Из вагона Дэвид вышел буквально в ту же минуту, что и в прошлую пятницу, когда они прибыли сюда вместе с Доун. В Либертивилле – ближайшем от дома населенном пункте, где есть остановочная платформа, – он сел на первый же проходящий поезд и даже не понял, что это тот самый, пока не поглядел на табло расписания в гулком вестибюле Пенн-стейшн. А когда понял, устыдился, ощутив себя еще виноватей, чем когда ехал сюда или когда идея поездки впервые стукнула ему в голову во время легкого завтрака вместе с Доун.

Хотя, если вдуматься, вздор: он что, маленький? Куда хочет, туда и едет – хоть из дома, хоть из города.

С таким вот чувством литератор направился к эскалатору: виновато-растерянный и даже несколько испуганный.

Дома он дождался, когда Доун уйдет к себе в школу, после чего написал записку с объяснением, что за ночь неожиданно народилась шикарная идея для романа: целый пучок набросков и сюжетных отпочкований, которые теперь надлежит подкормить фактами. Одна из этих линий разворачивается в Нью-Йорке, а потому надо выверить топографию некоторых мест. Понятно, что в принципе это можно сделать и через Гугл-карты, но, наверное, было бы круто пройтись по тем местам самому, напитаться атмосферой и кое-что выжать для романа из самого города: пускай тоже потрудится на общее благо. «Надеюсь, ты не против».

Последняя фраза звучала как-то просительно, и во второй редакции записки ее уже не значилось. Зачем выпрашивать чьего-то согласия? Тем более писателю…

Оставалась третья редакция, заключительная. Она далась уже легче. Перечитывая записку на кухне, Дэвид любовался необычайной аккуратностью своего почерка, с облегчением убеждаясь, что мотивы отлучки изложены внятно, убедительно и без закидонов.

А хоть бы и с ними! В Нью-Йорк он ехал не за исследованием. А затем, что… Кстати, зачем? Даже и непонятно. Ехал, и все. Ну а уж коли собрался, так давай в дорогу, а то топчешься тут на кухне уже за третьим вариантом своей отписки, хотя ее никто, скорее всего, и не найдет до твоего отъезда, а то и до возвращения.

Записку Дэвид оставил по центру кухонного стола – того самого, что когда-то давно украшал просторную кухню дедушкиного особняка, а теперь вот, вместе с другим отошедшим Дэвиду немногочисленным скарбом, перекочевал сюда, в Рокбридж. На этом солидном, словно цельнолитом предмете меблировки записка, приставленная к чаше с румяно-красными яблоками, смотрелась самой вразумительной вещью на свете.

Хотя под стол Дэвид отчего-то предпочел не заглядывать.

В сравнении с прошлым разом было заметно холоднее. Низкое, ватное небо вкупе с сырым колким ветром невольно напоминали писателю его тогдашнее житье в этом городе – конец зимы, когда он мерз сильнее всего. Одинокое фланирование при такой погоде открывало улицы в каком-то ином ракурсе, делая их более знакомыми: так иной раз, когда видишь бредущий навстречу туманный силуэт, приблизившись к нему, вдруг узнаешь в нем старого знакомого. Нью-Йорк у Дэвида неизменно ассоциировался с одиночеством среди толпы.

На пути он завернул в первый попавшийся «Старбакс», где, пока шла очередь, отправил Доун эсэмэску (что-то бодренькое), решив: лучше уж сразу дать ей знать, что он в городе, чем ждать, пока она обнаружит записку.

Ответа что-то не приходило (хотя чего тут удивляться: жена сейчас на уроке, а в ней зреет одно из маленьких существ, которое постепенно уподобится тем, что сидят сейчас вокруг нее). Едва мужчина вспомнил об этом, как его сердце пронзило уже знакомое ощущение смутно-тревожной надежды и в конечной цели этого визита в город словно прорезалась некая осмысленность. Надо было что-то дорешить, наладить, хотя и неясно, что именно. Словом, нужно было довершить недовершенное.

Когда подошла его очередь, девушка за стойкой не сразу поняла, чего ему надо – пришлось объяснять, – и обслужила писателя с досадным равнодушием. Дэвид с невольной тоской вспомнил Талью (надо бы по возвращении поскорей дочитать ее книгу!).

Не зная толком, чем еще заняться, он отправился со своим кофе в Брайант-парк, где сел на скамейку с видом на библиотеку и террасу, где они с Доун всего неделю назад беспечно поднимали бокалы. Между прочим, кто не в курсе: во второй половине девятнадцатого века это место занимал Кротонский резервуар – исполинский четырехугольник с пятнадцатиметровыми стенами, где хранилась вода, поступающая через акведук с Кэтскилских гор. Это была мера, с помощью которой пытались бороться с холерой и желтой лихорадкой, – граждане здесь мерли от них как мухи. Теперь все это и представить невозможно. И не только это, а, например, себя в двадцатилетнем возрасте… жизнь и мысли Дэвида тогдашнего, сидевшего, быть может, вот на этой самой скамейке. Как же мы все-таки взрослеем – за счет какой-нибудь рихтовки, через постепенное достраивание и переустройство? Или же мы разрушаем себя до основания, а затем отстраиваемся заново от самого фундамента? Вероятно, первое, хотя Дэвиду сейчас созвучнее было, скорее, второе.

Он вышел из парка и взял направо по Сорок второй. Через пару минут пришло подбадривающее СМС: «Класс, никуда не торопись. Как приедешь – с удовольствием послушаю твои приключения».

Писатель прошел в восточную сторону еще несколько кварталов, после чего повернул в сторону центра. Небо, до этой поры дырявое, окончательно затянулось низкими, темными, глухими облаками, а ветер вконец распоясался. Дэвид прилежно делал вид (для кого, спрашивается?), что занят своим исследованием: вдумчиво посматривал то туда, то сюда, то на здания, то на прохожих…

Он бродил уже несколько часов – безостановочно, словно в поисках чего-то, о чем не мог вспомнить. Так в итоге он оказался у верхней части Юнион-сквера, где замедлил шаг.

Юнион-сквер тянется от Четырнадцатой к Семнадцатой, между Парком и Бродвеем – единственной из главных улиц, которая, не считаясь с «квадратно-гнездовой» планировкой Манхэттена, сужает сквер до клина шириной в квартал. Верхняя его зона – это в основном трава и деревья с детской игровой площадкой в правой части, наполовину скрытой высокими кустами. Сквозь это пространство стелются тенистые дорожки, мощенные шестиугольными кирпичами. Отсюда через низенький металлический заборчик легко попасть на газоны и лужайки. Ну а в нижней части сквер переходит в оживленную пешеходную магистраль одной из центральных улиц города.

Дэвид пошел центральной аллеей. Было уже около трех пополудни. На скамейках негусто сидел народ: кто общался по мобильному, кто задумчиво жевал запоздалый сэндвич. Парк писателю помнился хорошо. В бытность свою здесь он сотни раз проходил по этим дорожкам, направляясь в книжный магазин на Стрэнде (почти все уцененные книги были у него оттуда, он их по прочтении с еще более щедрой уценкой сдавал обратно в букинистический отдел). Однако сегодня что-то в этом месте было не так. Этот участок сквера что, как-то изменили? Сделали реконструкцию, поменяли общий вид?

Сложно сказать. Внешне вроде бы все как прежде, а память отчего-то дает сбой. Все равно что пазл, где по краям все уложено, а середка пустует.

По Четырнадцатой в обе стороны глухо шумел поток транспорта. Мимо Дэвида по дорожке, уткнувшись глазами в путеводитель, лунатически пробрели две японки. Они щебетали и хихикали. Их рысью обогнули какие-то бизнесмены, деловито меж собой переговариваясь, – ветер озорно хлопал их брючинами.

Мало-помалу литератор с чуткой проницательностью невротика начал ощущать за собой подобие слежки или, во всяком случае, наблюдения. Обернувшись, он и впрямь завидел посреди прогулочной зоны стоящую особняком фигуру, вид которой иначе как подозрительным назвать было нельзя. Мужчина лет сорока, рыжий, как клоун, и так же клоунски разодетый: штаны и пиджак от двух серых, но совершенно разных по фасону и оттенку костюмов. Пиджак в обтяжку, штаны же такие широченные, что ветер обертывает их вокруг ног чуть ли не вдвое. И уж совсем ни к селу ни к городу, а уж тем более не к погоде, на рыжем фигляре красовались солнцезащитные очки. Вместо того чтобы снять их, он приподнял очки и по-странному поглядел на Дэвида: с осторожностью и одновременно с любопытством.

Писатель отвел глаза, но затем оглянулся снова. Тот фигляр по-прежнему за ним наблюдал. Все остальное пространство, включая транспорт и пешеходов, безостановочно двигалось, плыло, сливалось мутной акварелью. Неподвижными оставались только двое: Дэвид и тот тип.

Наконец странный человек слегка развязной походкой подошел к литератору.

– Так как, говоришь, тебя звать? – спросил он негромко каким-то жеваным голосом, в котором определенно присутствовал акцент (кажется, лондонский кокни).

Писатель настолько изумился, что сказал.

– Дэвид, – кивнул рыжий. – Ах, как мило! Я так и знал. Хорошее имя. Уместное. – Он подмигнул. – Ну а разве могло быть иначе?

– Вы… вы что имеете в виду?

– А ведь я знаю, кто ты, Дэвид.

Дэвиду что-то сдавило шею. Стало жарко.

– Вы… что, извините?

– Знаю, говорю. И… в общем, мы рады, ра-ады. Милости просим. Хотя тебе на самом деле надо туда, где деревья.

– Э-э… что?

– Что «что»? А зачем ты иначе сюда пришел?

– В смысле, «зачем»?

– Его имя – Дэвид. Я думаю, что это все-таки «он». У парней так заведено. Хотя не всегда. Бывает, что и «она». А по мне, хоть «кенгуру» – верно? Он, она, оно…

Писатель стоял вылупив глаза.

– Так, значит, все-таки «он»? – с сумасшедшинкой наседал рыжий. От него шел слегка необычный запах: как от сахарной ваты из детства. Так, помнится, пахли на лотках леденцы в парках осенней порой. Между тем фигляр стоял, выжидающе, с какой-то даже услужливостью подавшись вперед. Дэвид замер с таким ощущением, будто зашел в какой-то темный подвальный клуб, где его вдруг, как завсегдатая, встречает швейцар, которого он впервые видит.

– Я… не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал литератор.

– Он не понимает, – шутовски подмигнул рыжий. – Логично рассуждаешь, кореш. Ну ладно, я поплыл: сам тут разгребай. Удачи, да?

Выставив на обеих руках пальцы крестиком, он отправился восвояси, воровато оглядываясь, как будто уже по совсем иному делу. По пути он обогнул стайку европейцев в ярких курточках на искусственном меху, а с другой стороны, гляди-ка, уже и не вынырнул: должно быть, пошел в неустановленном месте через дорогу.

Дэвид сейчас был откровенно напуган. Вязкий мутный страх сковывал ему все нутро, пронизывая уверенностью: какой бы позыв ни привел его сюда, в это место, он был насквозь неправильным и опрометчивым. Как раз здесь ему ни в коем случае не место. Все равно что прийти в парк и вдруг нежданно-негаданно очутиться по горло в толще темной колышущейся воды.

До сознания только сейчас дошло, что сквер, если смотреть на него сверху, вероятно, представляет собой ту самую трапецию, которую он увидел на гравии парковки возле «Кендрикса», – осознание, от которого Дэвиду стало еще больше не по себе. Как будто он действовал по указанию, о получении которого и не догадывался.

Времени половина четвертого. Если у него есть намерение вернуться на вокзал пешком, то лучше выдвигаться уже сейчас. Или лучше взять такси? Но… что «но»? Ехать, и ехать немедленно. На первый же поезд. Так к ужину можно уже быть дома.

«До́ма» – как маняще, ностальгически это звучало.

Он прошел с половину центральной аллеи, когда заслышал сиплое придыхание и на скамейке справа от себя увидел бездомного – никотинно-землистого, с жидкой паклей волос, облепившей рябую старческую плешь; эдакий живой скелет, обмотанный лохмотьями старого костюма. Бомж таращился куда-то мимо Дэвида, на одну из лужаек. Скукожив лицо в гримасе, он от чего-то сердито отмахивался.

– А ну кыш! Куда прешь! Пшли вон, я сказал! На хер, на хер, на хер!

Писатель обернулся поглядеть, что там старикану мерещится, и неожиданно для себя увидел, что сквер вокруг полон людей.

Многие целеустремленно вышагивали по дорожкам, словно куда-то направляясь. При этом Дэвида они бездумно обтекали, как быстрая вода в ручье обтекает камень.

Другие стайками толклись на газонах, очевидно, увязанные меж собою общением, но и они не стояли на месте. Каждый человек в этих группках нарезал небольшие кружки или же вился, как в танце, внутри своих спутников, чередуясь с ними и таким образом не нарушая общую конфигурацию группы. Одеты все были кто во что горазд: от девочки-подростка в сером балахончике с капюшоном до толстухи лет пятидесяти в темно-синем бальном платье. Всего вокруг колыхалось сотни две или три людей. Среди них были и животные: несколько больших собак, красно-рыжий кот, а на какой-то момент Дэвид изумленно углядел даже медведя. Царило какое-то мишурное, лихорадочное оживление. И вдруг бац – и все куда-то кануло!

Люди были – и вдруг сплыли.

Никого. Сквер снова пуст.

Дэвид оторопело обернулся к бездомному на скамейке. Тот сейчас склабился беззубым ртом:

– Ну что, видал?

– Видал, – ошарашенно озираясь, полушепотом повторил писатель, – кое-что.

По коже зудели мурашки.

Все стало как пару минут назад. На дорожках и травянистых лужайках не было ничего, помимо палых листьев. Вон те две японки с путеводителем – сидят на скамейке и знай себе пересмеиваются.

– Куда… куда они все девались? – изумился литератор.

– Никуда, – ответил со скамейки бездомный. – Они только тут и кучкуются, больше я их нигде не вижу. – Он не без труда поднялся, прихватывая свои баулы. – Уходить надо. Тебе тоже. А то они не любят, когда их кто-то видит. Меня раз покусали.

И он зашаркал по аллее прочь.

Ну а Дэвид остался, понимая теперь, что за чувство овладело им, едва он ступил на дорожки сквера. Это было несоответствие между тем, как сквер выглядел внешне и чем являлся по сути. Он был… слишком полон.

В безотчетном позыве писатель растопырил руки. Женщины на скамейке поглядели на него как на чокнутого, но Дэвида сейчас занимало не это. Что-то как будто чуточку потеснилось, словно бы тот камень в невидимом ручье вдруг сделался покрупнее.

Писатель опустил руки и заспешил в сторону детской игровой площадки. Здесь по центру возвышалось что-то вроде замка с деревянными трапиками и бирюзовыми зубчатыми башенками, а между собой разные секции сообщались перекладинами и канатами. Вход сюда разрешался только детям до десяти лет (о чем четко свидетельствовала вывеска), но сейчас здесь наблюдались взрослые. Причем немало: человек тридцать, держащихся парами, тройками и четверками. Большинство были задрапированы в просторные, преимущественно темные одежды вроде наряда готов. Судя по разным оттенкам, все это сообщество было как будто собрано из разрозненных частей. Здесь все беспрестанно двигались – текли туда и обратно, взад и вперед, из стороны в сторону. Взгляд улавливал бледные лица: кое-кто был занят разговором, но большинство упорно держалось спиной друг к другу.

Если они здесь, то тогда…

Дэвид повернулся и трусцой возвратился в центр сквера. Да, они были и там.

Он побежал в сторону самой обширной лужайки – в стороне от центра, радиусом около двадцати метров и фонтаном сбоку. Теперь там толклась непроглядная масса народа. Детей среди них не было – подростков до восемнадцати и то было раз, два и обчелся, – а в остальном были представлены все возрастные группы: и пожилые, и среднего возраста, хотя подавляющему большинству было от двадцати пяти до тридцати лет. Темнокожие, белые, азиаты… В основном одеты как неформалы, но попадался и кое-кто в костюмах. Опять, кажется, мелькнул тот медведь, хотя это явно кто-то в маскарадном прикиде.

И тут снова все вдруг взяли и исчезли. Как в воду канули.

А впрочем, нет. Хотя Дэвид их и не видел, он их чувствовал. Этот сквер был полон людьми – людьми, невидимыми глазу. В этом не было сомнения.

Опять захихикали те две японки: вероятно, им попался самый смешной путеводитель на свете. Мимо вразвалку прошествовал качок, перед которым охранниками семенили две игрушечно-крохотные собачонки. На противоположных концах скамейки, нога на ногу, сидели вполоборота друг к другу двое с мобильниками – впечатление было такое, будто они разговаривали между собой. Все эти люди казались сейчас разбросанными далеко-далеко, как книги на полупустом библиотечном стеллаже.

– Привет, Дэвид, – послышался голос.

Писатель оглянулся. В паре метров от него стоял человек в линялых джинсах и белой сорочке – тот самый, с кем они недавно пересекались в «Кендриксе». Он широко улыбался – теперь, казалось, более дружелюбно и открыто. У него за плечом стояла стройная женщина в длинном черном плаще. На ее лице тоже была улыбка.

Человек шагнул вперед и протянул руку.

– Добро пожаловать. С возвращением, – сказал он.