Пролог

Когда мне было десять, мы с родителями поехали в отпуск и взяли с собой Дженни, мою лучшую подругу. Я воображала, что мы отправляемся в какое-то сказочное место, где сплошь белый песок и кристальная вода. Тропический рай, как говорил папа. «Я научу тебя плавать, Аура, — обещал он. — Увидишь, какая это чудесная штука — океан. Когда-нибудь мы с тобой поплаваем с дельфинами. Поедем в Калифорнию и покатаемся на досках для серфинга. Поедем в Южную Африку и поныряем с трубкой и маской. И все начнется в этом году. Флорида — сказка, неведомо как попавшая в реальный мир».

Но Флорида, которую я тогда увидела, не была похожа на сказку. Незадолго до нашего приезда свирепые шторма взболтали океан и вышвырнули на берег весь мусор, который был на дне. Пляж был устлан бурыми водорослями — мерзкими, коричневыми, отвратительно пахнущими, — а вода была не лучше, чем у нас в Миссури после паводка, когда берега озер воняют гниющей рыбьей чешуей и скисшим баночным пивом.

Папа сделал все что мог, придраться не к чему. Его длинные волосы лезли ему в рот, липли к щекам, когда он кричал: «Давай, Аура, греби!», — но какой дурак учится плавать в океане, да еще там, где прибой хватает тебя своей гигантской ручищей? А ты в это время пытаешься изобразить гребок брассом. Как я ни старалась, как ни молотила руками, волны швыряли меня как хотели, затаскивали в глубину. Соленая вода заливалась в нос, но от этого не становилось весело, как уверял папа. Становилось просто неприятно.

Папа брал напрокат бугиборды, катал нас на каяке и даже на парашюте, прикрепленном к катеру. Но мне все равно казалось, что я приехала в страну чудес только за одним: чтобы узнать, что сказочный мир ничем не отличается от обычного. В сказках солнце тоже сжигает кожу до волдырей, в трусики набивается песок, а в закусочной подают подгоревшие тосты.

Я никак не могла привыкнуть к тому, что вода у берега такая мутная и что в ней плавает всякая дрянь — ветки, водоросли. Мне хотелось, чтобы океан был прозрачный, как бассейн, — чтобы видно было ласты, когда шлепаешь в них вдоль берега. Хотелось увидеть ярко-красные кораллы и косяки рыбы радужной раскраски. Хотелось увидеть древние затонувшие корабли — чтобы на дне блестели драгоценные камни и золотые монеты. Но я смотрела в воду и видела только что-то вроде шоколадного коктейля. Мне было страшно нырять туда, где и дна-то разглядеть нельзя было.

— Неизвестно, что там может оказаться, — как-то сказала я папе. — Может, медуза. Или здоровенный рыболовный крючок.

— А Дженни нравится, — возразил папа и показал на мою лучшую подругу, которая бросалась в белый от пены прибой.

Волна отбрасывала ее, опрокидывала, тащила за собой. Наверное, для нее это было похоже на аттракцион в парке, только тут не было ни ремней безопасности, ни определенной траектории, ни рельсов. Этот аттракцион мог зашвырнуть девчонку куда угодно. И наверное, именно это меня и пугало.

— Там ведь даже акулы могут быть, — сказала я громче, чтобы Дженни тоже слышала.

Чуть раньше тем летом мы посмотрели «Челюсти» у нее дома.

— Акулы? — переспросила она, отступая от кромки воды. — Акулы?

Этого хватило, чтобы убедить Дженни пройтись со мной по пляжу — две худые, угловатые девчонки в одинаковых серебристых купальниках, шаркающих шлепанцами, будто парочка разбитых артритом старух.

Конец августа цвел, будто гигантский оранжевый бархатец. У нас с Дженни каникулы заканчивались только после Дня труда, но в колледжи студенты уже возвращались, и по вечерам их компании собирались на пляже с полотенцами, досками для серфинга и сумками с пивом. Как-то в пятницу, после двух первых банок из тех многих, что будут опустошены за выходные, они начали дразнить нас с Дженни, орать нам вслед, называя нас лесбиянками и розовыми, потому что мы держались за руки, словно совсем маленькие дети.

— Лес-би-ян-ки, — выпевали они, в полной уверенности, что мы совершенно не представляем, что это такое. Как будто это была пошлая, но доступная только их кругу шутка.

Я отпрянула, вся красная от смущения, но Дженни — умница Дженни — просто повернулась к ним, с презрением поглядела на их ухмыляющиеся рожи и крикнула:

— Отвалите, идиоты несчастные!

Вот это я называю искусством.

Мама видела эту сцену от начала до конца. Она лежала в шезлонге и рисовала, ее пальцы летали над толстой страницей блокнота, а загорелое тело впитывало солнечный свет — так бумажное полотенце впитывает пролитое молоко. Я смотрела на нее — женственную, крепкую, сильную, — и в груди у меня поднималась зависть. Потому что я знала, что никогда не стану такой сильной. Как Дженни. Как мама. И мне было стыдно, что я показываю себя такой тряпкой перед самыми любимыми на свете людьми.

В те времена мама могла читать меня, как детскую книжку с большими буквами. Она подмигнула мне и закрыла блокнот, который никогда не лежал дальше дюйма от кончиков ее пальцев, вечно запачканных угольными карандашами. Села в шезлонге и сунула ноги в сандалии.

— Пойдем, — сказала она, натягивая футболку с надписью «Солнечный штат». — Брошу тебе спасательный круг.

В роли спасательной операции выступил поход в магазин, и я была так рада убраться подальше от этой противной воды, что меня даже не волновало, что это всего лишь вшивый сувенирный магазинчик, по самую крышу набитый раскрашенными ракушками, разнокалиберными стаканами и пластиковыми фламинго. Дженни сразу бросилась за ярко-розовой майкой с блестками и помадой того же отвратительного цвета. Папа заприметил у дальней стены стальной барабан и принялся постукивать по нему кончиками пальцев, делая вид, что умеет на нем играть. Дженни начала пританцовывать, прижимая майку к груди и упрашивая нас представить, как здорово она будет в ней выглядеть.

Я остановилась у прилавка и молча смотрела, как мужчина, стоявший за кассой — он был весь серый и будто присыпанный пылью, — вырезает что-то из вынесенной на берег деревяшки.

— Любишь русалок? — спросил он, глядя на меня поверх очков. — А я однажды такую видел. Настоящую живую русалку. Можешь поверить?

— Могу, — спокойно ответила я.

— Можешь, значит, — рассмеялся мужчина, вырезая ножом русалкины волосы. — Она вся сверкала, та русалка. Но не как свет на воде, или бриллианты, или звезды. С того дня я все вырезаю ее, стараюсь сделать похоже. Раньше я всякие штуки вырезал — рыб, машинки, пальмы. А теперь только ее, снова и снова. Не могу бросить. Наверно, это из-за того, что я никак не сделаю все правильно. Не могу показать, как сильно она переливалась.

Мужчина вздохнул, покачал головой и бросил русалку в старую оцинкованную лохань, стоявшую на полу перед прилавком. Я проследила за ней взглядом и увидела, что лохань до краев заполнена русалками — какие-то раскрашены, какие-то украшены блестками, какие-то просто в радужных пятнах, а какие-то (может быть, незаконченные) оставлены как есть — как будто, когда их вынесло волнами на берег, у них уже были лица, длинные волнистые волосы и чешуя.

Я стала вертеть русалок в руках — дома, в Миссури, я представляла, что буду вот так разглядывать раковины, которые найду на экзотических флоридских пляжах. На боку серой металлической лохани был ценник: «Русалки — 2 доллара», — и я вдруг поняла, что бы мне хотелось привезти домой из этого неудавшегося отпуска. Я все не могла выбрать себе русалку, как вдруг мама выхватила у меня из рук рыжеволосую морскую деву с золотым хвостом.

— Сколько за всех? — спросила она и бросила русалку обратно в лохань — так рыбак мог бы отпустить в море незначительный улов, которым нельзя насытиться. Она улыбалась, откинув с лица занавес своих длинных черных волос, и в этой улыбке тысячеваттной лампой светилась гордость — светилась даже сильнее, чем когда я годом раньше выиграла приз за лучший рисунок на школьной выставке.

— За всех? — рассмеялся продавец. — Бог ты мой, леди, зачем вам столько?

— Для дочери, — ответила мама. Она посмотрела на меня, и ее глаза даже не искрились, а прямо рассыпали искры во все стороны, словно бенгальские огни. — Она не может решить, какую русалку ей хочется. Я это знаю, потому что сама ни за что не смогла бы выбрать. — Она провела мне пальцем по носу — так гладят домашних любимцев — и добавила: — Мы ведь с Аурой так похожи.

И вы знаете, тогда эта мысль еще не пугала меня до чертиков.