День намечался чудесный – вот так взять его, сфоткать и поместить в рамочку, выложить на Фейсбуке и в Твиттере! Послеполуденная пора, сохраненная в альбоме образов, подаренных на добрую память, к которым затем возвращаешься в грезах, по прошествии лет все более ностальгических. Усохшие цветки из гербария жизни, которые мы в соответствующий день и час предъявляем богу или его привратнику в доказательство, что достойны войти в рай и не зря небо коптили.

Это должен был быть как раз один из таких дней.

И до последнего момента он таковым и являлся.

На Пенн-стейшн они прибыли в начале одиннадцатого, тем сквозисто-дымчатым осенним утром, когда на солнце тепло, а в тени небоскребов прохладно, когда весь город щегольски вышагивает с высоко поднятой головой – на работу, на утренний кофе и деловые завтраки. Город идет с легким вихлянием, как будто ему за ночь слегка развинтили шарниры. В Нью-Йорк Дэвид приехал не ротозеем и не ностальгирующим экскурсантом, а на встречу, за которой следовал бизнес-ланч – Ланч-Легенда, которую люди, сладко обмирая сердцем, мысленно живописуют себе во всех деталях: это предвкушение, которое, можно сказать, подпитывает им силы все месяцы и годы, проведенные ими в одинокой, героической (а подчас и стоической) борьбе с Чистым Листом Нетленки и Мигающим Курсором Судьбы.

Дэвида внезапно вознамерились издать.

Нет-нет, в самом деле!

До центра он вначале планировал взять такси, но улицы уже гудели транспортным потоком – это даже если не считать, что они с Доун прибыли ну очень рано (билеты она взяла с запасом времени, учитывающим все, от небольшой задержки до полномасштабного теракта на пути следования). В итоге решили прогуляться пешком – действительно, что им стоит одолеть десяток-другой кварталов? Писателю бросалось в глаза, как здесь все изменилось. И не только то, что за истекшие десять лет здесь стало заметно чище и уже не столь явно маячила перспектива, что на тебя нападут из-за любого угла (хотя окончательно этого никто не отменял). Те поросшие быльем пять месяцев, что он когда-то прожил в этом городе, Дэвид был, похоже, просто чересчур инертным, и сейчас та его прежняя осмотрительность казалась чем-то унылым и достойным сожаления. Зато теперь, когда с высоты своих тридцати лет ностальгически оглядываешься на прожитое, легко забываются скованность и одиночество, которые изводят тебя в двадцать с небольшим, а обыденность жизни, именуемая зрелостью, облекает тебя, словно кокон, постепенно отвердевающий в защитный панцирь.

Последние полчаса они просидели в «Старбаксе» на Мэдисон-сквер-гарден, притулившись за столиком у окна. В помещении витал невнятный джаз, под который оба машинально помешивали в стаканах соломинками. Доун по большей части молчала. Она знала, что ее муж в минуты волнения неразговорчив, хотя сам в это время сплачивает за невидимыми стенами атакующие силы. Не донимая его, она взялась по обыкновению изучать глазами окружающих и прикидывать, кто это такие, с чем они сюда пришли, чем занимаются…

За пятнадцать минут до ланча она проводила Дэвида через оставшийся квартал, поцеловала его и пожелала удачи, оговорившись, что он, собственно, в ней и не нуждается. После перемены сигнала светофора Доун уже не пошла через улицу – она осталась стоять возле «Блумингдэйлз», напутствуя мужа гордой улыбкой.

Глядя, как жена постепенно исчезает в толпе, литератор ощутил укол тревоги, но тут же одернул себя: что за слюнтяйство!

Без пяти двенадцать он с глубоким решительным вдохом шагнул в приемную. Типу за стойкой писатель нарочито бойким голосом отрекомендовался, что он за ком с горы и за каким сюда прикатил. Тип всем своим видом намекал, что и сам визитер, и цель его визита глубоко ему безразличны, но уже через несколько минут из лифта с вытянутой рукой выкатился кто-то молодой и прыткий, энергичным пожатием умыкнув Дэвида куда-то на верхотуру для встречи с редактором.

Здесь Дэвида очно представили Хэйзел – сухопарой столичной штучке лет за пятьдесят. Вживую она смотрелась все же не такой страхолюдиной, как на своей фотке в электронном письме, но в целом облик у нее был страшноватый.

Гостя провели с ознакомительной экскурсией по нескольким неопрятным помещениям с закутками для сотрудников, где то один, то другой приветливого вида незнакомец говорил, что его книга – это круто, что крут и он сам и вообще все будет, как бы это сказать… круто. Всюду, куда ни ткнись, были улыбки и протянутые для пожатия руки. Теснясь, сотрудники держали наготове блокноты, словно собирались вот-вот, разродившись, с лету записать что-нибудь ценное. Только этот момент все не наступал: так они почем зря и простояли, а затем разлетелись, как галки под ружейным выстрелом, оставив с писателем только Хэйзел, которая крепкой хваткой повлекла его к лифту.

– Обед, – объявила она категорично, словно пресекая со стороны подопечного возможную бузу.

Снаружи к издательству только что подошла Доун – теперь она стояла и нервно переминалась с ноги на ногу. Агент Дэвида Ральф (еще один персонаж, с которым ему только предстояло познакомиться очно) уже занял позицию в двух кварталах отсюда на территории ресторанчика – традиционного гриль-бара, где фирменным стилем считались пригашенный свет, белые холщовые скатерти с ломтями говядины и обслуживание, своей чопорностью вызывающее легкую оторопь.

Взвинченность жены литератор уловил, лишь когда та на дежурный вопрос официанта, подавать ей воду с газом или нет, вместо ответа уставилась на него остекленелыми глазами. Писатель легонько стиснул ей под столом ладонь. Затем до него дошло, что он и сам точно с таким же видом пялится на Ральфа, и это заставило его хоть немного расслабиться.

Для себя Дэвид решил, что вина за обедом не примет ни капли. Но когда стало ясно, что его редактор настроена, мягко выражаясь, с точностью до наоборот, он был вынужден нарушить свой зарок, а чтобы не пьянеть, бдительно разбавлял вино у себя в желудке водой в таком количестве, что был вынужден трижды отлучаться в туалет. Между тем литературные корсары принялись с такой демонстративной легкостью перемывать кости и щеголять именами каких-то только им известных персон, что Дэвид с Доун ощутили себя двумя отважными воробушками (клювики приоткрыты, глазки блестят), запорхнувшими на птичий двор в надежде здесь прижиться и клевать зерно наряду со взрослыми – если, разумеется, капризные боги книжного рынка, топовые блогеры и дух времени явят на это свое благоволение.

Наконец, в соответствии с неким протоколом, которого Дэвид толком не понимал (знал лишь, что платит не он), ресторанный счет оказался оплачен. Из подвальчика все вышли, помаргивая на свет, и расстались в прекрасном расположении духа. Дизайнеры теперь займутся обложкой. Сигнальный экземпляр скоро будет выслан по электронке автору на утверждение. До этой поры писатель еще ничего не утверждал, а потому не чаял приобщиться к этому опыту. Возможно, даже придется надеть по такому случаю особую рубашку. Его заверили, что все идет без сучка без задоринки, а то и лучше.

– Все хорошо, Дэвид, – яростно заверяла его Хэйзел, как будто он собирался этому перечить. – Все просто круто!

Возражать он совершенно не собирался, тем более в таком певучем состоянии духа.

Они фланировали по Парк-авеню, пока литератору не пришло в голову пройти к Брайант-парку. В семидесятые, если ты хотел бахнуться в вену, перепихнуться за недорого или насосаться до одури, здесь для этого было самое место: только свистни, и все поднесут на блюдечке. А уж грабили тут по высшему разряду, средь бела дня. К той поре, когда в Нью-Йорке на несколько месяцев обосновался Дэвид, Брайант-парк превратился в одно из самых живописных мест на Манхэттене: он, помнится, часами просиживал здесь со своей тетрадью и мечтами о будущем, которые начали сбываться лишь сейчас. За истекшее десятилетие парк еще больше похорошел – теперь это был не парк, а, скорее, травянистая площадка в обрамлении деревьев. Сейчас здесь были также кофеенки, а еще – обсаженные деревцами прогулочные дорожки. Дополнял все это благолепие шикарный гриль-бар на внушительном фоне Нью-Йоркской публичной библиотеки. Единственным элементом грабежа здесь остались цены на крабовые тарталетки и «совиньон блан».

Взяв по чашечке латте, они с Доун разместились за столиком на террасе и с час увлеченно, в радостном волнении вспоминали недавний ланч. Какой-то тайный злошептатель словно вещал Дэвиду на ухо: «Все это мираж, чудесный сон, таких, как ты, за сегодня они обработали десятка два, не меньше. Год-полтора, и вы рады будете вернуться к своей поденщине в шляпных магазинах на полставки!» Дэвид, сейчас уже слегка навеселе, для верности даже огляделся: не видать ли в парке еще кого-нибудь из подающих надежды талантов.

Вроде бы нет. Да ну их к дьяволу! Если уж на то пошло, сегодняшний день не для сомнений, а для того, чтобы слушать журчание разговора, чувствовать тепло в голосе Доун, в ее словах о том, как теперь все прекрасно пойдет… Постепенно ручеек ее голоса влился в пещеру где-то на дне души Дэвида и остался там на срок длиною в память.

Наконец настало время уходить. Вот тогда это и произошло.

Они выходили из парка, и, вероятно, Дэвид был не вполне внимателен – еще бы, такие события на дню, да еще и выпитый бокал вина! На тротуарах сейчас тоже было куда как более людно: близился конец рабочего дня и народ расходился по домам.

Сшиблись они, в сущности, несильно. Так, поверхностное столкновение плеч, от которого писателя слегка сбило с курса и развернуло вполоборота к тому, кто развернулся так же.

– Ой, извините! – вырвалось у Дэвида. Неизвестно, он ли был виноват в столкновении, но извиняться ему вообще не составляло труда.

Тот, другой, ничего не сказал, а без остановки заспешил мимо и потерялся в толпе.

Пенн-стейшн в этот час напоминала зоосад. Это был эпицентр бурления толпы людей, которая стекалась туда сразу с трех сторон. В этой давке кипели все: сбитые с толку туристы, едущие в оба конца служащие, ну и, понятно, всякая публика без степеней и званий, для которой вокзальная толчея – это что-то вроде спорта: хлебом не корми, дай лишь потолкаться. За двадцать минут до отхода поезда Доун рискнула отлучиться в туалет, оставив мужа держать оборонительный рубеж возле колонны. Он был измотан: глаза смотрели по-совиному кругло, ноги затекли. Да еще выпитый бокал вина, которое он не умел пить. Людскую толчею Дэвид отрешенно воспринимал, лишь как хаотичность красок и общую сумятицу звуков.

До той минуты, пока не почувствовал на себе чей-то взгляд.

Человек в джинсах и мятой белой рубашке. Темноволосый, черты лица мужественные, стоит и смотрит на Дэвида немигающими неотступными глазами.

Писатель моргнул, и человека на том месте больше не оказалось – ушел, что ли? Какой-то промежуток времени его не было видно, но Дэвид чувствовал, что тот на него смотрит. А также то, что этого человека он и сам прежде где-то уже видел.

– В чем дело? – Возвратилась Доун – судя по ее виду, от посещения туалета не получившая никакого облегчения. Ее супруг молча тряхнул головой.

Они выбрались на перрон – тот самый, на который прибыли утром. Но оказалось, что вечерний поезд отходит не с него, и муж с женой заметались в предотъездной панике смертельно опаздывающих людей. Дэвид методом дедукции понял, куда им надо идти, и сказал супруге бежать туда первой. Доун рванула вперед с веселой лихостью, подзаряженной радостным днем в городе, да еще и немалой толикой вина. По ступеням они ссыпались на нужную платформу и припустили трусцой к своему поезду, который уже вот-вот собирался отчалить.

Как раз в то время, как Дэвид спешил за ней, от толпы отделился смутно различимый силуэт и врезался в него, да так жестко, что писатель припечатался о него лицом и отлетел назад.

Выпростанная из-за пояса белая рубашка, жесткие голубые глаза…

Снова он, тот субъект.

– Привет, Дэвид, – сказал он. А потом добавил еще что-то, после чего скрылся за углом.

Ошеломленный и слегка струхнувший, писатель растерянно глядел на то место, где только что находился этот странный человек, но позади его уже тревожно окликала жена, да еще кто-то поторопил трелью свистка. Дэвид заспешил туда, где его у двери в вагон дожидалась Доун.

– Уф-ф, успели! – облегченно выдохнула она, когда они забрались внутрь. – Вот видишь? Боги теперь точно на нашей стороне!

Минут через пятнадцать Доун уже спеклась, положив голову мужу на плечо. Дым ее душистых волос легонько щекотал ему шею. Сам Дэвид сидел нарочито прямо, пытаясь как-то отвлечься видом городских окраин, медленно плывущих за мостом под стук вагонных колес. Но отвлечься никак не получалось.

Значит, они с тем типом врезались друг в дружку.

А затем тип, по всей видимости, поперся за ними аж на вокзал. Поначалу он таращился на литератора в главном вестибюле, а затем протирался следом через толпу с тем лишь, чтобы снова шмякнуться о своего обидчика – так, что ли?

Но зачем ему все это?

Потому что он двинутый, вот зачем. Ньюйоркцы вообще славятся своей напористостью, жесткостью. Даже приезжие и те вскоре перенимают эту их склонность к боданию, которое для них сродни контактному спорту. Ну а уж двинутые, вероятно, и вовсе им бредят.

Вот и причина. Всего делов.

И все же…

Когда поезд начал свой часовой разгон в сторону Рокбриджа, где находился их дом, Доун окончательно задремала. А Дэвид все не мог отделаться от одной мысли – в частности, о моменте перед тем, как странный незнакомец растворился в толпе. Тревожило даже не то, что он назвал его, Дэвида, по имени – если на то пошло, он мог его имя элементарно подслушать в их разговоре с Доун.

Дело в другом. В тех двух словах. Слова, обычно звучащие как вопрос, но сейчас это было утверждение или даже команда. А может быть, и угроза.

«Помнишь меня», – бросил напоследок незнакомец.