Что именно происходило на Юнион-сквере, Дэвид, несмотря на все свои усилия, вспоминал лишь урывками. Помнилось, как он повернулся и увидел Меджа. Помнилась молодая красавица в черном плаще: она стояла чуть сбоку, с лицом, выражающим дружелюбный интерес, а после этого возобновила напряженный разговор с каким-то человеком в буром костюме.

– Это не Райнхарт, – упорствовала она. – Это кто-то другой.

– Вы просто призадумайтесь о том, чтобы остаться в церкви, – увещевал Бурый Костюм. – Всего каких-то пару дней.

Девушка улыбалась, и ее острая улыбка-укус явно подразумевала: ответ отрицательный.

Были еще и другие люди, в том числе кто-то апатичный, по имени Билли. Все они принимали участие не то в каком-то неформальном сборе, не то в планерке. Медж как будто разрывался между желанием пообщаться с Дэвидом и, одновременно, решением каких-то дел с той красоткой и Бурым Костюмом (писатель подслушал достаточно, чтобы сделать вывод: именно эти дела заставили Меджа поспешно выхватить свою мобилу в «Кендриксе», а затем отбыть обратно в город). Все говорили быстро, суматошными голосами. Билли все это время безучастно стоял в сторонке. Вид у него был больной.

Где-то в глубине головы настойчивый голос внушал Дэвиду: пора на вокзал. Этот голос – голос, который извечно взывал к благоразумию, советовал от чего-то воздержаться, поостеречься, соблюдать осторожность, – составлял у литератора примерно десять процентов мыслительного объема. Еще тридцать процентов злодейски нашептывали обратное: наплевать, действовать наперекор и вопреки всему.

Остальное клубилось роем невнятицы.

Иногда казалось, что он различал гвалт голосов, но звучало это как сумбурная комбинация уличного шума и отдаленного грома летящего в вышине авиалайнера, а потому не исключено, что эти звуки были на самом деле единственными. Если моргнуть, то все фокусировалось: Нью-Йорк серым промозглым днем. Если же отпускать свое внимание в свободное плавание, то картина преображалась. Наркотой Дэвид не увлекался (уже одних воспоминаний о том, как на него с террасы по-совиному, не мигая, пялились родители, прежде чем зай-тись визгливым истеричным хохотом, от которого мурашки бежали по коже, хватало ему на то, чтобы сама мысль о «дури» становилась для него несносна), однако сложно жить и расти в наполовину сельской Америке и ни разу не попробовать хотя бы «травки». Из своего единственного опыта с «экстази» писатель упомнил ощущение общей отвязанности, когда реальность сходит с тебя кожурой и ты смотришь на нее как бы со стороны, не понимая толком, ты ли сейчас сделал шаг или же его за тебя сделал окружающий мир, и как вам теперь слиться воедино.

Он наблюдал плавно циркулирующие группы людей, вовлеченных в беседу, – у кого-то серьезную, у кого-то шутливую. По пешеходной зоне вовсю фланировали одиночки, а также пары и тройки людей. Был момент, когда из толпы вышла и остановилась большущая собака, с задумчивой грустинкой глядя на Дэвида, словно в ожидании, что он ей сейчас что-то скажет. Собака, похоже, была одна, без хозяина, и спустя какое-то время она засеменила прочь. Все это происходило в тишине, словно за толстенным стеклом, но иногда как будто лопался пузырь, и тогда сквозь толпу прорывался протуберанец шума – словно бы вдруг открывались двери комнаты, где вовсю кипела вечеринка, на которую тебя не приглашали. Точно так же Дэвида здесь как будто не замечали, но иногда кто-нибудь из этой публики оборачивался и окидывал его любопытным взором, после чего вновь возвращался к прерванной беседе.

Затем писатель неведомо как опять очутился в нижней части сквера, со звеняще ясной головой, словно толчком выдернутый из забытья. В его сторону через переход шли две женщины, приближение которых он воспринял едва ли не панически. Они показались ему несуразно огромными. Не высокими, не толстыми, а какими-то слишком уж явственными. Одна из них, проходя мимо, недоброжелательно на него покосилась, словно готовясь в случае чего пресечь какую-нибудь его выходку. Вторая шмыгала носом, и кожа вокруг ноздрей у нее заметно покраснела.

Две нормальные женщины – одна из них с простудой, – а он при виде их так растерян и напуган! Это что, какой-то внезапный приступ паники? И он теперь так, шиворот-навыворот, реагирует на всех нормальных людей – только потому, что они нормальны?

Дэвид пусть не сразу, но осознал, что на него кто-то смотрит. В десятке метров на той стороне Бродвея стоял мужчина в костюме с широкими лацканами и фетровой шляпе. Стоял, сунув руки в карманы, и пристально смотрел на литератора.

Лицо у него было жесткое, недружелюбное.

– Идем, – позвал писателя голос из-за его спины.

Это был Медж, теперь уже один. Бурый Пиджак и та девица куда-то исчезли. Дэвид оглянулся туда, где только что стоял тип в шляпе, но его тоже не было, равно как и всех остальных, что теснились в сквере.

– Что сейчас случилось? – начал он расспрашивать Меджа. – Кто были все эти люди?

– Пойдем со мной, – сказал тот вместо ответа.

– А… зачем мне это?

– Ты ведь прибыл в город за разгадками, да? Если будешь торчать один в сквере, тебе их не получить.

Медж пошел, постепенно ускоряя шаг. Дэвид непроизвольно двинулся следом. Они перешли Четырнадцатую. Медж шел по запруженному тротуару, но со встречными он при этом расходился как-то легко, не сбавляя шага. Через четверть часа южнее Виллиджа он наконец сбавил темп, но при этом продолжил заныривать на окольные улицы и выныривать обратно, пока не остановился напротив высокой стены из рябого красного кирпича. Слева здесь находился металлический забор, за которым Дэвид увидел церковь. Чуть покопавшись в памяти, он вспомнил ее название: церковь Святого Патрика. Старая.

Медж остановился снаружи.

– Хочу представить тебя кое-кому из друзей, – сказал он. – Но пока меня не было в городе, тут кое-что произошло. Стали не в меру любопытничать посторонние. И мне сейчас нужно кое с кем поговорить, спросить совета. Тебе туда нельзя. Он в твоем присутствии не станет говорить. Скорее всего не станет.

– Почему?

– Я там пробуду недолго. С полчаса. Встретимся в «Бидсе». Ты хотя бы его помнишь?

Дэвид, честно говоря, не помнил. Во всяком случае, он не вспоминал о нем долгие годы, хотя название и сидело у него в голове. «Бидс». Пивной подвал недалеко от того места, где они сейчас стояли.

– Займи там столик, если можно, то где-нибудь на задах, – попросил его спутник. – И пока будешь сидеть, было б неплохо, если бы ты кое-что сделал.

– Что именно?

– Позвонил своей жене, – сказал Медж и ушел.

Минут десять у Дэвида ушло на обдумывание, как повести разговор с супругой. Затем, дойдя до угла, он набрал номер Доун.

– А тут еще одно: совершенно случайно встретил одного из своих старых знакомцев, – интимным голосом добавил он к своему общему отчету о проведенном дне (насчет потрясения, пережитого в Юнион-сквере, писатель упоминать не стал). – Столкнулись буквально лоб в лоб. Дежавю из моего прошлого житья-бытья здесь, в Нью-Йорке.

– А это «дежавю» у тебя мужского или женского рода? – поинтересовалась учительница.

– Конечно, мужского, – не колеблясь, ответил ее муж.

– Да я шучу, – со смешком, в котором тем не менее мелькнуло облегчение, сказала женщина. – А кто он? Что-то не припомню, чтобы ты из тех времен кого-нибудь упоминал.

– Его звать… Медж.

– Странное какое имя!

– Да он сам такой… слегка со странностями.

– Ты думаешь, в случае чего, там подзависнуть? Гульнуть-заночевать?

– А можно?

– Что за вопросы, глупыш! Если ты задумал, чтобы там у тебя разворачивался сюжет книги, так это, наоборот, нельзя упускать, верно? И твой приятель тебе, глядишь, поможет. Всякие там новые веяния, атмосфера мегаполиса, всякое такое. А то ты сам, наверное, уже и не помнишь, когда там толком бывал.

– Слушай, а ведь и вправду! – признался Дэвид.

– Где думаешь остановиться?

– Пока не знаю. Может, даже у него. Вырублюсь на кушетке, типа того. – На том конце молчали, и писатель на всякий случай уточнил: – Ничего?

– Не хотела тебе говорить, – скороговоркой защебетала Доун. – Хотела дождаться, пока ты приедешь. Ну да ладно. Тебе тут письмо из офиса Ральфа. А еще… Я тут проверяла баланс нашего счета. Так вот, пришел твой аванс.

– Уф-ф! – Внутри расплылась приятная истома. – Слава тебе, господи!

– Так что если задумаешь остановиться где-нибудь в отеле, то давай. Только сильно не шикуй – это мы с тобой как-нибудь вместе проделаем. В другой раз.

– Организуем! – хохотнул Дэвид, чувствуя разом и прилив облегчения, и некоторую вину за то, что честен с женой не до конца. – А ты чем думаешь заняться?

– Да уж чем-нибудь. Я тут… – Доун слегка замялась. – Может, я и не права, и рано это все… Но подумала: не заняться ли потихоньку обустройством свободной комнаты?

Литератор целую секунду не мог сообразить, о чем она: как можно предположить, чтобы кто-то в здравом уме занялся комнатой на втором этаже, где у них сваливался в кучу всякий безымянный, скопившийся за годы совместной жизни хлам? Но тут до Дэвида дошло.

– Давай-давай! – выкрикнул он обрадованно, на мгновение забыв обо всем на свете, кроме этого разговора. С этой женщиной.

– Ты считаешь, не преждевременно?

– Какое «преждевременно»! В самый раз.

– А оно не… ну, ты понимаешь…

Он понимал. Если начать готовить детскую загодя, это может разгневать богов и они нашлют в их жизнь какое-нибудь несчастье.

– Нет, – твердо сказал писатель. – По дороге суеверий мы с тобой уже ходили из конца в конец и ничего этим не добились. Иногда надо открываться и хорошему. И на этот раз мы поступим именно так.

– Я тебя люблю, – пискнула Доун.

– А уж я-то тебя…

– Так что давай, отрывайся. Но чтобы с утра был дома как штык! Не забывай, что у нас завтра мероприятие.

– Это какое?

– Как «какое»? – вскинулась Доун. – А УЗИ? Я ж тебе говорила!

– А-а. Точно.

– Вот тебе и «точно».

– Ты там смотри осторожней, ладно? Тяжелого ничего не поднимай, не двигай. Дождись меня.

– Да ладно тебе! Я ведь пока так, совсем немножко беременна.

– Все равно ты теперь ваза из драгоценного фарфора.

– Ишь ты, искусствовед! Ладно, иди гуляй. Только, чур, не увлекаться!

Трубку Дэвид опустил, снедаемый огорчением, что сейчас не находится дома и не может обнять жену, да еще в такой знаковый момент, как получение аванса за книгу. И он дал себе зарок: такого больше не повторится никогда, тем более что сейчас уже рукой подать до развязки, после которой можно будет благополучно забыть обо всех треволнениях.

Дойти до «Бидса» оказалось делом пяти минут – вниз по улочке от «Бликера». Даже голову не пришлось включать: ноги как будто сами довели. Вероятно, по старой памяти. Какое-то время Дэвид переминался на тротуаре с ноги на ногу. Дверь внизу лестницы была открыта, и оттуда несло кислым, с привонью, духом пивнухи, настоявшимся за десятилетия. Ум еще не отрешился от мысли, что все это может быть искусно спланированной подставой, а может, и западней – ну а если так, то идти сейчас вниз, в эту дверь, будет наиглупейшей затеей. Как раз в эту минуту голос благоразумия вещал Дэвиду, что еще не поздно разом положить конец всему. Вот так взять, развернуться и уйти, благо никто не держит. Унестись к чертям собачьим. Вокзал – поезд – дом. И все на этом.

Но это вещала всего лишь рациональная часть его мозга.

Другая часть нашептывала, что суть здесь в чем-то другом и надо бы до этой сути докопаться и что Меджа он даже если и не помнит, то каким-то образом знает. Ну а если сейчас отвернуться или даже убежать, то все равно деваться будет некуда и ничего само собой не рассосется, а это место, по крайней мере, публичное, на виду.

В общем, именно этой частью разума писатель и думал, спускаясь по ступеням и далее в прошлое.