Глава тридцать третья

Песок создал в воздухе привычную зеленоватую дымку. И говорили, что, когда мы вошли в лучший порт, до которого добрались, шторм следовал за нашими кораблями.

Но это неправда.

У нас ушло две недели, чтобы найти подходящее место для высадки на побережье, чтобы разгрузить верблюдов, шатры и провизию, с которыми мы проделали остаток пути на юг, к Сабе, — и снять с корабля самый ценный груз, накрытый тяжелыми шерстяными покрывалами. Странную бесформенную поклажу несли на шестах левиты, которые доставили ее в город, а затем сопроводили нас на корабли. И две недели понадобилось мне, чтобы прийти в себя и вспомнить все, что случилось за те часы, хоть с каким-то подобием ясности.

Они говорили, что на борт я поднялась без сознания. И это тоже неправда. Я ожила вскоре после Иерусалима и слышала рассказы лагеря о том, как я растворилась в воздухе, как люди за стенами города в смертном страхе бежали при виде ковчега, как немедленно захлебнулось восстание. Хадад, как утверждал царь, собирал на границе войско, демонстрируя свою мощь. А потому царь выехал вперед с теми людьми, что могли пережить присутствие Яхве и не позволили врагу атаковать во время праздника.

Никто не сомневался в царе, когда ковчег несли передними.

Никто не решился ехать в Эдом, чтобы увидеть все собственными глазами, хоть это и была правда. Само присутствие царя и ковчега заставило их отступить через день после нашего отплытия. Это подтверждали и мои люди, вернувшиеся домой по земле, с караваном.

Они не верили тому, что я все видела. Как я могла, скрытая крышкой ковчега?

Но мудрец сказал однажды, что лишь глупый пытается отрицать истину.

Левиты с фальшивым ковчегом прошли с нами до самого Эцион-Гевера, но отказались идти назад. Я призывала их к здравому смыслу: истинный ковчег оставался в храме. Но они отказались и сказали мне, что им суждено отправляться в Сабу или туда, куда двинется этот ковчег.

Я простилась с царем на берегах его порта, под звуки работ, в тени недостроенных кораблей, что гордыми луками вздымались в небо, чернея на фоне восхода.

— Ты должна забрать этот ковчег с собой в Сабу, — сказал Соломон.

— Но нам уже не нужны эти хитрости. И твои люди заметят, что ты возвратился без ковчега.

— Отдай мне свой маркаб в покрывалах. Позволь сохранить эту часть тебя, как ты сохранишь драгоценный символ нашего бога, что избрал тебя. Подобный обмен будет крепче любой другой клятвы. Положи меня, как печать, на сердце твое. И однажды, когда наш сын станет мужчиной, ты должна отправить его на север, чтобы я посмотрел на него. Обещай мне, чтобы я мог увидеть вас обоих в его лице, пока не восстану ото сна и вновь не увижу твое лицо надо мной.

Он взял мои руки и со слезами их целовал.

— Помни меня при солнце. Помни при свете луны. Помни и расскажи обо мне нашему сыну, — его голос сорвался. — И говори лишь доброе… об этом глупом царе.

В тот последний миг он был для меня дороже и прекраснее, чем тысячу раз до этого. Мы обнялись на прощанье, и я застыла на корме корабля, запоминая его лицо, глядела, пока он не скрылся из виду.

Проведенные в море недели Шара все время спрашивала меня о здоровье. Я отвечала, что все хорошо, хоть и не знала, как выжить с оставшейся мне половиной сердца. По пути на юг я с благодарностью входила в шатры тех, кто приветствовал нас, кого мы насыщали новостями.

Мы прибыли в Мариб, во дворец.

Вахабил встретил меня радостью, а затем изумлением, когда я обняла его и он почувствовал мой округлившийся живот.

Он получил наследника, на которого так надеялся. И никогда не узнал, что в трех храмах хранилось его собственное имя.

— Но где маркаб? — спросил он меня в уединении моей личной комнаты.

— В Израиле, — ответила я. — В царском дворце.

— Однако ты привезла другой и поставила на его место, — пораженно заметил он.

— Я обменяла народ на Бога.

Три месяца спустя песчаная струйка потекла к нам с севера. Но, когда мы вышли встречать караван, оказалось, что Азм не с ними. Его аколиты сказали мне, что он отошел от лагеря неподалеку от мертвого моря соли, исчез в ночи и больше не вернулся. Мне оставалось лишь надеяться, что он получил свое долгожданное знамение.

Я приветствовала Тамрина во дворце, куда он доставил подарки и лошадей, отправленных в лагерь до праздника. Вокруг его глаз залегли тени, и я понимала, что он уже вновь не находит места, что рвется в дорогу, хотя обещает вернуться к весне.

— Царь сказал, что твоему возвращению никогда не быть безопасным, — сообщил он, как только мы остались наедине. И я поняла, что он тоже по-своему любит царя. — После того как они узнали, что именно ты увезла на хранение.

В тот раз я подумала, что он говорит о сыне в моей утробе.

Пришли весенние дожди, и поля зазеленели. Жрецам-левитам было не по себе в моей столице, где слишком много говорили об Алмакахе. Я отправила их за море, в Пунт, вместе с их драгоценным грузом. И никак не могла понять их верности золотой коробке. Но в тот день, когда они выносили ковчег из дворца, я впервые заметила, что шесты гораздо короче, чем те, которые царь показывал мне в тайной комнате.

Я пожелала им безопасной дороги во имя Яхве и вернулась к себе во дворец успокоенная.

Растить сына и укреплять народ.