне.

– Блестит, но разобрать можно, – сказал он. – Видишь?

Я не ответил. Я ожидал увидеть инициалы Айдарова.

– Очевидно, халат Николая Пескова. Других «эн пе» на буровой как будто нет?

– Других нет. – Я встал. Голова у меня шла кругом.

Плохо помню, как я добирался до экипировочной и как парни из команды шлюзового обеспечения снова натягивали на меня эскомб. Все происходящее почему-то казалось мне странным действом, не имеющим ко мне отношения. Ощутив на лице холодную кислородную маску, я сделал несколько глубоких вдохов и только после этого осознал, что в жизни моей наступает крутой поворот. Я уже не буду прорабом. Снимут к чертовой бабушке. Я уже не буду работать на буровой. Отстранят. Теперь меня объявят персоной нон грата и предложат убраться с Марса первым же рейсовиком. Или хуже того, вообще прихлопнут служебную визу во Внеземелье. Но самое страшное – если умрет Айдаров.

Я еще надеялся, что реаниматоры успеют. Чаще всего они успевали. С этой мыслью и этой надеждой я промчался на подвесном сиденье вдоль шлюз-потерны, состыкованной напрямую с гермолюком машины Кубакина.

Шлюз-тамбур аэра был открыт, я беспрепятственно проник в кабину. В розовом полумраке горбатились мягкими глыбами пять пассажирских кресел. Впереди отливали блеском металла амортизаторы двух пилот-ложементов. Я сел в ложемент второго пилота, зафиксировался и посмотрел на Артура. Его ложемент находился чуть впереди, слева от моего.

– Здравствуй, – сказал Кубакин скучающим голосом. Лицевое стекло его гермошлема было поднято, а кислородная маска, опущенная на поворотных фиксаторах, оранжевой плошкой висела под подбородком.

– Привет, – сказал я и тоже поднял стекло. Маску опускать не стал, потому что в кабинах здешних аэров постоянно ощущается характерный для Марса «букет» неприятных запахов.

– Когда садятся в ложемент второго пилота, у первого обычно спрашивают разрешение, – заметил Кубакин.

Это верно, обычно спрашивают. Первыми здороваются с пилотом и очень вежливо заручаются разрешением сесть в ложемент, лететь в котором удобнее, чем в кресле, потому что лучше обзор.

– На буровую, – отрезал я. – Пулей!

Несколько мгновений пилот разглядывал меня в зеркало заднего вида. Я тоже уставился в его желтые, как у кошки, глаза. Он шевельнул рукоятками управления на концах желобчатых подлокотников. Гулко захлопнулся гермолюк, машину тряхнуло, с шипением сошлись створки шлюз-тамбура. Кубакин вызвал на связь транспортного диспетчера:

– Выполняю рейс первый столичный. Прошу старт.

– Отменяется, – сказал диспетчер. – Выполняйте первый на пятую Р-четыре тысячи пятьсот, Амазония, ярданг Восточный. Старт разрешаю.

Рывок вдоль ствола катапульты, шумный выхлоп. Я зажмурился от обилия дневного света, хлынувшего в кабину сквозь прозрачную выпуклость блистера. Невыносимо тонко ныл мотор, грудь сдавливало тяжестью ускорения, впереди ничего, кроме светло-желтого неба, не было видно.

В бортовых бунках со звонким шелестом сработали механизмы синхронного наращивания плоскостей, и в обе стороны, как всегда неожиданно, выметнулись, блеснув на солнце, очень длинные розовые, по-чаячьи изогнутые крылья. Корпус поколебало судорогой аэродинамической встряски, тяжесть исчезла. Артур Кубакин, накренив машину, заложил глубокий вираж, и слева по борту вдруг вынырнула вздыбленная под крутым углом обширная горновулканическая страна. Дымящийся под невысоким утренним солнцем ландшафт выглядел первобытно и мрачно. Мрачный ландшафт, мрачное настроение. Мрачный пилот.

Я пытался представить себе, как все это могло случиться на буровой. Не знал, что и думать. Тракам моего воображения было просто не за что зацепиться. Кровавую стычку как следствие «неуправляемой ссоры» (гипотеза Можаровского) я начисто исключал, потому что своих людей знал лучше, чем собственные пять пальцев. Насмешник и шутник-задира Карим Айдаров в принципе мог бы вспылить. Резкий жест, резкое слово… Но Коля Песков, голубоглазый добряк богатырского телосложения, в роли героя «неуправляемой ссоры» совершенно не смотрится, хоть так его поверни, хоть этак. Скорее он действительно напоминает слона, который, по выражению Светланы, «готов безропотно таскать на себе бревна тягот геолого-разведочного бытия все двадцать пять часов в сутки». Не совсем, правда, безропотно, поскольку Песков очень болезненно переживает любую несправедливость, и в этом смысле бывал иногда мнителен и капризен, как девушка. Ссор избегал. В драках не участвовал. Не в последнюю, разумеется, очередь потому, что на буровой 5-Р-4500 драк отродясь не бывало. Кроме того, Песков и Айдаров друзья. Пять лет работают вместе, и делить им, кроме забот о глубоком бурении в здешних условиях, нечего. Но это с одной стороны. С другой – страшный халат Николая, ужасная лужа, сорванный радиосеанс. «Извини, Галкин, у нас тут такое творится! Песков Айдарова чуть не убил!» Чушь какая-то!.. Конечно, ранить или даже убить можно чисто случайно. Для Карима и для меня это, впрочем, слабое утешение…

На маневр разворота ушел весь запас высоты, и теперь наш розовокрылый аэр низко летел над западным склоном Фарсиды. Даже слишком низко, пожалуй. По причине сильной разреженности атмосферы Марса здешние авиаторы – изумительные мастера бреющего полета. Кубакин – мастер из мастеров. Он же постоянный лидер соревнований по экономии полетного энергоресурса. Чем ниже – тем экономичнее полет наших птиц. Я стал смотреть на быстро мелькающие под носовой частью блистера верхушки скалистых бугров. Черные базальтовые глыбы, полузасыпанные песками цвета ржавчины и глинистой пылью цвета битого кирпича. Экономя энергоресур, Кубакин, похоже, готов был вспороть базальты Фарсиды опорными лыжами: перед носом аэра на неровностях склона уже трепетала, словно добыча в когтях у орла, крылатая тень.

Пружинно вздрогнув, машина качнулась с крыла на крыло. Кабина дернулась и резко накренилась вправо, а слева по борту – под самым изгибом крыла – иззубренным лезвием промелькнул гребень стены обрыва.

– С ума сошел?! – выкрикнул я, хватаясь за подлокотники ложемента.

Артур не ответил. Я чувствовал, как все его существо излучало сквозь оболочку эскомба флюиды непримиримости.

– Если я тебе в тягость, так хоть себя пожалей!

– Ремень застегни, – отрезал пилот.

То ли мой окрик подействовал, то ли Кубакин и в самом деле решил себя пожалеть, но аэр постепенно выровнял крен и добрал безопасную высоту. Теперь мы шли над сильно кратерированной местностью, изрезанной извилистыми каньонами. В каньонах зловеще курился туман. Гигантские ступени застывших миллиард лет назад потоков лавы придавали ландшафту вид таинственный и романтический. Мне, к примеру, они чертовски напоминали черные руины каких-то странных ступенчатых крепостей… Низменные места здесь все еще утопали в утреннем сумраке, густые тени преувеличивали глубину провалов и кратерных ям. А дальше, на западе, уже ясно просматривалась более пологая волнистая равнина, левее по курсу вспученная оранжевыми увалами, правее – отдельными группами черно-красных скалистых холмов.

Взглянуть на Олимп мешал гермошлем: пришлось повернуть голову вправо до боли в шейных позвонках. Громадный лавовый щит высочайшего вулкана отсюда казался мне подвсплывшей над неровностями горизонта подводной лодкой немыслимого размера, а смягченные расстоянием обводы вулканического конуса представлялись обводами ее рубки, выше которой были только просторы желтого неба. Впрочем, там, выше конуса, даже атмосферы не было. Практически не было. Уж и не знаю, как и на чем могла держаться возле вершины блеклая полоса полупрозрачных облаков… Внезапно я осознал, зачем мне понадобился Олимп: я прощался с планетой. И когда я это осознал, под сердцем что-то дрогнуло и упало. Я понял, что близок к состоянию полной внутренней капитуляции. Нехорошее, мутное, недостойное человека ощущение. В такие минуты мужчины плачут. Я разозлился. Как-нибудь сумею обойтись без Марса, если Марс надумает обойтись без меня. И точка.

В шлемофоне заныл сигнал вызова. Сквозь свист мотора пробился голос главного диспетчера:

– «Чайка» триста тринадцать, на связь!

Одним движением Кубакин вскинул на лицо кислородную маску, чтобы плотнее «сел» внутри гермошлема ларингофон.

– Я – «Чайка», бортовой номер триста тринадцать, Артур Кубакин.

– Вадим… слышишь меня? – спросил Можаровский.

Не знаю, какие нервные силы управляют термодинамикой моего организма, но в этот момент я похолодел от макушки до пят.

– Что?! – выдохнул я. – Карим?..

– Нет-нет! – спохватился Адам. – Буровая по-прежнему не отвечает, все как было.

Термодинамический эффект сработал в обратную сторону – мне стало жарко и душно. Я очень боялся вестей с буровой.

– Все как было, – повторил главный. – Где вы там? Успели скатиться с Фарсиды?

– Пересекаем Ржавые Пески подножия.

– Зону аккумуляции эолового материала? – уточнил Адам.

– Если угодно, – ответил я и, слегка удивленный его лексической осведомленностью в области ареоморфологии, глянул вниз, на извилистые узоры дюнного поля. Вдруг догадался: он ловит наш «зайчик» на включенной там у себя автокарте маршрутного сопровождения. Я предложил: – Хочешь картинку?

– Нет. Есть сообщение: медики выруливают на буровую с юга. Сейчас они на широте горы Павлина. Вы опережаете их, по моим расчетам, на десять минут.

«Лучше бы наоборот», – подумал я. Думать о предстоящей работе реаниматоров на буровой было равносильно пытке. Я постарался отвлечься.

– Спасибо за информацию.

Навстречу неслись и стремительно исчезали под днищем кабины волнистые гряды пропитанных ржавчиной и припорошенных инеем дюн. Царство Ржавых Песков. С ледовой шапки марсианской арктики к подножию колоссального горного вздутия, называемого Фарсидой, ежедневно стекают студеные ветры и волокут сюда все, что им удается содрать по пути с равнинных просторов Аркадии и Амазонии. Даже небо здесь розовое от постоянно взвешенной в воздухе красной пыли. Я смотрел на прыгающую по верхушкам дюн трепетную тень аэра и уже не ждал от главного ничего, кроме обычной формулы прощания, как вдруг он огорошил меня вопросом:

– Вадим, сколько людей у тебя сегодня на буровой?

– Ты как будто не знаешь!

– Сменные мастера Фикрет Султанов и Дмитрий Жмаев, – невозмутимо стал перечислять Адам. – Бурильщики Николай Песков, Карим Айдаров. Инженер-коллектор Светлана Трофимова…

– Не ошибись, их пятеро на буровой.

– Вот мне и хотелось бы знать, чем каждый из них должен был заниматься в шесть сорок пять утра.

– Я сам ломаю голову над этим.

– Ты гадаешь, что могло там с ними случиться, – возразил Можаровский. – А я спрашиваю: чем каждый из них обязан был заниматься перед утренней связью.

– В шесть тридцать дневная вахта меняет ночную. Принимает скважину, проверяет обородувание в рабочем зале, актирует результаты бурения…

– Извини, Вадим, кто бурил ночью?

– Султанов, Песков.

– Значит, на смену пришли Айдаров и Жмаев? Кстати, как это у вас происходит? Под звуки курантов все четверо встречаются в рабочем зале?

Я помедлил с ответом.

– Встречаются пятеро.

– Что, и Трофимова тоже?

– А с чем же ей, по-твоему, выходить на связь!

– Понятно…

– Светлана должна быть в курсе всех производственных дел на буровой.

– Понятно, – повторил Адам. – Значит, ты вправе предположить, что утром все пятеро членов твоей команды общались в рабочем зале?

– Да. По крайней мере, так бывает обычно.

– Результат их сегодняшнего общения – лужа крови, «чуть не убитый» Айдаров и затяжное молчание буровой… Послушай, Вадим, не странно ли, что в этой луже плавает халат Пескова?

– Странностей хоть отбавляй.

– Если Трофимова сказала правду, было бы куда логичнее увидеть в луже халат Айдарова, верно?

– Светлана лгать не станет, – отрезал я.

– Тогда почему халат не Айдарова?

– Наверное, потому, что никому и в голову не пришло раздевать прямо в зале тяжело раненного человека. Куда логичнее поскорее доставить его в каюту.

– Судя по размерам натекшей лужи, с ускоренной доставкой что-то не получилось, – резонно заметил Адам. – Выходит, чтоб снять халат с пострадавшего, время у них было.

– Пострадавшим считаешь Пескова?

– И Айдарова, – добавил главный. – Обоих. Такая обширная лужа крови на одного – слишком много, черт побери!

– По-твоему, Песков чуть не убил Айдарова, а Айдаров – Пескова? – пробормотал я, плохо соображая в этот момент.

– Айдаров – вряд ли. Давай припомним, что говорила Трофимова. «Извини, Галкин, здесь такое творится! Песков нас всех вампирами обозвал и Карима Айдарова чуть не убил!» Сам видишь, мог ли Пескова – Айдаров.

– Ну а… кто же Пескова?

– Остальные.

– Остальные?! – Мне показалось, я схожу с ума. Остальные – это Светлана, серьезный, уравновешенный Дмитрий и мудрый Фикрет – наш ветеран, мой надежный помощник. – Но Пескова-то за что?!

– Мотив пока неизвестен, – высказал соображение главный (я даже представил себе, как он там пожал плечами и дернул рыжей, как марсианский пейзаж, головой). – Однако в сообщении Трофимовой есть очень странный намек: Песков их всех вампирами обозвал. Всех, заметь!

– Заметил. И чего в этом…

– Может быть, и ничего, – перебил Можаровский. – А вдруг он знал, что говорил?

– Бред какой-то!..

– При тебе он когда-нибудь ругался такими… таким вот образом?

– Песков никогда не ругается – он по натуре своей не агрессивен. Вампиров, вурдалаков и упырей при мне он ни разу не поминал ни в какой связи. И что из этого следует?

– Только то, что сообщила Трофимова. Кроткий как голубь Песков взбунтовался один против всех. Ты склонен Трофимовой верить? Мы – тоже. Опираться будем на голую логику.

– А если Песков просто спятил, как вы тогда вместе с ней, голой, выглядеть будете?

– Насчет Пескова – спятил он или нет – можно только строить догадки, – сухо возразил Адам. – А вот насчет Трофимовой… Ее «портрет», изумивший Галкина, запомнил? Чего молчишь?

Логическая западня захлопнулась. Я молчал от ошеломления, непонимания, страха. Не далее как вчера я оставил на абсолютно благополучной буровой пятерых совершенно нормальных людей. И не просто людей – товарищей своих, друзей, с которыми бок о бок… все эти годы. Перед сном, во время вечернего сеанса связи, я долго разговаривал со Светланой. Она была, как всегда, мила, остроумна. Нам бывает скучно друг без друга, хотя, когда мы вместе, я очень устаю от той иссушающей сердце неопределенности, устранить которую почему-то не в силах ни я, ни она… И вот сегодня ни свет ни заря благополучная буровая обернулась притоном безумцев!..

– Адам, а может, все они чем-нибудь отравились?

– Годится. Но что это меняет?

– По сути – ничего, ты прав. Нашу беседу слышит еще кто-нибудь?

– Естественно. Кубакин, например.

– Кубакин – ладно, свой человек. Еще кто?

На этот раз уже главный помедлил с ответом.

– Нашу беседу координируют из столицы.

– А!.. – сказал я. – Привет Гейзеру Павволу.

Есть у нас на Марсе оракул такой, на всякий случай. Работает системным аналитиком и прогностиком. Когда возникает нужда, он и его коллеги просчитывают нестандартные ситуации. Это чтобы повысить степень нашей готовности к любым неожиданностям. Ну спасибо, парни, повысили – все поджилки трясутся.

– Вадим! – окликнул меня Можаровский. – Куда исчез?

– Никуда. Стараюсь взять себя в руки.

– И еще не забудь взять в руки оружие. После посадки пилот выдаст тебе пистолет из бортового сейфа.

– Сам придумал?

– Мы так решили. Для твоей безопасности на буровой.

– Идите вы… со своим решением.

– Это мне идти. Гейзер Паввол отключился. Его, между прочим, на совещание вызвали.

«Вот как! – подумал я. – Весь Марс на ноги подняли».

Впереди, над волнистой линией близкого здесь горизонта, вспыхнул солнечный зайчик. Блеснуло коротко, но светло и ясно – будто вспыхнуло на солнце чистое зеркало. Это уже верхушка здания буровой. Вернее – антенна системы спутниковой связи «Ареасат», похожая на маленький зеркальный парус. Через две-три минуты машина сядет – и я наконец узнаю, в каком состоянии раненый. Или раненые, если их действительно двое.

– Кубакин! – позвал Можаровский.

– Слушаю! – быстро откликнулся тот.

– Артур, Ерофеева без оружия из кабины не выпускать!

Я встретил в зеркале желтые огоньки глаз пилота.

– Иду на посадку, – предупредил он не столько, надо думать, меня, сколько диспетчера.

Аэр с головокружительным креном вошел в разворот над оранжевым, мягко всхолмленным «блином» пустыни.

– Жди Ерофеева, – напутствовал пилота Можаровский, – кабину не покидай. Вадим, будь осмотрителен, действуй без риска.

Я пытался высмотреть на вираже приметный здесь ориентир – группу линейных борозд выдувания. Группу неглубоких ветровых долин. То, что мы называем ярдангами. Пока я соображал, где их искать, вставший дыбом «блин» Амазонии закатился куда-то назад и, неожиданно вынырнув из-под слепящего солнца, ухнул вниз. Меня слегка замутило, я впрыснул в респиратор дыхательной маски мятный аэрозоль. Машина выпрямилась и, клюнув носом, пошла на снижение вдоль прямолинейной, как городской проспект, долины – центральной в группе из трех чисто вылизанных ветрами долин-ярдангов, разделенных между собой узкими грядами.

Исполосованное тенями ложе ярданга с бешеной скоростью уносилось под днище аэра, а впереди вырастало в размерах черно-белое с золотистыми отблесками здание буровой, охваченное с тыла тремя рядами зеркал гелиоустановки. Заранее освобождаясь от ремней, я ощупывал взглядом стены стремительно вырастающей трехступенчатой пирамиды. Не знаю, что я ожидал увидеть. Не было заметно никаких странностей, буровой комплекс выглядел обыкновенно. Впрочем, бодрости мне это не добавило.

Излишек площади несущих плоскостей аэра со скрежетом втянулся в бортовые бунки. Опустив стекло гермошлема, я ждал посадочного толчка. Свист мотора сменило шипение тормозной воздушной струи, и, как только амортизаторы приняли на себя удар опорными лыжами, я вскочил и, пригнув голову, чтобы не стукнуться о потолок, кинулся к выходу. В шлюз-тамбуре меня остановил закрытый люк.

– Артур, в чем дело?

– Возьми оружие, – сказал Кубакин.

– Открой немедленно, время идет!

– Возьми оружие, – спокойно повторил пилот.

Я повернул обратно и минуту наблюдал, как сложно отпирается кодированный оружейный сейф.

– Пользоваться хоть умеешь? – запоздало осведомился мой мучитель, подавая мне глянцево-черный паллер в желтой и тоже лоснящейся глянцем кобуре. – Полезная штуковина.

Кобуру я не взял. Выхватил из нее тяжелый паллер, щелкнул предохранителем и приставил ствол к гермошлему Кубакина:

– Люк открывай! Живо!

Он отшатнулся в испуге:

– Ты что… спятил?!

– Нет. Но пальцем чувствую, спуск у этой полезной штуковины очень мягкий.

– Иди, иди куда хочешь, выход открыт!

Я воткнул паллер в кобуру, которую Кубакин все еще держал в руке.

– Спрячь в сейф до следующего раза.

– Совсем ненормальный!.. – бросил мне в спину пилот.

Больше никаких недоразумений с выходом не было – люк открылся. Я спрыгнул на хрусткий, обындевелый грунт и поспешил к зданию буровой. У входа в шлюз обернулся. Приподнятые крылья аэра были плавно изогнуты на концах, как хвостовые перья птицы-лиры. Вдоль ярданга висела в воздухе рыжая муть.

Пока автоматика накачивала в шлюзовой тамбур мутный от снежной пудры и глинистой пыли воздух, я раздумывал, что мне делать после термальной и моечной обработки. Раздеваться в экипировочном отсеке не стоит. Во-первых, это непозволительно долго. Во-вторых… В общем, раздеваться не надо. И гермошлем не стоит снимать – лучше сохранить за собой преимущества автономного дыхания. На всякий случай.

В клубах пара стал расширяться светлый прямоугольник прохода в экипировочную. Сердце забилось чаще. Мне казалось, в этом отсеке меня ожидает нечто ужасное. Вперед!

Ничего не случилось. Экипировочная была безлюдной и в полном порядке.

Стараясь ступать бесшумно, я выскользнул в коридор и быстро добрался до лестничного фойе. Отсюда на второй ярус вела винтовая лестница. Там – жилые каюты. Я надавил ногой на первую ступеньку – мягким сиянием озарилась вся лестница, и зеркала отразили глянцево-розовый блик на моем гермошлеме. Впервые в этом фойе стоял человек в полной гермоэкипировке. Я отпустил ступеньку и двинулся дальше по коридору до поворота в рабочий зал. Сплошного освещения в коридорах первого яруса не было – меня сопровождала скользящая световая волна. Впереди – мрак. И сзади. И кромешная тьма в боковых проходах. Согласно опасениям Можаровского, я на каждом шагу мог встретиться с упырем. Я понятия не имел, как должна выглядеть эта нежить по фольклорным канонам, и старательно не доверял подозрительным теням. А впрочем, согласно логике Можаровского и Паввола, здешние упыри злодействуют под личиной моих подчиненных…

На повороте в рабочий зал я задел ногой какой-то предмет. Меня прошибла испарина. Это был заляпанный красными пятнами башмак кого-то из бурильщиков. Прочный такой башмак на толстой подошве. Второй находился далековато от первого – шагах в десяти. Мне стало до мерзости неуютно. Однако я заставил себя войти в переходный тамбур и заглянуть в хорошо освещенный зал через квадратный иллюминатор. Кошмарная красная лужа была на месте. И халат. Новый ракурс позволил мне разглядеть на полу то, чего со стороны следящего телемонитора не было видно: испачканный кровью и еще черт знает чем респиратор и кровавые отпечатки рифленых подошв. Переступив с ноги на ногу, я с ужасом вдруг ощутил, что пол в тамбуре липкий.

Почти не разбирая дороги, я вернулся в фойе. Меня мутило. Мне казалось, подошвы моих башмаков оставляют на ступеньках лестницы кровавый след. Я снова впрыснул в дыхательную маску мятный аэрозоль. Во мне крепла уверенность: жуткое происшествие на буровой – результат общего отравления всей бригады. Но чем?!

Лестница кончилась. Я стоял в холле жилого яруса. Двери кают четко очерчены по периметру белыми валиками пневмоуплотнителей. Ноги сами привели меня к двери каюты Айдарова, рука нажала кнопку сигнала. Никто не откликнулся. Я потянул дверь на себя, отвел в сторону. Вошел в залитый светом салон, убедился, что откликаться здесь некому. Заглянул в бытотсек и в спальню. Обычная чистота, порядок…

В свое жилище я просто заглянул с порога и, бегло осмотрев соседнее – жилище Дмитрия, отворил дверь каюты Пескова. Охвативший меня в этот момент страх неизвестности оказался напрасным – был беспорядок: надувное кресло опрокинуто, журналы разбросаны, штатив столика так основательно прогнут книзу, что овал столешницы касался пола. «Падал он тут, что ли?..» – подумал я о хозяине. Он или не он, но кто-то был здесь несколько минут назад – на полу еще не просохло темное пятно от разлитой воды. Рядом валялся бокал. Чуть дальше – сифон. Возле сифона что-то блестело. Вглядевшись, я узнал разорванную платиновую цепочку Светланы. Быстро поднял свой недавний подарок, сжал в кулаке.

В каюте Светланы я подошел к столу и, нацедив воды из сифона, стукнул бокалом о лицевое стекло. А, черт!.. Я протер забрызганное стекло и почувствовал, что устал от нервного напряжения. Где раненый? Где все? Что произошло в каюте Пескова?.. Я стукнул по крышке стоящего на столе фотоблинкстера – крышка пружинно откинулась, блеснули зеркала отражателей. Над зеркалами возникло стереоизображение Аэлиты.

Все мы на пятой Р-4500 хорошо знали эту единственную в наших окрестностях базальтовую скалу – останец на вершине круглого, плотного, словно медью облицованного холма. Песков первый разглядел в этой скале… нет, сначала не Аэлиту. Сначала просто Ее. Он же повел знакомиться с Ней своего друга Карима. И пошло по цепочке: Айдаров показал марсианку Диме, тот – Светлане. Светлана – Фикрету. Наш ветеран ничего особенного не разглядел и загорелся желанием испытать чары этой скалы на мне. Увы, мне долго не хотелось тратить время на пустяки. Но однажды, вдруг обнаружив, что никто, кроме Фикрета, не приглашает меня посмотреть на занятую горку (даже Светлана ходит туда одна!), я почувствовал себя уязвленным, вывел из гаража вездеход и, форсируя двигатель, покатил по следам сакрального паломничества буровиков. Одного взгляда на вершину холма мне было достаточно, чтобы соединить случайные, в сущности, формы выветривания в одно прелестное целое, – я сразу увидел Ее… Опершись руками и грудью на глыбу дикого камня, Она глядела вдаль с выражением живого и наивного любопытства на очень молодом, немного курносом лице. На Нее приятно было смотреть – как на красивого и чуточку шаловливого веселого ребенка. Казалось, тронь Ее базальтовую голую пятку – и над холмами зазвенит заливистый девичий смех. У меня побежали мурашки по коже… Я вынес из вездехода фотоблинкстер и торопливо, пока не накрыли пустыню стремительные лиловые сумерки, запечатлел марсианочку в объеме двенадцати единиц кассетного кристалла. На третий день после моего шального визита скалу взорвали. Изыскательская группа энергетиков, ровняя площадку под опорную гелиостанцию для грядущих энергетических нужд Амазонии, напрочь снесла с холма половину останца. В тот вечер Песков закрылся в каюте и не вышел на смену. А две недели спустя мне, как прорабу, был из столицы разнос: за каким, дескать, лешим вы включили в требование по срочной грузодоставке пять букетов бессмертника и куда теперь девать этот присланный с Земли дурацкий ящик? Оставшееся время сеанса связи я изъяснялся в основном междометиями. Я понятия не имел о «нелегально» затребованных пяти букетах и действительно не знал, что делать с ящиком. Вмешалась Светлана. «Ящик разбейте о голову начальника изыскательской группы, – посоветовала она столичному функционеру, – а бессмертник отправьте к нам на буровую, как и указано в комплектной ведомости доставки технологического груза. У меня все». У нее все! «Напрасно ты надерзила столице, начальство мне этого не простит». – «Ну… как-нибудь. Пострадаешь за Аэлиту». – «Нет Аэлиты! Понимаешь? Взорвали! Для кого теперь эти бессмертные веники?!» – «Для нас!» – выкрикнула она мне в лицо и выбежала из диспетчерской. Вечером я долго вызывал ее по звуковому каналу внутренней связи. Разговора не получилось. Она пропела мне из своей каюты грудным контральто: «И тех страдальцев не забудь, что обрели венец терновый, толпе указывая путь – путь к возрожденью, к жизни новой…» Последние слова утонули в рыданиях. Она сама утонула в рыданиях. Я тоже чуть не захлебнулся ее рыданиями. «О черт! – подумалось мне тогда. – Пустынный, пыльный, сухой, морозный ярданг, а какие здесь страсти бушуют!..»

Я разжал кулак, выпустил платиновую цепочку на стол и покинул каюту.

Мне оставалось осмотреть жилище Фикрета, как вдруг в отделении прозвучал женский смех. И вроде бы голоса… Я подкрутил на темени гермошлема регулятор усилителя слышимости и шагом разведчика прокрался в фойе, откуда вела наверх винтовая лестница. Ничего не было слышно. Кроме шороха моих осторожных шагов.

В какое из двух помещений третьего яруса заходить в первую очередь, выбирать не пришлось: дверь в диспетчерскую была закрыта, а из распахнутой двери, ведущей в лабораторию, призывно падал свет… Я переступил порог.

За пультом лабораторного терминала сидела Светлана. Двое в белых халатах прильнули к ней с обеих сторон, обняв за плечи. Светились экраны, мерно пощелкивал рентгеноструктурный анализатор.

– Вот вы где!

Двое из этой троицы обернулись (Светлана продолжала смотреть на экраны). Не сразу я узнал Дмитрия Жмаева и Карима Айдарова: халаты и лица их были испачканы кровью. На глазах Айдарова красовалась лиловая карнавальная полумаска.

Несколько секунд мы оторопело разглядывали друг друга. Я машинально поднял лицевое стекло. Издав торжествующий вопль, они внезапно бросились ко мне с протянутыми красными руками. Я попятился. Они ухватили меня и с громкими возгласами потащили на середину лаборатории. Ошеломленный нападением, я почти не сопротивлялся, но уже прикидывал, кому и куда нанесу первый удар. В суматохе я очень близко увидел испачканное лицо Айдарова, оскал белых зубов и полусумасшедший острый блеск глаз. То, что я принимал за карнавальную полумаску, оказалось лиловым разливом чудовищных подглазных синяков. Крепко сжав меня с двух сторон, Айдаров и Жмаев в каком-то радостно-безумном возбуждении пытались кружиться, пританцовывали и оглушительно орали, призывая Светлану включиться в этот дьявольский хоровод. Я не мог понять, чего они от меня хотят, но успел отшатнуться, когда Светлана вдруг поднесла к моему лицу колбу, наполненную свежей кровью. Изловчившись, я оттянул кислородную маску и рявкнул что было мочи:

– Прекратить эйфорию!!!

Рявкнул я просто от страха, не ожидая, что крик мой подействует. Но он подействовал. Безумцы отпрянули, Светлана выронила колбу. Сосуд, глухо звякнув, стукнулся об пол, и часть его содержимого выплеснулась мне на ноги. Ломким от возбуждения голосом я спросил:

– Что здесь происходит?!

Все трое молча переглянулись. Мне показалось – с недоумением.

– Кто вас избил, Айдаров?

Карим ощупал свои «фонари» красными пальцами.

– Пустяки, – сказал он. – Это Коля резко так от меня отмахнулся. Нам представлялось, что ни одно лицо на буровой не станет резко возражать против традиционного обмазывания…

– Николай рассеял это заблуждение, – добавил Жмаев.

Я переводил взгляд с одного на другого. Я их боялся. Обоих. Мне очень не нравился шалый блеск в их глазах. И синевато-серые глаза инженера-коллектора в этом смысле мне тоже не нравились. И аномальная растрепанность ее выбившихся из-под лабораторной шапочки волос…

– Не сердись, Вадим, – сказала она и, небрежно встряхнув волосами, уронила шапочку на пол. – Мы нашли то, чего не искали и о чем никто из нас не мечтал, ну и… слегка обалдели от радости.

– Это заметно.

– Не сердись. Нас теперь на руках носить надо.

– Это я вам почти гарантирую. – Я взглянул на часы. Если Адам не ошибся в расчетах, аэр медикологов уже здесь.

– На руках, – настаивала Светлана. – Всех! И тебя.

– Уж как меня понесут, вы себе даже не представляете.

– Тебя – впереди. Как знамя.

– А можно узнать, с чего это у вас такая радость?

– О! Наша скважина на этой планете дала первую нефть!

Я подумал, что ослышался.

– К-какая еще нефть!..

– Хорошая нефть, малосернистая. Состав и плотность мы уже определили. – Она кивнула в сторону терминала. – Иди взгляни. Данные там, на экранах.

Абсурд. Я не двинулся с места. Нефть на мертвой планете под двухкилометровым панцирем морозных и мерзлых пород – полный абсурд.

Вода и жидкая углекислота – пожалуйста, хоть целое море. Но нефть!.. Это немыслимо. Сотни геологоразведочных скважин на Марсе пробурено, в том числе – четыре глубоких, – и ни малейших нефтепроявлений! Да их и не ждали. Никто никогда здесь прогноза на нефть не давал.

– Где Песков? – спросил я. – Где Султанов?

– Ты хотя бы понял, что я сказала?..

– Не волнуйся, Светлана, не надо. Спокойно…

– Да какое тут к черту спокойствие?! – удивилась она. – Нефть! Понимаешь? Большая химия Марса! Индустриальное производство хозяйственных и строительных материалов прямо на месте! Сырье для пищевых синтезаторов! Почва для планетарной филокультуры!

– Не спорю, – вставил я. – Открытие нефти безусловно превратило бы Марс в объект немедленной колонизации… не спорю.

Я развел руками, и возбуждение в глазах Светланы угасло. Пригладив волосы, она направилась к выходу.

– Нефть у твоих ног, – бросила она мне у порога, и ее каблучки зацокали по ступенькам винтовой лестницы.

Я решился на неприятный эксперимент: нагнулся, окунул палец в лужицу и понюхал эту кроваво-красную жидкость. Специфический запах нефти буквально парализовал меня. Айдаров и Жмаев с белозубыми улыбками на жутких лицах стояли поодаль и, видимо, ждали развязки. В голове у меня словно что-то перевернулось наоборот – вдруг стало понятно, что произошло сегодня на буровой. Я медленно отстегнул перчатки и, ощущая легкое головокружение, начал снимать с себя гермошлем.

– Кровельный пласт проткнули, а там – горизонт под давлением, – рассказывал Дмитрий, помогая мне раздеваться. – Нефть на самоизлив пошла. Фикрет глазам не поверил: нефть на нефть не похожа. Убедился, когда приподнял респиратор. По запаху.

– Не растерялся наш ветеран, – вставил Карим, – нас с Димой по тревоге вызвал, Колю окриком из шока вывел, и они вдвоем эту струю перекрыли.

– Тут и мы подоспели, – продолжал Дмитрий. – А когда стали физиономии друг другу нефтью мазать, у Николая нервный срыв случился.

– Высотный костюм оставьте на мне, – сказал я. – Только тяжи ослабьте… Так, спасибо. Где Николай?

– В каюте Фикрета, – ответил Карим.

– Фикрет его там успокаивает, – пояснил Дмитрий.

– Главное – нефть дали! – Карим улыбнулся страшным лицом. – Автономию Марсу, считай, обеспечили.

– Автономию, говоришь? – Я поднял колбу с остатками нефти, снова понюхал. – Струйку дали – и уже автономия?..

– Фонтан! – многозначительно сказал Айдаров.

С колбой в руке я сбежал по лестнице на второй ярус. Голова немного кружилась. Нефть – она кому угодно голову вскружит. Спрыгнув с последней ступеньки, я увидел Светлану. Она стояла, опершись спиной о дверь своего жилища, и смотрела куда-то мимо меня. И непонятно было, чего – или кого? – она ждала. Бесшумно открылась и закрылась дверь каюты Султанова – наш ветеран вышел в холл. Тоже со следами ритуального обмазывания на лице.

– Что с Николаем?

– Плохо ему, – сказал Фикрет и зачем-то потрогал себя за большой, испачканный нефтью, печально опущенный нос. – Разговаривать со мной не желает. Разве я виноват, что на Марсе красная нефть?!

Слово «нефть» он произносил без гласного звука и без смягчения на конце. Получалось что-то вроде «н-фт».

Я глубоко вдохнул струящийся из горлышка колбы специфический аромат и поинтересовался:

– Интуиция тебе что подсказывает? Нефти много?

– Думаю, да. Только нюхать ее… не советую.

Я и сам уже ощутил, что марсианская нефть оказывает на меня какое-то странное наркотическое действие.

– У меня до сих пор голова не на месте, – пожаловался Фикрет.

– Слышишь топот внизу?

– Кто это?..

– Бригада реаниматоров. Встречай, разбирайся.

Светлана быстро прошла в каюту Султанова – бесшумно открылась и закрылась дверь. В нашу сторону Светлана и не взглянула – как будто нас с ветераном здесь не было. Мы выпали из сферы ее интересов.

– Теперь все станет на свои места, – добавил я уходя.

– Вадим… куда? – растерянно спросил Фикрет.

– В диспетчерскую. Из-за фонтана мы совсем забыли про Гейзера и Адама. Фонтан, конечно, не гейзер, но в функциональном смысле они адекватны.

Я рассмеялся, вылил содержимое колбы себе на голову и побежал вверх по ступенькам.

Я чувствовал, как нефть течет у меня по щекам.