Глава 24
Ребро конька – лучший скальпель для мечты фигуриста

И кому вздумалось организовать это собрание в такую рань? Вся наша группа иномирян с сонными лицами взирала на и.о. проректора и усиленно сдерживала зевоту.

– Итак, скоро грядет праздник «Калейдоскоп осени». Обычно на этом мероприятии студенты нашей академии демонстрируют себя во всей красе в самодеятельности, – вещал профессор Холнер с кафедры, как будто читал лекцию. – Ну а вы, дорогие наши гости, продемонстрируете свои таланты. Не зря же именно вас отобрали для столь почетной обязанности – представлять ваш мир и ваш университет здесь.

Мне продемонстрировали список того, что лучше всего стоит с собой брать в это путешествие, там были коньки. Разумеется, остальным это вряд ли предложили. А мне тогда вспомнился несколько неприличный стишок: «Стою на асфальте, в лыжи обутый, то ли лыжи не едут, то ли я…» – ненормальный, в общем. Вот и я размышляла, как я в этом мире буду на коньках кататься? Ледовых же арен здесь нет. Но это уже проблемы «принимающей стороны».

«Значит, пришло время показать себя во всей красе», – пришла в голову не слишком веселая мысль. Нет, я, конечно, не Аринка, тройной аксель мне травма уже закрутить не позволит, да и форма спортивная не та, хоть я ее и старалась поддерживать по мере возможностей, но удивить тоже смогу. Я хитро посмотрела на Верджа и подумала, что очень постараюсь, чтобы мой танец на льду он запомнил надолго, может быть, даже навсегда. Ведь закончится срок учебы по обмену, и придется расстаться – мы из разных миров. Так и захотелось, обернувшись к некроманту, сказать: «Я останусь в памяти твоей разноцветьем пестрых дней, золотом шуршащих листьев, как и ты – в моей».

Но я промолчала.

После того как собрание в местном аналоге актового зала было закончено, декламатор объявил, что необходимо задержаться мне, поп-диве, тоже включенной в список «обменяшек», еще нескольким спортсменам и «аристократу». Как оказалось, просьба профессора Холнера была связана с тем, что он пытался выяснить, чем можно помочь нам в подготовке номеров для «показушника талантов», как я мысленно окрестила сие мероприятие. В который раз позавидовала Максу. Его-то талант программиста продемонстрировать здесь будет весьма проблематично, вот и курит парень бамбук в сторонке, не то что мы.

Когда профессор спросил: «Что именно вам, Арина, необходимо для вашей акробатики на льду?» – слух резанула именно эта самая «акробатика». Но, по-видимому, транслингва не могла точно перевести «фигуристка». Пришлось с этим смириться и выдать перечень, от которого Холнер на несколько мгновений призадумался и даже совсем не по-профессорски почесал затылок. А я-то всего лишь озвучила стандартные параметры: размер ледового покрытия шестьдесят на тридцать метров, угловой радиус восемь метров, с бортами высотой не менее метра и толщину льда идеально гладкого ледового покрытия не менее сорока сантиметров. Когда я заикнулась о свете и музыкальном сопровождении, профессор махнул на бесплотные попытки запомнить и, достав из нагрудного кармана блокнот, начал записывать.

Но его ждал еще больший шок, когда свои требования к «сцене» заявила поп-дива Юша. Да, всего за полчаса Холнер обогатился такими знаниями о софитах, световых пушках, бэк-вокале, второй линии, дыммашинах и прочем, что мог бы читать лекцию по сценическому оснащению, не иначе.

Когда к перечню «необходимого» приступил еще один спортсмен, Холнер с печалью посмотрел в окно, поняв, что идея с «Осенним калейдоскопом» будет не столь приятно-радужной, как он расписывал до этого.

На мое робкое «я могу идти?» он лишь махнул рукой.

Я критически рассматривала результат сплоченных усилий нескольких стихийников. Что же, они выполнили главное требование: лед был ровным. В остальном… столь оригинального бортика, из частокола сосулек мне еще видеть не доводилось. Такое ощущение, что он был призван проткнуть неосторожного фигуриста, вздумай он затормозить о сие ограждение. Да и размеры… То ли транслингва, переводя метры в местные величины, использовала коэффициент два, то ли будущие светочи магии со старших курсов решили действовать по принципу «много не мало», но при таких масштабах я вполне могла и спрятаться на абсолютно ровной ледяной поверхности, просто укатив за линию горизонта. Благо размеры местного «спортзала», не имевшего крыши, были такими, что на нем можно было устраивать хоть гонки на драконах (в обеих их ипостасях).

– Ну, так как, госпожа Арина, покажете вы сегодня нам эту самую акробатику на льду, ради которой мы так старались? – нарушил мою медитацию над столь оригинальным воплощением олимпийского стандарта один из студентов.

Я бросила взгляд на лезвие конька. Посреди борозда заточки. Глубокая. Лезвия точились уже после травмы, но мастер на станке, не иначе отдавая дань моему бывшему спортивному прошлому, сделал желобок как для профессионала, а не любителя. Ведь чем глубже продольная борозда посредине лезвия, тем выше может быть скорость, но и центровка у спортсмена, вставшего на такой конек, должна быть на уровне, иначе тормозить будешь в лучшем случае носом. Я усмехнулась и подумала: «Ну здравствуй, раскатка…»

Разминка, от которой уже отвыкла: разогрев мышц, растяжка, перед тем как надеть коньки, и, наконец, я на льду.

– Привет, родной! Примешь? – Я тихо обратилась к белой глади, как к старому другу.

Начала с того, что вспомнила школу: восьмерки, кросс-роллы, когда одна нога идет в перекрест второй, кораблик. Я каталась и не замечала, как с открытыми ртами на меня смотрят стихийники.

Что чувствовала, когда рассекала лед лезвием конька, оставляя за спиной четкий, выверенный, словно автограф, узор? Сожаление о том, что могу катиться лишь вполноги? Радость от того, что снова занимаюсь тем, чем жила с четырех лет до четырнадцати? Тоску о невозможности повернуть время вспять?

Там, в моем мире, когда сумела вновь нормально ходить, я для себя твердо решила: на лед больше не выйду. И держала данное обещание аж три года. А потом сдалась: приходила на арену на первый восьмичасовой сеанс, пока народу почти нет (бывало так, что ради пары человек и выезжала-то машина на заливку), и каталась. Нет, в спорт вернуться я уже и не мечтала, но, наверное, то же испытывает и балерина, в тридцать лет вышедшая на пенсию и всю жизнь посвятившая станку танц-класса: прикоснуться к привычному хочет не только разум, но и тело.

Что же до самого фигурного катания… Для многих обывателей эти два слова ассоциируются с зеркальной ледяной гладью, в которой отражается свет прожекторов, точными жестами и яркими костюмами, музыкой, разложенной на выверенные такты. В общем, с праздником, красотой и мишурой, отмеченной двумя цифрами: шесть-ноль. А для тех, кто с четырех лет проводит сначала по два часа в спортзале, а потом столько же на льду… Это стертые до крови мозоли от новых коньков, потому как они ни в коем разе не должны быть велики, иначе будут болтаться на ноге, как туго ты их ни шнуруй, и выполнить сложный элемент уже не сможешь. Это растяжка, когда кажется, еще немного, и мышцы просто затрещат. Это взвешивания по утрам и вечерам и постоянные тренировки. От нагрузок тело бывает твердым как доска. Помню, сестренка даже как-то пошутила про себя: «Да у меня такая упругая попка… Такая только у меня и памятника Ленину!» Усмехнулась последнему сравнению. Оно было недалеко от истины, и вдруг поймала на себе восторженные взгляды стихийников: и это всего-то навсего после либелы, когда я вращалась на опорной, а вторая, выпрямленная, нога и мое тело были параллельны льду. Этакая живая иллюстрация буквы «Т».

Для показа выбрала программу, которую когда-то катала под «Полет шмеля»: музыка стремительная, все набирающая скорость, как и выполняемые элементы – сложность. Правда, от нескольких пришлось отказаться. Уж слишком был велик шанс того, что вместо эффектного выхода из очередной фигуры будет перелом.

Разгон, достаточный для двойного тулупа, и резкий уход в волчок. Скорость, переходящая сначала в полет, а потом в стремительное вращение. Скрип льда под лезвием конька и снежная крошка, высекаемая зубцом, когда, выпрямившись, я резко остановилась, ставя промежуточную точку. Послышались аплодисменты и одобрительный свист, который отметила лишь краем сознания. А сама же прокатом спиной вперед вновь начала набирать скорость, заходя на крутой вираж…

Да, здесь мне оценки за сложность никто не поставит, кроме меня самой, но хотелось сделать его – каскад прыжков. Резкий разворот, толчок и отрыв от льда. Мгновение, в котором застыла вечность, бескрайний миг, бесконечность, эйфория, счастье. Приземление на ребро конька и снова прыжок.

А затем резкая боль в спине, скручивающая в один миг.

Я лежала на льду и глотала воздух открытым ртом. Травма. От нее никуда не деться. Ни в том, ни в этом мире. Проглотила так и не пролившиеся слезы. «Я не смогу завтра выйти на лед» – осознание случившегося было больнее, чем огонь, которым горела спина.

Начала подниматься медленно, закусывая губу до крови, чтобы не крикнуть, не показать своей слабости, а потом медленно покатила к импровизированному бортику.

И все это в абсолютной тишине. Лишь мое тяжелое дыхание врывалось в это безмолвие. Легкие буквально разрывались. Было такое ощущение, что еще один вдох, и я выплюну часть альвеол с выдохом.

И вдруг раздались хлопки, сначала одинокие, четкие, сильные. Как будто тот, кто ударял в ладоши, каблуком отбивал ритм. Я медленно начала поднимать взгляд, и тут прорвало словно лавину: мне аплодировали. А я смотрела на незнакомого мне рыжеволосого молодого мужчину в черной мантии. Он загадочно улыбался. При виде этого «аплодисментщика» в голове невольно, возникла мысль: «На всякую проблему найдется если не решение, то хотя бы способ ее не усугублять».

– Позвольте мне выразить искреннее восхищение вашей силой воли. Я не целитель, но даже без моего дара хватило увидеть вспышку боли. Встать после такого без единого звука… для этого нужна несгибаемая воля, – раздался голос рыжего после того, как стихли аплодисменты.

Я подъехала к импровизированному выходу с «арены» и сразу же надела на лезвия пластиковые чехлы: не стоит затуплять пусть и хромированную сталь о твердый пол.

Лишь кивнула на эту реплику и так же молча, с прямой спиной пошла вон из зала. Пусть лучше думают, что я невоспитанная… потому как если я попытаюсь что-то сказать, не факт, что не закричу от боли. Вслед мне полетело:

– Несмотря на вашу силу духа, разрешите все же вам помочь, если не наложить обезболивающее заклинание, то хотя бы сопроводить до лазарета.

Обернулась и еще раз кивнула, в этот раз благодарно. Молчаливый путь до Чорандриэля показался мне восхождением на голгофу. Но все же дошла. Целитель долго неодобрительно ворчал, накладывая блокирующее заклинание. Боль не отступила, лишь затаилась, став не острой, а тупой, постоянно напоминающей о своем присутствии.

– Это все, что возможно в данной ситуации, – подытожил гоблин. – А теперь пусть твой спутник проводит тебя в комнату, и до утра – полный покой.

На обратном пути было видно, что провожатый пытался начать разговор, но мое гробовое молчание так же располагало к диалогу, как битое стекло к танцам босиком: конечно, найдется один из тысяч, кто сможет поговорить даже с немым собеседником, но рыжий был не из их числа.

С трудом добралась до комнаты и легла в постель. Не хотелось думать ни о чем, просто принять положение, в котором боль будет самой слабой. Сама не заметила, как уснула.

Увы, проспать до утра беспробудным сном не удалось. Посреди ночи меня ждал культурный шок.

Представьте картину: на дворе кромешная темень, внизу – серенада. Встаете вы, кряхтя от боли, чтобы окно закрыть (песня хоть и неплохая и голос мужской проникновенный, но спать ведь хочется), а у вас на подоконнике сидит мужик с голым торсом. Мой крик, почище звуковой гранаты, и пернатый от испуга заваливается на спину, летит прямиком вниз. Спросонья я даже не поняла, кто это. Испугалась: а вдруг Вердж…

Нефилим все же успел расправить крылья и выровняться. А Чубыся так флегматично подошла к подоконнику и, поправляя чепец, глядя вниз, вынесла вердикт: «Низко полетел, к дождю, наверное…»

Утро встретило меня так и не прошедшей за ночь болью. Я скривилась, глядя на коньки. Даже укол не помог бы в этой ситуации, и я это прекрасно понимала, а потому задвинула коньки подальше и пошла навстречу своему позору. До начала программы оставалось минут двадцать, когда я нашла-таки местного конферансье, чтобы сказать: «Камаева выступать не будет».

Леприкон (а роль местного ЭмСи выполнял именно он), лишь резко ответил:

– Ничего не знаю и менять не буду, что мне сказано объявить, то и объявлю. Идите к главному организатору.

Увы, того, кто затеял все это, я найти так и не успела, а потому решила для себя: «Выйду и просто извинюсь перед зрителями».

Открывала «Калейдоскоп» земная поп-дива. Когда Юша вышла в центр зала, я пребывала в шоке. Куда подевалась истеричная особа, требующая музыку, свет, антураж и прочее?

На сцене предстала простоволосая дева в светлом платье до пят. Она еще и босиком оказалась. Но не это было важным. Лицо отрешенное.

Юша оказалась не просто певицей – актрисой, умеющей не только держать паузу, а безмолвно рассказывать историю, заставлять зрителя быть частью действа. Настолько хорошей, что я ей верила, даже когда она еще не пела.

Судя по всему, с музыкой она так и не смогла ничего решить – «аранжировки» и «минусовки» местным обывателям были не знакомы и звучали уж скорее как иномирское ругательство, нежели профессиональный сленг работников сцены. Но и тут певица выкрутилась – решила спеть акапельно.

Я не могла представить, что девушка, ныне стоящая перед залом – поп-дива. Нет, это была богиня, шествующая по земле, невинная дева, раскаявшаяся Мария Магдалина. Обнаженная шея, волосы, струящиеся водопадом, горящий затаенной болью взор. Все это рождало в душе зрителей волну смятения.

Перед тем как запеть, девушка протянула руку вперед. Нет, не моля милостыню и не грозно указывая, а словно обращаясь ко всем и каждому в отдельности. Вторая ее рука, нежная, изящная, легла на грудь, целомудренно прикрытую высоким вырезом. «Нежное на нежном», – мелькнула отстраненная мысль.

И тут певица взяла первую ноту. Еще не сама песня, а лишь гласный звук. Ее голос, подобный херувиму, сошедшему с небес и познавшему всю боль бытия, переливался, журчащий, как чистый ручей, звучал в притихшем зале. Завороженная публика не решалась спугнуть миг чистого искусства, обволакивающего, проникающего в самое нутро, пробирающего до мурашек.

Она как будто распевалась и с каждой звучащей ноткой приближала нас к своей тайне, которую все же не решалась раскрыть.

Я отчетливо стала ощущать, как мурашки покрыли мою кожу. А потом она все-таки запела…

Я не хотела плакать, слезы почему-то сами потекли. Вот как, как выглядящая в обычной жизни абсолютной пустышкой, певица смогла так на меня воздействовать? И ведь задела те струны, что играют за любовь. Как будто про меня спела. Я осмотрелась: не только со мной подобное произошло. Многие девушки, кто украдкой, кто не стесняясь, утирали слезы.

Следующими выступали местные умельцы.

Замысловатые иллюзии: огромных размеров цветы, невиданные мне животные. Один особо остроумный студент нафеячил иллюзию в виде коменданта женского общежития. Госпожа Агнеда предстала в виде эдакой женщины-вамп: платье ярко-алое с глубоким декольте, высокая прическа и страстный взгляд с поволокой. А ее плеточка меня просто покорила. Чувствую, кто-то не скоро попадет в женское крыло.

Красиво, необычно и непривычно, все же голограммы у нас не такого качества, но как-то не цепляло. Хотя наверняка представление было рассчитано произвести впечатление прежде всего на нас, землян.

Следующим номером выступал наш земной «аристократ»: на скрипке играл. Не дилетант, но и не виртуоз. Вялые аплодисменты он все же заслужил.

А потом объявили «Арина Камаева». Стихийники, вышедшие в центр зала, чтобы заливать лед, топтались в нерешительности, видя, как я иду без коньков, в обычных кроссовках.

Лишь отрицательно помотала головой, мол не надо. Оглядела притихший зал. Голова была пустой. Сказать, что не смогу откатать программу, извиниться. А потом перед глазами промелькнули образы Аякса, Салики, братьев Ромьер… они все были в чем-то похожи. Даже не в том, что убитый крупно им задолжал. Увы, у них было и еще кое-что, их объединявшее: одиночество. Их в свое время не услышали.

Я начала свой диалог без ответов:

В зале повисла тишина. Не пустая, а наполненная эмоциями и оттого особенно плотная. В этой тишине я и ушла. Лишь когда зашла за кулисы, послышались сначала робкие хлопки, которые переросли в шквал. Словно до этого зрители осознавали услышанное, и только сейчас сказанное дошло до них. А я поняла – это была победа. Безоговорочная и окончательная. Моя победа над обстоятельствами. Ведь если я сумела достучаться до сердец зрителей, смягчить их, значит, все сделано как должно. И не важно, что при этом коньки пылились в углу. Я покорила души зрителей, а не их глаза, а это намного важнее.

Леприкон же, то ли не понявший сути, то ли решивший, что зал приветствует следующего участника, объявил номер Танганнистры, но на сцену вышел Макс с гитарой.

Сходство с Бандеросом было запредельное. С тем самым, каким он был в «Отчаянном». Темные штаны и куртка, белая футболка, футляр для гитары. Где только его достал? И даже волосы были завязаны в хвост, пусть и не такой длинный, как у прототипа.

Для кого старался – непонятно. Местные незнакомы с голливудским кинематографом, а наших мало чем удивишь.

Но Макс смог.

Как говорится, талантливый человек талантлив во всем. Или просто у тех, кто шустро стучит по клаве, и со струнами, выходит, легче договориться: опыт быстрой работы пальцами-то немалый. Программист, оказывается, еще и замечательно играл на гитаре. Так, что, наверное, сам «el mariachi» отдыхает.

Испанская музыка, порой надсадная, хрипящая, рваная, но завораживающая своим нутром. В ней страсть – неподдельная, яркая, искрящаяся. Так и захотелось отбить несколько гольпе.

Вердж, появившийся неожиданно, подошел и обнял, прошептав на ухо: «Молодец», и большего было не надо. Но молчали мы недолго. Некромант, кося то на меня, то на сцену, поинтересовался (не иначе из ревности), что это за мелодия такая? Пришлось пояснить: эта музыка в нашем мире считается одной из самых страстных, а танец под нее – фламенко, именуют еще и «son de fuego», что в переводе с испанского означает «танец огня».

Танга, вышедшая в этот момент на сцену, полностью оправдала звучный перевод. На драконице была широкая юбка с запахом, яркая, развивающаяся. Блузка в деревенском стиле с широким рукавом и пояс, стилизованный под корсет. Она начала танцевать. Рваный ритм, бойкая поступь каблуков, дробящий музыку на такты. А в руках некое подобие кастаньет. Не фламенко в чистом виде, но нечто похожее.

Макс запел, хотя это больше напоминало речитатив. Хриплый голос практически шептал слова, и было в этом что-то неприличное: слишком много страсти, неприкрытой, необузданной. Действительно, не танец – пламя. Было ощущение, что все мы видим не певца и танцовщицу, а двух страстных любовников, чьи чувства подобны урагану. Между ними только что искры не летали. Ее резкие движения, сильные руки и дроби, быстрые повороты и немыслимые прогибы так, словно еще немного – и девушка сломается.

Неосознанно я прижалась к Верджу. А он украдкой поцеловал меня в шею и прошептал на ушко:

– Определенно, если ты решишь станцевать это самое фламенко, то только для меня, и ни для кого больше.

Страстный танец на сцене, надежные руки, вкрадчивый шепот, полумрак закулисья… что из этого было решающим – не знаю, да и гадать не хотелось. Так или иначе то, что происходило дальше и кто еще выступал, нас с Верджем волновало мало. Мы занимались действом куда более интересным и приятным – целовались. Самозабвенно, наплевав на все и всех.

Тем неожиданнее прозвучали фанфары и гимн, грянувший, кажется, со всех сторон.

– Ну вот, концерт закончен.

На мой справедливый вопрос: «Почему гимн играют дважды?» – некромант пояснил, что вначале звучал пеан страны, сейчас же – самой Академии магии. Потому как пускать два торжественных песнопения зараз (а они каждое минут по пятнадцать, или по одному гинку, если считать по местному времени) – то ноги уж больно устают стоять.

Отзвучали последние аккорды. Нужно было выходить на поклон.