25

— Я не понимаю, в чем проблема, — нападает на меня Нелл, а вокруг нас сигналят машины.

Она везет меня в школу — больше никаких поездок, пока не получу права, ни-ни.

— Это очень просто, — настаивает она, сигналя древнему «универсалу». Она высовывается в окно и орет бедному седому мужчине, вцепившемуся в руль: — Педаль газа справа!

О, да. И это мне не следует садиться за руль.

— Я не знаю… — говорю я, прикусывая ноготь на большом пальце.

— Кто знает? — кричит Нелл. — Тебе нравится рисовать. Ты талантлива. Как твоя мать. — Она, наверное, чувствует, как я съеживаюсь, когда она говорит: — Это не плохо, Аура. Ты талантлива, как мама. Надень это на себя, как скаутский значок, хорошо?

Но я не могу. Она должна понять. Ты не просто переворачиваешь страницу и — пуф! Волшебный хеппи-энд просто вскакивает перед тобой. Ты носишь с собой повсюду этот удушающий страх, ты смотришь на свою мать, абсолютно уверенная в том, что это зеркало, это та, кем я однажды стану, чокнутая, чокнутая, чокнутая, и потом раз — и отбрасываешь эту мысль однажды после обеда. Ты не можешь так, верно?

Поправка: я не могу.

— Ты заставляешь меня сидеть на этом чертовом собрании с вашим ужасным психологом и ни разу не упомянула об этом ускоренном курсе искусства и языка? А я узнаю об этом, прослушав старые сообщения на автоответчике?

— Я не… я просто не хотела…

— То, что у пары художников за всю историю человечества была шизофрения, не значит, что у тебя тоже будет. Это смешно, Аура, — говорит мне Нелл. — Я уверена, что были и банкиры, и фермеры, у которых была шизофрения. И адвокаты, и секретари, и мастера маникюра…

Она такая напористая, что теперь мне понятно, почему у нее было столько проблем с моей мамой.

— …и сборщики мусора, и врачи, и смотрители в зоопарках, — продолжает Нелл. — Что ж теперь, никем не становиться, когда вырастешь?

Когда я вырасту? Ой! Как будто я разговариваю с миссис Фриц.

— Ты пытаешься задушить свое творчество, но все, что ты сделаешь, — это будешь ненавидеть себя. Ты станешь скучной, — настаивает Нелл, закатывая глаза. — Ради бога, что бы ты ни делала, только не будь скучной.

— Высади меня тут, — бросаю я.

— Я довезу тебя до парадного входа.

— Выпусти меня тут! — кричу я.

Нелл резко сворачивает на обочину. Ревут гудки и шины визжат по дороге.

— Я этого так не оставлю! — орет на меня Нелл, когда я распахиваю дверцу ее «тойоты». — Ты записываешься на курс живописи!

Я хлопаю дверью и несусь по улице. Я знаю, я видела, что произошло с мамой. Чем больше она рисовала, тем хуже ей становилось. Та «Спальня в Арле» на ее стене, она высосала ее. Она обескровила ее, украла ее здоровье, как наркотик или выпивка. Нелл не знает всего. Если я сделаю то, что она хочет, я умру. Разве она не видит? Я умру. Передо мной уже два поколения моих родных страдали одним и тем же сумасшествием. И что они оба имели общего — они были художниками. Я не могу с этим справиться. Эти мысли — как грязная тропинка, которую я протоптала в траве, каждый день срезая дорогу. И если ты однажды срезал дорогу, разве теперь пойдешь по длинному пути?

Как только я подхожу к Кругу, я начинаю чувствовать себя паршиво, потому что понимаю: слухи расходятся быстро. Скорее всего, что, когда подойду поближе, меня начнут преследовать голоса. Ко ртам будут приставлять ладони, сложенные рупором. Воздух наполнится шепотом, как крошечными бабочками с полупрозрачными крыльями. Вот она, будут все говорить, ее мать чокнутая. Она даже выгнала ее отца. Он не мог больше это терпеть. Посмотрите на нее, как она ходит, как разговаривает, как нервничает. Держу пари, что отец не берет ее к себе, потому что он боится. Ведь она… только взгляните, рано или поздно всем станет ясно, она же с придурью, как и мамаша… или будет, она…

Я выпрямляю спину, как сделала бы Дженни, если бы знала, что сплетни распускают про нее. Ну будут они шептаться, когда увидят тебя, говорю я сама себе, ну и что? Я решаю притвориться, что они все шепчутся из-за того, что недавно со мной случилось невероятное происшествие: я оказалась единственной выжившей после самой ужасной авиакатастрофы в мире, или спасла двенадцать котят из горящей многоэтажки, или нашла лекарство от рака в старой жевательной резинке, прилипшей к подошве моей кроссовки. Я притворюсь, что они уставились на меня глазами размером с теннисные мячи, потому что они просто поражены.

Только все совсем не так. Все просто болтают друг с другом, собираются в кучки и курят, и никому нет дела. Мое появление не производит никакого события в Круге, которое привело бы к резкой остановке. Не наступает даже секундной паузы. Никто вообще не смотрит мне вслед… ну, один смотрит.

Джереми собрал свои волосы в хвост, и они не падают ему на глаза. Он пялится на меня, как мальчик, смотрящий фильм: интересно, что же будет дальше.

Я хочу что-нибудь ему сказать. Боже, просто долбаное «привет» или вроде того. Или, может, «я просто задница или что ты там про меня думаешь». Но мне сводит кишки, я опускаю подбородок к груди и поскорее убираюсь от Круга, иду к заднему входу Крествью-Хай.

Мне надо пройти мимо класса искусств до своего шкафчика. Мне нравится, как он пахнет из коридора — вязко, пыльно и прохладно, как свежий комок глины. Я стою за дверью, подглядывая в комнату.

У преподавателя по искусству огромная белая борода, имеющая вид перевернутого вверх тормашками треугольника, упирающегося в его грудь. Дети зовут его Дедушка Смурф. Раздается смех, когда горшок сваливается с гончарного диска в задней части класса.

Я слышу, как ко мне приближаются шаги. Стук тяжелых подошв приводит меня в боевую готовность, потому что я понимаю, что это учитель. Так, так, нечего тут шататься, ты, маленький вредитель. А ну иди в класс, и лучше прямо сейчас, пока не прозвенел первый звонок, и вообще, почему ты идешь не в библиотеку? Но как только я делаю первый шаг, я вижу их. Синие ковбойские сапоги со звездами.

— Эй! — орет Анджела Фрисон.

— Эй, привет, — бормочу я.

— Ты бросила биологию или что? — Она хмурится.

Я замечаю, что она долго не стриглась и в это утро ее волосы, похожие на лепестки ромашки, торчат еще больше, чем обычно.

— Нет. — Я пожимаю плечами.

— Ты что, думаешь, я буду тащить тебя на себе весь семестр? — визжит Анджела.

Я моргаю. «Я не думала, что…»

— Я сделала все лабораторные работы, пока тебя не было. Я не позволю тебе зарабатывать дополнительные баллы за свою работу. И Уикман не позволит. И я не собираюсь проводить остаток семестра, помогая тебе догнать класс. Так что даже не проси.

Когда Анджела набрасывается на меня, я представляю, что мы вовсе не в коридоре, а в комнате для вскрытия. Я растянута на хирургическом столе, огромная буква «У» нарисована на моей голой груди, в том месте, где она будет меня распарывать, голова обрита сзади, откуда она вытащит мой мозг. На Анджеле надет ее халат мясника, весь забрызганный кровью.

— Я знала, что ты вообще не будешь мне помогать, — говорит она, натягивая латексные перчатки. — Ты изначально рассчитывала на то, что я все буду делать в одиночку.

— Мне очень жаль, — говорю я с насмешкой. Усаживаясь за парту, я нарочно сваливаю поднос с разделочными ножами Анджелы на пол. — Я не хотела тебя всем этим тревожить. Я больше не буду тебя доставать. — Я вскакиваю на ноги и отхожу от ее стола.

— Куда ты собралась? — визжит Фрисон. — У меня же баллы, помнишь?

— Да, черт возьми, у тебя баллы, — говорю я.

Я натягиваю свою футболку и выхожу из разделочной комнаты.

Я смеюсь, думая обо всем этом, и это злит Анджелу еще больше. Но я должна признать, я никогда не видела ее такой прекрасной, как в тот момент, когда она извивается и орет на меня:

— Я серьезно, Аура. Я за тебя не отвечаю!

То, что она истерит из-за такой ерунды, заставляет меня чувствовать, что жизнь может и правда, честное слово, стать нормальной.