Глава IV. Вниз, к земле египетской

Пока мы подбирались к приграничному египетскому городу Саллуму, закатная Сахара с неуемным аппетитом пожирала огромный алый шар солнца. Сумерки – лучшее время, чтобы подъехать к пограничному посту. Если приехать позже, пост может закрыться на ночь, если раньше – у пограничников будет время на то, чтобы затянуть процесс осмотра. А вот если приехать к вечеру, пограничники уже хотят пойти домой и не очень тщательно обыскивают багаж. Нам не очень хотелось нарываться на тщательный осмотр, потому что у нас был незаконный револьвер, сотни незадекларированных долларов и полбутылки бурбона. Я волновался еще и потому, что при въезде в Египет требовалось доказать, что вы не еврей, а я этого сделать не мог.

Мы поднялись на гладкую круглую гору, и перед нами раскинулся Египет – дорога убегала вперед в тускнеющем свете солнца. Слева до горизонта темное Средиземное море окатывало белый песок черными волнами. Справа от него был пляж, Саллум и узкая полоска асфальта, ведущая в Александрию. Еще правее были видны старые, иссеченные холмы, геологическая стрела, направленная на юго-восток. С самого краю, едва различимый, лежал материковый Египет, миля за милей песка, безжизненного и безнадежного.

Мы поехали к подножью гор, где пограничник попросил нас съехать на обочину к пункту проверки паспортов. Комната, полная сигарного дыма, была достаточно мрачной. Она была уставлена старыми деревянными столами, потрескавшимися кожаными креслами, на стенах висели две фотографии президента Гамаля Абделя Насера, две фотографии со строительства Асуанской дамбы и четыре фотографии офицеров. (В большинстве развитых стран паспортный контроль проводят специальные гражданские подразделения, но в Египте и во многих других арабских странах границы контролируют военные.) Офицеры были одеты в рубашки, и в душной комнате пот струился по их толстым рукам и лицам. Они были надменны и подозрительны. И совершенно не торопились домой.

После того как они поняли, что трое из нас – американцы, в течение часа они игнорировали нас и курили кубинские сигары. Потом начался допрос. Где мы были? Почему приехали в Объединенную Арабскую Республику (тогда так назывался союз Сирии и Египта)? Где мы будем ночевать? Сколько у нас с собой денег? Собираемся ли мы фотографировать палестинских беженцев? Где мы работаем? Где родились наши родители? Мы как-то связаны с американским правительством? Зачем нам большой трейлер? (И правда, зачем?) Мы когда-то еще были в Египте? А в Израиле? Мы собираемся в Израиль?

Меня это начало раздражать, но я понимал, что офицеры ждут, пока кто-нибудь из нас не взбесится. Когда несколько недель назад мы делали визы, мы заполняли все возможные анкеты и уже отвечали на бесконечные вопросы. Паспорта наши были в идеальном порядке, но офицеры хотели продолжать игру.

– Вот вы, кем вы работаете? – спросили меня.

– Я арт-директор, – ответил я, следуя легенде, которую мы всегда рассказывали в тех странах, в которые не пускали иностранных журналистов. Такая легенда отлично объясняла, зачем нам так много пленки и профессиональные камеры.

Потом они начали спрашивать о нашей вере. Мы все назвали разные христианские конфессии, и никто, кроме меня, не соврал. Я очень много читал о протестантской религии и даже выучил несколько молитв и всю теорию, но мои губы, конечно, все равно тряслись, когда я отвечал. Офицер пристально смотрел на мое лицо. В Северной Африке мой нос, темные глаза и оливковая кожа часто сходили за арабские. В таких случаях я обычно скромно кивал, поздравлял собеседника с его наблюдательностью и сообщал, что мой дорогой отец родился в такой-то арабской стране, обычно выбирая ту, с которой у нашей страны пребывания были дружественные отношения. Но в этот раз все не должно было быть так просто.

В Египте не различали израильтян и евреев, и нас предупреждали, что там требовали, чтобы туристы брали с собой рекомендательные письма из своих церквей. Я предполагал, что мне влегкую сочинит такое письмо какой-нибудь чиновник или священник, который захочет выступить против религиозной дискриминации, но мне все отказали.

Когда солдат спросил у меня, есть ли у меня такое письмо, Стив, чтобы его отвлечь, специально, с подозрительным видом, направился к двери.

– Ты! – закричал солдат на Стива. – Иди сюда. Покажи письмо.

Стив показал ему письмо.

– Куда вы направляетесь? – спросил он у Стива.

– Сначала в Александрию, затем в Каир, затем в Иорданию.

– В Иорданию? Каким образом?

Стив сказал ему, что мы собираемся поехать из Каира через Суэцкий канал, а потом – на Синайский полуостров.

– На Синай ехать запрещено. Никого не пускают. Там война. Не забывайте, что мы воюем с Израилем. Приезжайте снова в следующем году и сможете поехать в Иорданию. В следующем году не будет Израиля.

Наконец офицер неохотно проштамповал наши паспорта, и мы могли двигаться дальше – 20 метров до таможни.

Нам говорили, что египетская таможня сурова, но мы все равно были не готовы к тому, что нас ожидало. В залитой ярчайшим светом комнате за стойкой сидели четыре клерка и обыскивали багаж и людей. Они вытряхивали вещи из чемоданов на пол, развязывали узлы, открывали коробки, вскрывали упаковки с чаем и печеньем, открывали все крышки, искали двойное дно, проверяли все нашивки, искали в карманах, штанах и ботинках.

В маленькой комнате справа меняли иностранную валюту на египетские фунты по очень высокой официальной цене. Хотя на свободном рынке в Нью-Йорке и Бейруте десять американских долларов были равны восьми-девяти египетским фунтам, и примерно таков же был курс на черном рынке в Египте, правительство предлагало только четыре с половиной фунта, при этом въезд или выезд с большим количеством денег, чем было задекларировано, строго наказывался. Мы планировали удвоить египетский бюджет, обменяв доллары на черном рынке, но мы рисковали тем, что удвоим и срок пребывания в Египте – правда, за решеткой.

Перед офисом таможни на дороге, где мы припарковали автомобили, два офицера с фонариками обыскивали машины перед нами. Они проверяли дно, смотрели под ковриками, шарили за сиденьями, обыскали весь багажник, прутом пошерудили в баке и искали в подголовниках. В государстве со слабой валютой и скудным импортом контрабанда была очень выгодным делом.

Мы ждали очереди около двадцати минут. Почти у всех впереди стоящих были проблемы – у половины из них что-то конфисковали, а половине пришлось платить налог. Все это были какие-то мелкие нарушения, типа банки фруктов из Марокко или нового одеяла, сделанного не в Египте. Что же случится, если у нас найдут пистолет, бурбон и незадекларированные наличные? Ночь была жаркой, и потели мы знатно.

К счастью для нас, для таможенников это была тяжелая ночь. Было поздно, мы были последними в очереди, и уставший офицер не был столь внимателен. Мне кажется, он просто не хотел рыться в двух загруженных машинах и трейлерах, но диалог с ним убедил меня в том, что он думал, что американцы настолько богаты, что им не нужно никакой контрабанды. Он выдал нам несколько временных египетских удостоверений и закрыл офис.

Стив решил найти более подходящее место для пистолета, быстро поменял незадекларированные доллары и удивил команду, выпив весь бурбон. Я еще немного понервничал, а потом глубоко вздохнул: чтобы быть контрабандистом, вам нужно иметь не нервы, а стальные канаты.

Наступило ясное, сухое утро, и на выбеленное безоблачное небо вышло солнце. Средиземное море приветствовало нас голубыми волнами. Мы со Стивом не смогли удержаться – и помчались купаться, и даже Ману стряхнул с себя утреннее оцепенение и последовал за нами. Теплое, пенистое море обнимало нас, смывая грязь и пот прошлых дней, укачивая, утешая, унося в другой мир. С безоблачного потолка неба до чистых глубин бездонного моря воцарились красота и спокойствие. Мы были в полном согласии с природой – три крошечных пятнышка в дружелюбной бесконечности моря.

Перед тем как продолжать путь, мы отправились на британское кладбище времен Второй мировой недалеко от Саллума – огромный песчаный прямоугольник, покрытый тысячами простых надгробных камней, среди которых иногда пробивалось дерево или цветущий куст – результат неустанной заботы. За стенами не было ни деревьев, ни цветов, лишь мертвые пески. Могильщик пояснил, что за кладбищем следила комиссия по памятникам англо-египетской войне, как и за десятками других кладбищ, усыпавших североафриканскую пустыню от Триполи до Тобрука, и за большим захоронением в Эль-Аламейне. Там лежали останки 35 000 солдат Содружества, умерших, сражаясь с пустынной лисицей, пока Эрвин Роммель шел по Африке по направлению к Суэцу, пытаясь пересечься где-нибудь в Индии с японцами и завоевать мир. Поворот должен был произойти в Эль-Аламейне. Результаты лежали здесь, в Саллуме.

Мы прошли по аккуратным рядам одинаковых камней, сияющих белым в полуденном солнце. Здесь лежали водители и солдаты, пилоты и артиллеристы, рядовые и сержанты, канадцы и южноафриканцы. Все они приехали из далеких краев, чтобы лечь в этой негостеприимной земле. Мы прочитали надписи.

Передайте Англии те, кто идет мимо, что я умер за нее и этому рад.

Мы будем помнить тебя и тогда, когда весь мир забудет.

Мама и сестра.

Если любовь можно было бы сохранить, ты бы не умер.

Ветер стонал над бесплодными холмами среди могил, встречая море. Вечное Средиземное море играло похоронный марш на клавишах побережья. Солнце спускалось все ниже и ниже в пустые земли. «Для храбреца вся земля – родина».

Мы склонили головы и в тишине пошли к воротам. Я посмотрел на последние надгробные камни и подумал о тех, кто любил этих мужчин, но никогда не видел места их упокоения. «В чужой земле лежит он, не уготован ему бесконечный отдых под родным небом».

Мы ушли с кладбища и стояли, смотря на дальние холмы, на шуршащие пески, на бесплодную землю. Лучи солнца лежали на дальней стороне горы, направляясь к закату. Ветер подхватывал жалобы природы, пока мы ехали к востоку, к Александрии. «Он отдал то, что важнее всего, – свою жизнь».

К следующему утру дорога превратилась в пыточную из белого гравия среди белизны пустыни. В один из самых жутких моментов явились, как призраки, около 60 феллахов – в белых одеяниях, в тюрбанах, с запыленными лицами, – привязанные к своему бесконечному труду, склонившиеся над дорогой. Им тяжело живется – без тракторов, грейдеров или буров приходится атаковать камень. Сложно делать это только руками и примитивными инструментами, разбивать камни долотом, крушить их молотком, увозить валуны на спине, потея на жаре, – но эти потомки строителей пирамид живы, несмотря на все трудности.

В девяти милях к востоку от Эль-Аламейна дорога повернула ближе к морю. Мы остановились и погрузились в бледную воду, смывая с себя жаркую пыль египетской пустыни и ледяную пыль кладбищ. Вскоре мы направились к Александрии, жемчужине Средиземноморья.

Нет в мире такого города, как Александрия, и мир должен быть за это благодарен. Это настоящий Кони-Айленд, полный веселых мошенников, карнавал приветливых жуликов, собрание отсидевших. Ни одна метафора не может полностью показать беззаботную чувственность и криминальный дух города. Но звание жемчужины, пожалуй, осталось для города в прошлом.

Когда мы ехали по пригородам Александрии, город казался скрытым дымкой, со стальными мельницами и бетонными растениями в центре жилых секций. Прогнившие дома стояли за вырытыми в холмах пещерами, в которых тоже жили люди. Это была мешанина проводов, рельсов, уличных торговцев, сохнущего белья, дымовых труб, песка, грязных переулков, бесконечного шума и тысяч беспризорников.

Дети заметили нас, как только мы подошли к городу. Тут же они прыгнули на жесткую крышу одного трейлера, забрались на полотняные крыши машин, залезли на подножки, заползли на борта и пробовали просунуть руки в любую дырку, выпрашивая бакшиш и забирая все, что им хотелось. Как только мы их согнали, они снова вернулись, но уже с кусками овечьего дерьма, и стали хохотать, увидев, как мы улепетываем.

Чем ближе мы были к центру Александрии, тем старше становились нападающие. Их оружием было слово, а интересы были куда более продвинутыми, чем просто катание на трейлере.

– Псс, хотите хороший девочка? Девственница! – спросил косоглазый сутенер, когда мы проезжали мимо.

С другой стороны фургона его близнец спрашивал: «Хотите плохой девочка? Опытный!» Я поехал быстрее, но человек с галабеей на голове успел вскочить на подножку и дохнул мне в лицо чесноком: «Хочешь деньги менять? Хороший курс – пять фунт за десять доллар. Лучшая цена в Алекс. Сколько надо?»

Когда я поехал медленнее, чтобы столкнуть менялу, двое его соперников прыгнули на подножку и стали орать свои цены мне в ухо, пытаясь перекричать друг друга, но не предлагая ничего привлекательного. В то же время двое жуликов боролись за место на другой подножке, один предлагал продать все, что мы захотим, а второй – купить все, что мы захотим продать. Вилли представил их друг другу и спихнул с подножки.

Когда мы остановились на углу на светофоре, толпа орущих местных осадила нас, маша бутылками виски, фотографиями голых дам, пачками сигарет, нейлоновыми чулками, египетскими деньгами, гашишом, беспрестанно выкрикивая цены. Уже все знали, что пятеро иностранцев приехали на двух красных внедорожниках с двумя загруженными трейлерами, и все хотели поиметь с нас выгоду до того, как мы уловим суть Александрии.

Мы решили хотя бы до темноты отделиться от машин и трейлеров и потом уже поискать место для лагеря, чтобы весь город не следовал за нами. Мы припарковались на улице 26 Июля, самой роскошной улице города, на широком бульваре, который изгибами вился от моря. Мы решили поискать привлекательный ресторан, где мы могли бы: 1) хорошо поужинать, 2) отдохнуть от торговцев и сутенеров, 3) последить за машинами, чтобы ничего не украли, и 4) полюбоваться закатом над морем. Что-то из списка нам удалось – за закатом мы понаблюдали.

Торговцы не сдавались так просто, и когда наш официант выгонял одних, их место занимали новые. Мы случайно дали им надежду – Вилли купил 12 цветных носовых платков по отличной цене в 30 центов – и тут же покрасил нос в зеленый. Вудро купил часы за четыре доллара, которые предварительно изучил. Выяснилось, что изучал он демонстрационную модель, а продавец подсунул ему оболочку часов с начинкой из грязи. Ману купил купальный костюм у человека с четырьмя чемоданами одежды. Он был 36-го размера, как и обещалось, но внутри были трусы 24-го размера. Стив купил пачку «Честерфилда» не то чтобы дешево, но все же дешевле, чем в Америке, поджег сигарету и кашлял, пока другой торговец объяснял ему, что это особые египетские сигареты.

Все это происходило, пока мы пытались есть. Торговцы собрались у нашего стола с сумками и коробками, размахивая шелковыми трусами прямо перед нашими глазами, звеня медными браслетами над супом, что лишь улучшило его вкус – еда была омерзительной, и это учитывая, что это был мой первый полноценный обед за пять дней. Суп был неперевариваемый, салат – неразжевываемый, хлеб – несъедобный, мясо – неразрезаемое, а счет – невероятный. С нас, по словам официанта, взяли 50 % дополнительно (с и так высоких цен) за то, что мы ели на террасе. Взяли отдельную плату за хлеб, масло, соль и сахар. За скатерть. За пару цветов, которые один из торговцев стянул из вазы. Плюс добавили налоги, которые, как сказал невозмутимый официант, мы доплачивали за возраст официанта, за покраску кухни, в помощь экономике Египта и за расширение Суэцкого канала.

Только тогда мы поняли, как широко распространилось мошенничество в Александрии. Но все могло быть и хуже, ведь мы, по крайней мере, видели свои машины.

Когда мы подошли к ним, я увидел, что джип начинает наклоняться. Мы обошли его и увидели, что там сидят пятеро детей – трое снимали шины, четвертый сливал бензин, пятый пытался открыть замок на двери трейлера. Они были настолько наглыми, что даже не пытались сбежать и не обратили на нас внимания. Их предводитель лет пятнадцати сказал, что они работают в гараже и подумали, что это мы вызвали их на помощь. Я спросил, зачем тогда бензин сливать, а он ответил, что опасно работать с заправленной машиной. Мы нашли полицейского, но они с этой бандой были старыми друзьями, так что нам повезло, что нас не заставили заплатить за «работу». Шины все же удалось отбить.

Мы только начали снова надевать шины, как ухмыляющийся мужчина подошел к Стиву с порнографическими открытками. Стив отказался от подобного предложения, и мужчина вытащил из кармана несколько пузырьков с афродизиаком, сказав, что в состав входят шпанская мушка, абсент, сперма кита, толченый акулий плавник и перец. Стив попытался отказаться настойчивей.

– О^’кей. Не надо афро. Мунир понимать. Ты жеребец. Надо это. – Он подмигнул и вытащил из кармана россыпь презервативов разных цветов и размеров. Стив оттолкнул его и натравил на меня.

Только сейчас Вилли вернулся со стопкой египетских фунтов, полученных по курсу семь фунтов за 10 долларов, то есть на 35 % лучше официального курса. Вилли показал на толстого мужика в огромном пальто, стоящего около дерева недалеко от нас. Мужик улыбнулся, блеснув золотыми зубами, раскинул руки и раскрыл пальто, показав нам стопки денег, приколотые булавками: египетские фунты, доллары США, швейцарские франки, британские фунты, лиры, песеты, марки, дирхамы…

Вудро рванул к нему, маша десятидолларовой бумажкой.

– Что получил? – спросил Вилли, когда тот вернулся.

– Семь фунтов. Я дал ему десять, а он дал мне… Эй, тут только шесть фунтов! Мистер, вы дали мне шесть фунтов!

– Конечно, – закричал меняла, – марки! Фунт за марки. Марки черного рынка.

– Э-э-э, я о таком не знал. Марки с черного рынка. Ну тогда, это, вот что…

К этому моменту меняла уже испарился.

– Знаете, ребята, – сказал я, – вообще тут отлично, если правильно к этому относиться. Какой удивительный букет симпатичных мошенников! Это определенно мой город. Я сюда как-нибудь вернусь.

Подошли два человека и спросили, не хотим ли мы продать драгоценности или иностранные духи.

Я продал им пять бутылок репеллента от насекомых OFF! от нашего спонсора и добавил к ним «часы», которые купил Вудро.

Ману вернулся с бутылкой виски, крича, что купил «Катти Сарк» по отличной цене.

– «Катти Сарк»? Иди в жопу, это вода подкрашенная, – сказал я, попробовав продукт.

– Как же вода? Там печать целая.

– Угу, как и пресс, которым они эту печать напечатали.

Я взял у него бутылку, потихоньку подсунул ее в сумку с бурбоном в «Лэндкрузере» и подождал. Минут через десять появился продавец, предлагавший «Чивас Ригал» за один египетский фунт.

– Перестань, мужик, – сказал я ему. – Ты не сможешь толкнуть нам эту водицу. Мы пьем только жидкий огонь, смотри, у нас целая сумка настоящего вискаря, который мы сегодня через границу протащили.

– Настоящего вискаря?

– Не сомневайся, мужик. Во, попробуй капельку. – Я налил ему шот «Уайлд Терки».

Продавец выпил, вздохнул и улыбнулся:

– Хотите продать?

– Конечно. Эту бутылку могу за восемь фунтов отдать.

– Не, слишком дорого.

– М-м-м, хорошо, тогда бери «Катти Сарк» с печатью за три фунта.

Когда мы уехали, я долго смеялся над тем, что Александрия была единственной в своем роде, и слава богу.

Мы были не очень уверены, куда ехать. Изначально планировалось встать лагерем за пределами города, подальше от мошенников, а на следующее утро вернуться, чтобы посмотреть на Помпееву колонну, Маленького Сфинкса и катакомбы Ком-эль-Шукафа. Но за городом место найти было очень сложно, потому что мы уже добрались до дельты Нила. Исчезла бесплодная пустыня, в которой можно было раскинуть лагерь в любом месте. Здесь же любой кусочек земли либо возделывался, либо был просто залит водой. Именно там Нил, приближаясь к морю, разливался в огромный треугольник со стороной в сотню километров, с буйной зеленой растительностью, которая обеспечивала едой, одеждой, работой и надеждой большинство из 30 миллионов египтян. Лишь 50 тысяч отважных (или тронутых) человек жили на негостеприимных пространствах страны (составляющих 97 % ее площади). Оставшаяся часть зависела от Нила, вокруг которого не было ни одного свободного квадратного метра для лагеря.

После того как мы достаточно извалялись в грязи и перешли вброд несколько потоков в темноте, мы остановились на ночлег на грязной дороге за старыми пальмами, окружавшими хлопковое поле. Здесь на нас первый раз в Африке напали москиты. Они были шумными и быстрыми, воздух пах навозом, но зато мошенники и жулики из Александрии не могли нас тут разыскать.

Вместо этого нас разыскала полиция. Как только мы разбили лагерь и были готовы укладываться, из поля вышли трое полицейских и показали, что хотят, чтобы мы ушли. Они не говорили по-английски, но показывали пальцами в темноту, говоря «клефти», и проводили пальцами по глотке со звуком «сссссссссссшшшшшшт», показывая, что, как только мы заснем, нам перережут горло. В этот момент мы уже были готовы поверить во все, что нам рассказывают об Александрии, так что разрешили им забраться в наши машины, чтобы показать путь к безопасному месту. Мы ехали почти по воде, ползли через старые мосты, пробирались по грязи и через полчаса достигли места, не сильно отличавшегося или удаленного от того, из которого мы уехали.

Мы поблагодарили ребят в голубом за помощь и за то, что они стали первыми честными людьми, которых мы встретили в Александрии. Они были словно друзья во вражеском лагере, и мы скучали по ним, когда они уехали.

Еще мы скучали по фонарику, экспонометру, гаечному ключу, ремню безопасности и пепельнице.

На следующее утро один из полицейских вернулся, постучав в дверь трейлера. Он показал жестами, что просит у нас зубную щетку, видимо, забыв утащить ее вчера. Мы были настолько ошеломлены, что отдали ее без комментариев.

Мы уехали из Александрии и проехали через дельту к Каиру по новой дороге. Машин было много, но ехали они быстро. Пустыня исчезла, ее затопила река. Влажные поля, много деревьев, мечети, дома, фабрики и рестораны выстроились вдоль дороги. Это был совершенно другой Египет, современный и механизированный.

Мимо пронесся Каир, восемь дней работы, переездов и нервов. Я помню отдельные моменты той недели – три дня на получение виз в Сирию, Ирак, Ливан, Индию и Пакистан, людные улицы, постоянное блуждание не на той стороне реки, мечети и памятники, музей Каира, где в темной могиле здания пряталась самая обширная в мире коллекция археологических находок, сваленная, как мешки муки на складе, Вудро заболел дизентерией, а Вилли и Ману – легкой формой каирской лихорадки, отель «Континенталь», остаток элегантности старого мира, с глубокими, покрытыми толстыми коврами залами и просторными комнатами, где мы впервые спали на постельном белье с момента приезда в Бенгази, то есть во второй раз за 77 дней.

Я помню, как мы всю неделю трудились, чтобы привести машины и оборудование в форму перед долгой поездкой по пустыням Среднего Востока, отвечали на десятки писем от друзей и спонсоров, которые, не зная о нас ничего со времен Испании, решили, что мы пропали, и прекрасную еду в Rex, удивительном бистро около отеля, где за десять центов можно было получить миску спагетти с овощами и хлебом. Но лучше всего, когда я вспоминаю Каир, я помню красивейших женщин, тоталитарную атмосферу и одного интересного погонщика верблюдов.

Каир был раем женщин – загорелых, грациозных, прекрасных – и недосягаемых. Во всем мусульманском мире они были самыми знойными – они сняли паранджу и переняли западную моду: короткие юбки, высокие каблуки и глубокие вырезы. В первый день я чуть шею не свернул, наблюдая за красотками. Будучи достопочтенными мусульманками, они не общались с иностранцами, даже с такими, которые, как я, могут сойти за араба, если постараются. И поверьте мне, я старался.

Но один из нас – позвольте назвать его Х – решил, что сможет преодолеть эту проблему и сорвать джекпот с Ифтитани, красивой уборщицей из «Континенталя». Это была девушка невероятной красоты – сексуальная, притягательная, голубоглазая, с длинными черными волосами, ниспадавшими ей на плечи, безупречной оливковой кожей и телом, которому позавидовала бы Нефертити. Мы все были очарованы, но Ифтитани ни слова не понимала по-английски. Х был все равно уверен, что он ей нравится, так что, когда на третий день она пришла прибирать его комнату, он пригласил ее на ужин. Используя пантомиму, он показал на нее, потом на себя, потом на свой рот, как будто ел. Что сделала Ифтитани? Вызвала официантов из ресторана.

Х решил попробовать прямой подход. После того как она вытерла пыль, он показал на себя, на свою кровать, поднял одеяло, разгладил простыни, показал на Ифтитани, потом на кровать. С третьей попытки она поняла. И кивнула в знак согласия! Он волновался, что дама разозлится из-за подобных прямолинейных намеков, но она улыбнулась.

Затем она пошла к выходу. Х подбежал к ней и показал на кровать. Ифтитани согласно кивнула и показала на часы, потом подошла к календарю, и так, не сказав ни слова, любовники договорились встретиться на следующий день в два часа.

Весь следующий день Х был невероятно счастлив, мы же безумно и скрытно завидовали его удаче. На следующее утро все, кроме Х, пошли в бистро, не для того, чтобы утолить голод, а потому, что не могли смотреть на подобную чужую радость.

В два часа Ифтитани, одетая в узкую голубую униформу, вошла в комнату Х и закрыла за собой дверь. Х не мог себя сдерживать. Она подошла к кровати и откинула одеяло. Она не тратила ни секунды, и Х это нравилось, так что он начал очень быстро раздеваться.

Именно тогда Ифтитани закричала и убежала.

Х был в смятении, ведь он был абсолютно уверен, что он ей нравился и что она его желала. Вернувшись, мы ему посочувствовали, но внутри ликовали.

В тот же день, позже, явился управляющий, который жаловался на поведение Х. Кажется, невинная Ифтитани подумала, что гость просто хотел поменять белье.

После такого непонимания я осознал важную вещь, которая помогала мне на протяжении многих лет заграничных путешествий: если вы с собеседником говорите на разных языках, убедитесь, что вы пришли к соглашению. Будьте внимательны, если вы находитесь на более высоком социальном уровне, когда вы, например, приехали в отель. Никогда не думайте, что представитель чужой культуры с легкостью предпримет то, что запрещено в его или ее обществе. И избегайте мыслей о том, что, если человек беден, он сделает для вас все, пусть даже вы глава крупной трансконтинентальной компании.

Сложно было передвигаться по Каиру, не обращая внимания на признаки полицейского государства: армейские лагеря, артиллерийские склады и всякие установки для связи переполняли город. Все мосты и многие фабрики были украшены знаками, запрещающими фотографировать. Когда мы забрали почту в офисе «Американ Экспресс», большинство писем было вскрыто цензорами, а потом мы узнали, что письма, которые мы отправляли домой, тоже вскрывали и отправляли уже со штампами цензоров. Когда мы заселялись в «Континенталь», у нас на несколько дней забрали паспорта, потому что нас проверяли внутренние органы. Когда нам вернули пленку из проявки, фотографии, где был виден уровень бедности египтян, загадочным образом исчезли. Когда мы делали большие покупки, продавцы требовали доказательств того, что египетские фунты мы получили по официальному курсу, а плакаты с информацией о наказании за покупку валюты на черном рынке висели абсолютно везде. Газеты и радио поддерживали официальный курс правительства, и мы так и не увидели доказательств свободы печати или речи.

Но вы не можете не любить Египет, познакомившись с людьми вроде Ламия – Ламий Ибрагим Гонейм – величайшего, очаровательнейшего, харизматичного, фотогеничного погонщика верблюдов – он сам о себе так говорил.

Мы со Стивом как-то поехали к пирамидам, чтобы поискать места для спонсорских фотографий, которые мы должны были делать. Когда мы оглядывались, откуда-то появился толстенький седеющий араб в ярко-зеленой галабее, на верблюде, крича: «Здорово, ребята! Понимаешь? Это шок. Батюшки мои, кого я вижу!» Он объехал нас трижды, затем воскликнул: «Это ли не круто, чувак? Скажи, верблюд просто угар? Позвольте представиться, я Ламий, а это – Кэнада Драй». Он произнес это как рекламу газировки и дал Стиву карточку со множеством ошибок.

КЭНДА ДРАИ

Верблюд на съем

Влоделиц: Пирамиды, Гиза

Ламий Ибрагим Гонейм гиза египет

Мы все еще чувствовали себя напряженно после Александрии, но Ламий мгновенно завоевал наши сердца, перечисляя свои достижения на самом современном, по его мнению, жаргоне: «Я тут туристов возил сорок лет. Меня всем хитростям батя научил. На этом районе ни один чел дело лучше меня не знает. Если большая шишка сюда припирается, всякие толстозадые политики нанимают меня и Кэнаду Драй. Он самый супер, нежный, как ягненок, удобный, как диван. Эй, хошь посидеть? Шведские король с королевой сказали, что он мегакрутой. Во, зырь, это королева его шлепнула. Он стареет, но все равно лучший, братиш. На нем даже Черчилль ездил. Все европейские принцессы и графы, как сюда приедут, сразу ко мне. Даже ваш Рузвельт сказал, что это самый суперовый верблюд в мире. И знаете все эти туристические открытки с пирамидами и верблюдами? Так это мы, братиш. Все нас фоткают. Я дико фотогеничный. Даже Сесил Блаунт Демилль так говорит, я его любимый погонщик. Канеш, я его знаю, всех остальных продюсеров тоже. Кучу фоток наделал с Сесилом и прочей шушерой. Я в тридцати фильмах снимался, прикинь. Чем могу помочь?»

Ламий помог тем, что встретился с нами на следующее утро со своим братом, двумя верблюдами, тремя собаками и корзиной с костюмами для фото. Он установил всех на свои места, проверил, как падает свет, поправил одежды, сам попозировал для каждого фото и ввиду своей долгой кинокарьеры объяснил нам с Вилли, как фотографировать. Он был продюсером, режиссером, агентом и звездой в одном флаконе.

И он был невероятен. Он сиял, обмазываясь маслом для загара Sea&Ski, поменял тюрбан на соломенную ковбойскую шляпу Dobbs, позировал в рубашке Arrow, залил кварту спонсорского бензина в нашу «Тойоту» и в себя чашечку бурбона Bourbon Institute, который, по его утверждению с подмигиванием, был медицинским средством и совершенно не мешал его исламским убеждениям. Он позировал в ботинках Thom McAn, побрызгал Кэнаду Драй репеллентом от насекомых OFF! поджег сигарету зажигалкой на солнечных батарейках, снялся у нашего Thermos Poptent и с улыбкой сожрал коробку мацы Manischewitz.

После фотосессии, которую Ламий назвал «джентльменским удовольствием» и деньги за которую брать отказался, он позвал нас к себе в гости на чай и пирог. Стены были покрыты фотографиями Кэнады Драй с известными людьми на стене и рекламами, на которых Ламий улыбался на фоне пирамид. Он с гордостью показал нам письма от клиентов, а мы пока пытались спрятать деньги за фотосессию за подушками на диване. Он читал любимые моменты из писем, рассказывал о жизни и о возможном будущем сына-инвалида, выражал надежду на мир во всем мире и убеждал нас ему писать.

Прощаясь, мы чуть не плакали. Мы всегда будем помнить тебя, Ламий Ибрагим Гонейм. Надеюсь, с сыном все в порядке, жизнь твоя была долгой и счастливой, ты попал прямо в рай, и пусть Аллах всегда держит тебя на ладони.

Пора было отправляться в дорогу. Машины починили, на письма ответили, фото для спонсоров отправили, припасы сложили, сами отдохнули и подлечились. Впереди лежали пустыни Среднего Востока, сияющие в летнем свете. Пора было прощаться с Ламием и удивительными женщинами Каира, с переливчатым Средиземным морем, с веселыми мошенниками Александрии, со спагетти в Rex, с прохладными комнатами отеля, с невинной Ифтитани, с Северной Африкой.

Мы направились к востоку от Каира, планируя пересечь арабскую пустыню, потом Суэцкий канал, а потом отправиться по Синайскому полуострову к Иордании. Хоть нас и предупредили, что эта дорога запрещена, мы собирались рискнуть.

На полпути к каналу узкая дорога была перекрыта египетскими танками и солдатами. Нам не помогли крики о свободе передвижения. Мы не могли перейти через Суэц и Синай. Этот путь на Средний Восток закрылся. Нам пришлось пересмотреть маршрут и вернуться в Каир, где мы снова пытались убедить власти в том, чтобы дать нам разрешение на проезд в Иорданию. Нашу просьбу снова отклонили. «В следующем году, – говорил пограничник, – в следующем году, когда падет Израиль».

Нам сказали, что единственный способ продолжить путь – это сесть на корабль через Средиземное море в Бейрут.

И откуда же отправлялся этот корабль?

Из Александрии, естественно!