Глава Девятая,
В Коей Королева и Ее Вельможи Отмечают Двенадцатую, и Последнюю Ночь Йольского Празднества

Всосав поглубже мундштук табачной трубки, Уна Скайская привольно раскинулась на гобеленовой кушетке. Она возлежала на лесных пейзажах (Охота, Нимфы и Фавны, Диана и ее Девы) пред пышным огнем – вертюгаль перекошена криво висящим колоколом, корсаж ослаблен, воротник газовой ткани полускрывает увитую жемчужными нитями голову, – наслаждаясь минутой-другой перед празднествами и церемониями, каковые, будучи подругой Королевы, обязана была посещать. Она погладила оранжевую спинку огромного кота, улегшегося спать на кушетке, и всецело предалась табакокурению, пока в соседней комнате служанки подготовляли остаток ее туалета.

Графиня ненавидела почти все общественные мероприятия, особливо же те, что предполагали какое-нибудь ее участие: ныне вечером Королева попросила ее возглашать программу в начале всякого отделения, иначе говоря, она обязана присутствовать на всем праздновании Двенадцатой, от Вручения Даров до Финального Пиршества, кое явно продлится до самого утра. Хуже того, всю первую половину вечера нужно пробыть на льду Западного Минстера, где река промерзла столь основательно, что сделалось возможно возжечь костры и зажарить свинью (прошлой ночью предприимчивый веницейский трактирщик проделал сие к значительной своей выгоде), и Уну проберет до костей, как и, разумеется, всех прочих; и, подобно всем прочим, она злоупотребит подогретым кларетом, что избран официальным питьем и наисущественнейшим источником тепла. Ну а позднее явится в изощренных костюмах Маскерад Великого Зала, а с ним и дальнейшее неудобство, ибо Уна обречена запекаться в наряде норны Урд. Равные страдания не минуют и остальных: покажутся Тор, Один, Хелья и другие, Глориана же предстанет Фрейей, Королевой Богов, в сюжете мастера Уэлдрейка, именуемом «Канун Рагнарёка», из северных мифологий и в честь Великого Полония, что господствует на обоих брегах Балтийского моря. Уна, чьи владения и родной дом помещались на большом острове Энис Скай далеко на севере от Альбиона, была знакома с данными богами не понаслышке, находила их пантеон на редкость скучным и испытывала отвращение к нынешней придворной моде на новизну, отодвинувшей ее любимые классические сюжеты на задний план.

Трубка выгорела, и Уна, вздохнув, поднялась, дабы расправить одежды и дать служанкам завершить ее наряд, облачить ее в накидку красного бархата, отороченную малахитово-муаровым мехом, затенить ей лицо большим капюшоном. Служанки эскортировали Уну до внешней двери ее покоев (в сущности то был отдельный дом, встроенный наподобие многих иных в основную структуру дворца и выходивший на обширный двор, в центре коего плескалось декоративное озеро с приличных размеров искусственным островом). Королевские сани с кучером на козлах ожидали ее, и лакеи в гипертрофированных тэм-о-шэнтерах с кокардами, коротких парчовых табардах и шаровидных набедренных штанах с разрезами прислуживали ей, пока она всходила в салон, дабы нырнуть во тьму и мягкие подушки. Крик, треск – и повозка, кренясь на рессорах, отправилась в короткое свое путешествие по окружности тропы к куда более изысканному фасаду укромного входа в Королевские сады и сборищу стражей, смыкающих ряды по командам лорда Рууни, чье дыхание серебрило воздух при каждом взрывном стаккато, напоминая Уне о холоде. Спрятав руки в муфту под капюшоном, она горестно уставилась на темнеющий в дальнем окне декоративный сад, укутываемый снегом плотнее прежнего. Казалось, что зима углубляется и не прекратится, покуда не кончится с нею весь мир, – и Уна, содрогнувшись, вспомнила о зиме Фимбул-Винтер и вопросила себя с нездоровым любопытством, не наступает ли и вправду Канун Рагнарёка – и не накличут ли они Хаос и Древнюю Ночь, что поглотит их раз и навсегда. Она зевнула. Коли Властелины Энтропии и собрались вновь объявиться на Земле, как случалось в легендарном прошлом, она, может статься, приветила бы их с облегчением, по меньшей мере ввиду избавления от скуки. Она, конечно, и не думала верить в сии ужасные доисторические басни, хотя иногда против воли жалела, что они сплошь лгут и она не живет внутри них, ибо, несомненно, такая жизнь была бы более цветистой и возбуждающей, нежели нынешний век, в коем тупой Разум рассеял яркую Романтику: гранит, разбивающий ртуть.

С такими-то мыслями она приветствовала Королеву в платиновой короне, когда та ступила в салон.

– Клянусь Ариохом! Нынче ночью ты восхитительно аляповата!

Глориана возвернула улыбку, обрадовавшись Униной нарочитой вульгарности (поминать Древних Богов всуе считалось дурновкусием). Она облачилась в соболя, белый шелк, жемчуга и серебро, ибо сей ночью должна была представлять собою Полярную Государыню, Снежную Королеву; и от всякого служившего при ее Дворе ждали отражения мотива. Платье Уны под накидкой было бледно-голубым, колеретка – голубой, но чуть гуще, нижняя юбка – белой и украшенной крошечными синими бантами; видоизмененная Пастушка прошлой весны.

Между тем вкруг них стража седлала коней, натягивала поверх традиционной униформы серебряные накидки, водружала на головы шапки с перьями белой совы и всячески приготовлялась. Выехал вперед лорд Рууни с черной бородой, почти изумляющей среди всей бледности, и склонился, посверкивая пытливым глазом.

Качнулась перчатка Глорианы, лорд Рууни выкрикнул свое громкое «Рысью, джентльмены!», сани с эскортом тронулись, скрипя полозьями и глухо барабаня копытами по мостовой, к Западному Минстеру и реке.

– Хорошие вести, – поведала Глориана своей компаньонке. – Ты слышала? Полонийца спасли.

– Он в порядке?

– Чуть обморожен, я полагаю, но не поврежден. Монфалькон сообщил мне ближе к вечеру. Его нашли утром на мельнице. Похитившие его злодеи рассорились и сбежали, оставив его в путах, и во время спора убили одного из своих. Возможно, они намеревались возвратиться – но люди Монфалькона успели первыми и привезли его в Лондон. Так что все хорошо, и тревоги графа Коженёвского за своего господина более нам не досадят.

– Когда ты примешь сего неудачливого монарха?

– Сегодня. Через час-другой. Когда я приму всех гостей.

– Но Всеславный Калиф… нам предстоят дипломатические затруднения.

Глориана откинула занавесь, дабы открылся вид на городские огни.

– Монфалькон все уладил. Их представят вместе, Полонийца объявят первым, поскольку он Император.

Уна в изумлении прикусила губу.

– Я думала, оба надеются засвидетельствовать Твоему Величеству совсем не только формальное почтение. Разве не являются они к Императрице, чтобы… – Уна почти устыдилась, – чтобы кадриться?

– Полониец, надо думать, клянется, что не женится ни на ком, кроме меня. Протесты Арабийца лишь на градус менее льстивы, что, учитывая его дурную славу, должно расценивать как великую страсть, верно? – Глориана язвила. – Которого ты бы предпочла, Уна?

– Полонийца ради товарищества, Арабийца ради удовольствия, – не замешкалась та.

– Арабийцу, я думаю, более приглянулась бы твоя фигура. Вполне мальчишечья, как раз по его вкусу.

– Ну так молись, дабы Арабиец согласился на замену в моем лице и сделал меня Королевой Всея Арабии, – Уна вскинула голову. – Идея превосходна. Однако я подозреваю, что его страсть разожжена политически, а Энис Скай – приданое так себе.

Глориана наслаждалась беседой.

– Верно! Он желает Альбион и всю его Империю, не меньше. Возможно, он их получит, если даст мне то, чего не могу получить я. – Огибая угол, сани малость накренились, и Глориана затянула припев любимой песни:

И Уна, слушая сей веселый плач, на миг умолкла, побудив Глориану пожалеть об оплошности и склониться, дабы поцеловать подругу.

– Нынешним вечером мастер Галлимари обещает нам немало роскошных проказ.

Графиня Скайская возвернулась в себя.

– Вестимо – проказы! То, что надо, а? Все ли иноземные посольства званы?

– Разумеется. И лондонские власти. И всякий сельский дворянин, пожелавший прибыть. И всякий царедворец, о Митра! – Она приложила ко рту саркастическую ручку. – Сдержит их лед, что скажешь, Уна? Станем ли мы танцевать нынче ночью до водной погибели? И тишь да гладь половины земной сферы будут смыты потопом, и множество айсбергов тронется с рассветным приливом?

Уна покачала головой.

– Насколько уж я знаю милорда Монфалькона, он позаботился о том, чтобы лед укрепили орясинами от края до края. Я б предположила даже, что его заменили обсидианом и покрасили, ибо милорд опасается любого вреда, что может быть тебе причинен.

– В сем отношении он тигрица, а я детеныш, – согласилась Глориана. – Но гляди! – Она указала на газовую занавесь. – Лед настоящий!

Они ехали по холму, откуда мог быть наблюдаем изгиб великой Темзы, сверкающий инеем и льдом, – широкая, сияющая чернота посреди еще более густой черноты зданий, что испещряли оба берега наподобие лесного массива, увешанного многочисленными желтыми фонариками. Пока Глориана и Уна смотрели, появлялись всё новые и новые фонари, так что пейзаж медленно превращался из черного в ярко-серый, и белый, и мглисто-янтарный, и река делалась бледным стеклом, в коем передвигались маленькие фигурки, будто бы отражения, чей источник невидим, после чего дорога пошла под уклон столь круто, что невозможно было разглядеть что-либо, кроме заснеженных холмов и, впереди, двух зубчатостенных башен лондонских Северных Врат, Врат Быка, где экипаж Королевы будет приветствован, и она будет встречена, и соблюдутся формальности между лордом Рууни (представляет Королеву) и светящимся, полуподвыпившим Лордом-Мэром.

Оставив все сие позади, сани проследовали далее, ощутимо подпрыгивая, ибо снег еле прикрыл булыжники, между шеренгами рукомашествующих, факелоносящих, шапкоподбрасывающих, ликующих горожан, коим Королева улыбалась и кланялась, благословляя колыханием кисти, пока врата Городка Западного Минстера не приблизились, миновались и захлопнулись, так что пару мгновений сани скользили в относительной тишине по широкому проспекту мимо великих Колледжей и Храмов Созерцания, Министерств, Казарм к обширной набережной и на пристань, где при лучшей погоде становились в док посещающие монархов корабли. На сей набережной уже установлены были навесы, и Уна видела исчезающие экипажи, везущие достославный груз. Носились от кареты к карете ливрейные пажи и лакеи, застыли наготове конюхи, ждал своей минуты духовой ансамбль, обрамив собой спускавшуюся к пристани лестницу у высоких элладийских колонн. Данная лестница также была прикрыта навесами и вдобавок застелена коврами. Пылали предупредительными огнями жаровни, установленные по всей длине набережных стен, дабы обеспечить пространство светом и теплом, над ними же трепетали ряды штандартов, ловившие великолепием многоцветных шелков отражения пламени и вездесущего снега. А над флагами высилось густо-эбеновое небо, не освещенное ни единой звездой. Небо было огромный балдахин, накрывавший собою весь город: балдахин, сквозь завесу коего падали одинокие снежинки, дабы по возможности сбиться в сугробы или же сгинуть брызгами в огне.

Глориана хлопнула в ладоши, локтем ткнула Уну в ребра прежде, чем вспомнила о своем величии, и сделалась мрачным, прекрасным символом, требуемым обстоятельствами. Уна обрела ту же мрачность.

Дверцу саней отворил лорд Рууни. Королева низошла. Уна ступала следом.

Они вышагивали меж колоннами, пока медные фанфары возвещали явление Королевы; вниз по ступенькам к полыханию двух громадных факелов в руках пажей, укутанных с головы до ног в шкуры белых медведей. За пажами склоняли головы лорды и леди. Придворные, равно в белом, голубом и серебряном и с напудренными лицами, в тенях, отбрасываемых факелами, напоминали Уне скопление привидений, будто мертвецы восстали с целью засвидетельствовать почтение Императрице Альбиона в сию туманную Двенадцатую.

Под навесом, что простерся от пристани к деревянной лестнице, они со сдержанным достоинством прошли к боковому ковру, расстеленному на льду, откуда, также застлана, тропа вела к их павильону, трехстороннему, высокому, рябящему серебряными шелками, с троном из утонченной серебряной филиграни для Глорианы и выложенным белыми подушками креслом для Уны, сиречь главной прислужницы Снежной Королевы.

Наверху, на набережной, Уна в ожидании, пока Глориана усядется, проводила взглядом мычащую процессию нехотя бредущих быков; услышала крики гусей, коим суждено разделить бычью судьбу, увидела склад трута и бревен для костров, на коих сии создания будут приготовляться, брызжа соками, похрустывая кожей, набухая ароматной плотью, делаясь от жара и статнее, и вкуснее. Уна облизнула губу и, увидев, что Королева внизу, стала спускаться сама, дрожа от того, что вертюгаль, скосившись, дозволила острому бризу холодить коленки.

Посреди льда на платформе, схожей с эшафотом, сидели музыканты, настраивая свои инструменты, насколько сие было возможно. Навесы и ковры за пределами Королевского павильона были ради контраста зелеными и золотыми, и музыканты облеклись в малахитовую шерсть; судя по толщине – во много слоев. На набережной новые трубы выдували фанфары, еще более препятствуя настройке, Королева же смотрела вопросительно на Уну, что приостановилась. Затем Глориана поднялась так же медлительно, как собирались подтягивавшиеся сверху гуськом придворные.

На ковре, ведшем к трону, явилась фигура в складчатом одеянии цвета слоновой кости. Сняв горностаевую шапку, мужчина припал на одно колено. То был Марчилий Галлимари, мастер Королевских Гуляний.

– Ваше Величество.

– Все ли подготовлено, мастер Галлимари?

– Да, Ваше Величество! Они готовы! – Он говорил с ревностным, искренним воодушевлением.

– Тогда приступим. Графиня.

Уна деликатно кашлянула в ладонь. Скрывшись в тенях навеса, мастер Галлимари миновал стражей и исчез. Тогда Уна прокричала:

– Королева ниспосылает дары вдовам Йоля и сиротам Осени. Да выйдут они и да получат причитаемое.

Придворные расступились, и ливрейный паж протянул Уне подушку с покоящимися на ней двумя десятками лайковых кошелей. Взяв один, Уна поместила его в руку Королевы, в то время как первая нервничающая простолюдинка, дебелая матрона в полотняных платке и фартуке, робко взошла на ковер, опустив очи долу и тая застенчивую улыбку, присела в реверансе.

– Ваше Величество. Жители Южной Голипреданно шлют почтение Вашему Величеству и молятся о том, чтоб на них ни в жисть не пало поветрие.

– Мы благодарим тебя и жителей Южной Голи. Твое имя?

– Госпожа Скворцинг, Ваше Величество, вдова свечника Скворцинга.

– Распорядись сим мудро, госпожа Скворцинг, и, умоляем, исполняй свой долг. Мы сопереживаем твоему горю.

– Благодарствую Ее Величеству. – Трясущаяся рука приняла кошель.

Затем явились два смуглых ребятенка, держась за пальцы, мальчик и девочка, приседавшие всю дорогу.

– Ваш отец и ваша мать мертвы? Как сие случилось? – Глориана взяла у Уны второй кошель.

– Пропали на реке, Ваше Величество, – отвечал мальчик, – трудились на переправе чуток вышей Стучалова причала.

– Мы сопереживаем вашему горю. – Слова ритуальны, чувство – нет. Глориана взяла следующий кошель, дабы каждый ребятенок получил по одному.

Пока длилась церемония, Уна пристально глядела поверх толпы на дальнюю набережную, близняшку северной, с колоннами, факелами, причудливой каменной кладкой и раскрашенной керамикой. Там, где набережная сворачивала направо, виднелся ряд оседлавших сваи горгулий со швартовными рымами в ухмыляющихся пастях; над горгульями росли деревья, вымахавшие выше высоких стен; в свете фонаря их темные ветви превращались в застывшие серые полоски бархата; чуть далее располагался Затвор Шлюза Западного Минстера и его декорированная стальными бесами решетка.

После раздачи даров лорд Монфалькон встал подле трона и шепнул что-то Королеве, между тем трубы возвестили прибытие двух Почетных Гостей, и Королевский Трибун выкликнул их имена. Затем они вышли бок о бок, облачены в церемониальные чулки и мантии и пышно украшены жадеитом, диамантами, аквамаринами, бирюзой, сапфирами и прочими бледными драгоценностями всяческих видов.

– Его Королевское Величество Король Касимир Четырнадцатый, Император-Избранник Великого Полония. Его Королевское Величество Всеславный Калиф Гассан-аль-Джиафар, Лорд Всея Арабии.

Две коронованные головы склонились перед третьей. Корона Полонийца Касимира была белого золота, с готическими шпилями и очень светлыми смарагдами; Гассан аль-Джиафар носил тюрбан, а поверх него маврскую декоративную корону, сплошь в цветочных абстракциях из серебра и перламутра; мантии обоих были, как предписывалось традицией, просты, но прошиты богатейшими из дозволенных нитей.

Оба пользовались на сей церемонии Высокой Речью. Арабиец с вилкообразной бородой заговорил первым:

– Глориана, коя есть Воплощение Иштар на Земле, Богиня Всех Нас, чье Имя Чтят на Четырех Сторонах Света и чья Слава Наводит Ужас, коя есть Солнце, Освещающее наши Дни, и Луна, Озаряющая наши Ночи, чей Блеск Затемняет Звезды, Мы, Калиф Гассан аль-Джиафар, Потомок Первых Каллиграфов Шиины, Защитник Рашидов, Отец Кочевников, Повелитель Пустынь, Рек и Морей, Щит супротив Татар, Властелин Багдада и Пятидесятиградия, даруем Тебе приветствие и поздравительные послания Всего нашего Племени.

Королева поднялась, приняла из рук Уны скипетр, подняла его и как бы неотчетливо благословила Халифа.

– Альбион рад тебе, великий король. Мы почитаем за честь твое участие в наших церемониях. – Она уселась, Полониец, неловко теребя плащ, с короной, съехавшей на мохнатую бровь, с волосами, упавшими на лицо, с бородой, выпрастывающейся из аккуратных узелков, неопределенно моргал и беззвучно шевелил губами.

– Ммм… – приступил Полониец. – Ваше Величество.

В красивых глазах Гассана аль-Джиафара, взиравшего из-под капюшона на смущенного соперника, отразилась толика довольного презрения.

– Во-первых… спасибо вам… или спасибо вашим людям… за мое спасение. Я весьма вам обязан. Довериться сим злодеям было с моей стороны глупостью. Я сожалею о доставленных треволнениях…

– Никаких треволнений, – пробормотала Королева. – Однако же – разве се не формальное приветствие, Ваше Величество?..

Он был благодарен за напоминание.

– Ваше Величество, Королева Глориана. Полоний приветствует вас. – Он нахмурился. – Я… мы, Касимир… Император-Избранник Великого Полония… вы в курсе, да? Меня только что объявили. Тут нужна формальная фраза, но, боюсь, я ее позабыл… Король Скандинавии, что ли? И всех земель от Балтики до Черного моря. Юпитер великий! Так что вот. Ну мы республика, разумеется. И союз республик по сути. Автономных. Но я вполне гожусь на роль символа. Ох ты… я должен был подарить вам кольцо. И еще другие подарки… – Он оглянулся. – Подарки? Кольцо было милое… Не ожидал, что я вот так появлюсь на публике. Церемонии меня скорее пугают. Подарки?..

Калиф прищелкнул пальцами, призывая дары, несомые мальчиками в тюрбанах. Глориана осмотрела обычные сокровища (включая золотое колье с сердоликами) и приняла их с ритуальной благодарностью, в то время как Полониец беспокойно переговорил с помощником, старым графом Коженёвским, и отослал того с поручением.

– Было еще много слонов, Ваше Величество, – молвил Калиф мрачно, – однако вести их на лед было сочтено нецелесообразным.

Уна улыбнулась в ладошку, вообразив картину: много слонов оскальзываются и, проломив ледяной настил, терпят бедствие в водах Темзы.

После того как процессия Калифа пришла и ушла, возникла пауза. Касимир Полонийский поднял глаза.

– Ага!

Он махнул рукой. Еще одна процессия, облаченные в меха лакеи с ценными иконами и искусно сработанными украшениями: им недоставало великолепия даров Калифа, но они несли печать совершенства мастеров.

– Кое-чего, как видите, недостает. Немногого. Нам повезло. Но… – Касимир ощупал себя под мантией. – Было еще кольцо. С рубином. Вам оно может показаться пошлым, само собой. Я надеялся… Но всему свое место и свое время, я знаю… ныне мы в Полонии нечасто проводим формальные церемонии… вы должны простить меня, если я чем-то вас оскорбил…

– Дары изысканно прекрасны, Король Касимир.

– Так и есть, именно! Но кольцо… Отличная вьеннская работа. Оно же было тут? Кольцо. Боги! Утрачено!

– Разбойники?.. – пробормотала Глориана.

– Злодеи! Самый красивый из всех моих даров.

– Мы поймаем главаря, не бойтесь, – пообещала она.

Лорд Монфалькон прочистил горло, чтобы говорить:

– Ее Величество благодарно обоим Вашим Величествам…

Глориана, приходя в себя, кивнула:

– Альбион приветствует вас, великие короли. Мы почитаем за честь ваше участие в наших церемониях.

И принесены были кресла, почти троны, для двоих гостей, оба помещены одесную от Королевы и под такими углами, дабы ни один не имел преимущества перед другим, и графиня Скайская по необходимости улыбалась монархам, и шепталась с ними, и опекала их, пока Королева принимала остаток гостей, среди коих были:

Рудольф Богемский, король-ученый, вассал Касимира; князь Алансон де Медичи из Флоренцы, юнец, чья рыцарская любовь к Королеве общеизвестна; астекский посланник князь Комий Ша-Т’Ли из Члаксаалу (полагавший себя полубогом, Глориану же богиней) в золоченых перьях и оперенной мантии; шевалье Персиваль-Галлуа из Британнии; Убаша-хан в расписных доспехах, в стали и мехах, посол Татарской Империи; князь Лобковиц в черном и серебряном из независимой Праги; князь Хира из Хиндустана, протектората Альбиона; лорд Ли Пао, посланник Катайского Двора, также вассального государства; лорд Татанка Ийотакай, посланник великого Народа Сиу, в орлиных перьях и расшитых бисером белых штанах из оленьей кожи; леди Яси Акуя, посланница Архипелага Ниппонии; князь Карломан, сын старого короля, представлявший Альянс Нижних Ландов; граф Ротомондо, властелин Парижа; мастер Эрнст Шельеанек, астроном и целитель, из Вьенны; посланцы Девствии, включая ястребоносого лорда Канзаса и крошечного вздорного барона Огайского; мастер Ишан Математик из татарского протектората Анатолия; Каспар, великий инженер Явы; палестинский мудрец Мика из Ершалаима; исследователь Мёрдок, Гермистонский тан, в белом плаще, небрежно накинутом поверх шотландки и бронзы, тэм-о-шэнтер с перьями пегого канюка щегольски прикрывает рыжие кудри; и великое множество иных сановников, мудрецов, колдунов, алхимиков, инженеров, авантюристов и солдат, более полутора часов миновавших престол.

Затем при факельном свете началось первое развлечение: Рыцарь Льдистый (лорд Кровий Рэнслей) и Рыцарь Пламенистый (сир Танкред Бельдебрис) сошлись в полном облачении, конные, на замерзшей поверхности над самым фарватером. Летела ледяная крошка, дыхание лошадей было как драконов пар, звенел металл, и копье встретило щит, и оба разом выбиты были из седла.

Наверху, на набережной, уперев локти в камень и глядя вниз, застыла фигура, коей придавало бесформенность громадное медвежье пальто, укутывавшее сего мужа с головы до пят; выделанная голова медведя служила ему головным убором, скрывавшим большую часть лица. По временам, когда свет пляшущих костров (на коих жарились ныне гуси и быки) подпрыгивал повыше, черные сардонические глаза мужчины блестели.

Как и было договорено, Пламя одолело Лед.

Теперь он глядел на акробатов в костюмах Комедии – Харлекин и Панталон, Корнетто и Исабелла и прочие, – что, скользя на коньках, прыгали и кружились в такт бойкой и несколько нестройной мелодии, производимой дрожащим консортом на платформе, а под навесом Королева склонила голову, беседуя с такими же, как она, монархами. Пажи на подошвах, укрепленных железными шипами, медленно пробирались меж собравшимися, неся подносы с кипящим вином; повара и поварята поливали жиром мясо на вертелах; а на другом берегу возводился обширный помост.

Человек в медвежьем пальто отошел от стены и неспешно двинулся вниз по лестничному пролету, затем по другому и застыл в толпе на льду; пригубливал серебряную чашу кларета, любовался дворянскими детьми, сплошь Ледяными Феями, что несли Королеве чудовищный Пирог Двенадцатой Ночи на носилках, принимал предлагаемые мясо и хлеб и не без удовольствия набивал ими рот, продолжая ходить тут и там, держась более из инстинкта, нежели из рассуждения, тени у самых краев толкотни. С того берега донесся треск, внезапный, как колдовской ветер, зеваки разинули рты, и первый фейерверк зашипел и завертелся, образуя огромную «G» на орнаментальном панно; после чего шутихи взвизгнули и рассыпали алмазные искры, и весь лед наполнился внезапным блистанием, побудив мужчину в медвежьей шкуре попятиться в угол, туда, где причальные ступени упирались в стену. Вспыхивающие гильзы попадали на лед, и тот зашипел, вызывая тревогу или притворное оцепенение в тех, кто сие заметил.

Заклубился красный и зеленый огонь, и помост опять немного сместился, так что лед чуть затрещал.

Лорд Монфалькон услыхал звук и тут же встрепенулся, призывая лорда Рууни, что совместно с леди Рууни и двумя их детьми разговаривал с маленьким мастером Уэлдрейком и беззаботной, покачивающейся леди Блудд:

– Рууни! Слышали?

– Что? – Лорд Рууни передал чашу старшему мальчику, и тот, радуясь доселе бежавшей его возможности, принялся пить.

– Лед, Рууни. Лед трескается. Вон там.

– Здесь он достаточно крепок, Монфалькон. Проверено. И проверяется в сию секунду.

– Тем не менее…

Рууни почесал бороду, оглядываясь в некотором смятении.

– Что ж…

– Надобно перейти на набережную. – Лорд Монфалькон узрел фигуру в шкуре медведя, что праздно шагала вверх по лестнице и убредала во тьму. Завыли и взорвались новые фейерверки. Лорд-Канцлер свирепо глядел на фигуру, полуподнял руку, опустил ее.

– Ваши Величества, милорды и миледи, – завопил он. – Нам должно вернуться на берег. Лед грозит треснуть.

Однако голос его тонул в реве и тарахтенье не устававших сверкать фейерверков, в смехе и оре пьяной толпы.

Монфалькон спешно растолкал всех на своем пути и достиг Королевы. Она смеялась над какой-то только что произнесенной фразой Короля Полония, к вящему огорчению Гассана аль-Джиафара, сияя лицом и наблюдая вспышки, что в неумолимо нараставшем темпе делались всё громче и ярче.

– Лед, мадам. Есть опасность, что мы провалимся!

Слепящий разрыв света и тепла. Ее губы раздвинулись.

– Ах!

– Лед ломается! – вскричал Монфалькон. – Ваше Величество! Лед ломается!

Человек в медвежьей шкуре вновь шел мимо набережной стены через деревья, оглядываясь на толчею и слыша голос Лорда-Канцлера, призывавшего к тишине. Он замер, чтоб увидеть, как собравшиеся медленно сдвигаются, следуя за Королевой. Она покинула лед и возвернулась в свою повозку. Затем, развеселенно поведя плечом, он нырнул за кустарник в проем, зияющий в стене Западного Минстера, и вынырнул в узком переулке, уводившем на восток, в дом, где ждало дальнейшее развлечение.

В королевских санях сидели бок о бок Полониец и Арабиец, напротив же поместилась сама Королева со своею спутницей, графиней Скайской.

Лохматый Касимир Четырнадцатый раздухарился.

– Недурственное приключение с самого момента прибытия в Альбион! Ей-богам, Ваше Величество, я рад, что так решил! Прибудь я с помпой, окружен всем флотом и гвардейцами, скука заела бы меня вернее верного.

Гассан аль-Джиафар приложил ноготь правого мизинца к промежутку меж передними зубами и извлек кусок мяса, уставясь угрюмо из окна на отступающую реку.

– Никакой опасности не было, – сказал он. – Лед все еще крепок.

– Милорд Монфалькон существует денно и нощно лишь ради безопасности Королевы, – поведала Уна с иронической улыбкой.

Юный Калиф насупился.

– Вы позволяете сему мужчине отслеживать всякое ваше решение, мадам?

Глориана отозвалась пренебрежительно:

– Он защищал меня с моего рождения. Боюсь, я так с сим свыклась, Ваше Величество, что мне было бы не по себе без Монфалькона, хмыкающего где-то за кулисами.

Король Касимир был фраппирован.

– Разрази меня Гермес, мадам! Так вы вечно несвободны? – Он возложил невинную и сострадальческую длань на Королевино колено.

Глориана обнаружила, что столкнулась с очередной проблемой дипломатического свойства, но была спасена санями, что врезались в препятствие, из-за коего Касимир был отброшен обратно на свои подушки и, крякнув, задел по касательной Гассана, а тот фыркнул:

– Будь сей Монфалькон моим визирем, я велел бы вы пороть его за порчу моего удовольствия.

Глориана улыбнулась.

– Впрочем, конечно же, я мужчина, – сказал Всеславный Калиф Арабии.

– Се правда, что женщины обычно более милосердны, – высказался Король Касимир. – Упразднить смерть через повешение на ваших землях и заменить ее ссылкой кажется мне идеальным решением для того, кто страдает от распрей с совестью. Я, разумеется, такими распрями не терзаем, ибо моя власть даруется мне Парламентом.

– По-моему, сие вообще не власть, – Гассан явно шел на скандал.

– На деле она точно такая же, если принять, что власть даруется как ответственность теми, кому мы служим, нет?

– Думаю, здесь мы все согласны, – Глориана, как обычно, стремилась к равновесию.

Достигнув дворца, они с поклонами и реверансами разошлись по раздельным покоям, дабы облачиться в костюмы и изучить свои роли в Маскераде.

Глориана по возвращении была встречена лордом Монфальконом.

– Я должен извиниться, Ваше Величество, за прерывание представления. Мне помстилось…

Глориана безмолвно кивнула. Поддерживать гармонию внимания между надменным Гассаном и смятенным Касимиром оказалось томительнее, чем она ожидала, и она была бы рада часу вдали от дел.

– Делайте что должны, мой Лорд-Канцлер, как я делаю что должна, – пробормотала она. Ее улыбка была едва заметна. – Сейчас вам полагается надеть личину и присоединиться к утехе Маскерада. Вы знаете свои реплики?

– Я намереваюсь прочесть их, мадам. У меня не оказалось времени…

– Само собой. Через час, стало быть, милорд. – Виновато махнув рукой, она перешла в свои апартаменты и позволила дверям хоть раз захлопнуться пред ее сторожевым псом.

Навстречу вышла леди Мэри Жакотт, чуть уставшая, как обычно. Глориана подняла руки.

– Раздень меня, Мэри. – Она со вздохом сняла корону. – А потом, молю, приласкай меня хоть ненадолго, дабы освободить от мук и горестей.

Леди Мэри взяла корону и жестом велела служанкам избавить Королеву от одежды. Ее собственный костюм был готов – возле костюма Глорианы.

Она сделается Валькирией, а ее взыскательный любовник сир Танкред – Бальдуром.

В собственных покоях графиня Скайская осматривала присланный ларец, украшенный каменьями. Она прочла записку, исполненную почерком Гассана. Та благодарила ее за учтивости и любезности (Уна не припомнила ни единой) и молила напомнить Королеве о Гассане со всем расположением. Расшнуровываемая служанками Уна покачала головой: поведать Королеве о происшествии либо припасти историю до поры, когда обе они смогут отдохнуть? Последнее, решила она, более уместно.

В одной лишь ночной сорочке вновь водрузилась она на кушетку, раскурив очередную трубку и устремив взор к стихам мастера Уэлдрейка, открывающим Маскерад:

Им недостает обычной энергичности, думала она, однако же Уэлдрейк, как правило, сочинял для Придворных Развлечений нехотя, а в последнее время, кажется, рассредоточился сильнее прежнего, тратя почти все свое время на сей разоренный разум, на сию хрупкую красоту, одержимую леди Блудд.

Трубка дымилась, Уна раздумывала о своем костюме; затем, не без усилия, встала с ложа и двинулась к шкапу, в коем тот помещался. Ее сестры-норны, леди Рууни и леди Хлебороб, ожидают ее в назначенный час.

Уна замерла, оглядываясь, уверена, что за нею наблюдают, но в комнате не было никого, кроме нее самой и кота служанки. Она воззрилась на потолочные тени, на решетку, что впускала воздух, пожала плечами и принялась за свой корселет.

В Великом Зале дворца, декорированном ныне для символической репрезентации ледовых гор и безотрадных небес, маскёры осаждали сцену, облачены в меха и медь, серебро и всяческое великолепие обитателей некоего арктического замка, а в сие время публика, состоя, по большей части, из ранее представленных Королеве, сидела по табели о рангах на стульях, и музыканты в галерее заиграли мелодию, что, специально сочинена мастером Гарвеем, полнилась звучными рожками и басовыми виолами.

Графиня Скайская, укрыта накидкой и черным мехом, уже возгласила свое хмурое введение и отошла на шаг, уступая Одину и Фрейе. Первый – повязка на глазу и вислополая шляпа, на плече колышется набитый ворон, гипсовая голова в руке – был изображаем без огонька лордом Монфальконом. Королева Глориана исполняла Фрейю.

Леди Рууни в виде Скаал, Норны Грядущего, обратилась к ней с репликой, голося громче огромного супруга (лорд Рууни играл Тора):

Неуклюже воздев гипсовую главу, лорд Монфалькон прочел с листа, что пытался укрыть, меж тем в последнем ряду бедный Уэлдрейк колотился и хватался за свои члены, агонизируя манером, коего никогда не достигнет под рукой леди Блудд:

Настал черед Глорианы. Она увидела мастера Уэлдрейка и подумала, не вдохновлена ли его боль до некоторой степени виной. Переведя дыханье, она, как Фрейя, сынтонировала:

Далее дюжий лорд Рууни, сиречь Тор, потрясающий добрым молотом:

И так далее в том же духе, покамест Уна не выступит вновь, дабы заключить Маскерад следующим:

Уна заметила, что мастер Уэдлрейк не дождался аплодисментов, но с поспешностью, бросив отчаянный взгляд на леди Блудд, ускользает из зала. Уне представлялось, что, если качество маскерадов мастера Уэлдрейка пребудет на сем уровне, Королеве вскорости придется согласиться: пришла пора озаботиться поисками нового придворного поэта, – однако ладоши зрителей с жаром схлопывались, а Касимир и Гассан скакнули вперед, почти врезавшись один в другого, дабы поздравить Глориану с прелестностью ее спектакля, благородством виршей, мудростью чувств, достодолжным звонкозвучием музыки, так что Уна сумела скрыться за одной из ширм, разрисованных пейзажами, содрать опостылевшую накидку и обнаружить рядом леди Блудд, неукротимо хихикавшую наедине с собой. Опасаясь ловить взгляд леди Блудд и заразиться через него хихиканьем, Уна вернулась на сцену и была немедленно подхвачена лордом Монфальконом, почти что беспечным. В его словах определенно крылась большая теплота, нежели обычно, ибо он недолюбливал графиню, полагая ее соперницей в схватке за королевское ухо, губительным голосом, отваживающим Королеву от ее обязанностей.

– Красивые стихи, верно? – сказал Монфалькон. – Уэлдрейк на сию Двенадцатую превзошел себя. Надобно дать ему весной рыцарство, я поговорю с Королевой. «Что Славный Альбион их принял тяжко бремя, / Ведь Глорию сию разделит всяко племя!» Как точно, а?

Смакуя столь основательный перевертыш их обычных амплуа, Уна ухмыльнулась:

– О да, милорд! Так точно, милорд! – и услыхала за ширмой очередное ржание.

Ведя Монфалькона, взявшего ее под руку, она передвинулась ближе к центру Великого Зала, где Королева услаждалась лестью королей и князей и, в ее нынешнем настроении, могла обрушить эрлство на плечи поэта, коего за пару минут до того готова была выпороть столь добротно, как желала в потаенных помыслах. Таким образом, мастер Уэлдрейк с его несостоятельными виршами обрел почет и потерял единственную награду, коей был когда-либо достоин.

Доктор Ди прошествовал мимо, весь внимание к словам старинного друга Короля Рудольфа Богемского, объяснявшего результаты самоновейших экспериментов.

– Итак, трансмутация была достигнута? – вопрошал Ди. Уна видела, как он быстро и втайне стрельнул глазом в сторону королевской шеи.

– К сожалению, успех был лишь частичным. Предмет Маскерада напоминает мне о том, что я читал однажды про истинную природу карлов, появляющихся в старинных сагах. На самом деле они были могущественными колдунами, происходившими не с сей планеты, пришельцами из совсем иного мира, что принесли с собой все узнанные там алхимические секреты. Такова, видите ли, основа нашего фрагментарного научного знания. Обнаружив их трактаты – возможно, где-то на Северном полюсе, – мы могли бы отчалить воистину в новую эпоху в истории человечества. Я выслал три или четыре экспедиции, но, как ни жаль, ни единая пока что не возвернулась…

Музыка, ныне весела и изящна, заиграла вновь, и, не снимая костюмов, маскёры соединились со зрителями в триппе, усложненной форме галлимара, пребывавшего в моде, но совсем не подходящего человеку в костюме Норны Настоящего. Уна Скайская принялась ожидать Пиршества.

В обширном дворе корчмы «Грифон» пламенел изумительный костер Двенадцатой Ночи, столь жаркий, что он обогревал всех стоявших вокруг. Столь жаркий, что он обогревал даже тех, кто слонялся по открытым галереям наверху и лил пиво на головы друзей и врагов, гогоча над фиглярничанием труппы карл-скрипачей, гарцевавших вкруг огня под писки и скрипы, кои шумливо пародировали музыку. Щупая части спутников своих и спутниц, отказывавших в доступе к оным по тем или иным причинам в первые дни празднества, таща куски мяса, ломти хлеба и головы сыра, выделываясь, танцуя либо попросту колышась из стороны в сторону, писая, пукая и блюя в не столь уж приватных уголках корчемного двора, клянясь до самого гроба любить знакомцев по сей ночи и вечно ненавидеть стариннейших товарищей, люди заполняли всякое пустующее место. Морозный воздух разве только не горел и был столь напоен, что насыщал всякого его вдыхавшего, впитывая естественным образом пары кипящего мяса и жарящейся дичи, вина и рома, пота и спермы, томящегося дерева и тающего снега. Изо всех щелей трактира неслись взрывы смеха, и порой, когда Лудли бывал отталкиваем к огню неблагосклонной шлюхой, смех гремел так, что дрожали брусья. Здесь также имелись профессиональные клоуны – некоторые из них ранее увеселяли саму Королеву: дзанни, харлекины, хвастливый, вышагивающий гоголем щеголь, дряхлый склеротик, очаровательные леди – в платьях италийского покроя, хотя почти все девицы были лондонки, – под мухой благодаря королевскому злату и даря новым зрителям то, что Королева обретала за деньги.

В галдящей толчее, обнимая за талию полюбовницу, развязно печатал шаг капитан Квайр с мечом, что торчал позади, как вилючий хвост торжествующего кабыздоха, нашедшего тропку в мясную лавку. Изысканный бело-серебряный костюм капитановой партнерши, мишурная короночка на причесанной головке, добела пудренное личико, преувеличенно подведенные глаза, пугающе пунцовые губки явно высмеивали Королеву, каковой она явилась во время празднеств на льду.

Лудли, коего похлопали сзади по опаленной куртке, устремился шатаючись приветствовать господина и застыл как громом пораженный.

– Гермесова мать, капитан, что се такое?

– Наша собственная королева, Луд, пришла взглянуть на свой народец. Уважь ее, сир Лудли. Спорим, ты умеешь расшаркнуться как надо?

И Лудли, заразившись, как всегда, Квайровой выдержкой, моментально проникся фарсом и отвесил глубокий поклон, сдернул видавшую виды шляпу, осклабил уста, вздернул запирающий их зуб.

– Добро пожаловать, Ваше Величество, ко Двору… ко Двору Короля Пойла! – Он залился смехом и, колеблясь, выцепил темневшего подбородком Свинна, что проходил мимо с двумя кружками в каждой руке. – Позвольте представить Вашему Величеству лорда Хрюка Свиннского и… – ухватив за запястье девку, что пихнула его в костер, – …леди Чушку, его прелестную женушку. – Она снова оттолкнула Лудли, и тот сел в дворовую грязную слякоть, не перестав лыбиться. – Но что за королеву мы чтим-то? Как ее звать?

– Что ж, се Филомина, – сказал Квайр, добираясь до своей черной накидки и запутываясь в медвежьем пальто. Он отцепил с пояса сложенное сомбреро и расправил его, прихорашивая петушиные перышки. – Королева Филомина – Королева Любви! – Квайр потрепал свою королеву за разрисованную щечку, ущипнул за шелковый зад и добился жеманной улыбки, хотя большие горячие глаза блеснули испугом и настороженностью. Парочка придвинулась к костру, и Квайр взял одну кружку Свинна себе, а вторую для Королевы. – Леди и Джентльмены «Грифона». Приветствуем, если не возражаете, повелительницу вашу, Королеву Филомину, что объявляет сию ночь Ночью Любви и призывает вас праздновать во имя свое.

Толпа живо отозвалась на предложение приветствовать, кое-кто проорал Квайровой королеве непристойности, меж тем капитан озирался, изображая изумление.

– Не вижу трона. Куда делся? Где великое Государственное Седалище нашей Королевы? На что она воссядет, а?

Ответ был громок и традиционен. Квайр продолжил играть на публику. Он воздел руки.

– Скверное гостеприимство! Сир Харлекин расскажет вам, что с гостями Королевы обращались получше. – Он положил руку на лоскутное плечо комедианта, а тот театрально икнул Квайру в лицо и потер глаз под маской. – У всех имелись стулья, разве нет?

– Имелись, сир.

– Добрые, твердые стулья?

– Превосходные стулья, сир. Ваша королева – красава, и, клянусь, она…

Но огромный стул с высокой спинкой уже плыл над головами сборища, дабы поместиться на фоне костра. И вновь Квайр поклонился:

– Садитесь, мадам, если вы того желаете.

С неловким реверансом потешная королева села и уставилась на свой новообретенный Двор, а тот отвислогубо уставился на нее. Казалось, что она пьяна или одурманена, ибо глаза ее остекленели, а рот странно двигался, хоть она и реагировала похотливо на Квайра, когда бы тот ни щекотал ее, лизал ей ухо, наполнял его шепотом.

– О Фил, как бы ты сейчас лег под Калифа – куда лучше, чем настоящая Королева. – Ухмыляясь, Квайр тискал своего наложника всё крепче.

И Фил Скворцинг, вконец обуянный безумством Эроса, жеманно улыбался своему любовнику, своему господину, и взирал на великолепный рубин на пальце, и поверить не мог, что ему досталось эдакое богатство.