13. Бакстер Доус
Через день-другой после того, как Пол был с Кларой в театре, он выпивал с приятелями в «Чаше пунша», когда туда вошел Доус. Муж Клары заметно полнел, вялые веки полуприкрыли карие глаза, и уже нет в его теле былой здоровой крепости. Он очень заметно сдавал. После ссоры со своей сестрой он поселился в дешевых меблированных комнатах. Любовница ушла от него к человеку, который намерен был на ней жениться. Одну ночь Доус провел в каталажке за пьяную драку, и еще он был причастен к одному весьма сомнительному пари.
Они с Полом, бесспорно, были врагами, и, однако, существовало меж ними ощущение своеобразной близости, точно втайне они связаны друг с другом, так подчас бывает между людьми, которые и двумя словами не перекинулись. Пол часто думал о Бакстере Доусе, часто хотел сойтись с ним, завязать дружбу. Он понимал, что и Доус часто думает о нем, подвластный какому-то странному притяжению. Однако их направленные друг на друга взгляды неизменно были враждебны.
По положению на фабрике Пол был выше Доуса, так что именно ему следовало предложить тому выпить.
— Что будете пить? — спросил он.
— С таким кровопивцем компанию не вожу! — ответил Доус.
Пол с пренебреженьем пожал плечами и отвернулся.
— Аристократия, можно сказать, та же военщина, — продолжал Пол, обращаясь к окружающим. — Взять хотя бы Германию. Там тысячи аристократов существуют за счет армии. Они отчаянно бедны, а жизнь тянется отчаянно медленно. Вот они и надеются на войну. Для них война — возможность преуспеть. Пока нет войны, они никчемные бездельники. А в войну начальники да командиры. Вот и выходит, им необходима война!
Здешние любители судить и рядить обо всем на свете не жаловали Пола — слишком он вспыльчивый и властный. Людей постарше него он раздражал своей напористостью и самоуверенностью. Слушали его молча, а когда замолкал, не огорчались.
Сейчас Доус прервал этот поток красноречия, спросил Пола громко, с издевкой:
— Вы чего ж, позавчерашний день в театре всего этого набрались?
Пол посмотрел на него, глаза их встретились. И он понял, Доус видел, как они с Кларой выходили из театра.
— Что это он там про театр? — спросил один из приятелей Пола, пользуясь случаем поддеть его и учуяв возможность развлечься.
— А в смокинг вырядился, расфрантился, — с усмешкой сказал Доус, презрительно кивнув в сторону Пола.
— Ишь какой, — сказал общий друг. — С девкой и все как полагается?
— Ясно, с девкой! — сказал Доус.
— Ну-ка, ну-ка, выкладывай! — крикнул их общий друг.
— А чего, я уж выложил, — сказал Доус, — сдается мне, и Морел слышал, и все.
— Провалиться мне на этом месте! — сказал общий друг. — И с ним и впрямь была девка?
— Девка, лопни мои глаза… Верное слово!
— А ты почем знаешь?
— Сдается мне, он у ней и ночевал…
Все вволю посмеялись над Полом.
— А она кто такая? Знаешь ты ее? — спросил их общий друг.
— Еще как, — сказал Доус.
Опять взрыв хохота.
— Тогда выкладывай, — сказал их общий друг.
Доус помотал головой и отхлебнул пива.
— Чудно, чего ж он сам-то не говорит, — сказал Доус. — Ничего, вскорости расхвастается.
— Ну-ка, Пол, — сказал его приятель, — так не годится. Мог бы и признаться.
— В чем признаться? Что сводил человека в театр?
— Послушай, парень, если ничего тут худого не было, скажи нам, кто она такая, — требовал друг.
— Да она такая-растакая, — сказал Доус.
Пол был взбешен. Доус, усмехаясь, утер пальцами свои золотистые усы.
— Разрази меня!.. Из этаких, а? — сказал общий друг. — Пол, дружище, ну и удивил ты меня. Стало быть, ты ее знаешь, Бакстер?
— Самую малость вроде!
Он подмигнул Полу.
— Ладно, — сказал Пол. — Я пошел!
Общий друг, удерживая его, положил руку ему на плечо.
— Нет уж, парень, — сказал он, — ты так легко не отделаешься. Мы желаем получить полный отчет об этом дельце.
— Вот и получайте его от Доуса, — сказал Пол.
— Уж не увиливай, сознавайся, малый, раз наделал делов, — заявил друг. И тут Доус такое сказал, что Пол выплеснул ему в лицо полкружки пива.
— Эй, мистер Морел! — крикнула буфетчица и зазвонила в звонок, призывая вышибалу.
Доус сплюнул и кинулся было на молодого человека. Но между ними встал дюжий парень в рубашке с закатанными рукавами и брюках в обтяжку.
— Ну-ка! — сказал он, грудью напирая на Доуса.
— Выходи! — крикнул Доус.
Побелев, дрожа от ярости, Пол оперся о медный поручень стойки. Он ненавидел Доуса — пропади он пропадом! — но, заметив, как у того намокла прядь на лбу, подумал — до чего жалок. И не двинулся с места.
— Выходи, ты… — выдохнул Доус.
— Хватит, Доус, — крикнула буфетчица.
— Пойдем, — дружелюбно-настойчиво говорил Доусу вышибала, — иди-ка подобру-поздорову.
И полегоньку подталкивал буяна к двери.
— Это вот он, подонок, кашу заварил! — кричал Доус, не без опаски тыча пальцем в сторону Пола Морела.
— Да что вы это выдумываете, мистер Доус! — возразила буфетчица. — Сами знаете, вы первый начали.
А вышибала все напирал на Доуса, и тот отступал, пока не оказался в дверях, на ступенях, ведущих на улицу; тогда он круто обернулся.
— Ладно же, — сказал он, в упор глядя на своего соперника.
Странное у Пола было чувство к этому человеку — жалость, почти нежность, и вместе дикая ненависть. Цветная дверь захлопнулась, в пивной стало тихо.
— Так ему и надо! — сказала буфетчица.
— Да ведь погано, когда тебе в глаза плеснут пивом, — сказал общий друг.
— А я рада, что он получил, так и знайте, — сказала буфетчица. — Вам еще налить, мистер Морел?
Она нерешительно взяла стакан Пола. Он кивнул.
— А он такой, Бакстер Доус, ему на все наплевать, — сказал один из сидящих в пивной.
— Фу! И впрямь так! — сказала буфетчица. — Горластый он, да, а крикуны они народ никчемный. Какой сладко говорит, он и есть сам дьявол!
— Вот что, Пол, — сказал друг, — ты теперь, парень, кой-какое время поберегись.
— Вы ему не попадайтесь, и всего делов, — сказала буфетчица.
— А боксировать можешь? — спросил один из приятелей.
— Даже и не пробовал, — ответил Пол, все еще очень бледный.
— Могу тебя поучить, — предложил приятель.
— Спасибо, у меня времени нет.
И скоро он распрощался.
— Подите с ним, мистер Дженкинсон, — шепнула буфетчица и подмигнула ему.
Дженкинсон кивнул, взял шапку, от души пожелал всем доброй ночи и последовал за Полом.
— Обожди, дружище. Нам вроде по пути.
— Не по вкусу это мистеру Морелу, — сказала буфетчица. — Не станет он теперь сюда ходить. Жалко, с ним поговорить одно удовольствие. А Бакстер Доус так и просится за решетку, вот что я вам скажу.
Пол скорее умер бы, чем рассказал матери про эту стычку. Его терзали муки унижения и неловкости. Теперь о многом в своей жизни он с матерью не мог говорить. У него появилась своя отдельная жизнь — жизнь сексуальная. Остальное он еще делил с ней. Но что-то он вынужден от нее утаивать, и это раздражало. Некое молчание установилось между ними, и в этом молчании Пол ощущал — ему надо защищаться, мать его осуждает. И минутами ненавидел ее и рвался из этого рабства. Жизнь его жаждала свободы от материнских уз. Ведь его жизнь — точно замкнутый круг, поистине возвращаешься на круги своя и не двигаешься дальше. Мать его родила, любила, делила с ним жизнь, и всю свою любовь он отдал ей, и не свободен двигать вперед собственную жизнь, по-настоящему полюбить другую женщину. Сейчас он, сам того не ведая, противился влиянию матери. Многим с нею не делился, они стали далеки друг от друга.
Клара была счастлива, почти уже уверена в нем. Наконец-то он принадлежит ей; а потом опять пришла неопределенность. Пол шутя рассказал ей о стычке с ее мужем. Клара вспыхнула, серые глаза засверкали.
— В этом весь Бакстер, — воскликнула она. — Дубина! Не место ему среди порядочных людей.
— А ты вышла за него, — напомнил Пол.
Она вскипела.
— Да, вышла! — крикнула она. — Но откуда мне было знать!
— Похоже, раньше он был довольно славный, — сказал Пол.
— По-твоему, это я его таким сделала! — воскликнула она.
— Да нет же! Он сам таким сделался. Но что-то в нем есть…
Клара внимательно посмотрела на возлюбленного. Что-то в нем ей ненавистно, какое-то бесстрастное неприятие ее, какая-то холодность, из-за которой истинно женская душа ее ожесточилась против него.
— И что же ты собираешься делать? — спросила она.
— То есть?
— С Бакстером.
— А что тут сделаешь? — возразил Пол.
— Надеюсь, ты сумеешь его одолеть, если дойдет до драки? — сказала она.
— Нет. Я не любитель пускать в ход кулаки. Забавно. Ведь у большинства мужчин это врожденное — сжать кулаки и вдарить. А у меня этого нет. Уж если сражаться, я предпочел бы нож или пистолет.
— Тогда обзаведись чем-нибудь таким, — сказала она.
— Нет, — засмеялся он. — Я не любитель пускать кровь.
— Но он тебя исколошматит. Ты его не знаешь.
— Ладно, — сказал Пол, — посмотрим.
— И ты позволишь ему тебя исколошматить?
— Возможно, если ничего не смогу сделать.
— А если он тебя убьет? — сказала Клара.
— Я бы пожалел и его, и себя.
Клара помолчала.
— Зла на тебя не хватает! — воскликнула она.
— Не в первый раз слышу, — засмеялся Пол.
— Ну почему ты такой глупый? Ты Бакстера не знаешь.
— И не хочу знать.
— Понятно, но не даваться же ему в руки.
— А что прикажешь делать? — со смехом спросил Пол.
— На твоем месте я бы носила с собой револьвер, — сказала Клара. — Я знаю, Бакстер опасен.
— Как бы мне не отстрелить себе пальцы, — сказал он.
— Не отстрелишь. Но неужели ты не запасешься оружием? — взмолилась она.
— Нет.
— Ничем-ничем?
— Нет.
— И дашь ему разделаться с тобой?
— Да.
— Дурак ты!
— Правильно!
Клара в сердцах стиснула зубы.
— Да я сама готова тебя исколотить, — крикнула она в ярости.
— Почему?
— Позволить такому вот Бакстеру с собой разделаться!
— Если он возьмет верх, можешь к нему вернуться, — сказал Пол.
— Хочешь, чтоб я тебя возненавидела? — спросила Клара.
— Просто говорю тебе, — ответил он.
— А еще уверяешь, что любишь! — негромко, негодующе воскликнула она.
— Выходит, я должен расправиться с ним, чтоб доставить тебе удовольствие? — сказал он. — Но представляешь, какую бы он тогда получил надо мной власть.
— Ты думаешь, я дура! — воскликнула Клара.
— Ну что ты. Но ты меня не понимаешь, моя милая.
Оба помолчали.
— Но нельзя же подставлять себя под удар, — взмолилась Клара.
Он пожал плечами и процитировал:
Тому, кто в праведность облек
Свой чистый дух бесстрастный,
Толедский ни к чему клинок
И яд стрелы опасный.
Она пытливо на него посмотрела.
— Хотела бы я тебя понять, — сказала она.
— Да тут и понимать нечего, — засмеялся Пол.
Клара опустила голову, задумалась.
Несколько дней Пол не видел Доуса; но однажды утром, взбегая по лестнице из комнаты спиральщиц, он нос к носу столкнулся с тяжеловесным кузнецом.
— Ах ты!.. — крикнул тот.
— Извините! — сказал Пол и пошел дальше.
— Извините, — передразнил Доус.
Пол негромко насвистывал «Средь девушек меня оставь».
— Недолго тебе свистать, парень! — сказал кузнец.
Пол пропустил угрозу мимо ушей.
— Ты мне ответишь за тот фокус в пивной.
Пол прошел к своему столу в углу комнаты и стал листать гроссбух.
— Поди скажи Фанни, мне нужен заказ по распоряжению 097, быстро! — велел он рассыльному.
Доус стоял в дверях, высокий, угрожающий, смотрел на макушку молодого человека.
— Шесть плюс пять одиннадцать, семь — один плюс шесть, — вслух подсчитывал Пол.
— Слышь, что я говорю! — сказал Доус.
— Пять шиллингов девять пенсов! — сказал Пол и записал в книгу. — Что такое? — спросил он.
— Я тебе покажу, что такое, — сказал кузнец.
Пол продолжал считать вслух.
— Тварь трусливая… кишка тонка со мной как положено!
Пол схватил тяжелую линейку. Доус вздрогнул. Пол прочертил несколько линий в гроссбухе. Доус осатанел.
— Ну смотри, поганец, где ни то мы с тобой встретимся, и уж ты у меня заткнешься!
— Ладно, — сказал Пол.
И кузнец тяжело шагнул прочь. В эту минуту раздался резкий свист. Пол подошел к переговорной трубке.
— Да! — сказал он и стал слушать. — А-а… да! — Послушал, засмеялся. — Сейчас спущусь. У меня тут гость.
По его тону Доус чуял, он разговаривал с Кларой. И опять шагнул к нему.
— Ах ты паршивец! — сказал он. — Сейчас я тебя угощу! Покажу тебе, как нахальничать, бесстыжая харя!
Конторщики, сидящие тут же, подняли головы. Появился рассыльный Пола, он принес что-то белое.
— Фанни говорит, если б вы ее предупредили, все было бы готово еще вчера вечером.
— Хорошо, — сказал Пол, глянув на чулок. — Отложи его.
Доус стоял растерянный, беспомощный от ярости. Морел обернулся.
— Извините, я на минутку, — сказал он Доусу и хотел бежать вниз.
— Стой, куда припустился! — заорал кузнец, схватив его за плечо. Пол круто повернулся.
— Эй! Эй! — в страхе крикнул рассыльный.
Из-за стеклянной перегородки своего кабинетика выбежал Томас Джордан.
— В чем дело, в чем дело? — старчески пронзительным голосом спрашивал он, подбегая.
— Да просто я хочу рассчитаться с этим… вот и все, — вне себя ляпнул Доус.
— Что это значит? — резко спросил Томас Джордан.
— То и значит, — сказал Доус, однако пылу в нем поубавилось.
Морел оперся о конторку, смущенно усмехнулся.
— Что у вас тут такое? — резко спросил Томас Джордан.
— Сам не знаю, — Пол покачал головой и пожал плечами.
— Не знаешь, не знаешь! — заорал Доус. Красивое лицо исказила ярость, он выпятил подбородок, изготовил кулак.
— Вы кончили? — громко, свысока спросил старик. — Подите займитесь делом, и чтоб я не видел вас здесь утром навеселе.
Доус медленно повернулся к нему всем своим крупным телом.
— Навеселе! — сказал он. — Кто это навеселе? Трезвый я, не хуже вашего.
— Слышали мы эту песню, — оборвал старик. — А теперь уходите, да поживей. Здесь не место хулиганить.
Кузнец презрительно, сверху вниз посмотрел на хозяина. Его большие, чумазые, однако отлично вылепленные руки беспокойно сжимались и разжимались. Пол вспомнил, это руки Клариного мужа, и его ожгло ненавистью.
— Уходите, пока вас не выставили! — резко сказал Томас Джордан.
— Кто ж это меня выставит? — заухмылялся Доус.
Мистер Джордан вздрогнул, шагнул к кузнецу и, небольшого росточка, крепко сбитый, показывая на дверь, стал напирать на скандалиста.
— Вон с моей фабрики… вон! — говорил он.
Он схватил руку Доуса.
— Не тронь! — сказал кузнец, дернул локтем, от толчка маленький фабрикант, шатаясь, отлетел.
Никто не успел его поддержать, старик натолкнулся на податливую, на пружине, дверь. Она распахнулась, Томас Джордан пролетел полдюжины ступенек в комнату Фанни. Миг замешательства, и вот уже и мужчины и девушки кинулись к нему. Доус постоял, с горечью посмотрел на все это и пошел прочь.
Томаса Джордана изрядно тряхнуло, он ушибся, но и только. Однако он был вне себя от ярости. Он уволил Доуса и подал на него в суд за оскорбление действием.
Полу Морелу пришлось давать показания на суде. Его спросили, с чего все началось, и он ответил:
— Доус воспользовался случаем оскорбить миссис Доус и меня за то, что однажды вечером я сопровождал ее в театр; тогда я плеснул в него пивом, и он хотел мне отомстить.
— Cherchez la femme! — улыбнулся судья.
После чего назвал Доуса дрянью и прекратил дело.
— Вы провалили дело, — рявкнул на Пола Джордан.
— Не могу с вами согласиться, — ответил Пол. — И ведь вы, надо думать, не хотели, чтобы его осудили?
— Тогда зачем, по-вашему, я подал в суд?
— Ну, прошу прощенья, если я показал не то, что надо.
Клара тоже порядком рассердилась.
— Зачем тебе понадобилось впутывать мое имя? — сказала она Полу.
— Лучше назвать его открыто, чем чтоб его шептали по углам.
— Обошлось бы и без того и без другого, — заявила она.
— Нас от этого не убыло, — равнодушно сказал Пол.
— Тебя-то, может, и нет, — возразила Клара.
— А тебя? — спросил он.
— Вовсе незачем было меня упоминать.
— Виноват, — сказал он, но голос его вовсе не прозвучал виновато.
Ничего, успокоится, беспечно подумал он. И Клара и вправду успокоилась.
Пол рассказал матери о падении мистера Джордана и о суде над Доусом.
Миссис Морел пытливо посмотрела на сына.
— Что же ты обо всем этом думаешь? — спросила она.
— По-моему, Доус дурак, — ответил Пол.
Однако же ему было очень не по себе.
— Ты когда-нибудь задумывался, чем это все кончится? — спросила мать.
— Нет, — ответил он, — все уладится само собой.
— Это верно, в конце концов все улаживается само собой, да только не так, как нам бы хотелось, — сказала мать.
— И тогда волей-неволей с этим миришься, — сказал он.
— Не так-то легко ты примиришься с тем, что тебе придется не по вкусу, — сказала она.
Пол продолжал быстро набрасывать эскиз.
— А ее мнение ты когда-нибудь спрашиваешь? — сказала наконец миссис Морел.
— О чем?
— О тебе, обо всем этом.
— Мне все равно, какого она мнения обо мне. Она по уши в меня влюблена, но это у нее не очень серьезно.
— Столь же серьезно, как твое чувство к ней.
Пол удивленно посмотрел на мать.
— Да, — сказал он. — Ты права. Наверно, что-то со мной не то, не умею я любить. Обычно когда она рядом, я и правда ее люблю. Иной раз, когда я вижу в ней только женщину, я ее люблю, ма. Но, когда она разговаривает и судит о чем-нибудь, я часто ее не слушаю.
— А ведь она не глупей Мириам.
— Возможно. И люблю я ее больше Мириам. Но почему же они не могут меня удержать?
Последний вопрос прозвучал почти жалобно. Мать отвернулась, сидела, глядя в одну точку, тишина была в ней, печаль и, пожалуй, самоотречение.
— Но ты бы не хотел жениться на Кларе? — спросила она.
— Нет. Вначале, может, и хотел. Но почему… почему я не хочу жениться на ней ли, на ком-нибудь еще? Иногда у меня такое чувство, мама, будто я приношу женщине горе.
— Каким образом?
— Сам не знаю.
Он продолжал рисовать с каким-то даже отчаянием; ведь он коснулся самой сути своей тревоги.
— А что до желания жениться, — сказала мать, — у тебя впереди еще уйма времени.
— Да нет, ма. Я даже люблю Клару, и Мириам любил, но жениться, отдать себя им не мог. Не могу я стать чьей-то собственностью. Похоже, им требуется мое «я», а это я не могу им отдать.
— Тебе еще не встретилась подходящая женщина.
— И пока ты жива, не встретится, — сказал Пол.
Мать сидела очень тихая. Опять ее охватила усталость, словно последние силы иссякли.
— Поживем — увидим, мой мальчик, — сказала она.
Полу казалось, все возвращается на круги своя, и это бесило его.
Клара и вправду была страстно влюблена в него, и он в нее — когда им владела страсть. Днем он нередко забывал о ней. Она работала в том же помещении, но Пол этого не помнил. Он был занят делом, не до нее ему было. Она же, сидя в комнате спиральщиц, все время ощущала, что он наверху, физически ощущала его присутствие в этом доме. Она все время ждала, что вот сейчас он войдет в дверь, а когда он входил, ее это ошеломляло. И по большей части он забегал накоротке, а с нею бывал небрежен. Официальным тоном давал ей указания, держал ее в постоянном страхе. Она его слушала всем напряжением ума. Боялась что-то не так понять или не запомнить, но это было жестоко по отношению к ней. Ей хотелось прикоснуться к нему. Она знала каждый изгиб его тела под жилетом, и тянуло к нему прикоснуться. Начальнический голос доводил ее до исступленья… Хотелось прорваться через эту фальшивую маску, сорвать ничтожный покров деловитости, который придавал ему жесткость, вновь добраться до человека; но она не смела, и, не одарив ее ни каплей тепла, он исчезал, а ей опять не терпелось его увидеть.
Пол знал, что каждый вечер, когда они не видятся, Клара тоскует, и отдавал ей немало времени. Дни часто были для нее мукой, зато вечера и ночи наполняли обоих блаженством. В эти часы они молчали. Подолгу сидели рядом, или бродили во тьме, и лишь изредка обменивались какими-нибудь ничего не значащими словами. Но ее рука была в его руке, и в груди он ощущал тепло от недавнего прикосновения ее груди, и вечного разлада с самим собой как не бывало.
Однажды вечером они шли вдоль канала, и что-то не давало ему покоя. Клара чувствовала, он сейчас не с ней. Все время он негромко настойчиво насвистывал. Клара вслушивалась, и свист этот говорил ей больше его слов. Грусть и неудовлетворенность были в этой мелодии, и что-то подсказывало Кларе — не удержать ей Пола. Она шла молча. А когда подошли к разводному мосту, Пол сел и уставился на отраженные в воде звезды. Далеко он сейчас от нее. Она все думала свое.
— Ты так и останешься у Джордана? — спросила она.
— Нет, — без размышлений ответил Пол. — Нет, я уеду из Ноттингема, отправлюсь за границу… скоро.
— За границу? Зачем?
— Не знаю!.. Не по себе мне.
— Но чем же ты займешься?
— Мне сперва надо найти какую-нибудь постоянную работу, связанную с рисованием, и как-то начать продавать мои картины, — сказал он. — Я делаю успехи. Я это знаю.
— И когда ты хочешь уехать?
— Не знаю. Пока жива мать, я вряд ли уеду надолго.
— Ты не можешь ее оставить?
— Надолго не могу.
Клара посмотрела на звезды в черных водах. Они покоились там очень белые, пристальные. Какая пытка знать, что Пол ее покинет… но почти так же больно, когда он рядом.
— А если б ты заработал побольше денег, что б ты стал делать?
— Буду жить с матерью в каком-нибудь славном домике поближе к Лондону.
— Понятно.
Оба долго молчали.
— Может, стану приезжать повидаться с тобой, — сказал Пол. — Не знаю. Не спрашивай, что я буду делать. Не знаю я.
Опять молчание. На воде дрожали и раскалывались звезды. Дохнул ветер. Пол вдруг подошел к Кларе, положил руку ей на плечо.
— Не спрашивай ты меня о будущем, — несчастным голосом сказал он. — Ничего я не знаю. Все равно будь со мной сейчас, хорошо?
И Клара его обняла. В конце концов, она ведь замужем, и нет у нее права даже на то, что он ей дает. И она так ему нужна. Она обнимала его, несчастного. Обволакивала своим теплом, утешала, любила его. Пускай ничто не омрачит эту минуту.
Пол поднял голову, словно хотел заговорить.
— Клара, — через силу вымолвил он.
Она страстно обхватила его, рукой прижала его голову к груди. Не может она слышать страдание в его голосе. Душа ее полна страха. Она всю себя готова ему отдать, всю без остатка, но вот знать она не хочет. Не вынесет она этого. Пускай ее тепло его успокоит… успокоит. Она стояла, обняв его, и нежно поглаживала, и было в нем сейчас что-то незнакомое… пугающе непостижимое. Успокоить бы его, пусть забудет обо всем на свете.
Скоро смятение в его душе улеглось, и он обо всем забыл. Но сейчас во мраке была с ним не Клара, то была просто женщина, страсть, что-то, что он любил, едва ли не боготворил. Но то была не Клара, и она ему покорилась. Из-за его неприкрытого голода, из-за неминуемости его любви, из-за какой-то слепой, жестокой, первобытной силы, овладевшей им, ужасен был для Клары этот час. Но она понимала, его душа заледенела, он пронзительно одинок, и как же прекрасно, что он к ней пришел; и совсем просто приняла она его, ведь этот его жгучий голод больше и ее и его самого, а душа ее остается. Пусть он от нее уйдет, все равно она утолит его голод, потому что любит его.
В поле все время кричали чибисы. Пол приник к ней и не сразу понял, что же это изгибается у его лица, полное такой силы жизни, и что за голос слышен во мраке. Потом сообразил: это трава, и кричит чибис. А тепло — дыхание Клары. Он поднял голову, посмотрел ей в глаза. Они были темные, сверкающие, незнакомые, сама окружающая жизнь, необузданная у своего истока, вглядывалась в его жизнь и, уж вовсе ему не знакомая, раскрывала ему свое лоно; в испуге он ткнулся лицом в шею женщины. Что она такое? Сильная, незнакомая, необузданная жизнь, что дышит рядом с его жизнью в этот ночной час. И жизнь эта настолько больше их самих, что он унялся. Они встретились, и встреча эта вобрала в себя и устремленные к ним стебли разнотравья, и крик чибиса, и звездный круговорот.
Когда они встали, они увидели, у живой изгороди напротив пробираются еще любовники. Казалось, так и должно быть; ночь укрывает их всех.
После этой ночи оба они, узнавшие безмерность страсти, притихли. Они ощущали себя малыми детьми, испуганными и недоумевающими, точно Адам и Ева после того, как утратили невинность, и осознали величие силы, которая гнала их из рая через великую ночь и великий день человечества. Для обоих то было посвящение и искупление. Они поняли собственное ничтожество, поняли, как ошеломителен живой поток, что давно уже подхватил их, и обрели душевный покой. Если ими завладела такая великая и великолепная сила, полностью вобрала их в себя, чтобы они поняли, что они лишь песчинки в ошеломительной волне, которая воодушевляет всякую былинку в ее росте, и всякое дерево, и все живое, что ж тогда беспокоиться о себе? Пускай несет их поток жизни, и они будут находить хоть какое-то умиротворение друг в друге. Они вместе прошли испытание, ничто не может свести его на нет, ничто не может его отнять; они, можно сказать, обрели веру в жизнь.
Но Клара не была удовлетворена. Она понимала, что-то произошло огромное, что-то огромное объяло ее. Но не удержало. И наутро ощущение уже стало иным. Да, им было дано понять, но удержать в себе это ощущение она не смогла. Пусть бы оно повторилось, пусть будет что-то постоянное. Она не до конца осознала происшедшее. Думала, ей недостает Пола. А на него нельзя положиться. Ведь того, что между ними было, возможно, никогда больше не будет; он может от нее уйти. Не завладела она им, и вот неудовлетворена. Она побывала там, но не ухватила… чего-то… она сама не знала, чего… что она жаждет получить.
В то утро Пол был умиротворен и в душе счастлив. Казалось, он был крещен огнем страсти и теперь обрел покой. Но не Клара была тому причиной. Страсть вспыхнула благодаря ей, но не к ней. Едва ли они стали хоть сколько-нибудь ближе друг другу. Они словно оказались слепыми орудиями великой силы.
Когда Клара увидела его в тот день на фабрике, сердце ее обратилось в каплю огня. Вот оно его тело, его лоб. Ярче разгорелся огонь в груди; надо удержать Пола. А он, такой успокоенный, такой размягченный, продолжал отдавать распоряжения. Она пошла за ним в темный, уродливый подвал и обняла. Он ее поцеловал, и опять его стала жечь страсть. Кто-то подошел к двери. Пол кинулся вверх по лестнице, Клара, двигаясь как лунатик, вернулась в свою комнату.
После этой встречи огонь медленно угасал. Все ясней и ясней становилось Полу, что происшедшее с ним тогда было безлико, обращено не к Кларе. Он ее любит. Полон огромной нежности к ней, после того как пережил с нею вместе такое глубокое чувство; но не сможет она укрепить и сделать устойчивой его душу. Оказалось, он искал в ней то, чего в ней нет и быть не может.
А она желала его, и желание сводило ее с ума. Увидев его, она непременно должна была к нему прикоснуться. На фабрике, когда он с ней разговаривал о лечебных чулках, она украдкой проводила рукой по его боку. Она шла за ним в подвал, чтоб на ходу его поцеловать; она не сводила с него глаз, полных невысказанного томления и неудержимой страсти. Пол боялся, вдруг она забудется и бесстыдно выдаст себя перед другими работницами. В обеденный час, прежде чем уйти, она неизменно его дожидалась, чтоб он ее обнял. Она словно стала беспомощна, чуть ли не тяготила его, и он злился.
— Ну что тебя вечно тянет целоваться и обниматься? — сказал он. — Всему свое время.
Клара подняла на него глаза, в них блеснула ненависть.
— Так уж и вечно? — сказала она.
— Вечно, даже когда я прихожу поговорить о работе. Работа есть работа…
— А любовь что такое? — спросила Клара. — Для нее отведены особые часы?
— Да, не рабочие часы.
— И ты составишь для нее расписание в зависимости от того, когда кончается работа на фабрике?
— Да, и в зависимости от того, свободны ли мы от всяких дел.
— Значит, любовь позволена только в свободное время?
— Только, и даже в свободное время не всегда… Та любовь, которая выражается в поцелуях.
— Так-то ты о ней думаешь?
— Этого вполне достаточно.
— Я рада, что ты так думаешь.
И какое-то время Клара была с ним холодна — она просто ненавидела его; и, пока она была холодна и презрительна, пока опять его не простила, ему было не по себе. Но, когда все началось сызнова, они ничуть не стали ближе. Ему потому удавалось ее удерживать, что она никак не могла им насытиться.
Весной они вместе поехали к морю. Сняли комнаты в небольшом коттедже неподалеку от Теддлторпа и жили там как муж и жена. Иногда к ним приезжала миссис Рэдфорд.
В Ноттингеме знали, что Пол Морел и миссис Доус проводят время вместе, но толком ничего известно не было, Клара всегда держалась обособленно, а Пол казался таким бесхитростным и простодушным, и никого это особенно не занимало.
Пол любил Линкольнширский берег, а Клара любила море. Ранним утром они часто ходили вместе купаться. Серый рассвет, заболоченные, пустынные, тронутые зимой низины, богатые травами соленые болота близ моря — этого было вполне довольно, чтоб развеселить его душу. Едва они сходили со своего дощатого мостика на дорогу и им открывались бесконечные однообразные просторы чуть темнее неба, и море, такое маленькое за подступавшими к нему песчаными дюнами, сердце Пола до краев наполняла всеобъемлющая неумолимость жизни. В эти минуты Клара его любила. Он такой одинокий, сильный, и в глазах горит прекрасный свет.
Их пробирал холод, тогда Пол бежал с ней наперегонки к зеленому перешейку. Бегала она хорошо. Щеки ее заливал румянец, шея была обнажена, глаза сияли. Ему нравилось, что она такая пышная, почти тяжеловесная, и, однако, быстрая. Сам он был легок, она же устремлялась вперед в великолепном напряженье. Разогревшись, они шли рука об руку.
Небо порозовело, бледная луна, клонящаяся к западу, поблекла. Смутные просторы стали оживать, отчетливо вырисовывались растения с крупными листьями. Среди больших, холодных дюн Пол с Кларой прошли к прибрежной полосе. Длинная, пустынная, она стонала под бременем рассвета и прибоя; океан был плоский, темный, с белой каймой. Над сумрачными водами рдело небо. Огонь быстро растекался среди облаков и рассеивал их. Густой румянец отгорел, обратился в оранжевый, оранжевый — в тускло-золотой, и в блеске золота взошло солнце, огненные отблески рассыпались по волнам, будто неведомая дева прошла вдоль берега с переполненным ведром, расплескивая свет.
Длинные волны глухо ударялись о берег. Чайки, точно брызги, кружились над пенной кромкой прибоя. Крик их казался сильнее их самих. Берег уходил вдаль, таял в утреннем свете, песчаные дюны, кое-где поросшие пучками трав, будто оплывали, становясь вровень с прибрежной полосой. Возвышавшийся справа от них Мейблторп казался крохотным. Им одним принадлежал сейчас весь этот простор — плоский берег, море, и восходящее солнце, и негромкий шум волн, и резкие крики чаек.
Они нашли теплую впадину среди дюн, куда не достигал ветер. Пол стоял и смотрел на море.
— Красиво как, — сказал он.
— Пожалуйста, не сентиментальничай, — сказала Клара.
Ей досадно было, что он стоит и не сводит глаз с моря, точно какой-то одинокий романтик. Пол засмеялся. Она быстро разделась.
— Сегодня хорошая волна, — с торжеством сказала она.
Она плавала лучше него; он стоял и лениво глядел на нее.
— Ты не идешь? — спросила она.
— Сейчас, — ответил он.
Кожа у нее очень светлая, бархатистая, полные плечи. Налетающий с моря ветерок обдувает ее тело, ерошит волосы.
Утро окрасилось чудесным прозрачным золотом. Призрачные покровы теней, казалось, уплывают прочь на север и на юг. Клара стояла, чуть поеживаясь от прикосновения ветра, что шевелил пряди волос. За белотелой обнаженной женщиной поднимается морская трава. Вот Клара глянула на море, потом посмотрела на него. Он не сводил с нее темных глаз, которые она любила, а понять не могла. Поеживаясь, смеясь, она скрестила руки на груди.
— У-у, как холодно-то будет! — сказала она.
Пол подался вперед и поцеловал ее, вдруг крепко прижал к себе и опять поцеловал. Она ждала. Он посмотрел ей в глаза, потом вдаль, на бледные пески.
— Иди же! — спокойно сказал он.
Клара обняла его, притянула к себе, страстно поцеловала и пошла.
— Но ты будешь купаться? — спросила она.
— Сейчас.
Она шла, тяжело ступая по мягкому, словно бархат, песку. А Пол, стоя на дюне, смотрел, как просторный бледный берег принимает ее в свои объятия. Она становилась все меньше, очертания стирались, казалось, большая белая птица с трудом движется по песку.
Будто белый камешек на пляже, будто клок пены перекатывается по песку, сказал он себе.
Как медленно-медленно бредет она по широкому звучащему взморью. Но вот пропала из виду. Солнечное сиянье затмило ее. И опять он ее увидел, всего лишь белое пятнышко, что движется у белой ворчащей кромки моря.
Какая же она крохотная! — сказал он себе. Потерялась, точно песчинка на песчаном берегу, — просто крупинка, которую несет по берегу, крохотный белый пузырек пены, можно сказать, ничто среди этого утра. Почему же она увлекла, поглотила меня?
Утро было полностью нарушено — Клара скрылась в воде. Во всю даль и ширь взморья песчаные дюны, поросшие синим песчаным тростником, и сверкающие воды дружно сияли в необъятном, ничем не нарушаемом уединении.
Что она такое, в конце концов? — думал он. Вот приморское утро, огромное, извечное и прекрасное; а вон она, беспокойная, всегда неудовлетворенная и недолговечная, как пузырек пены. Что в конце концов она для меня значит? Она частица чего-то большого, как пузырек пены — частица моря. Но она-то что такое? Не ее я люблю.
Испуганный собственными невольными мыслями, которые, казалось, звучали так отчетливо, что само утро могло их услышать, Пол разделся и быстро побежал по песку. Клара его ждала. Она махнула ему рукой, волна подняла ее, опустила, плечи ее — в море жидкого серебра. Пол перепрыгнул через буруны, и вот уже ее рука у него на плече.
Пол был неважный пловец и не мог долго оставаться в воде. Клара, торжествуя, резвилась вокруг него, щеголяя своим превосходством, которому он завидовал. Солнечное сияние щедро и празднично разливалось по морю. Минуту-другую они смеялись, потом наперегонки побежали назад к песчаным дюнам.
Тяжело дыша, они вытирались, и Пол не сводил с нее глаз, она запыхалась, лицо смеялось, блестели мокрые плечи, покачивалась и пугала его грудь, которую она сильно терла полотенцем, и он опять подумал: «Но она великолепна, она даже важнее и этого утра, и моря. Ведь верно?.. Верно?..»
Увидев устремленный на нее взгляд темных глаз, Клара со смехом остановилась.
— На что ты смотришь? — спросила она.
— На тебя, — смеясь, отвечал Пол.
Глаза их встретились, и вот он уже целует ее плечо в пупырышках гусиной кожи и при этом думает: «Что же она такое? Что она такое?»
В то утро она любила его. Была в его поцелуях какая-то отрешенность, безжалостность, неудержимость, словно им движет лишь его воля и никак не Клара, не ее желание.
Позднее он ушел писать этюды.
— Съезди с матерью в Саттон. Я такой скучный.
Клара стояла и смотрела на него. Он понимал, она хотела бы пойти с ним, но он предпочитал быть один. Когда Клара с ним, он будто узник, не может глубоко вздохнуть, будто что-то на него давит. Она чувствовала, он хочет от нее освободиться.
Вечером он опять к ней вернулся. В темноте они ходили по берегу, потом немного посидели, укрывшись в дюнах.
— Похоже, — сказала она, когда они сидели, глядя на темное море, где не видно было ни огонька, — похоже, ты любишь меня только ночью… а днем не любишь.
Он чувствовал себя виноватым и все пропускал меж пальцев холодный песок.
— Ночь — для тебя, — ответил он, — а днем я хочу быть сам по себе.
— Но почему? — спросила Клара. — Почему даже теперь, когда мы с тобой на отдыхе?
— Не знаю. Не могу я днем заниматься любовью.
— Но быть рядом вовсе не всегда значит заниматься любовью, — сказала она.
— Когда мы вместе, всегда, — возразил Пол.
Горько ей стало.
— Ты вообще-то хотела бы, чтоб мы поженились? — с любопытством спросил он.
— А ты? — в свою очередь спросила Клара.
— Да, да. И пускай бы у нас были дети, — медленно ответил Пол.
Клара сидела, опустив голову, ковыряла песок.
— Но ты же, в сущности, не хочешь развестись с Бакстером? — сказал он.
Она ответила не сразу.
— Нет, — это прозвучало очень продуманно, — пожалуй, нет.
— Почему?
— Не знаю.
— У тебя такое чувство, что ты — его?
— Нет, пожалуй, нет.
— Тогда что же?
— Я думаю, это он — мой, — ответила она.
Некоторое время Пол молчал, слушал ветер, дующий с хрипло ворчащего темного моря. Потом сказал:
— И ты, в сущности, никогда не хотела быть совсем моей?
— Конечно же, я — твоя, — ответила она.
— Нет, — возразил Пол, — ты ведь не хочешь развестись.
Этот узел они развязать не могли, и они отказались от этого, взяли то, что могли, а чего достичь не могли, на то закрыли глаза.
— По-моему, ты обращалась с Бакстером ужасно, — как-то раз сказал он.
Он почти ждал, что Клара ответит ему, как ответила бы его мать:
— Ты думаешь о собственных делах, а о других людях мало что знаешь.
Но, к его удивлению, Клара не отмахнулась от него.
— Почему? — спросила она.
— Наверно, ты приняла его за ландыш, посадила в подходящий горшок и соответственно за ним ухаживала. Ты решила, что он очень нежное растение и незачем ему быть каким-то сорняком. Ты этого не допустишь.
— Никаким ландышем я его не воображала.
— Ты воображала его не тем, кто он есть. Вот что такое женщина. Ей кажется, будто она знает, что хорошо для мужчины, и уж расстарается, чтоб он это получил; и неважно, что он голодает, изводится, не получая того, что ему нужно, — завладев мужчиной, она дает ему то, что, по ее разумению, для него хорошо.
— А ты что делаешь? — спросила Клара.
— Я думаю, что же в таком случае запою я, — засмеялся Пол.
И вместо того, чтобы отхлестать его по щекам, она приняла его слова всерьез.
— Думаешь, я хочу тебе дать то, что для тебя хорошо? — спросила она.
— Надеюсь. Но любовь должна давать ощущение свободы, а не неволи. С Мириам я чувствовал себя точно осел на привязи. По ее мнению, я должен кормиться на ее делянке и больше нигде. Отвратительно!
— А сам ты позволил бы женщине поступать как ей хочется?
— Да, я постарался бы, чтоб ей самой хотелось меня любить. А если не любит… что ж, я ее не держу.
— Был бы ты такой замечательный, как на словах… — заметила Клара.
— Я был бы просто чудо, так ведь я и есть чудо, — засмеялся Пол.
Оба молчали и ненавидели сейчас друг друга, хотя и посмеивались.
— Любовь — собака на сене, — сказал Пол.
— Кто же из нас собака? — спросила Клара.
— Ну, конечно, ты.
Итак, сражение между ними продолжалось. Клара знала, не бывает минуты, когда он принадлежал бы ей всецело. Какая-то его часть, и немалая, жизненно важная, ей не подвластна — и не пыталась заполучить эту часть, или хотя бы понять, что же это такое. А Пол знал, в некотором смысле Клара все еще ощущает себя женой Доуса. Доуса она не любит, никогда его не любила, но не сомневается, что он-то ее любит, по крайней мере зависит от нее. И есть в нем некая надежность, какой она никогда не ощущала в Поле Мореле. Страсть к этому молодому человеку насытила ее душу, принесла известное удовлетворение, уменьшила недоверие к себе, сомнение. Какова бы она ни была, она поверила в себя. Она словно нашла себя самое, все существо ее обрело определенность и законченность. Любовью утвердилась зрелость ее «я»; но Клара никогда не считала, что ее жизнь отдана Полу Морелу или его жизнь — ей. В конце концов они расстанутся, и до самой смерти она будет тосковать о нем. Но теперь она по крайней мере это знает и отныне в себе уверена. Пожалуй, это справедливо и для Пола. Оба они друг через друга получили крещение жизнью, но теперь у каждого свое предназначение. Туда, куда влечет Пола, ей с ним не по пути. Рано или поздно они должны будут расстаться. Пусть бы даже они поженились, пусть были верны друг другу, все равно он бы волей-неволей ее покинул, шел своей одинокой дорогой, а ей осталось бы лишь заботиться о нем, когда он придет домой. Но это невозможно. Каждому из них нужен тот, кто пойдет с ним рядом.
Клара поселилась у матери на Мепперли-Плейнс. Однажды вечером, когда они с Полом шли по Вудбороу-роуд, им повстречался Доус. Еще издали что-то в осанке встречного показалось Полу знакомым, но в ту минуту он был поглощен своими мыслями, и лишь его глаз художника приметил незнакомца. И вдруг он рассмеялся, повернулся к Кларе, положил руку ей на плечо со словами:
— Мы идем рядом, но я в Лондоне и воображаю, будто спорю с Орпеном, а ты где?
В этот-то миг и прошел мимо Доус, чуть ли не вплотную к Морелу. Пол глянул, увидел темные карие глаза, горящие, полные ненависти и притом усталые.
— Кто это был? — спросил он Клару.
— Бакстер, — ответила она.
Пол снял руку с ее плеча и обернулся, словно вновь отчетливо увидел человека, идущего навстречу. Доус по-прежнему держался прямо, на ходу плечи расправлены, голова вскинута; и, однако, взгляд был ускользающий, подозрительный, словно ему хотелось пройти мимо людей незамеченным, украдкой дознаться, что каждый о нем думает. Казалось, и руки его хотят спрятаться. Одежда на нем старая, брюки порваны на колене, и платок на шее грязный; но шапка все так же лихо надета набекрень. Увидев его, Клара почувствовала себя виноватой. Прочла в его лице усталость, безнадежность, и ей стало больно, и оттого всколыхнулась ненависть к нему.
— Неважный у него вид, — сказал Пол.
Однако нотка сострадания в его голосе прозвучала как упрек, и Клара ожесточилась.
— Это вылезла наружу его грубая душа, — сказала она.
— Ты его ненавидишь? — спросил Пол.
— Вот ты говоришь — женщины жестокие, — сказала Клара, — знал бы ты, до чего жестоки мужчины с их тупой силой. Они просто не знают, что на свете существует женщина.
— Неужели и я такой? — спросил он.
— Нет, — ответила она.
— Неужели я не знаю о твоем существовании?
— Обо мне-то ты ровно ничего не знаешь, — с горечью сказала она, — обо мне — ничего!
— Не больше, чем знал Бакстер? — спросил Пол.
— Пожалуй, даже меньше.
Он был озадачен, беспомощен, зол. Вот она идет, неведомая ему, хотя они такое испытали вместе.
— Зато уж ты меня прекрасно знаешь, — сказал Пол.
Клара не ответила.
— А Бакстера ты знала так же хорошо, как меня? — спросил он.
— Он бы мне этого не позволил, — сказала она.
— А я позволил тебе узнать меня?
— Мужчины этого не желают. По-настоящему они не подпускают нас к себе, — сказала она.
— А я тебя разве не подпустил?
— Подпустил, — медленно ответила она. — Но сам ко мне так и не подошел. Ты не можешь вылезти из своей скорлупы, не можешь. Бакстеру это удавалось лучше.
Пол призадумался. Он злился на Клару, что она отдавала предпочтение Бакстеру.
— Сейчас, когда Бакстер уже не твой, ты начинаешь его ценить.
— Нет, я только вижу теперь, чем он от тебя отличается.
Но Пол чувствовал, она им недовольна.
Однажды вечером, когда они полями возвращались домой, она задала ему вопрос, который его ошарашил:
— Как по-твоему, эта… ну, сексуальная сторона… она важна?
— То есть самый акт?
— Да. Это для тебя хоть сколько-нибудь важно?
— Как же это можно разделить? — сказал Пол. — Тут завершение всего. В нем находит наивысшее выражение вся наша близость.
— Для меня не так, — сказала она.
Пол смолчал. В душе вспыхнула ненависть. Стало быть, Клара не удовлетворена им даже в том, в чем, казалось ему, они как нельзя лучше подходят друг другу. Значит, чересчур он ей верил.
— У меня такое чувство, будто ты мне не принадлежишь и будто ты берешь не меня… — медленно договорила Клара.
— А кого же?
— Просто ты берешь что-то для себя. Было прекрасно, и потому я не решалась об этом думать. Но я ли тебе нужна или это «что-то»?
Опять Пол чувствовал себя виноватым. Неужели он забывает о Кларе, просто берет женщину? Но ведь это уже излишние тонкости.
— Когда Бакстер был со мной, по-настоящему со мной, я и вправду чувствовала, он весь мой, — сказала она.
— И это было лучше?
— Да, да. В этом была большая полнота. Хотя ты дал мне больше, чем дал он за всю нашу с ним жизнь.
— Или мог дать.
— Да, пожалуй. Но себя ты никогда мне не отдаешь.
Пол сердито нахмурился.
— Когда я начинаю тебя любить, я взлетаю, как лист на ветру.
— И забываешь обо мне, — докончила Клара.
— Значит, такие минуты для тебя ничто? — спросил он, каменея от горечи и боли.
— Нет, что-то в них есть. И иногда ты увлекаешь меня за собой… сразу… и… за это я готова на тебя молиться… но…
— Обойдемся без «но», — сказал он, загораясь и осыпая ее поцелуями.
Клара безмолвно покорилась.
Пол сказал правду. Обычно, когда он любил ее, сила чувства все увлекала за собой — разум, душу, плоть — как Трент бесшумно увлекает своим течением водовороты и все сплетенья и переплетенья струй. Постепенно разные мелкие упреки и чувствица исчезали, а с ними и мысль, все подхватывал стремительный поток. И сам он был уже не мужчина, способный мыслить, но воплощение властного инстинкта. Кисти обращались в живые существа, руки, ноги, тело обретали собственную жизнь и сознание и, не властные его воле, жили сами по себе. И казалось, могучие зимние звезды, как и он, полны жизни. В нем и в звездах бушевало одно и то же пламя, и та же радостная сила, что не давала склониться папоротнику у его лица, наполняла крепостью его тело. Будто и его, и звезды, и темные травы, и Клару подхватил исполинский язык пламени и рвется все дальше и ввысь. Все подле него вдруг оживало, но было покойно, совершенно по сути своей и с ним заодно. Это поразительное спокойствие каждой частицы бурного круговорота жизни казалось высочайшим блаженством.
И Клара понимала, именно это привязывает к ней Пола, и безоглядно доверялась страсти. Но слишком часто страсть не оправдывала ее ожиданий. Лишь изредка они достигали высоты той ночи, когда кричали чибисы. Постепенно некоторое привычное напряжение стало портить их любовь, или, бывало, чудесные мгновенья наступали для каждого порознь и не было уже той полноты. И потому казалось, Пол предается любви один; часто оба сознавали, что встреча не оправдала их надежд, оказалась не такой, как хотелось. Пол уходил с мыслью, что в этот вечер между ними лишь образовалась трещинка. В их любви появлялось все больше привычности, лишенной чудесного очарования. Постепенно они стали вводить новшества, чтобы хоть отчасти вернуть чувство полноты. Они пристраивались близко, опасно близко к реке, так что черные воды едва не касались лица Пола, и это возбуждало, или предавались любви на окраине города в ложбинке под забором, огораживающим дорожку, где иногда кто-нибудь проходил, и слышно было, как близятся шаги, и, кажется, ощущалось, как отзывается на них земля, и слышались разговоры прохожих — странные пустяки, не предназначенные для чужих ушей. А после, оба пристыженные, невольно отдалялись друг от друга. Он стал ее слегка презирать, будто она это заслужила!
Однажды поздним вечером Пол простился с Кларой и решил лугами идти к Дейбрукской станции. Было совсем темно, и, хотя давно уже наступила весна, казалось, вот-вот пойдет снег. До поезда оставалось маловато времени, и Морел заспешил. Город кончается почти внезапно, на краю крутого обрыва; дома с желтыми огоньками стоят здесь лицом к лицу с тьмой. Пол перешагнул через приступку живой изгороди и сбежал по откосу, в луга. Среди, фруктовых деревьев теплым светом сияло окно фермы. Пол оглянулся. Позади, на краю откоса, чернели на фоне неба дома, будто дикие звери, и с любопытством вглядывались во тьму желтыми глазами. Это сам город, свирепый и нескладный, вглядывался в облака за спиною Пола. Что-то шевельнулось под ивами у пруда. Было слишком темно, не разобрать, кто там.
Пол подошел уже к следующей живой изгороди и тут заметил, что к ней кто-то прислонился. Человек этот посторонился.
— Добрый вечер! — сказал он.
— Добрый вечер! — не глядя на него, ответил Морел.
— Пол Морел? — спросил человек.
И Пол узнал Доуса. Тот заступил ему дорогу.
— Попался, а? — сказал он с запинкой.
— Я опоздаю на поезд, — сказал Пол.
Лица Доуса он не видел. Когда тот говорил, казалось, у него стучат зубы.
— Теперь ты у меня получишь, — сказал Доус.
Морел попытался пройти; Доус стал перед ним.
— Скинешь, что ль, пальто, — спросил Доус, — или на него и ляжешь?
Пол испугался, не спятил ли тот.
— Но я не умею драться, — сказал он.
— Ну и ладно, — отозвался Доус, и не успел Морел опомниться, как его отбросил назад удар в лицо, и он едва удержался на ногах.
В глазах у него потемнело. Уклоняясь от нового удара, он сорвал с себя пальто, пиджак и швырнул их на Доуса. Тот свирепо выругался. Морел остался в одной рубашке, разъяренный, был теперь начеку. Все тело его сжалось в кулак. Драться он не умеет, значит, надо пустить в ход соображенье. Доуса теперь он различал и в темноте, всего лучше видел грудь рубашки. Доус споткнулся об одежду Пола, потом кинулся на него. Губы молодого человека были разбиты в кровь. И отчаянно хотелось дать в зубы противнику, хотелось мучительно! Он рванулся через приступку, Доус полез за ним, и — раз! — Пол двинул его в зубы. И даже вздрогнул от удовольствия. Сплевывая, Доус медленно приближался, Пол струхнул; он повернулся назад, к изгороди, хотел стать на приступку. Вдруг невесть откуда на него обрушился чудовищный удар, прямо в ухо, и, беспомощный, он опрокинулся наземь. Он слышал тяжелое дыхание Доуса, будто дышал дикий зверь; потом Доус пнул его в колено, и такая боль пронзила Пола, что он вскочил и слепо кинулся на врага. Тот бил его, пинал, но теперь Пол не чувствовал боли. Точно дикая кошка, он вцепился в Доуса, который был крупней его, и, наконец, потеряв присутствие духа, тот рухнул наземь. С ним свалился и Пол. Не помня себя, бессознательно схватил противника за горло и прежде, чем в ярости и муке Доус вырвался, Пол обмотал кулаки шарфом и костяшками пальцев надавил тому на горло. Он не думал, не чувствовал, один лишь инстинкт владел им. Его тело, такое неожиданно сильное, вдавилось в сопротивляющееся тело Доуса, ни единый мускул не расслабился. Пол ничего не сознавал, тело само убивало другого человека. Чувства и разум молчали. Он лежал, крепко прижавшись к врагу, тело приспособилось к единственной цели — задушить его, в нужную минуту, безмолвно, настойчиво, неизменно, с той именно силой, какая требовалась, оно сопротивлялось попыткам врага освободиться, и оттого, что попытки освободиться становились все яростней, все неистовей, костяшки пальцев вдавливались еще глубже. Все крепче вжималось тело Пола в чужое тело, точно винт, что постепенно увеличивает давление, и наконец что-то сломлено.
Тут-то Пол разом ослабил напор, удивление и недоброе предчувствие захлестнули его. Доус поддавался. Морел осознал, что творит, и во всем теле вспыхнула боль; он совершенно растерялся. Внезапно Доус опять стал бешено сопротивляться. И вот руки Пола выкручены, вырваны из опутавшего их шарфа, и он, беспомощный, отброшен в сторону. Он слышит хриплое, прерывистое дыхание противника, но, ошеломленный, не может двинуться с места; еще не опомнясь, он ощутил наносимые ногами удары и потерял сознание.
Рыча от боли, точно зверь, Доус пинал распростертое на земле тело соперника. Вдруг неподалеку, за лугами, свистнул паровоз. Доус обернулся, подозрительно уставился во тьму. Что там приближается? Перед его глазами потянулись огни поезда. Ему почудилось, сюда идут. Он устремился через луг к Ноттингему и, пока шел, смутно ощутил на ноге место, где башмак угодил по какой-то кости парня. Сызнова в нем эхом отозвался тот удар, и он заспешил, стремясь оказаться подальше.
Понемногу Морел пришел в себя. Он знал, где он и что произошло, но двигаться решительно не хотелось. И лежал, не шевелясь, и легкий снежок щекотал ему лицо. Приятно было лежать совсем, совсем тихо. Время шло. Подниматься не хотелось, но снег все поторапливал его. Наконец очнулась воля.
— Нечего здесь лежать, — сказал он. — Это глупо.
И все-таки не двинулся с места.
— Я ведь сказал, что встану, — повторил он. — Что ж я не встаю.
И все-таки далеко не сразу он сумел взять себя в руки и шевельнуться; потом постепенно поднялся. Боль ошеломила, его замутило, потемнело в глазах, но голова оставалась ясной. Пошатываясь, он нашарил пальто и пиджак, натянул, доверху застегнул пальто. Не сразу отыскал шапку. Он не знал, кровоточит ли еще лицо. Слепо побрел назад к пруду, при каждом шаге мутило от боли, наконец дошел, вымыл лицо и руки. Ледяная вода ожгла болью, зато окончательно привела в чувство. Пол вскарабкался на холм, к трамваю. Добраться к матери… непременно надо добраться к матери… он был одержим этим. Насколько мог, он прикрыл лицо и мучительно, трудно брел вперед. Снова и снова земля уходила из-под ног и охватывало тошнотворное чувство, будто проваливаешься в пространство; так, будто в ночном кошмаре, он продолжал путь, пока не оказался дома.
Все спали. Пол посмотрел в зеркало. Лицо землисто-бледное, перемазано кровью, поистине лицо мертвеца. Пол умылся и пошел спать. Ночь прошла в бреду, а когда утром открыл глаза, на него смотрела мать. Ее голубые глаза… только их он и хотел видеть. Она здесь, он у нее в руках.
— Ничего особенного, ма, — сказал он. — Это Бакстер Доус.
— Скажи, где больно, — негромко сказала мать.
— Не знаю… плечо. Скажи, что я упал с велосипеда, ма.
Он не мог двинуть рукой. Скоро Минни, девочка-служанка, принесла ему наверх чаю.
— Ваша мама до смерти меня напугала… взяла и упала в обморок, — сказала она.
Вот это не было сил вынести. Когда мать стала поить его чаем, он ей так и сказал.
— А теперь я бы на твоем месте покончила с ними со всеми, — негромко сказала миссис Морел.
— Непременно, ма.
Мать укрыла его.
— И не думай больше об этом, — сказала она. — Просто постарайся уснуть. Доктор придет не раньше одиннадцати.
Оказалось, у Пола вывихнуто плечо, а на второй день открылся острый бронхит. Мать ходила бледная как смерть и очень худенькая. Обычно она сидела и смотрела на сына, а потом устремляла взгляд в пространство. Что-то было между ними, о чем ни он, ни она не смели заговорить. Его навестила Клара. И после он сказал матери:
— Я от нее устал, ма.
— Да. Лучше бы ей не приходить, — отозвалась миссис Морел.
На другой день пришла Мириам, но она показалась Полу совсем чужой.
— Знаешь, ма, ни к чему они мне, — сказал он.
— Боюсь, что так, сын, — печально ответила мать.
Всем было сказано, что он разбился, когда ехал на велосипеде. Вскоре он опять смог ходить на службу, но теперь что-то постоянно терзало его душу, и тошно ему было. Он пошел к Кларе, но, похоже, ее и не увидел. Ему не работалось. Они с матерью как будто даже стали избегать друг друга. Встала между ними какая-то тайна, и это невозможно было вынести. Пол не отдавал себе в этом отчета. Знал только, что жизнь его выбита из колеи, того гляди разобьется вдребезги.
Клара не понимала, что с ним творится. Только чувствовала, она больше для него не существует. Даже приходя к ней, он ее словно не замечал; постоянно мысли его где-то витали. Она чувствовала, она хватается за него, а он где-то далеко. Ее это мучило, и она мучила его. Целый месяц она держала его на расстоянии. Он ее возненавидел, и однако, против воли его тянуло к ней. По большей части он проводил время в мужской компании в кабачке «У Джорджа» или в «Белой лошади». Мать прихварывала, была сдержанна, тиха, сумрачна. Что-то в ней страшило Пола, он не осмеливался на нее смотреть. Глаза ее, казалось, потемнели, на бледном лице еще отчетливей проступила желтизна; но хоть и с трудом, она все еще хлопотала по хозяйству.
В канун Троицы Пол сказал, что на четыре дня поедет в Блэкпул со своим приятелем Ньютоном. Тот был большой, веселый и притом немного пройдоха. Пол сказал, что матери хорошо бы погостить недельку в Шеффилде у Энни. Может, перемена обстановки пойдет ей на пользу. Миссис Морел побывала в Ноттингеме у доктора. Он сказал, что у нее не в порядке сердце и пищеварение. Ехать в Шеффилд ей не хотелось, но она согласилась; она теперь делала все, чего хотел сын. Пол пообещал на пятый день приехать следом за нею к Энни и побыть там до окончания праздника. Так и договорились.
Два приятеля весело отправились в Блэкпул. Когда Пол на прощанье поцеловал мать, она была оживлена. Уже на станции Пол забыл про все заботы. Четыре дня выдались безоблачные — ни единой тревоги, ни единой мысли. Молодые люди просто жили в свое удовольствие. Пола словно подменили. Ничего не осталось от него прежнего — не тревожили ни Клара, ни Мириам, ни мать. Он всем им писал, матери письма самые длинные, но веселые, читая их, она всякий раз смеялась. Сын прекрасно проводил время, как и положено молодому человеку в таком месте, как Блэкпул. Но в глубине души затаилась некая тень.
Пол веселился вовсю и с удовольствием предвкушал, что побудет с матерью в Шеффилде. Один день с ними проведет и Ньютон. Поезд опаздывал. С шутками, смехом, зажав в зубах трубки, молодые люди вскочили со своими чемоданами в трамвайный вагон. Пол купил матери воротничок из настоящих кружев, вот станет она носить обновку и можно будет ее за это поддразнивать.
Энни жила в славном домике, по хозяйству ей помогала девочка-служанка. Пол весело взбежал на крыльцо. Он надеялся, что мать, смеясь, встретит его в прихожей, но дверь отворила Энни. Казалось, она ему не рада. На миг он замер в смятении. Энни подставила ему щеку.
— Мама больна? — спросил он.
— Да, не совсем здорова. Не огорчай ее.
— Она лежит?
— Да.
И тогда странное чувство охватило его, будто солнечный свет погас у него в душе и все объяла тень. Он поставил чемодан и кинулся вверх по лестнице. Несмело отворил дверь. Мать сидела в постели в темно-розовом халате. Она посмотрела на сына робко, с мольбой, будто стыдясь самой себя. Мертвенная бледность разлита была по ее лицу.
— Мама! — сказал Пол.
— Я уж не чаяла тебя дождаться, — весело ответила она.
Но он лишь упал на колени подле кровати, зарылся лицом в одеяло и сквозь мучительные рыдания повторял:
— Мама… мама… мама!
Исхудалой рукой она медленно гладила его по волосам.
— Не плачь, — говорила она. — Не плачь… это пустяки.
Но ему казалось, это его кровь выходит слезами, и он рыдал от ужаса и боли.
— Не плачь… не плачь, — слабым голосом повторила мать.
И медленно гладила его по волосам. Потрясенный до глубины души, он рыдал, и каждая клеточка его тела болью отзывалась на эти слезы. Наконец он затих, но поднять голову не решался.
— Как ты поздно. Где ты был? — спросила мать.
— Поезд опоздал, — ответил он невнятно, все еще уткнувшись в одеяло.
— Вечно он опаздывает, этот несчастный лондонский! Ньютон приехал?
— Да.
— Ты, конечно, голодный, а вас ждет обед.
Пол с усилием поднял голову, посмотрел на мать.
— Что у тебя, ма? — без обиняков спросил он.
— Просто небольшая опухоль, мой мальчик, — ответила она, отведя глаза. — Ты не беспокойся. Она появилась… эта шишка… уже давно.
И опять он не сдержал слез. Ум был ясным и жестким, но тело сотрясали рыдания.
— Где? — спросил он.
Она приложила ладонь к боку.
— Вот здесь. Но ведь опухоли выжигают.
Пол поднялся, растерянный, беспомощный, как дитя. Может, все так, как она сказала? Да, заверял он себя, так и есть. А меж тем плотью своей и кровью он с первой минуты в точности знал, что это такое. Он сел на кровать, взял мать за руку. Всю жизнь у нее было одно-единственное кольцо — обручальное.
— Когда тебе стало худо? — спросил он.
— Это началось вчера, — покорно ответила миссис Морел.
— Боли!
— Да. Но не сильней, чем нередко бывало дома. По-моему, доктор Ансел паникер.
— Не следовало тебе ехать одной, — сказал он не столько ей, сколько себе.
— Как будто в этом дело! — мигом возразила мать.
Они помолчали.
— Теперь иди пообедай, — сказала она. — Уж конечно, ты проголодался.
— А сама ты обедала?
— Да, я ела отличную камбалу. Энни так заботлива.
Они немного поговорили, и Пол пошел вниз. Он был бледен, держался через силу. Ньютон очень ему сочувствовал.
После обеда Пол пошел в чулан помочь Энни с посудой. Девочку-служанку отправили с каким-то поручением.
— Это и правда опухоль? — спросил Пол.
Энни заплакала.
— Какая боль у нее вчера была… в жизни не видела, чтоб кто-то так страдал! — воскликнула она. — Леонард как сумасшедший кинулся за доктором Анселом, а когда мама добралась до кровати, она сказала: «Энни, погляди, у меня на боку шишка. Что это, а?» Я как посмотрела, думала, сейчас упаду. Представляешь, Пол, огромная, как два моих кулака. Я говорю: «Боже милостивый, ма, когда ж она выросла?» А мама мне: «Она у меня давным-давно, детка». Я думала, я умру. Пол, честное слово. Боли мучили ее дома сколько месяцев, и никто за ней не ухаживал.
Слезы навернулись у него на глаза и тотчас высохли.
— Но она ведь бывала у доктора в Ноттингеме… и ни слова мне не говорила, — сказал он.
— Будь я дома, я бы сама увидела, — сказала Энни.
Полу казалось, все это дурной сон. Во второй половине дня он отправился к доктору. То был проницательный и славный человек.
— Но что это за болезнь? — спросил Пол.
Доктор посмотрел на молодого посетителя, переплел пальцы.
— Должно быть, это большая опухоль, которая образовалась в диафрагме, — медленно сказал он, — и, возможно, ее удастся вылущить.
— А оперировать нельзя? — спросил Пол.
— В этом месте нельзя, — ответил врач.
— Вы уверены?
— Безусловно!
Пол задумался.
— Вы уверены, что там опухоль? — спросил он потом. — Почему доктор Джеймсон в Ноттингеме ничего такого не обнаружил? Мать часто у него бывала, и он лечил ее сердце и расстройство пищеварения.
— Миссис Морел не говорила доктору Джеймсону об этой шишке, — ответил врач.
— И вы не сомневаетесь, что это опухоль?
— Нет, я не уверен.
— Что еще это может быть? Вы спрашивали мою сестру, не было ли у нас в семье рака? Может это быть рак?
— Не знаю.
— Что вы думаете делать?
— Я бы хотел ее обследовать вместе с доктором Джеймсоном.
— Тогда так и сделайте.
— Вам надо с ним договориться. Притом, что он едет из Ноттингема, гонорар его будет не меньше десяти гиней.
— Когда бы вы хотели, чтобы он приехал?
— Я зайду сегодня вечером, и мы это обсудим.
Кусая губы. Пол ушел.
Доктор сказал, матери можно спуститься к чаю. Сын пошел помочь ей. На ней был темно-розовый халат, подарок Леонарда Энни, она была уже не так бледна и опять казалась совсем молодой.
— В этом халате ты выглядишь очень мило, — сказал Пол.
— Да, он так мне идет, что я сама себя не узнаю, — отозвалась она.
Но стоило ей встать, она снова побледнела. Пол помог ей, почти нес ее. На верхней площадке лестницы силы вконец ее оставили. Он поднял ее, торопливо снес вниз, уложил на диван. До чего она легкая, хрупкая. Лицо как у мертвой, синие губы крепко сжаты. Глаза открыты — все те же голубые глаза, в которых он всегда находил опору, — и она смотрела на него с мольбой, будто хотела, чтоб он ее простил. Пол поднес к ее губам коньяку, но губы не разжались. Она не сводила с него пытливых глаз. Только в них была еще и жалость. По лицу Пола непрестанно катились слезы, но ни один мускул не дрогнул. Он непременно хотел дать ей хоть каплю коньяку. Скоро она смогла проглотить одну чайную ложечку. И откинулась назад, так она устала. По лицу сына все катились слезы.
— Но это пройдет, — задыхаясь, сказала она. — Не плачь!
— Я не плачу, — сказал сын.
Немного погодя ей опять полегчало. Пол стоял на коленях подле дивана. Они смотрели друг другу в глаза.
— Не хочу я, чтоб ты из-за этого беспокоился, — сказала мать.
— Не буду, ма. Полежи тихонько, и скоро тебе опять станет лучше.
Но он был белый как полотно, даже губы побелели, и в глазах обоих было понимание. У матери глаза такие голубые, необыкновенно голубые, совсем как незабудки! Полу казалось, будь они другого цвета, ему было бы легче все это вынести. У него будто медленно рвалось сердце. Так он стоял на коленях, держал ее за руку, и оба молчали. Потом вошла Энни…
— Ты ничего? — робко спросила она мать.
— Конечно, — ответила миссис Морел.
Пол сел и начал рассказывать ей про Блэкпул. Ее все интересовало.
Через день-другой он поехал в Ноттингем сговориться с доктором Джеймсоном о консилиуме. Денег у Пола, в сущности, не было. Но он мог взять в долг.
Мать обычно ходила к доктору на общедоступные консультации, субботним утром, когда плата была чисто символическая. Сын тоже пошел в субботу. Приемная полна была женщин из самых бедных семей, они терпеливо ждали, сидя на идущих вдоль стен скамьях. Полу подумалось о матери — и она вот так же сидела здесь в своем черном костюмчике. Доктор опаздывал. У всех женщин лица были испуганные. Пол спросил сестру, нельзя ли ему увидеть доктора, как только тот придет. Так и условились. Терпеливо сидящие по стенам женщины с любопытством глазели на молодого человека.
Наконец появился доктор. Это был человек лет сорока, красивый, загорелый. Схоронив горячо любимую жену, он посвятил себя исцелению женских недугов. Пол назвался, назвал фамилию матери. Доктор ее не вспомнил.
— Номер сорок шестой М, — сказала сестра, и врач посмотрел в свою записную книжку.
— У нее большая шишка, возможно, опухоль, — сказал Пол. — Но доктор Ансел хотел вам написать.
— А, да! — сказал врач, вынимая из кармана письмо. Он был очень приветлив, любезен, деловит и добр. Завтра же он приедет в Шеффилд.
— Кто ваш отец? — спросил он.
— Углекоп, — ответил Пол.
— Вероятно, человек не слишком состоятельный?
— Это… я об этом позабочусь, — сказал Пол.
— А вы сами кто? — улыбнулся доктор.
— Я служащий на протезной фабрике Джордана.
Доктор опять улыбнулся.
— Н-ну… чтоб поехать в Шеффилд! — сказал он, соединив кончики пальцев и улыбаясь глазами. — Восемь гиней?
— Спасибо! — сказал Пол, покраснев, и встал. — И вы приедете завтра?
— Завтра… воскресенье? Да! Не скажете, когда примерно поезд во второй половине дня?
— Есть один, прибывает в четыре пятнадцать.
— А до дома на чем добраться? Или надо будет пройти пешком? — доктор все улыбался.
— Там есть трамвай, — сказал Пол. — Трамвай в сторону Западного парка.
Доктор записал.
— Благодарю! — сказал он и пожал Полу руку.
Затем Пол пошел домой повидаться с отцом, который оставлен был на попечение Минни. Уолтер Морел теперь уже сильно поседел. Пол застал его в саду, отец копался в земле. Из Шеффилда Пол загодя ему написал. Отец и сын обменялись рукопожатием.
— Привет, сын! Прибыл, значит? — сказал отец.
— Да, — ответил сын. — Но я сегодня же назад.
— Ишь ты! — воскликнул углекоп. — А ты хоть чего поел?
— Нет.
— Всегда с тобой так, — сказал Морел. — Пошли.
Он боялся упоминаний о жене. Оба вошли в дом. Пол ел молча. Отец с перемазанными землей руками, с закатанными рукавами рубашки сидел напротив в кресле и смотрел на сына.
— Ну, а она-то как? — несмело спросил он наконец.
— Она может сесть, ее можно снести вниз попить чаю, — сказал Пол.
— Слава Богу! — воскликнул Морел. — Значит, буду в надежде, скоро домой вернется. А чего говорит этот ноттингемский доктор?
— Он завтра поедет осмотрит ее.
— Вон что! Сдается мне, это станет недешево!
— Восемь гиней.
— Восемь гиней! — У Морела перехватило дыхание. — Ну, где ни то возьмем.
— Я сам могу заплатить, — сказал Пол.
Оба помолчали.
— Мама надеется, что Минни хорошо о тебе заботится, — сказал Пол.
— Да у меня-то все хорошо, было бы и у ней так, — ответил Морел. — А Минни, она добрая душа, благослови Бог девчонку! — Он сидел унылый, понурый.
— Мне надо выйти в полчетвертого, — сказал Пол.
— Лихо тебе придется, парень! Восемь гиней! А когда, думаешь, она сможет воротиться?
— Посмотрим, что скажут завтра доктора, — сказал Пол.
Морел тяжко вздохнул. Дом казался непривычно пустым, и Полу подумалось, какой отец стал потерянный, заброшенный и старый.
— Ты на той неделе съезди навести ее, — сказал он.
— Так, может, она тогда уж домой воротится, — с надеждой сказал Морел.
— А если нет, надо будет тебе съездить, — сказал Пол.
— Где ж мне взять на это денег, — сказал Морел.
— И я напишу тебе, что скажет доктор, — сказал Пол.
— Да ты мудрено пишешь, мне ничего не понять, — сказал Морел.
— Ладно, напишу просто.
Просить Морела ответить на письмо было бессмысленно — он, пожалуй, только и умел, что нацарапать свою подпись.
Доктор приехал. Леонард счел своим долгом встретить его в наемном экипаже. Осмотр занял не много времени. Энни, Артур, Пол и Леонард тревожно ожидали в гостиной. Врачи спустились к ним. Пол быстро посмотрел на обоих. Он ведь уже ни на что не надеялся, разве что когда обманывал сам себя.
— Возможно, это опухоль, надо подождать, тогда будет видно, — сказал доктор Джеймсон.
— А если это подтвердится, вы сможете ее вылечить? — спросила Энни.
— Вероятно, — ответил он.
Пол положил на стол восемь с половиной соверенов. Доктор Джеймсон пересчитал деньги, вынул из кошелька флорин и положил на стол.
— Благодарю, — сказал он. — Мне жаль, что миссис Морел так больна. Но надо посмотреть, что тут можно сделать.
— А оперировать нельзя? — спросил Пол.
Доктор помотал головой.
— Нет, — сказал он. — И даже если б было можно, у нее не выдержало бы сердце.
— У нее такое плохое сердце? — спросил Пол.
— Да. Вы должны быть с ней осторожны.
— Очень плохое?
— Нет… э-э… нет, нет! Просто будьте осторожны.
И доктор отбыл.
Тогда Пол принес мать вниз. Она лежала у него на руках доверчиво, как ребенок. Но когда он стал спускаться по лестнице, припала к нему, обеими руками обхватила шею.
— Боюсь я этих ужасных лестниц, — сказала она.
И Пол тоже испугался. В другой раз он попросит Леонарда снести мать. Он чувствовал, больше он на это не решится.
— Ему кажется, это просто опухоль! — крикнула матери Энни. — И ее можно будет вылущить.
— Я знала, что он так скажет, — презрительно отозвалась миссис Морел.
Она притворилась, будто не заметила, что Пол вышел из комнаты. А он сидел в кухне и курил. Потом безуспешно попытался стряхнуть с пиджака серый пепел. Посмотрел внимательней. То был седой волос матери. Какой длинный! Пол снял его, и волосок потянуло к трубе. Пол выпустил его. Длинный седой волос взлетел и исчез во мраке холодного камина.
На утро перед отъездом на фабрику он поцеловал мать. Было совсем рано, и они были одни.
— Не беспокойся, мой мальчик! — сказала она.
— Не буду, ма.
— Не надо, это было бы глупо. И береги себя.
— Хорошо, — ответил он. И прибавил не сразу: — Я приеду в субботу и привезу отца, ладно?
— Наверно, он хочет приехать, — ответила миссис Морел. — Во всяком случае, если он захочет, ты не удерживай.
Пол опять ее поцеловал и ласково, нежно отвел прядь волос с ее виска, будто она была его возлюбленная.
— Ты не опаздываешь? — прошептала она.
— Ухожу, — совсем тихо сказал Пол.
Но еще несколько минут сидел и отводил с висков матери темные и седые волосы.
— Тебе не станет хуже, ма?
— Нет, сынок.
— Обещаешь?
— Да. Мне не станет хуже.
Пол поцеловал ее, накоротке обнял и ушел. Этим ранним солнечным утром он бежал на станцию бегом и всю дорогу плакал; он сам не знал почему. А мать думала о нем, широко раскрытыми голубыми глазами неподвижно глядя в пространство.
Во второй половине дня он пошел пройтись с Кларой. Они посидели в рощице, где цвели колокольчики. Пол взял ее за руку.
— Вот увидишь, — сказал он Кларе, — она не поправится.
— Ну ты же не знаешь! — возразила та.
— Знаю, — сказал он.
Она порывисто прижала его к груди.
— Постарайся не думать об этом, милый, — сказала она. — Постарайся не думать об этом.
— Постараюсь, — пообещал он.
Он ощущал прикосновение ее груди, согретой сочувствием к нему. Это утешало, и он ее обнял. Но не думать не мог. Просто говорил с Кларой о чем-то другом. И так бывало всегда. Случалось, она чувствовала, что он начинает мучиться, и тогда умоляла:
— Не терзайся, Пол! Не терзайся, хороший мой!
И прижимала его к груди, укачивала, успокаивала, как ребенка. И ради нее он гнал от себя тревогу, а, едва оставшись один, снова погружался в отчаяние. И что бы ни делал, неудержимо текли невольные слезы. Руки и ум были заняты. А он невесть почему плакал. Само естество его исходило слезами. С Кларой ли он проводил время, с приятелями ли в «Белой лошади», — он был равно одинок. Только он сам и тяжесть в груди — ничто другое не существовало. Иногда он читал. Надо же было чем-то занять мысли. Для того же предназначалась и Клара.
В субботу Уолтер Морел отправился в Шеффилд. Таким несчастным он казался, таким заброшенным. Пол кинулся наверх.
— Отец приехал, — сказал он, целуя мать.
— Правда? — утомленно отозвалась она.
Старый углекоп вошел в комнату не без страха.
— Ну как живешь-можешь, лапушка? — сказал он, подходя, и поспешно, робко ее поцеловал.
— Да так себе, — ответила она.
— Вижу я, — сказал Морел. Он стоял и смотрел на жену. Потом утер платком слезы. Таким беспомощным он казался и таким заброшенным.
— Как ты там, справлялся? — спросила она устало, словно разговор с мужем отнимал силы.
— Ага, — ответил он. — Бывает, малость задолжаю, сама понимаешь.
— А обед она тебе вовремя подает? — спросила миссис Морел.
— Ну, разок-другой я на нее пошумел, — сказал он.
— Так и надо, если она не поспевает. Она рада все оставить на последнюю минуту.
Жена кое-что ему наказала. Он сидел и смотрел на нее как на чужую, и стеснялся, и робел, и словно бы потерял присутствие духа и рад сбежать. Жена чувствовала, что он рад бы сбежать, что сидит как на иголках и хотел бы вырваться из трудного положения, а должен, прилично случаю, медлить, и оттого его присутствие так ее тяготило. Он горестно свел брови, уперся кулаками в колени, растерянный перед лицом истинного несчастья.
Миссис Морел мало изменилась. Она пробыла в Шеффилде два месяца. Изменилось одно — к концу ей стало явно хуже. Но она хотела вернуться домой. У Энни дети. А она хочет домой. И вот в Ноттингеме наняли автомобиль — слишком она была больна, чтобы ехать поездом, — и солнечным днем ее повезли. Был в разгаре август, тепло, празднично. На воле, под голубым небом, всем им стало видно, что она умирает. И однако она была веселее, чем все последние недели. Все смеялись, болтали.
— Энни! — воскликнула миссис Морел. — Вон под тот камень метнулась ящерица!
Морел знал, что она приезжает. Он растворил парадную дверь. Все напряженно ждали. Собралось чуть не пол-улицы. Послышался шум большого автомобиля. Улыбаясь, миссис Морел ехала по своей улице домой.
— Только посмотрите, сколько народу меня встречает! — сказала она. — Но ведь я и сама бы так поступила. Здравствуйте, миссис Мэтьюз. Как поживаете, миссис Харрисон?
Слов ее ни та, ни другая не услыхали, но они видели, она улыбается, и кивали в ответ. И все между собой говорили, что у нее на лице печать смерти. На их улице ее приезд был величайшим событием.
Морел хотел сам внести жену в дом, но слишком он был стар. Артур взял ее на руки, как ребенка. У камина, где прежде стояла качалка, поставили большое, глубокое кресло. Больную раскутали, усадили, она пригубила коньяку и теперь оглядела комнату.
— Не думай, будто мне не нравится твой дом, Энни, — сказала она, — но как же приятно снова оказаться у себя дома.
И, охрипнув от волнения, отозвался Морел:
— Истинно, лапушка, истинно.
А Минни, забавная девчонка, сказала:
— Да как же мы вам рады.
В саду весело желтели заросли подсолнечников. Миссис Морел посмотрела в окно.
— Вот они, мои подсолнечники! — сказала она.
